Адаптация Былинский Валерий

Колыбель для взрослых

Это было общежитие гуманитарного университета, как явствовало из таблички над входом. В холле – турникет и охранник в камуфляжной форме. С тех пор, как в России стали взрывать бомбы, во всех образовательных учреждениях появилась эта военизированная охрана. Я показал паспорт, охранник списал мои данные. Поднялся на лифте на шестой этаж. Постучал в дверь под номером 627, никто не ответил. Постоял возле двери в коридоре. Подождать? Или у кого-то спросить? Мимо прошла коротко стриженная девушка в обрезанных по колено джинсах, она несла в руках кастрюлю с супом. Нырнула в арку справа, по-видимому – кухня. Вышла через полминуты уже без кастрюли, вновь прошла мимо, окинув меня пустым взглядом из-под очков. Появились двое парней лет двадцати, один, похоже, был сильно пьян и едва держался на ногах, второй его поддерживал под мышки. Тот, что покачивался, мутно поглядел на меня и с легким усилием спросил:

– Ты кто?

– Цицерон, – сказал я.

– Где моя водка, Цицерон?

– Понятия не имею.

Спрашивающий понурил голову, второй парень дернул его и увел.

Я решил оставить записку в двери комнаты. Пошарил по карманам: ни блокнота, ни ручки. Вновь постучал в дверь: может, спит?

Дверь подалась вперед, и я понял, что она была все это время не заперта.

– Лиза? – позвал я, шире приоткрывая дверь. Заглянул внутрь. В комнате никого не было. Две кровати, одна из которых тщательно, а вторая небрежно застелена одеялом – видно, на ней недавно спали. На кровати несколько тюбиков с кремом, дезодорант. Под ногами – старый стершийся паркет, наполовину покрытый тонким ковром. Прислонено к стене высокое зеркало. Книжная полка. Некоторые книги лежат на полу.

На круглом столике возле застеленного темно-зеленым покрывалом кресла стоит пепельница, в ней лежит потушенная недокуренная тонкая сигарета. Возле двери я увидел пару сморщенных замшевых коричневых мокасин – тех самых, в которых Лиза вчера была в «Бункере».

Дверь открылась, когда я стоял посреди комнаты и разглядывал книжную полку.

Вошла Лиза, правой рукой она прижимала к бедру красный пластмассовый таз, в котором лежала в целлофановом пакете какая-то мокрая одежда. Она была в длинном белом махровом халате, волосы обмотаны махровым полотенцем.

Лиза внимательно, чуть прищурено взглянула на меня.

– Привет! – ее длинные губы растянулись в улыбке. – А я в душе была…

В этом халате она казалась выше, чем была вчера. И женственней. Я ясно почувствовал, что никакая она не девчонка, а женщина.

Лиза поставила таз на пол, подошла ко мне.

Она была лишь немного ниже меня ростом. От нее пахло чем-то свежим, травяным – кажется, это был запах масла каркаде. Я почувствовал, что во мне усиливается давно начавшаяся дрожь.

– Ты что же, дверь не закрываешь, когда уходишь?

– Вряд ли кто-то что-то возьмет, – она пожала плечами.

Она стояла в полуметре и, задумчиво улыбаясь, смотрела мне в глаза – так, словно с любопытством выискивала в моих зрачках наскальные надписи. Наши взгляды, сливаясь, втекали друг в друга. Казалось, между нами возникла какая-то всасывающая воздушная масса, которая медленно начала прижимать нас друг к другу.

– Легко нашел? – спросила она сухими губами, но не успела договорить. Я обнял ее и почувствовал сквозь махровую ткань тепло ее тела. Ее талия напряглась и выгнулась. Мы оба мгновенно наполнились травянистой влагой.

Закидывая назад голову с закрытыми глазами, она втягивала воздух, словно дышала какой-то невероятной свежестью и, удивляясь чему-то, пела:

– А-а-а…

Одной рукой я разметал полы ее халата. Она подогнула колени, опустилась на них. Я – рядом. Мы куда-то поползли на коленях. Упали. Я погрузился в нее, как в качающееся прозрачное море. И оказалось, что могу дышать под водой. И казалось, погружаюсь все ниже. «Марианская впадина, – в полумраке сознания думал я. – Это Марианская впадина…» Несколько глубинных движений – и из нас обоих хлынуло, смешиваясь, теплое море, ее и мое.

Через несколько минут мы, ставшие одним человеком, шевельнулись, – вернее, пошевелилась Лиза.

– Подожди, милый мой, хорошо?.. – сказала она, не открывая глаза, – сейчас я встану, закрою дверь и вернусь. Хорошо?

Она медленно вышла из меня, встала, закрыла дверь – я не видел этого, потому что лежал с закрытыми глазами. Потом я почувствовал, что утраченная часть меня восстанавливается – Лиза вернулась в меня, вновь прижалась и обвила меня ногами и руками.

Так мы лежали какое-то время. И погрузились в сон.

Прошло десять минут или час. Мы одновременно открыли глаза.

Сквозь окна в комнату вливался молочно-бежевый солнечный свет. «Разве это может погаснуть?» – мелькнула мысль.

– В колыбели, – сказала она.

– Что? – я приподнял голову. Лиза, закинув подбородок вверх, с пристальной улыбкой рассматривала солнечный свет.

– Мы сейчас в колыбели для взрослых, Сашка. Есть такая специальная колыбелька для взрослых людей. Ты не знал?

– Конечно, Лизка. Мне очень хорошо в ней сейчас.

– Мне тоже. Очень-преочень…

– Знаешь, когда шел к тебе, я не хотел этого. Вообще не хотел, – через какое-то время сказал я.

– Но ведь это любовь, – кивнула она, не отрываясь взглядом от света. – Когда любовь – то можно.

– Ты думаешь?

– Конечно.

– А ты не боишься… спешить?

– Как это? – она привстала, опираясь на локоть. – У нас мало времени, я же тебе написала. Когда мало времени, то не надо бояться спешить.

– Тогда переезжай ко мне, – сказало что-то во мне. И гулко забилось сердце.

– Конечно, – буднично ответила Лиза и глубоко вздохнула. Она встала, скинула халат и голая, в одних белых, с синей каймой трусах, стала вытаскивать из шкафа и ящиков свои вещи и складывать их в большой старый, желтой искусственной кожи чемодан. В нескольких местах дерматин на этом чемодане лопнул и облез, но в целом он еще держался. Я лежал на кровати и водил лучом своего взгляда по ее телу.

Я почувствовал, как слова «я люблю тебя» заскользили во мне и заполнили горло и грудь. Так же в горле застывали слезы о моей маме и Сиде. Почему все самое настоящее, высшее всегда драматично? Иногда хочется казнить иронию. Если мир спасет красота, то погубит его ирония.

Лиза обернулась и посмотрела на меня. Задумчиво улыбнувшись чему-то своему, она снова склонилась над чемоданом. Радость от ее присутствия напрямую, словно жизненные соки через материнскую пуповину, передавалась мне.

– Я думал, что стал ненавидеть спать с кем-то.

– Я тоже так думала. Правда, не ненавидела, просто не хотела.

– С тобой это по-другому.

– Это потому, – она вжимала руками горку вещей в чемодан, – что мы полюбили друг друга.

– Думаешь?

– Я знаю.

– А…

– Говори, Саш. Надо-надо говорить все. Опрокинуть эту мусорную корзину.

– Конечно, Лиза. Я тоже знаю, но только то, что сейчас. А в будущем – нет, не знаю. Когда что-то начинается вот так быстро, как у нас с тобой, все быстро и кончается.

– Это правда, – она подмигнула кому-то невидимому. – Только это не наш случай, Сашка. У нас ничего не успеет закончиться. Длинного будущего у нас с тобой не будет.

– Почему не будет?

Она уселась лицом ко мне на горке вещей в чемодане, расставив согнутые в коленях худые длинные ноги.

– Ну я же тебе писала! Ладно, объясню. Понимаешь, во мне что-то есть от предчувствия. Я много чувствую в жизни своей, ну, и других. Мама даже называла меня Лизкой-ведуньей. У многих людей есть такие способности, знаешь? Это не дар, нет, просто я немного яснее вижу, что там впереди движется на меня или кого-то. У нас же разной остроты зрение, но мы не считаем это чем-то необычным, правда? Так и здесь, Саш. Может, это потому, что я Водолей. Не знаю. Но я точно знаю, что мы с тобой не успеем состариться.

– А ведь говорят еще, ты слышала такую фразу: «Я хочу с тобой состариться»?

– Ага, говорят. Только люди старятся очень быстренько. Им кажется, что любовь закончилась, и они начинают требовать друг от друга соблюдения правил. Чтобы кто-то из них зарабатывал, чтобы не ущемляли их личных прав. Только в детстве и в старости люди ничего такого не хотят, правда? В детстве еще не знают, что надо хотеть, а в старости просто устают хотеть. Ты не думай, что я тут умная такая в девятнадцать лет. Я просто лучше тебя чудо чувствую, как и все люди в юности. Ты сам был такой, помнишь, да? В детстве и в старости человек самый чистый, самый райский, я думаю. Плохо, что люди встречаются в основном в середине жизней. Когда эти их дурацкие хотения в самом разгаре. Плохо, да?

– Да, Елизавета Единственная. Люди привыкают друг к другу. Хотя, подозреваю, любовь не умирает на самом деле.

– Еще бы ей не умирать! Если цветок не поливать, он засыхает.

– Это если цветок растет в квартире. В поле его поливает дождь.

– В поле его поливает Бог. Но любовь-то у нас сейчас происходит в квартирах, где должны поливать мы! А мы не поливаем.

– Но любовь не всегда засыхает в квартирных буднях, – сказал я. – Я знаю, например, пары, которые относительно счастливы.

– Относительно! Почему надо быть счастливым относительно? Кто такое придумал? – засмеялась она.

Я тоже засмеялся:

– Слушай, почему же ты все-таки думаешь, что мы не состаримся?

– Я уже сказала, что чувствую, что будет так, и не как иначе, и все тут.

– Ну ладно. Но как тогда все это произойдет? Каким образом случится, что мы возьмем с тобой и не состаримся? Вовремя разбежимся? Встретим новых Александров и Елизавет?

– Да нет же, – она засмеялась, и смех ее брызнул, как фонтан воды. – Нет, это слишком не сказочно. Мы умрем с тобой в один день и час, как и должно быть в идеале со всеми мужчинами и женщинами, вот что случится.

– Знаешь, я хочу спать с тобой на большом поле, среди цветов, чтобы нас поливал дождем Бог…

Лиза покрыла меня своим длинным и худым телом и, упираясь носом в мой нос, смотря глазами в глаза, сказала:

– Только я переживу тебя на несколько секунд, ладно?

– Ты же говорила, в один день и час?

Она привстала и вновь нырнула в меня, и наши сомкнутые носы стали горячими.

Через час она несла по коридору свой чемодан (он легкий, – поясняла Лиза, – там одни трусы и джинсы, я хочу его сама понести). По пути нам встречались ее однокурсницы, которые удивленно спрашивали: «Лиза? Куда ты?» Она отвечала – с буратиньей улыбкой до ушей: «Влюбилась! Уезжаю с ним навсегда». Один из парней – тот, что интересовался у меня, где его водка, восхищенно проблеял нам вслед:

– Как молоды мы были… как искренне любили… как верили в себя-а-а!..

Мне всегда было жаль, что если возникает какое-либо чудо, то оно кончается только потому, что ты поспешил приблизить его. Чудо заканчивается оттого, что мы слишком спешим его приблизить. Говорят, что когда влюбляешься, не спеши. Потому что все, что движется с бешеной скоростью, пожирает чересчур много топлива. И в твоем любимом обязательно обнаружится что-то неизвестное, тайное, злое… Так происходит. Но если вдруг окажется, что ваше время ограничено? Надо ли тогда вообще любить?

Говорят, самые главные, но короткие отношения между мужчиной и женщиной случаются на войне. Там, где человеческие недостатки уничтожаются близостью смерти. Отпущенное на любовь время становится очень коротким, и вся мерзость, что может гнездиться в человеке, улетает куда-то в сторону, с удивлением наблюдая издали за людьми, которые оказались на войне, как в раю.

Даже очень порочные мужчины и женщины в период влюбленности становятся на время бескорыстными и отзывчивыми. Почему же тогда говорят, что любовь – болезнь? Даже если ты лишь на короткое время был бесконечно добр к человеку, который позже начал тебя раздражать, – разве можно называть это болезнью?

«Рая не существует», – с мудрой похмельной ухмылкой киваем мы, когда превращаемся в истериков, грызущихся из-за ничтожных пустяков так, словно в ваших душах поселились два мелких дьявола – разве не горько при этом вспоминать, какими мы были всего лишь несколько лет назад? Так, может быть, это – болезнь?

Угасание любви напоминает исчезновение веры.

Скептически смотря в пустоту, мы говорим: «Да, мечтать, пожалуй, не вредно, но жизнь такая практичная штука, которая требует совсем иных вещей. Давайте смотреть на жизнь реально…»

Давайте.

С Лизой – по ее инициативе – мы так и договорились. Реальность для нас двоих стала означать правду, даже если правда часто не походила на реальность. Мы условились говорить друг другу только ее, правду. «Я понимаю, что это будет трудно, – добавила Лиза, – но ты уж не волнуйся. Во-первых, мы не даем друг другу глупых обещаний в вечной любви, – хотя я, честно говоря, его бы дала. Во-вторых, короткое время можно потерпеть и не обманывать. Зато жизнь в этот период станет такой настоящей…»

«А до нас с тобой ты всем говорила правду?» – поинтересовался я.

«Редко, одной быть правдивой трудно, – грустно ответила она. – Нужно, чтобы кто-то тебя поддерживал. Богу нужна богиня, мужчине женщина, помнишь?»

– А может, наоборот? – с усмешкой спросил я. – Женщине необходим мужчина, богине – Бог? А Бог без богини как-нибудь и сам проживет?

В ответ она набросилась на меня и повалила с кресла на пол.

Странное дело – я и подумать не мог, чтобы говорить с Лизой о каком бы то ни было предохранении. И она не говорила об этом со мной. Даже если бы мы болели опасной болезнью, нам было бы все равно, ведь нам вместе оставалось недолго.

А если бы зачался ребенок? Нам тоже было бы все равно?

Будто почувствовав опасную темноту моих мыслей, она резко закрыла глаза и отвернула лицо. «С тобой что-то?..» – спросил я. «Ничего, мой милый Саш. Ничего».

Не открывая глаз, она удивленно подняла брови и посмотрела в себя, а затем в нас обоих.

– Иди сюда.

– Я здесь.

– А ты все равно иди.

Реальность похожа на правду, но не является ею. Реальность – это не всегда то, как нужно поступать. Часто это как раз то, как поступать не нужно, но поступают. Адаптация к социальной жизни невозможна без лжи.

Когда я спросил Лизу, почему она читала в кафе старый журнал, она ответила:

– А, там были слова человека, который хотел хорошего и не врать.

– Что это за человек?

– А покажи журнал. Он у тебя?

– Я потерял его. То есть… оставил в метро.

– Ну не важно. Там было напечатано письмо одной девочки в редакцию «Смены», она писала: «Когда я вырасту, я хочу любить всех людей и никому не делать плохо, и особенно не врать никогда. Мама объяснила мне, что так должны жить люди при коммунизме и поэтому теперь я понимаю, что хочу для себя и для всех людей на свете коммунизма».

Вот такое было письмо.

– Многие раньше врали, что строят коммунизм.

– Да, но она нет. Ей было десять лет, когда она это писала. Я думаю, идея коммунизма такая настоящая, что люди с ней просто не справляются. Как не могут они справиться с идеей христианства. Это же две страшно настоящие идеи, христианство и коммунизм. А может, это одно и то же, только придуманное с разных концов.

– Почему же они не справляются? Может, просто идеи надуманные, не имеют отношения к реальной жизни?

– Жизнь не бывает реальной и нереальной, она просто есть, и все! Если идеи придумались, значит, они уже из жизни взялись, разве нет? Дело только в том, хорошие они или плохие, эти идеи. Но я не думаю, что коммунизм и христианство плохие. Просто в них верят, верят, но доверить до конца не могут. Чтобы доверить до конца во что-то, надо быть честными до конца, а это нелегко, ох как нелегко, почти невозможно, потому что тут нужно быть очень сильным… а у нас эту силу куда-то забрали. Но я чувствую, что она где-то есть, эта сила.

– Знаешь, я тоже чувствую. Интересно, с этой девчонкой, которая письмо написала, что сталось сегодня? Может, доросла до нашего времени, устроилась куда-то, зарабатывает деньги и врет понемногу, как все мы, когда хотим адаптироваться? Вот и весь коммунизм…

– Это была моя мама.

– Твоя? Мама?

– Да.

– Слу-ушай… И как же она сейчас? Чем занимаются вообще, где живут твои родители, расскажи, мне очень интересно.

– Они погибли, когда мне было десять лет.

– Извини.

– Ничего, я уже отпереживала. Мне бабушка помогла, она меня воспитывала все это время.

– Как они погибли? Случайно?

– Нет. Разве смерть может быть случайной? Мы в Грозном жили. Собирались уехать, но квартиру хотели продать подороже, чтобы купить нормальное жилье в Ярославле. В 93-м году меня отправили к бабушке в Ярославль, а мама забеременела и ждала, что ее с отцом увезут на машине знакомые. Но потом под Новый год в Грозный вошли войска, началась война, в дом, где родители жили, попал снаряд и все погибли. Говорят, танк в этот дом выстрелил. Ну это понятно, война шла.

– Сейчас ты живешь с бабушкой?

– Бабушка тоже умерла, прошлым летом, когда я в институт поступила. Да ладно, ничего, я уже привыкла, что ее нет и что я живу сама.

– Мне казалось, что у тебя никто еще не должен умереть. Никто. Знаешь, у меня тоже мама умерла этим летом. А отец жив. И брат есть.

Лиза улыбнулась и провела рукой по моим волосам:

– Ну ничего, зато мы теперь вместе и не одни. Так ведь?

Я кивнул.

– Летом, если время не помешает, поедем знакомиться с твоим отцом, – с серьезным видом вдруг сказала она.

По моему телу прошла похожая на слабый электрический разряд дрожь. Обняв друг друга, мы долго лежали рядом. Мне казалось, я чувствую, что наши души, ее и моя, как два теплых озябших солнца, отогревают друг друга сквозь наши тела.

Кругосветное путешествие

Рай еще тяжелее описывать, чем ад, Данте прав.

Как я жил?

Продолжал ездить на работу, приходил в офис «Органайзера», брал задания на неделю, звонил куда-то, ездил на интервью, расшифровывал, писал и сдавал тексты. Но что-то уже надломилось в моей офисной жизни. За мной следили. Я чувствовал, что рано или поздно меня разоблачат. Энергия, с которой я выполнял свои профессиональные обязанности, утратила силу. Батарейка «Энерджайзер» выработала ресурс, и в редакции это стали замечать. Наконец меня вызвала для разговора наш главный редактор – симпатичная женщина лет сорока с искусственно влажной кожей. Глядя мне в глаза, она мягко сказала, что, как бы ей ни не хотелось этого говорить, но все же мои журналистские материалы стали хуже, чем раньше. «Вероятно, вы переработались, – сказала редакторша, – это бывает. Не взять ли вам, Саша, недельный отпуск, чтобы прийти в норму?»

«Нам бы не хотелось терять такой ценный мужской кадр», – добавила она с искренней улыбкой.

Однажды субботним утром, когда мы еще не встали и валялись в постели, Лиза принялась спрашивать меня, о чем я мечтал и что не успел сделать в жизни.

– Начни с детства, – попросила она.

Я сосредоточился, и вспомнил, что лет в пять на вопрос нашего соседа «Кем хочешь стать, Сашка?» ответил, что хочу быть пулеметчиком. Мать купила мне тогда пластмассовый зеленый пулемет «Максим», из которого я строчил, насмотревшись фильмов о Павке Корчагине, по воображаемым цепям врагов-белогвардейцев, лежа на полу в коридоре нашей квартиры.

– А еще? О чем ты еще мечтал? – спрашивала Лиза.

Я вспомнил, что в юности, лет в пятнадцать, очень хотел совершить одиночное кругосветное путешествие. В шестнадцать лет я написал самому себе такую записку: «Я, Греков Александр Игоревич, клянусь, что в течение всей своей жизни когда-нибудь однажды совершу кругосветное путешествие на яхте», и положил ее между книг в шкафу в своей комнате. Когда я приехал в днепропетровскую квартиру во время болезни матери, то вспомнил об этой записке и попытался отыскать ее, но не нашел.