Адаптация Былинский Валерий

– Да, ты хотел мне сказать о ней…

– Кто это? Сид, это ты? Мать, это ты?

– Это я, мой хороший, я… Я… не могу согреться… совсем…

– Нет! Это нет! Это…

– Ты говорил о секунде… – О последней…

– Какой? О какой?

– О последней…

Не видя ее, я почувствовал, что ее глаза закрываются. Я обнял и прижал к себе ее голову – но она была уже холодной… Волосы – льдинки… Только щеки еще теплые… Что? О последней секунде? Умереть позже меня? Небо вверху медленно выключалось, словно гигантский экран телевизора… Нет! Нельзя умирать, не доделав, не дожив, нельзя. Вспомни, ты вспомни… Ты должен вспомнить. Что? Это что-то очень важное, важнее этого не бывает ничего на свете. – Знаешь что, – услышал я голос Сида из ванной. – Я тут подумал недавно, что хорошо было бы до смерти решить один главный вопрос. – Какой вопрос? – удивился я. – И почему до смерти? – До того, в смысле, как умрешь… – Сид, вытирая руки полотенцем, выходил в коридор. – Было бы обидно умереть и не решить этого вопроса. – Что же это за главный вопрос? Сид сузил влажные глаза, с улыбкой кивнул в мою сторону. – Ты знаешь. – Напомни. – Кто мы такие, откуда пришли и кто нас такими вот сделал, – буднично говорил Сид. – К чему все это, – он махнул рукой, обводя глазами все вокруг. – Почему это я, а ты – это ты, почему мы не камни и не пни, а вот такие, как сейчас… Почему мы такие фантастичные, – Сид взял себя руками за голову, – вот такие, с дырками рта, с кровью, глазами, с членом, с мозгами, с мыслями о смысле жизни… почему шевелимся, ходим… почему это мы? – Ты хочешь сказать… – начал я. И тот час же что-то вспыхнуло надо мной, словно гигантское пламя свечи, вспыхнуло… как экран… Я вижу! Вот оно – неужели я вижу? Секунду? Да… холм, люди, три деревянных креста с распятыми на них. Еще задолго до той самой секунды разбойнику, висящему на кресте, сказали: вот, если уверуешь вот прямо сейчас, до смерти… то все, смерти не будет, а будет небесное царство… и ты будешь в нем… И он… вдруг поверил… всего секунду… Лиза… Что-то сдвинулось в темноте и понеслось мне навстречу, и из меня тут же что-то выдернулось и понеслось к этому несущемуся на меня…

Что это?!

Взрыв. Совсем не больно, яркий, сияющий. Он осветил все вокруг, словно поднятый над озером факел: меня, сидящего на льду, Лизу, лежащую на моих коленях, километры белой пустыни вокруг. И я наконец-то в этом замершем факельном свете, понял то, что понял тогда разбойник на кресте. Секунду, которую он прожил длинно и счастливо, совсем другим человеком.

Он прожил ее живым.

Живым.

Живым…

– Элизабет! – заорал я.

Темное небо колыхнулось надо мной – так, словно в него, как в лежащего без сознания человека, кто-то пытался вдохнуть воздух.

– Элизабет!

На секунду шевельнулся, зашатался лед под ногами – и вновь затих.

– Э-ли-за-бе-е-ет!

В темноте надо мной начали тускло вспыхивать и гаснуть звезды – словно лампы, которые пытались зажечь, но они не зажигались.

Я нагнулся, прикоснулся к ее холодному уху и впустил в нее шепчущие горячие буквы: Элизабет…

Я тряс ее – но ее длинный рот был сомкнут в безвольной улыбке, а глаза закрыты и покрыты инеем.

– Элизабет! – заплакал я. – И темнота вздрогнула, напряглась.

– Элизабет! – закричал я так, что мои собственные барабанные перепонки почти лопнули, а темнота вспучилась, пошла трещиной, как черный толстый лед.

– Элизабет! – выорал я в ее глаза – и трещина темноты ее глаз лопнула, разлетелась и показалась светлая, как солнце, вода.

Глаза Лизы приоткрылись, она посмотрела на меня.

– Элизабет, – бормотал я, растирая ее снегом, – очнись, отзовись, отзовись…

– Да, я слышу тебя… – слабо сказала она и растянула свои губы в длинной улыбке, – ты звал…

– Слышишь? Слышишь?! – ликовал я, поднимая ее и прижимая к себе. – Мы спасемся… слышишь, мы спасемся… я знаю, я понял, как! Слышишь, не надо умирать, вот так сейчас, вот именно сейчас – не надо! Я не хочу смиряться, не хочу себя и тебя убивать!!! – тер я ее снегом. – Помнишь про человека на кресте, помнишь? Ну, вспомни, это ж как книжка в школе, это же все помнят… он ведь за одну секунду успел спастись… секунда важна, секунда… Понимаешь? Живи, живи, даже секунда важна! Жизнь снова вернулась – слышишь, видишь, она вернулась? Разбойник за секунду до смерти успел… Он успел, успел, и мы успеем…

Внезапно я почувствовал, что мороз возвращается и что нам вновь очень холодно, очень…

– Нет, нет, Господи, нет, не дай вот так, не дай, должна же быть и у меня эта секунда, эта секундочка, прости, прости, прости, дай же мне и ей, Господи… раз и-и, ну что тебе стоит… Что же делать… Я люблю тебя! – кричал я Лизе, словно в пропасть, и эхо неразборчиво отзывалось… Я люблю тебя, я люблю тебя, ребеночек мой, – говорил я, припадая к ее животу и хватая его губами, – я люблю тебя, – оборачивался я в темноту, не понимая, где под ногами озеро, а где небо над головой и кричал, надрывая горло, во все четыре черные стороны:

– Не дай умереть за секунду до смерти, не надо за секунду, не дай же, не дай, ну пожалуйста, нет, не хочу, дай же еще мне поверить за эту секунду, потому что я не хочу умирать, не поверив, нет, не хочу, не поверив, нет…

Лопнул звук. Тишина.

И в этой тишине отрезок времени, который можно перешагнуть в два коротких счета: раз, и!.. – отрезок, который давно уже готовился стать для застывших посреди озера мужчины и женщины последним в их жизни, – он начал вдруг растягиваться. Он растягивался, как слюдяная нить, как нагретое каучуковое полотно. Он расширялся одновременно во все стороны, вверх и вниз, влево и вправо, множился, делился, рос, вился, тихо шептал и ласково плакал, едва слышно смеялся и спокойно, как мать, молчал. И двое, еще не понимая, что происходит, но уже очутившись в середине этой бесконечно растягивающейся секунды, упали в нее, как в плетеный гамак, качались, закрывая и открывая глаза, с удивлением рассматривая небо, которое быстро покрывалось хрустальными фонарями звезд, сильно светлело, словно солнце переставало гаснуть – и, наконец, все остановилось.

Оба они, мужчина и женщина, медленно посмотрели вокруг себя. Они стояли на льду, одетые в меха, шевелились и дышали – а пейзаж вокруг них вместе с воздухом замер – так, словно кто-то огромный и невидимый нажал на кнопку «пауза» вселенского проигрывателя по имени мир. И мир не шевелился – даже снежинки, сдуваемые ветром с поверхности ледяного Байкала, замерли в прозрачном остекленевшем воздухе.

Спустя две или три минуты – потому что здесь, в их секунде время существовало точно так же, как и за ее пределами – где-то вдалеке, там, за прозрачными горами, к которым они, словно Магометы, шли и которые от них все время отодвигались – там, за этими похожими на седые головы волшебников вершинами, послышался шелест, тихий звук движения какой-то огромной, совсем незнакомой и не слышимой никогда ими исполинской силы. И оба они тут же стали утрачивать свое «я», свое цивилизованное и пугливое «я», и начали прислушиваться в них только две их души, его и ее – и они стали внимать тому, что было за горизонтом и шло сейчас к ним. Они улавливали этот шелест и понимали – что это. Это был шум совсем другой жизни, ими забытый, но которой их предки когда-то жили и которую они теперь, слыша – вспоминали. Раньше они думали, что были строителями пирамид – а между тем они оказались двумя глиняными песчинками, прижавшимися друг к другу на одной из ступеней той действительно великой пирамиды, шум которой они сейчас слышали. И эта подлинная жизнь, гул которой нарастал – двигалась к ним.

А еще через полминуты они воочию увидели ее. Цунами хлынувшей жизни поднялось над сжавшимися в общий комок на льду мужчиной и женщиной – и заревело, упало и накрыло их. Оно втекло в их глаза, в их губы, в их мысли, в каждую пору на их коже и в каждую пору на коже их исстрадавшихся душ.

– Я с ума схожу, умираю? – думал он.

– Где я, что с мной, это смерть? – думала она.

И оба они восторженно чувствовали, что души их не слышат того, что думают их рассудки.

Вскоре им стало жарко, душно, как никогда – и они стали сбрасывать с себя меховую одежду, шапки, унты. Наконец, мужчина и женщина остались совсем обнаженными на заснеженном льду, не чувствуя никакого холода.

Обернувшись друг к другу, они поняли, что эта новая жизнь странным образом разделила их. Странным… потому что то, что они чувствовали, оказалось намного сильнее их любви к друг другу. И даже сильнее их любви к ребенку, находящемуся сейчас в утробе женщины. Они перестали быть мужчиной и женщиной, родителями, людьми, они стали человеками. И каждый из них теперь только в одиночку мог прожить ту секунду, что каждому из них была дарована.

Ведь если мы рождаемся в одиночестве – то и уходим из жизни в последнюю секунду одни.

Мы одни встречаемся с экзаменаторами, мы одни проваливаем экзамен или выдерживаем его.

Если бы мы всегда выдерживали наши одиночные экзамены – мы бы, наверное, жили вечно.

А на последнем экзамене, если бы мы пришли на него вдвоем, нас, вероятно, с насмешкой спросили бы: эй, у вас что, одна душа на двоих, если вы заявились вместе?

Как прожила свою секундную часть жизни Лиза? Не знаю. Может быть, когда-нибудь она об этом расскажет – вам или мне. Может быть… Чужая жизнь, даже самого дорогого тебе человека – всегда сумерки для тебя. Тем более если речь идет о последней секунде. Может быть, наш ребеночек с нашим стучащим сердцем тоже когда-нибудь что-то кому-то расскажет.

Я очень на это надеюсь.

Простите за то, что говорю с вами сейчас. Дело в том, что если ты начал книгу – надо ведь ее закончить, так? Ведь если ты начал речь об адаптации, так почему бы не адаптировать себя к этой книжке, в конце концов? Или признать хотя бы – что адаптация невозможна. Конечно, у этой книги уже могло было пять или шесть вполне закономерных концов. Но, мне кажется, все они были бы ложью, даже если бы это и случились в реальности.

Часть последняя
Адаптация

Как только гигантская волна жизни накрыла нас и схлынула, и мы остались стоять каждый на своем островке времени, моя секунда тронула меня прозрачным краем – и я вплыл в нее, словно в глубокое море. Не знаю, дышал ли я в этой замершей стране времени, скорее – я просто в ней был. Или вообще – был.

В море и в океане нет направлений, нет понятий «слева» и «справа», волны плещут здесь во все стороны, когда того хочет ветер. Каменная песчинка, лежащая в солнечной долине посреди простирающихся во все стороны до горизонта гор – вот, что такое был я.

Есть ли внутри этого камешка или хотя бы на его поверхности жизнь?

Неужели я так и умру – мертвым?

Должно же быть что-то, что отличает, выдавливает, вычленяет меня из мутного пространства полупрозрачного камешка, едва видимого на ладони человека – не то что вечности?

Облака плывут над головой, кристаллы прозрачного льда светятся и звеняще шепчут. Воздух с нарастающей скоростью оживает так, как будто в нем проснулись невидимые существа. Исчез не только мороз, но и ощущение собственного тела вместе с костями, тяжестью, болью.

Повернув голову, я вижу Лизу. Я помню все – кто я и где живу, помню, что была античная Греция и Древний Рим, помню, как зовут нашего президента, помню, что есть люди, машины, книги, животные, помню о том, сколько мне лет и что солнце вот-вот погаснет. Мне не кажется странным сейчас, что я так страстно ценил и любил эти знания, остающиеся за прозрачной стеной секунды. Мое острое, как у сверхягуара, зрение пересекает горизонт не только пространства, но и времени, и я вижу, что на белой, выжженной солнцем горе стоят три деревянных креста, к которым прибиты люди. Я проникаю своим взглядом дальше этих крестов, в поля и моря, леса и эскадры, когорты, фаланги, в гущи битв и пиров, в толпы умирающих и в толпы рождающихся, лечу все дальше и дальше, влетаю в сад, вижу двоих обнаженных мужчину и женщину, таких же, как мы, потом проникаю и в них – и оказываюсь в облаке глинистой пыли, которую орошает дождь созидания и из которой чьи-то руки вылепливают первое в мире человеческое сердце, которое тут же, оживленное чьим-то свежим дыханием, начинает тихо стучать на ладони… Я вдруг понимаю, что если сильно задуматься о смысле человеческой жизни – задуматься искренне, глубоко, отчаянно, честно, причем не только о своей жизни, но и смысле существования всех, абсолютно всех людей – если у тебя только достало сил задуматься об этом – то получается только один ответ, состоящий только из одного слова. Что это за слово? Слова не пишутся, они рождаются как дети, в чревах душ, воспитываются, вырастают, становятся большими взрослыми, чтобы их могли понять. Они получаются разные по характеру, могут стать преступниками, подлецами, святыми, чудиками, добряками, неудачниками, гордецами, ничтожествами, своими парням или девчонками. Если мысли трудно отслеживать из-за хаоса их проникновения в душу и ухода из нее, то слова – можно. Может быть, именно за слова, за их последствия мы будем по-настоящему отвечать, а не за наши дела и мысли. Прояснить и понять мир можно только одним способом – радикально изменив его. Лучше всего с помощью слов. Слова – это пушки и мечи революции, цель которой – бунтовать, воевать, докапываться до сути существования, узнавать, с чего мы начались, почему такие сейчас и чем мы можем кончить.

Да и молимся мы словами, ведь так?

И тут я почувствовал, что кто-то еще, третий, начинает проникать в меня словами.

Я не слышал их, нет – но я чувствовал их сильнее и ярче, чем если бы слышал.

Эти слова доносились до меня тихим шорохом, дыханием, просто ощущением силы чего-то нового, куда я входил. Задрожал и задвигался воздух вокруг – и я увидел, что снежные исполины на горизонте ожили, шевелятся. Мне стало тревожно. Я оглянулся и увидел, что цвет вокруг изменился. Лиза стала бледно-желтой, потом лимонной. Лед под моими ногами фосфоресцировал всеми цветами радуги. Потом он начал медленно плавиться, но ногам не было жарко. Тонкий, как нить, луч солнечного света подплыл ко мне и остановился возле меня. Так что же – солнце не гаснет? Луч света стоял неподвижно и был объемным, как в стереоскопическом фильме. Хотелось взглянуть на то, что было за ним, и я обошел вокруг этого тонко вытканного золотистого столба.

А в воздухе уже летали и жили цвета. Яркие и густые, прозрачные и чернильные, теплые и холодные, горькие и соленые, смешные и злые, пугающие и умиротворенные – они, казалось, повторяют мысли и эмоции, выходящие из меня, и окрашивают их в цвет.

Глянув под ноги, я едва не вскрикнул: подо мной оживало море – плавающие в нем рыбы были такими красочными и такими объемными, что мне хотелось протянуть руку и потрогать их. Протянув руку, я дотронулся до улыбающейся мне Рыбы-шар – и не ощутил прикосновения ко льду. Меня обдало жаром страха: «А где же лед?»

Я стоял… вернее, сидел на воде. Подо мной на многие километры вниз уходила пропасть, заполненная прозрачной водой, в которой плавали и шевелились животные. Повернув голову, я увидел берег, с которого мы пришли. Странно… я видел там, далеко, даже маленьких жучков, ползущих по коре деревьев, растущих на берегу. И отдельные травинки мха на холмах, похожих на пьющих из озера мамонтов. На дальних горах – голубых, что колыхались на горизонте – был виден стекающий вниз водопад, крадущийся по склону снежный барс, блеск его глаз… Я смотрел и видел все это так, словно ко мне вдруг вернулось мое настоящее, забытое зрение, которое оказалось в тысячи, миллионы раз сильнее того, что было у меня раньше…

И тогда, повинуясь внезапному инстинкту панического бегства, я зажмурил глаза – но тут же с изумлением понял, что продолжал видеть все то же самое, как будто у меня и не было глаз!..

Я не помню, открыл ли я снова глаза или продолжаю и тогда, и теперь смотреть без них?

Мои пальцы стали чрезвычайно мягкими, словно были сделаны из пластмассы, которую разогрели на огне. Я поднес один палец ко рту, с интересом попробовал его на зуб – он и в самом деле гнулся и деформировался, как происходит это с пластиком или с пластилином – и было понятно, что я легко, если только вздумаю, смогу его откусить.

Я уже положил в рот пальцы своей правой руки и начал сжимать их зубами, как в моем мозгу мелькнуло дальнее воспоминание – словно я нырнул на предельную глубину памяти и резко достиг дна. Там, на дне, я увидел сверкавшие россыпи своих слов, мыслей, поступков. Здесь же лежали и прочитанные мной и моими предками сказки, предания, притчи, легенды, слова из которых выскочили и заструились в меня, и тут же я вспомнил, что когда-то мне, маленькому, сидя у моей постели, читала сказки бабушка – читала тогда, когда я еще вспомнить об этом не мог – но сейчас-то вспомнил… Там, в этих сказках, были такие слова: «Иди, добрый молодец, вперед, и не оборачивайся. Если встретишь злые чудеса перед собой – скажи им: не верю! А если поверишь, то пропадешь ни за что, добрый молодец…»

Мои зубы вошли в мякоть пальцев, продавливая ее. Еще мгновение – и я откушу собственную руку. «Не верю!» – вдруг кометой из прошлого вспыхнули слова. И сразу же мои пальцы стали обычными, твердыми – только заныла надкушенная плоть. Выдернув руку изо рта, я увидел, что с прокушенных пальцев течет кровь. Но что это? Я пристально вгляделся: пальцы моей руки повисли, словно были без костей, вытянулись и заострились на конце. Еще мгновение – и концы пальцев почернели, вздулись, я увидел, что в них копошатся и вылезают наружу черви. Мои пальцы гнили, они были мертвыми!

«Нет, не хочу… – задрожал я, – я хочу выйти отсюда…»

Гниль ползла, извиваясь червями, вверх по руке, и вот, она уже достигла кисти…

– Не верю… – сквозь сжатые зубы выдавил я.

Пальцы вздрогнули, черви задрожали.

– Не верю! – громче крикнул я. Потом еще и еще.

Черви испарились – словно были нарисованы и кто-то стер их. Пальцы подтянулись, стали нормальными.

Я расслабленно улыбнулся: спасибо вам, сказки… И тут же, случайно опустив вниз голову, задрожал.

Снизу, из бездонной воронки морского дна, раскрыв пасти, на меня неслись несколько огромных рыб, похожих на львов.

– Не верю! – выкрикнул я, подскочил – и пасть одного изо львов лязгнула зубами у меня под ногами и тут же превратилась в мирно пасущуюся морскую корову. В тот же миг что-то подлетело ко мне слева, дохнуло ужасом – я вновь бормотнул спасительное «не верю» – и оно растворилось.

Похоже, у меня нашелся способ противостоять этому нашествию…

Не верю. Я кричал свое «не верю», когда ледяная масса вокруг меня превращалась в кипящий снег и брызгала каплями, напоминающими змеиные языки. Никогда не думал, что снег может кипеть, не превращаясь в воду. Я кричал «не верю», когда солнечные лучи обращались в пики копий и падали на меня. Я смеялся «не верю», когда цветы, вырастающие из снега, становились лопающими головами каких-то человекозвериных существ.

Но движение вокруг меня все время нарастало, на какие-то доли секунды оно уже опережало мои спасительные заклинания. Что-то щелкало, свистело, ухало рядом, шелестело, с шепотом проносясь мимо и задевая меня то ли струями воздуха, то ли телами. Я вертел головой и упрямо, с веселой злостью бросал всему этому:

– Не верю. Не верю, не верю, не верю!

– Во что – не верю? – вдруг чешуйчатым телом проскользнул в меня странный вопрос.

В то, что опутывает меня сейчас атаками и прикосновениями, свивая мое мышление в клубок хаоса? В это? Или в то, что может этот клубок разорвать, вырвать, выдернуть из него? Не является ли мое «Не верю!» ответом на мой главный не заданный вопрос: «Как спастись?»

Верю ли я?

Я вспомнил, как моя мать перед смертью сбрасывала с себя с искаженным лицом невидимые руки или когти, будто бы уцепившиеся за нее и пытавшиеся куда-то утащить. «Уйдите, не надо, нет, не надо, уйдите…» – яростно шипела, лежа в кровати, моя полупарализованная мать, мотая головой с зажмуренными глазами, с усилием срывая со своего тела эти жуткие объятия. Что видела она? Во что верила или не верила в свои последние секунды?

И… ушли ли они от нее?

Количество мелькающих вокруг меня больших и маленьких, ничтожных, мельчайших, средних, гигантских существ увеличивалось с каждой секундой. Казалось, воздух сгустился и распался на какие-то цветные живые субстанции, которые без конца шелестели, брюзжали, шептали, кричали, лягались, сношались, кусались – и скорость их беспорядочного мелькания беспрерывно нарастала. Мои спасительные «не верю» уже не успевали за их появлениями и киданиями на меня. Не успевал я договорить одно «не верю», как сбоку, сверху или снизу на меня прыгало новое существо, одним своим видом или прикосновением увеличивающее мой страх. Сжавшись, уцепившись за воду под собой руками, я тараторил без умолку пулеметную дробь из «не верю», уже почти не веря в него. А пляшущая сила вокруг становилась все мощнее, весомей, страшнее, все давила и перла, как вдруг – в какой-то ослепительно черный миг я почувствовал, что уже не управляю окружающим миром и что, наоборот, теперь этот новый, населенный жуткими и непонятными существами мир – он управляет мной!

Воздух вокруг меня превратился в густую кипящую кашу. Скрючившись, шатаясь от толчков и ударов, я уже просто мычал, боясь произнести хоть слово. Как вдруг все, что летало вокруг, разом бросилось на меня, присосалось, облепило, сдавило, перегнуло и…

Раздался громкий хруст – будто меня, как сухую ветку, приложили к колену – и сломали.

Затем швырнули обломки в кипящий снег.

Свет померк.

И тут же вновь вспыхнул.

Но это был уже совсем другой Свет…

Сначала мне показалось, что прошло много лет. Потом я почувствовал, что времени вообще нет.

Наконец я начал видеть: Лиза и я, голые, сидим возле костра и смотрим друг на друга.

– Что-то случилось… – полувопросительно произнес я.

– Ничего. Ты положил руку в костер. Но не обжегся.

Я посмотрел на свою руку. Потом медленно положил ее в огонь. Стало только немного тепло, но не горячо. Костер горел прямо из снега.

Я оглянулся. Вокруг нас уже рос лес из разных деревьев: пальм, елей, хвощей и папоротников – и все это жило, шевелилось, дышало. Я поворошил в костре палкой. На наших телах подрагивали тени от листьев, зайчики от солнца, отблески от костра.

– Вот так все начиналось… – вошел в меня голос.

Мне не хотелось спрашивать, кто это.

– Где я? – выплыл из меня мой ответ.

– Ты вернулся. Ты в человеческом детстве.

Я ощущал, что Лиза тоже, как я, что-то неслышно говорит. Но ее непроизносимые слова были предназначены не мне – поэтому я их не слышал.

Что это, отмирание слов? Или я там, где уже нет слов?

Узнаешь.

Меня медленно потянуло куда-то вперед – словно шевельнулась воздушная воронка. И в то же время я оставался на месте, сидящим возле костра. От огня летят искры. Я слышу, как колышутся травы, листья на деревьях, как стучит лапами по паутине идущий по ней паук, как складывает крылья садящаяся на цветок бабочка.

Так вот какое оно, прадетство.

Так было в правремена, слышишь?

Нега покоя. Вечные дети. Плывет мимо лес, который как-то странно, необычно освещен. Из-под каждого дерева, камня, травинки льется свет. Словно солнце светит не с неба, а отовсюду, снизу и сверху, даже из-под земли. Живой свет, залитый в каждый земной предмет и лучами высвечиваемый оттуда. Вот оно – решение проблемы угасания светила! Как просто. Не нужно ничего заново сооружать, нужно лишь равномерно распределить свет по всей планете, как я сейчас это вижу… И я знаю, как это воплотить в жизнь – но не могу выразить словами. Не могу, потому что так осветить землю, наверное, не мог человек…

Но ведь сейчас, сейчас я понимаю, как это сделать, да?

Ведь если я понимаю, значит, и все остальные смогут?

Меня все быстрее уносит куда-то вперед, хотя я по-прежнему, вместе с лесом вокруг и с Лизой, сижу возле костра. Странно, тревожно вот так одновременно лететь и оставаться неподвижным. Я даже хватаюсь руками за траву, хотя ведь это смешно, я же сижу на месте!

Мир состоит из двух разных половин, рано или поздно мне придется выбрать одну из них. Поэтому я лечу. Больше чем сижу возле костра – лечу. Тихо, как на воздушном шаре, плыву над лесом. Вскоре, глянув вниз, замечаю себя сидящим внизу возле костра рядом с Лизой. Озноб страха пробегает паучьими ножками по груди и рукам. Я чувствую в этой раздвоенности какой-то подвох…

Мне хочется вернуться. Но как? Мой шар вынесло уже так далеко за лес… Я замечаю внизу обрыв, глубокий разлом в земле, из которого торчит, почти доставая до меня, похожая на четырехгранный штык остроконечная башня. Башня, облепленная со всех сторон то ли окаменевшей глиной, то ли бетоном.

Что это?

Гулко стучит сердце, будто мне нужно сейчас прыгнуть вниз, лететь мимо этой башни и разбиться.

А может, и насадиться на нее, как на кол…

Что это за башня? Что – она? Кто – она?

Почему облеплена окаменевшей грязью?

Вдруг входят, ударив в сердце, слова:

– Это ты.

Я?!.

– Ты.

Кто – я?!

– Присмотрись.

Смотрю. Там… мое?

Самое главное в тебе.

Я чувствую, – и это чувство входит в меня как нож – что облепленный каменной глиной хрустальный стержень… в самом деле – я…

Хрустальный? Я что же – хрустальный?

Можешь не гордиться. Все – такие. Теперь – смотри.

Замерев в своем воздухе, вижу…

Как кто-то невидимый, огромный, взмахивает молотом и начинает бить по облепленному каменной грязью стержню.

Зачем? Кто! Нет!

Гулкие, тяжелые удары, освобождающие стержень от налипшей на него грязи.

– Вот ты кто! – грохочет в каждом ударе. – Вот кто ты, вот! – удары трясут, рвут, и с меня отваливается грязная, бетонная, старая, твердая, гнилая окаменевшая оболочка…

Когда отлетает последний кусок, тот, кто крушил меня, отбрасывает молот.

Куски падают вниз. Они, как гниющее мясо – мясо потуг на значительность, раздражения, злобы, пренебрежения, исключительности, избранности, жажды, черной депрессии, ноющего уныния, жалости к себе, упоения собой, ненависти к… неверия в…

Я смотрю на оставшийся голым сверкающий стержень, вижу:

Так вот ты какая, хрустальная…

Вот, значит, какая ты – моя душа… бывшая когда-то солнечной медузой, обитавшая где-то в районе моего солнечного сплетения… ты…

Вот она – ты.

Голая, как и я.

Впервые мы – наедине.

Что же мне делать с тобой?

Узнаешь.

Узнаю?

Воздух вновь становится как вода. Так было уже когда-то, давно, на солнечной подводной поляне, в окружении кораллового амфитеатра и молчаливых зрителей-рыб. Я плыву куда-то, почти что в полной тишине. Слышен лишь звук поднимающихся со дна и лопающихся пузырьков воздуха. Мне легко, вода меня приятно колышет, она меня убаюкивает. С замирающим сердцем я наконец спрашиваю:

Что это – смерть?

В ответ – пустота.

Я опускаюсь глубже, плыву, здесь какое-то течение. Вокруг – приятное ничего. Вода или воздух вокруг? Плацента вечности… Там, где вверху нет поверхности, снизу нет дна. Слева и справа – нет берегов…

Я умер уже?

Нет, ты еще жив.

Почему же…

Ты на границе жизни и смерти.

Что мне?..

Скоро.

Что – скоро?

Выбор.

Две половины?

Да.

Жизнь или смерть?

Да. Я или он.

Ну так… могу я выбрать прямо сейчас?

Все гораздо серьезней.

Серьезней?

Да. Все очень серьезно.

…Всегда?

От начала и до конца.

Так… когда же?

Сейчас. Молись.

Вспенился воздух-вода, качнулся амфитеатр, завертелось солнце поляны. Меня вкрутило, ввинтило в пенный поток внезапно возникшего сильнейшего течения – и понесло. Я схватился за траву пальцами – а она оказалась воздухом. Тогда я стал рыть яму руками в воздухе и содрал их до крови. Я хотел удержаться – но меня сорвало и понесло. Вспышками, мгновенными картинками я видел сидящую возле костра Лизу, скрючившуюся, спрятавшую лохматую голову среди своих длинных ног. Меня рядом уже не было. Меня будто вытерли виртуальной резинкой, нажали на кнопку «delete». Что видела сейчас там одна Лиза? Куда несло ее? Где мои родители? Есть ли они? Где друзья мои, любови, дети? За что мне уцепиться, чтобы меня перестало нести? За что, чтобы хоть как-то почувствовать себя? Моя хрустальная душа оказалась пустой, сдернутая с нее кожа гниет на земле и ее поедали черви. Чем наполнить мне душу? Была ли она хоть когда-то наполнена чем-то? Где же оно? Где?!

Навстречу мне вынырнуло нечто, напоминающее темное скопление каких-то слов. Как ручное животное, это окружило меня и стало влезать мне в рот, в уши… И я стал говорить этим – получился какой-то птичий, похожий на китайский, язык. Тут же в меня впрыгнули новые слова – и я быстро заговорил и ими, напоминающими латынь… Так значит, я все-таки еще соображаю, если вижу человеческую разницу этих языков?

Но это не важно, не важно, – входило в меня ощущение… Продираясь сквозь планктонную завесу влетающих в меня языков, я выплевывал их изо рта и что было сил греб по течению дальше, дальше…

Это – не то… И это – не то… Где же я? Где мне найти, отыскать себя?

Книга! – вдруг вспомнилось мне. – Адаптация? Я же писал ее… И услышал ответный смех. Кто смеялся – я? Или некто, вошедший в меня?

Ты же сам знаешь, что и это не важно.

Что же тогда?

Узнаешь.

Я летел.

Сжимая в кулаках клочки вырванной воздушной травы. Как же мне уцепиться хоть за что-то! Хоть за что-нибудь… Нет! Я не хочу туда… не хочу…

Поздно уже.

Я хочу быть Я!

Сейчас будешь.

Полет вдруг прервался – сила, несшая меня, вонзилась в мягкую подушку из воздуха. Удар без боли. Я упал на траву, которая оказалась прохладной, шелестящей. Вокруг все тот же лес – только сейчас почему-то немного волшебней. Густая зелень, тропические лианы, платаны, эвкалипты, сосны, лиственницы. Красная земля, ярко-зеленые листья, лимонные цветы, красные, золотые цветы на них. Все слишком реально, объемно. Все слишком живое. Я вновь могу без усилий рассмотреть каждую прожилку на просвечиваемом светом листе. Но появилось и что-то новое… Прозрачные секции, разделяющие лес на несколько зон. Лес, разделенный, как офис, на секции – смешно! Но это было. Только стены секций были прозрачные, словно сделаны из застывшей воды. И тонкие, как бумага… Одна такая стена начиналась прямо из травы возле меня. Мне не хотелось протыкать эту стену рукой или переходить ее границу. Что-то мне опять показалось тревожным на той стороне… Хотя там росли такие же деревья, кусты, трава. Но… лес был все-таки разный. Справа от меня был один лес, слева – совсем другой. Я не видел, но чувствовал, что это так. Слева тянуло теплотой, негой, солнцем. А справа… веяло Антарктидой страха… Казалось, что справа, там, в чаще, притаился какой-то огромный зверь. Я сижу. Слышу справа далекий, едва слышный гул. Может, кто-то там уже встал и начинает сюда идти? Мне бы найти себя… Смотрю на свои руки, ноги, тело. Я не чувствую их тяжесть и боль – но я вижу их. Они есть, существуют. Выходит, я жив. Еще? Или…

Вновь что-то глухо, утробно сдвинулось в правой части леса. А потом – я это почувствовал – это сдвинувшееся и начало идти. В мою сторону. Страх мгновенно откуда-то выполз, подполз ко мне, заскулил, прислонился, дрожа, ко мне…

Что же там, что? Что надвигается?

Где?

Справа! Там!

А… Не бойся. Это ничего.

Ничего?

Я сказал – ничего.

Ты… не так говоришь, как раньше, не так!

Как так не так? Ты слышишь, чувствуешь? Это же я.

Нет…

Или да?

Да…

Ну вот видишь. Не бойся. Я здесь.