Владимир Скляренко Семен
Глаза детей тревожно уставились на него, конечно, до них дошла молва о том, что произошло, но они ждали, хотели знать, что же скажет им отец.
— Мы с княгиней Рогнедой разлучились, — продолжал князь, — ибо я, победив ромеев, потребовал у них, зная их лукавство и хитрость, венец василевса и руку царевны Анны — сестры василевса… Ныне на меня возложен венец, и я взял в жены царевну Анну…
Он рассказал все о себе и Рогнеде, и каждое его слово было искренне, честно, правдиво, но вдруг оборвал речь, что-то сдавило ему горло, и какое-то время князь Владимир, закрыв глаза, молчал, словно собирался с мыслями.
— Я не хотел оскорбить и ничем не оскорбил вашу мать, княгиню Рогнеду, — хрипло продолжал он, — когда мы расставались, я предлагал ей земли, города какие хочет, но она отказалась от всего. Ныне ночью, приняв христианство, она постриглась в монахини и наречена Анастасией, никогда уже не вернется она сюда, на Гору, а будет, как монахиня, жить в обители Предславиной…
Дети молчали. Из скупых слов отца-князя явствовало, что дороги его и матери Рогнеды разошлись, они теперь друг другу чужие, но как быть им, когда у них один отец и одна мать?
— Вот я все вам и сказал, — тихо закончил князь. — Русь победила Византию, я был князем, ныне стал василевсом наравне с императором ромеев и германцев, я христианин, скоро окрещу Русь. Вас, дети мои, тоже прошу креститься вместе со всеми…
Однако все это было не то, что он хотел сказать, но он не мог говорить о своем горе, своих муках. Дети склонили головы, — они уже не смотрели на отца, ужас случившегося неумолимо и грозно вставал перед ними.
— И еще прошу вас, дети мои, — каким-то умоляющим голосом промолвил он, — когда в Киев прибудет из города Константинополя сестра императора ромеев, моя жена Анна, уважайте ее, хотя бы как царицу… Прошу вас об этом!
И в этот же миг в трапезной прозвучал тихий, но страшный стон — это, склонив голову на руки, зарыдала Предслава, она вспомнила прошлую ночь, залитое слезами лицо матери. Все, что казалось ей тогда сном, — был не сон, это плакала и где-то плачет до сих пор их мать Рогнеда, а здесь, в трапезной, рыдала, стонала, надрывалась ее любимая родная дочь.
— Молчи, Предслава! — оборвал этот стон-плач князь Владимир. — Я все вам сказал, дети мои. Не судите, не кляните, трудно вам, еще труднее мне, но ничего, ничего уже не могу изменить.
Он быстро направился к двери — там ждали его мужи, ждала Русь!
5
Светает. В Золотой палате еще горят светильники с медвежьим жиром и восковые свечи, но сквозь узкие окна уже врываются розовые лучи зари, дневной и ночной свет, смешиваясь, отчетливо очерчивает деревянный сруб палаты, доспехи покойных князей, людей, стоящих у стен, в углах и посреди палаты.
В это утро никто не садится. Все стоят, переступают с ноги на ногу, переходят с места на место, перешептываются, оживленно разговаривают — бояре, воеводы, мужи; забившись в угол, испуганно высматривает оттуда главный волхв Перуна Вихтуй.
— Идет князь! Князь идет! — пронеслось внезапно по палате. — Тише, тише, князь Владимир.
Князь Владимир появляется в переходах, переступает порог палаты, выходит на помост — он один, без жены, в обычном темном платне, усталый и очень бледный, видно, чем-то расстроен, встревожен либо опечален.
Но длится это мгновение. Остановившись на помосте, он устремляет взор в глубь палаты, видит перед собой множество людей, сотни огней, блестящие доспехи, розовый рассвет в окнах.
— Челом князю Владимиру… Кланяемся тебе, — внезапно заполняет палату множество голосов.
— Слава василевсу Владимиру!
Он поднимает руку — и тотчас все утихает. Снаружи вливается дневной свет; вещи, люди видны все отчетливей, тени уходят все глубже.
— День вам добрый, мужи, бояре, воеводы мои, — говорит Владимир. — Вот мы и снова свиделись…
Собираясь с мыслями, которые пролетают в мозгу, словно молнии, он умолкает на минуту и затем продолжает:
— Я созвал вас ныне, мужи мои, дабы поведать вам, что наше воинство доблестно взяло греческий город Херсонес, там принял я послов Византии и через них говорил с императорами Василием и Константином, с ними навек положен ряд. Мы имамо дань, купцам нашим льготы, отныне люди наши могут свободно жить в устье Днепра, на белых берегах и повсюду над Русским морем…
— Добро, вельми добро сделал ты, княже, — звучат в палате голоса.
— Памятуя, однако, что ромеи постоянно переступали с нами ряд, — продолжает Владимир, — я потребовал через послов, дабы их императоры говорили с нами, деяли и заключали мир, как равные с равными. Посему пожелал венец, какой носят и они; ведая, что императоры лживы и хитры, я потребовал, подобно германскому императору Оттону или хазарскому кагану, себе в жены царевну. Говоря о всем том, видел за собой вас и Русь.
— Достойно говорил ты, княже, с василиками и императорами, — добавил боярин Воротислав, побывавший вместе с Владимиром в Херсонесе, — правильно им сказал. — Он широко развел руками и, казалось, хотел обнять всю палату. — Мы — Русь. Пусть императоры помнят, кто мы, а не соблюдут мира — дойдем до самого Константинополя.
— И насчет жены, сестры императора, — послышался голос какого-то боярина, — тоже правильно. Чем мы хуже германского императора или хазарского кагана?… Нет, только так и должно быть ныне. Ты, княже, стал императором, мы твои верные слуги.
— Императоры исполнили все, что я потребовал, — промолвил Владимир, — дали венец…
— Слава василевсу!.. — закричали бояре.
— …они отдали мне в жены царевну Анну, с которой и венчался в Херсонесе…
— Примем твою жену, а нашу царицу достойно, — звенело в палате.
— …и еще решил я учинить так, как желаете вы, мужи мои, — окрестить людей Руси.
— Добро, княже, добро!
— Но крестить вас будет не патриарх константинопольский и не его епископы и священники. В городе Киеве исстари живут священники, иже пришли из Болгарии. Днесь приехали с нами из Херсонеса Анастас и Иоанн — они и окрестят Русь.
Это была настоящая победа бояр и мужей — христиан, они добились того, что хотели, и теперь не могли да и не желали скрывать свою радость.
— Славен наш князь! — звучали в палате возбужденные голоса. В потоках света народившегося дня было видно, как бояре целуют воевод, воеводы — бояр, как обнимаются мужи лучшие и нарочитые.
Но не все думали одинаково. Когда в палате на минуту улегся шум и утихли голоса, откуда-то из угла прозвучало:
— А как быть, княже, со старыми богами, требищами и такожде с нашими волхвами?
Это была очень ответственная, страшная минута — князя спрашивал не один человек, а Русская земля: как быть с идолищами$7
Просить у кого-то совета, обратиться к боярам, воеводам, мужам, стоящим тут в палате, — нет, прошли те времена, когда князь, идучи на брань или устрояя земли, обращался к ним и вкупе решал все дела; ныне он должен думать и решать сам, ибо се не брань, не дань, дело идет о самом главном — о душах, сердцах людей, о вере.
Да и что, что могут сказать бояре, воеводы, мужи? У каждого из них свое сердце, своя душа, тут много христиан, но есть еще и язычники, которые не скоро, а может, до самой смерти не отрекутся от старого закона. И не только тут, а повсюду — во всех землях, городах, весях Руси — старое живет бок о бок с молодым; молодое плодовито, а старое живуче, оно цепко ухватилось за отчую землю…
Что же делать? Сказать, что все должно оставаться по-старому, что новое может жить рядом со старым, тогда кто знает, не заглохнет ли в гуще старого молодая поросль? Сказать, что старое должно умереть и что лишь новое имеет право на жизнь?
Император, — да в этом слове было все, он глава Руси, владыка земель, отныне ему, как императору и пастырю, покоряются и души людей. Гляди, император Владимир, какой вершины власти ты достиг, гляди и ужасайся!
Отступать Владимир уже не мог. Твердо, уверенно и властно император Владимир промолвил:
— Велю повергнуть всех идолов земель, уничтожить требища, окрестить Русь…
— Слава, слава князю Владимиру!
Главный волхв Перуна, стоявший в углу палаты, отступил и скрылся за дверью.
6
Спустя несколько дней в Киев прибыло вместе с царицей Анной лодийное воинство.
На берегу Почайны собрался весь город — Гора, предградье, Подол, Оболонь… — ведь приплывавшие воины проливали свою кровь, победили ромеев, прибили щит над вратами Херсонеса, заставили императоров заключить почетный мир; многих недосчитываются киевляне, многие жизнью своей заплатили за победу Руси.
Над Почайной об этом не говорили; впереди всех стояли бояре Горы, воеводы, мужи лучшие и нарочитые, множество одетых в дорогие одежды, обвешанных украшениями их жен и дочерей, а впереди всех князь Владимир — все они пришли встретить в городе Киеве сестру императоров василиссу Анну, ныне жену князя.
Не было тут детей князя Владимира — он их не просил и, конечно, не хотел, чтобы они встречали василиссу, детям же было слишком тяжело видеть в славе не мать, а мачеху…
Город Киев встречал Анну достойно. Кто помышлял о жене, которая, не дождавшись из похода мужа, рыдала в то утро, заломив руки над Почайной? Какое кому дело было до отца, который, потеряв единственного сына, стоял и смотрел безумными глазами на плес, где навеки утонула его радость? Кто, кто из них вспомнил о детях, которые в то утро стали сиротами?!
Окруженная епископами, священниками, на берег сходила василисса Анна. Чтобы в ее пурпуровые сандалии не попал песок, постелены были красные ковры. Под ноги ей боярыни и жены воевод бросали цветы из киевских садов. Привезенный из Херсонеса хор пел василевсам величание, а Гора, — сильная, непобедимая Гора, множеством голосов ревела непонятные и новые для киевлян слова:
— Слава василевсам! Слава! Слава!
Днязь Владимир встретил, обнял и поцеловал одетую в серебристую тунику с красным корзном на плечах василиссу Анну… Может быть, он и не сделал бы этого, если бы не знал, что у окна палаты на Горе стоят и смотрят на них его сыновья и дочь — тени жены Рогнеды. Впрочем, сейчас он не думал и не мог уже думать о них и о Рогнеде — на берег сошла его новая жена, василисса Анна.
Позади остались лодии со стоявшими на них здоровыми и увечными воинами, на берегу остались жены-вдовы, дети-сироты… Торжественное шествие очень медленно под голубым киевским небом, среди зеленых деревьев и множества цветов, с громкими криками, пением, поднималось по Бо-ричевому взвозу, потом остановилось у ворот, где висели знамена земель Руси, — и скрылось за стенами, на городницах которых медленно звонили била…
И тогда на Горе в княжьем тереме началось такое, чего никогда не было: в палатах, покоях, светлицах, переходах зазвучали чужие, незнакомые и непонятные слова — несколько покоев предоставили царице Анне и женщинам, которые ей прислуживали; повсюду — наверху, внизу, в комнатах по обе стороны сеней разместились патрикии, послы, священники, слуги и византийские гости.
Впрочем, здесь они не были гостями — василисса Анна и все, иже с нею, поселились в Киеве надолго, навсегда, — теперь она и они стали хозяевами княжьего терема, раз уж суждено им в нем жить.
И сразу все в тереме изменилось: исчезла извечная суровость покоев и палат, в старорубленном доме Кия, где раньше говорили приглушенными голосами, странно зазвучал иноземный язык, чужие голоса; и уже не в трапезной, а повсюду — наверху и внизу — звенела посуда; в палатах, где раньше пахло липой и воском, теперь разило жареным мясом и вином.
Шум и крик в тереме нарастали еще и потому, что сразу же явились, забегали, заприседали жены горянских бояр и воевод и зачастую красивые, но смешные в своей простоте их дочери — не терпелось им поскорее познакомиться, удостоиться разговора с василиссой или хотя бы коснуться ее серебристого одеяния кончиками пальцев.
Князь Владимир торопился. Он напоминал человека, который, провалившись на тонком, еще хрупком льду, бросается из стороны в сторону, выбиваясь из сил, но лишь ломает вокруг себя лед, увеличивает и увеличивает прорубь, чувствует под собой глубину, тонет…
Однако сам Владимир не понимал этого: ему казалось, что достаточно сделать еще одно-два усилия, и все успокоится, станет на место — нужно окрестить наконец Киев, принять в тереме жену Анну и всех, прибывших с нею, а там в городе и в его душе наступит покой и тишина.
Он велит на другой же день собрать над Почайной всех людей Киева — бояре, мужи, тиуны спешат выполнить его волю.
Согласно русскому обычаю, князь велит задать пир в честь прибывших гостей и жены Анны, советуется с воеводами, где и как его устроить.
Многие из бояр и воевод ездили в Константинополь, кое-кто побывал и на торжественных приемах у императоров, и все они уверяли, что пир следует задать не в гриднице, где обычно раньше пировали с дружиной, а в Золотой палате, как и делается в Константинополе…
Князь Владимир согласен, и не потому, что так делается в Константинополе, — пировать в широкой, просторной Золотой палате гораздо вольготней, чем в тесной и душной гриднице.
Вместе с несколькими боярами и воеводами он заходит в Золотую палату, чтобы посоветоваться, где и как усадить гостей, куда поставить столы, по каким переходам носить блюда… Это не мелочи, нет, в Византии — как утверждают бояре и воеводы — сидят по чинам, василевсы же словно возносятся над всеми…
— И о княжьих доспехах следует подумать, — говорят бояре. — Негоже, князь, чтобы там, где идет пир, висели бы щиты да мечи.
Князь Владимир согласен с боярами, в самом деле, негоже, чтобы там, где утверждается мир с Византией, висели бы мечи и щиты.
— Что ж, мы их уберем, — говорит князь Владимир. Воеводы сразу же идут к стенам, снимают доспехи прежних князей и сваливают их прямо на пол.
— Но сохраним, — продолжает князь, — возьмите, воеводы, доспехи и повесьте их в других покоях.
Теперь Золотая палата готова, вечером тут состоится пир.
Зашумела, забурлила Гора — впервые за много лет, а может и за столетие, князь киевский справлял в Золотой палате пир.
Конечно, не все бояре и воеводы, а тем паче мужи Горы смогли попасть на этот пир. Князь Владимир приглашал в Золотую палату через своих тиунов и емцов далеко не всех, а потому многие горяне, не попав в терем, толпились во дворе перед крыльцом, чтобы если не увидеть, то хотя бы услышать, как пирует с греческими гостями князь Владимир.
Об одном смельчаке — боярине Куксе — потом рассказывали, будто он в неудержимом своем желании видеть пирующих влез на высокую липу против окон Золотой палаты, устроившись на ветке, воскликнул: «Зрю!» — и тут же сорвался и полетел с липы, сломав себе три ребра и обе ключицы…
«Гляди, чтобы не было, как с Куксой», — говорили с тех пор о завистливых и любопытных людях на Горе.
А кто все-таки попал в Золотую палату, долго потом рассказывал, как византийские гости вместе с боярами и воеводами Горы сидели за столами, ломившимися от всего, чего душа ни пожелает, как по обоим концам палаты перекликались величальными песнями хоры русский и греческий, как вышли на помост и сели в кресла князь Владимир и греческая василисса Анна, как все кричали по-русски: «Слава князю Владимиру и василиссе Анне» и по-гречески: «Исполайте, деспоте!», как василевс и василисса благословляли людей, яства, напитки, после чего начался пир…
Тем временем на Боричевом взвозе, над Почайной, на Подоле возле торга и даже в далекой Оболони ходили биричи, собирали людей и кричали:
— Князь Владимир повелел всем собраться завтра у реки Почайны, там будет креститься Русь…
Над Днепром стояло безветрие, тяжелые багряные тучи отражались в воде, голоса биричей слышались все дальше и дальше…
Пир на Горе продолжался и ночью, а когда сплошной мрак поглотил Днепр и берега, к реке из оврагов, кустов, крадучись на сером фоне песков, задвигались и поползли какие-то тени.
Неизвестные сошлись у лодий, сели на них, положили в уключины весла, стали у рулей, оттолкнулись и поплыли, чтобы никто не слышал, вниз по течению.
Тучи все больше заволокли небо, темные, они телерь нависали над самой водой, все окутала тьма; только на Горе светились, точно волчьи глаза, огоньки — там пировал с боярами, воеводами и византийскими гостями Владимир-князь.
— Не станем слушати, заткнем уши свои, уйдем в пустыни и леса, — говорил на лодии главный волхв Перуна Вихтуй.
— А они да погибнут в своем зловерии, — отозвались жрецы бога Волоса из Подола.
Лодии уплывали под темными сводами тяжелых туч все дальше и дальше, в днепровские просторы, в ночь.
7
Утром вся Гора была готова к крещению — воеводы, бояре, их жены и дети, вся княжья семья — дочь и сыновья, дворяне, холопы; по велению священников никто ничего не ел и не пил. Биричи громко возвещали о наказе князя Владимира на краю взвоза над Почайной, с высоких пней на торжище, повсюду на Щекавице, в Дорогожищах, Оболони; кликуны-глашатаи разъезжали по всему городу верхами, трубили в рога и пересказывали слова князя.
На рассвете князь Владимир вышел из своих покоев и направился в Золотую палату, где к тому времени собрались все бояре, воеводы, мужи.
Нет, это уже был не сын рабыни — в искрящемся, шитом серебром дивитиссии прошел василевс к помосту, на его голове сверкала золотая корона, в правой руке он держал скипетр, рядом шествовала в порфире нарумяненная, красивая василисса Анна, за ними, как это можно видеть и сейчас на иконах, в новых царских ризах, с молитвенниками в руках шли со скорбными лицами дети.
В глубине Золотой палаты протяжно и потому, казалось, заунывно, но, в сущности, величально запел хор; сначала греческие гости, а за ними воеводы и бояре закричали:
— Исполайте, деспоте!
— Слава василевсу Владимиру, василиссе Анне!..
Владимир опустился в кресло, по левую руку от него села василисса Анна, за ними полукругом стали сыновья и дочь Предслава.
— Начнем, мужи! — промолвил Владимир. — Готовы ли люди?
Бояре и воеводы смешались, потом, переступая с ноги на ногу, робко начали:
— Мы все готовы, ждем твоего слова, но у Почайны людей нет…
— Кликуны поведали всем и обо всем? — спросил князь.
— Не только кликуны, тиуны и емцы такожде собирают людей, гонят их к Почайне.
— И что?
— Люди бегут, княже, прячутся по лесам, по дубравам.
Бояре и воеводы, конечно, знали, что так именно и произойдет, — Гора почти уже вся крестилась, что ж, днесь она признает новую веру явно.
Но Подол, предградье еще не созрели к принятию христианства. Они крепко придерживаются старой веры, древних законов и обычаев.
— Не ведают люди, что творят, — гомонит Золотая палата. — Твоя, княже, власть, твой и суд.
Воеводы и бояре могли бы поступить иначе. В их руках сила, которой можно окрестить город Киев, — золото, серебро, всякое добро, стоит им кликнуть клич — и на Киев двинутся полки, гридни, дружины.
Но зачем тратить собственные силы и средства — на Руси у них есть великий князь и василевс Владимир, который отныне будет утверждать новые законы, царь земной и владыка душ человеческих, наместник Бога.
— Исполайте, деспоте! — горланит Золотая палата.
И князь Владимир понимает, какая в его руках страшная сила и что значат корона на голове и скипетр в деснице.
О, корона эта тяжела, а скипетр подобен огненному мечу, который может уничтожить, испепелить все, приняв их, Владимир теперь должен носить до смерти, теперь уже ему не на кого полагаться — только на себя.
Князь Владимир встает, скипетр покачнулся и замер в его высоко поднятой руке; бледный, с тревогой в глазах, но решительный и грозный, он говорит:
— Повелеваю окрестить город Киев и всю Русь… Аще кто не обрящется — богатый ли, убогий, нищий или раб, противен мне да будет, имения своего лишится, а сам да примет казнь…
Воеводы, бояре, мужи молчали, и только эхо среди темных сводов палаты глухо откликнулось:
— Да примет казнь!..
И тогда уже бояре и воеводы двинули на город Киев силу — с Горы спустилась к Подолу на сытых, борзых конях гридьба;[289] из Белгорода, Вышгорода, с левого берега налетела, как саранча, дружина; по слову княжьему, они рассыпались по всем концам, заходя во все дома, хижины, землянки, шатры.
«Аще кто не обрящется, именья лишится и да примет казнь…»
Молчаливые, суровые, почерневшие от горя, тяжелой поступью шли люди к Днепру, за ними, словно чайки, у которых разорили гнезда, тянулись их жены, и лишь дети, не понимая, что творится, спешили впереди взрослых.
Однако что значит невыраженная печаль, невысказанный гнев? В последующие дни и годы люди поймут, что то был торжественный, незабываемый час, и он действительно был таким — это крестился город Киев, это крестилась Русь.
Солнце величаво поднималось над Днепром, отражаясь на широком плесе, слепило глаза, раскаляло воздух; над скопищем людским вставал тяжелый дух. Люди стояли голые, прикрывая вретищами,[290] ветками или просто руками срамные места, только женщинам гридни позволяли остаться в сорочках либо повязагь гело убрусами или дерюгой, — люди стыдились друг друга, а более всего горян и потому толпились, прятались.
Привольней и просторней было выше над ручьем, на пригорке, откуда обычно биричи оглашали веления князя, — накануне древоделы положили там тяжелый дубовый помост, построили на нем скамьи, покрыли коврами.
Рядом натянули шатры, в них стояли лавки, кадки, чаны, нощьвы,[291] — в одном шатре должны были раздеваться и креститься княжьи сыновья, воеводы, бояре со своими сыновьями, а в другом, среди кустов, — их жены, дочери и княжна.
На лавках сидели князь Владимир, василисса Анна, княжичи и княжна, а по обе стороны полукругом стояли в дорогих одеяниях епископы Анастас и Иоанн Корсунянины, священники, воеводы и бояре, мужи Горы.
Князь Владимир поднялся со скамьи и долго стоял, глядя на толпу перед собой. Сурово и задумчиво было его чело в этот утренний час. Вот князь поднял правую руку, подавая тем знак, что хочет говорить с людьми.
— Люди мои! — начал князь Владимир, и его голос отчетливо зазвучал по всему берегу. — Испокон веку по закону отцов наших верили мы и молились богам Перуну и Дажбогу, Волосу и Стрибогу, однако днесь боги сии более не пристанище в трудах и ратях наших. Иной Бог даст нам спасение, Бог — заступник богатого и убогого, князя и смерда, Бог, дарующий после бренного житья на земле жизнь вечную, радость и счастье на небе. Имя тому Богу Христос!
— Кирие элейсон! Кирие элейсон! Кирие элейсон![292] — заголосили и запели священники.
— Посему почтили мы за благо, — громко продолжал князь Владимир, когда они умолкли, — утвердить в городе Киеве, в землях Руси истинную веру, сиречь христианство. Креститесь, люди, во имя Бога Отца, Сына, Святого Духа. Аз первый положил на себя святой крест, потягните, люди, за мной…
И в этот миг на городницах ударили в била. Люди, повернув головы к Горе, увидели, как на требище перед стеной появилось много княжьих гридней, они что-то тащили веревками с Горы.
И вот на склоне между деревьями и оврагами появился стоявший до сих пор на требище Перун, громоздкий, деревянный идол, которого волочили гридни, он подпрыгивал, поднимался, падал; над взвозом Перун покачнулся, перевернулся и вниз головой, стремглав, ломая деревья, раздирая кусты, взрывая землю, с шумом, свистом и треском полетел с горы и, поверженный, упал в обрыв недалеко от ручья и толпы, которая в ужасе онемела при виде этого зрелища.
Но Перун пролежат там недолго, в тот же миг его окружили гридни, отроки, дворяне, которые на конях примча лись с Горы, ремнями и толстыми веревками зацепили лежащего бога, его голову, руки, ноги; тиуны, прибежавшие с дворянами, секирами вырубили золото и серебро, потом все разом ударили по коням, закричали и потащили Перуна по оврагу.
Идол прыгал на выбоинах.
— Гой-ла! Гой-ла! — надрываясь, кричали погонычи.
— Кирие элейсон! Кирие элейсон! — пели священники.
В огромной толпе поднялись шум и крик, стонали женщины, плакали дети.
Перуна доволокли до берега и столкнули в воду. Тяжелая дубовая колода завязла и неподвижно лежала на косе. Тогда вперед кинулись тиуны, дворяне, отроки — в одежде, постолах,[293] а кто и босиком, лезли они в воду, отталкивали шестами и прямо руками колоду от берега.
А на толпу тем временем напирали гридни, княжья дружина; размахивая кольями, позвякивая мечами, они теснили людей к воде.
— Креститесь во имя Отца, Сына и Святого Духа, — провозглашали священники; люди заходили в воду все глубже и глубже.
Наконец Перуна сдвинули с места, и он поплыл, за ним вплавь бросились дети и окружили идола, а многие люди, потрясенные всем происшедшим, стоя в воде, кричали:
— Выдыбай,[294] Боже! Выдыбай, Боже!
— Кирие элейсон! Кирие элейсон! — пели священники.
Перун плыл. С деревянного помоста на высоком пригорке смотрели на него князь Владимир, княгиня Анна, воеводы, бояре.
— Выдыбай, Боже! Кирие элейсон! — смешивалось в раскаленном воздухе.
А идол плыл все дальше и дальше. По берегу вслед за ним бежали люди.
— Выдыбай, выдыбай, Боже!
Князь Владимир видел, как разбегаются во все стороны от священников киевляне, какие насилия учиняют гридни и дружина, но не сочувствие, не жалость к людям терзали ему душу.
Он стоял, весь напрягшись, безмолвный, сведя на переносице брови, стиснув губы, отчего лицо его стало суровым, хищным, и смотрел на толпу холодно и грозно.
Нет, это был уже не тот князь Владимир, который когда-то вел ласковые, сердечные беседы с дружиной, с воинами и всеми людьми Руси.
«Убогие, темные люди, — думал он, — ведаете ли вы, что весь мир называет вас варварами, язычниками, ведаете ли вы, какую муку мне пришлось принять на себя, чтобы спасти вас, защитить Русь?!»
Сейчас, как недавно в Херсонесе, но еще отчетливей, еще острее ему показалось, что он имел на это право, должен был и уже стал выше всех этих людей. Ему одному ведомо больше, чем всем им. Они должны радоваться, быть ему благодарны, что он сам крестился и ныне крестит их.
— Крестить! — вытянув вперед правую руку, хрипло промолвил он. — Крестить, а кто не обрящется — карать…
— Многие лета василевсу Владимиру! — гремел хор.
— Исполайте, деспоте! — тянули греческие священники.
Князь Владимир был милостив и щедр к новообращенным христианам города Киева. В этот день он велел поставить на всех концах перевары[295] с медами и олом, дать убогим людям хлеба, говядины…
Однако, как ни кричали биричи, никто не отведал в городе медов и ола, голодные люди не кинулись к хлебу и говядине. До позднего вечера в предградье, на Подоле и даже на Оболони разъезжали на конях и ходили пешком княжьи мужи, тиуны и гридни. Приблизившись к какому-нибудь двору, они смотрели, есть ли на доме, хижине или на двери землянки отес — знак креста…
Впрочем, если он и был, то княжьи мужи все равно заходили во двор: ведь там наряду с крещеными могли жить и язычники — люди старой веры.
Княжьи мужи были очень суровы и безжалостны — тут слышался крик, там гридень таскал за седую бороду какого-нибудь кузнеца. По концам от Оболони и Подола к церкви над ручьем вели людей, там крестили…
Глава седьмая
1
Весть о победе в Херсонесе быстро разнеслась по Руси, — правильно учинил князь Владимир, пойдя на ромеев, исстари наносили они много зла людям Руси, и, знать, уж не такая у них сила, коли так скоро сдали город; хватит налетать на города и земли русские да науськивать печенегов и хазар!
Однако и другие вести ширятся на Руси — от погоста к погосту мчатся мужи нарочитые, останавливаясь в городах и селах, собирают бояр, воевод, тысяцких, кличут во-лостелинов и посадников, оглашают, что произошло в Херсонесе, что делается в городе Киеве, рассказывают, что князь Владимир принял христианство и велит крестить всю Русь.
В летописях далеких дней говорится о тех событиях много и вдохновенно. Строки, написанные древним уставом[296] в тиши монастырей, осуждают князя Владимира, как язычника, и возвеличивают, как христианина, обличают и русских людей-язычников, а русов-христиан благословляют.
Где правда, а где вымысел в тех древних сказаниях? Неужто люди русские были варварами, дикарями до крещения и стали добрыми и богоугодными, приняв христианство?!
Жития утверждают, что киевский князь в язычестве назывался Владимиром, а после крещения принял новое имя — Василий. Допустим, что это правда, что язычник Владимир стал христианином Василием! Так почему же христианин-летописец и вся церковь, возвеличивая первого князя-христианина, упорно именуют его не Василием, а Владимиром и позже провозглашают его святым и равноапостольным, воздвигают в его честь церкви, соборы, памятники, — и все это не христианину Василию, а язычнику Владимиру?!
Князь Владимир, которого в житиях именуют Василием, никогда так не назывался. Всю свою жизнь он был и в веках остался Владимиром. Однако на Руси знали, что, взяв корону у василевсов Византии и их сестру Анну — в жены, которую сам же летописец называет царицей,[297] князь Владимир стал василевсом Владимиром, а для монаха-летописца — Василием-Владимиром.
Летописец, правда, ищет и находит другого первого василевса-императора Руси — Владимира Мономаха. Ему якобы дал царские регалии византийский император Константин Мономах. Но Владимир Мономах никогда не получал, да и не мог получить царских регалий от Константина Мономаха, потому что родился в 1053 году, то есть за два года до кончины императора Константина IX Мономаха (умер 11 января 1055), который и сам опять-таки не был порфирородным, а стал императором только благодаря бракосочетанию с Зоей — дочерью Константина VIII, а после смерти Константина IX оставалась еще жива сестра Зои — Феодора, которая и унаследовала все царские регалии, дабы потом передать их Михаилу Стратиотику.
Нет, первым василевсом Руси был только киевский князь Владимир, но он не называл себя ни царем, ни василевсом. Тайна? Нет, для людей его времени это не была тайна. Скромность? Вряд ли это причина тайны Владимира-Василия, василевса, который в дальнейшем остается и живет в веках как князь.
Князь Владимир достиг того, к чему стремился, — разговаривая с василевсами ромеев или с императором Германии, он был василевсом, царем. К нам дошли деньги — гривны Владимира, на которых он изображен в царской короне, скарамангии и хламиде. На древних мусиях,[298] на иконах изображают Владимира, его сыновей, всю семью как василевсов и царей. Иноземные послы, купцы, путешественники, посещавшие в те времена Русь, тоже называют его царем, василевсом.
Было ли это делом одного князя Владимира? Нет, не только сын рабыни, князь Руси стал василевсом, — начиная с Владимира Русь, которую до того называли языческой, варварской, рабской, становится наравне с Византией, с Германией империей. Никто и никогда уже не посмеет называть ее так. То, чего достиг Владимир, завоевала Русь, ее люди!
Однако сколько еще пройдет времени, покуда мир поймет, как выросла и какою стала в ту пору Русь. Сколько еще пройдет лет, покуда сами русские люди поймут, какими они были, какими стали, какими могут и должны быть!
А в ту пору, о которой ведется повесть, на Руси смертельно ненавидели Империю, ее императоров, которые доставили столько горя и мук русским людям; многие алчные бояре и воеводы, владевшие землями, лесами, всяким добром, не полагаясь на собственные силы, молили Христа защитить их, а убогие, голодные взывали к своим деревянным богам, к небу, к земле: куда идти, где искать помощи? Деревянные боги молчали, Христос обещал рай на небе.
О том же помышлял и черноризец-летописец, когда в тиши своей кельи, вдали от людской суеты, при свете восковой свечи, капли которой стекали и расплывались, как слезы, на пергаменте, писал:
«Се повести временных лет, откуда есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первые княжити и откуда Русская земля стала есть».
Победа, слава, честь — да, они наконец пришли на Русь, витали над Владимиром.
2
Никогда еще не сидел киевский князь так твердо на своем столе.
Корона императора! О, как много, сказывается, значили золотой венец с навершьем и бармицами,[299] в гнездах-очках которого были вставлены красные гранаты и голубая бирюза, багряное корзно на плечах да красного сафьяна черевьи![300]
В Киев ехали и ехали, как и раньше, константинопольские купцы, везли вина, узорочья, наволоки, церковные сосуды, смирну, ладан, всевозможные иконы: дорогие — на кипарисовых досках, в золотых и серебряных окладах и дешевые — литые из меди, бронзы, писанные на простом дереве, о которых говорили: «Пригодится — помолимся, не пригодится — горнец с молоком покроем».
Вместе с купцами приезжали послы с высокими чинами магистров, спафарокандидатов, все — патрикии. Одни являлись пред очи князя Владимира с грамотами и золотыми печатями, богатыми дарами. Другие василики, тоже патрикии, иногда священнослужители, а то и знатные константинопольские жены, направлялись в покои василиссы Анны, подолгу там гостили, вели на чужом языке беседы, советовались, пировали — по греческому чину.
Теперь император Василий держал себя и вел переговоры с великим киевским князем как равный с равным и по-родственному, — раз и другой он просил Владимира дать ему в заставу[301] золота и серебра и упорно добивался, чтобы Русь продавала Византии больше хлеба, меда, воска, шкур. Империя поглощала все, чем были богаты земли Руси.
Однако император Василий нуждался не только в этом. Он просил князя Владимира дать тысячу воинов, которые охраняли бы его особу и Большой дворец. Видно, худо приходилось императорам, если они теперь не полагались на полки бессмертных и верили русам больше, чем ромеям.
Примеру Византии следовали и другие. К Киеву, казалось, были прикованы взоры всего мира. За короткое время в нем побывали послы германского императора Оттона III, свионского конунга Олафа, датского — Свена Твескегга.
Князь Владимир знал цену этим послам: хоть они и клялись в вечной любви и дружбе к Руси, подкрепляя клятвы привезенными императорскими и конунгскими дарами, — он разговаривал с ними осторожно и больше расспрашивал, чем рассказывал.
Сердечнее, задушевнее беседовал Владимир с послами польского князя Болеслава, чешского князя Андриха, угорского князя Стефана — соседями Руси, с ними русские люди водили любовь и дружбу.
Кое-кто из послов намекал на то, что их князь не прочь и породниться с киевским князем — о том разговаривал с князем Владимиром епископ калобрезский Рейнберн, приезжавший посланцем от польского князя Болеслава.
— Есть у нашего князя дочь Марина, — говорил епископ, — сватают ее короли Норвегии, Дании и даже Англии… Однако князь Болеслав не хочет отдавать дочь за море, лучше, говорит, породниться с соседями. Подумай, княже Владимир, сыновей у тебя много, кто-нибудь из них, наверно, полюбится княжне Марине.
Князь Владимир обещал подумать, но в сваты Болеславу не навязывался, не в силах забыть и простить недавнюю его попытку силой взять червенские города.
Поначалу заморские, иноземные послы и гости дивили киевлян, где они появлялись, сбегалась толпа; но, как всегда бывает, люди вскоре привыкли и к этой диковинке, и на Подоле, Оболони, в предградье свободно, без помех разгуливали варяг и грек, хазарин и поляк, угорец и даже желтокожие из за Итиль реки, Джурджанского моря, из города Чаньаня.[302]
Послам, василикам, купцам и священникам, приезжавшим в Киев, приходилось где-то останавливаться, некоторые из них поселялись навсегда, получали от князя дворы, строили на них дома — не только деревянные, но и каменные, — в Киеве образовались целые концы — Угорский, Лядский, Чешский, Варяжский, Хазарский.
Князь Владимир принимал послов и гостей на Горе с достоинством. Он сидел в той же Золотой палате в старом, источенном шашелью кресле своих отцов, позади стояли выцветшие знамена древних князей и его новое, из белого оксамита, шитое золотом, знамя…
Князь Владимир обладал тем, о чем предки и не помышляли: голову его венчала сверкавшая золотом и драгоценными камнями корона. Одет он был в серебристый с крестами скарамангий, плечи его прикрывала багряная хламида, на ногах — черевьи из красного сафьяна; рядом сидела в великолепных одеяниях его жена, василисса Анна…
Воеводы и бояре, мужи, стоявшие во время приемов вдоль стен палаты, тоже обряжались по-новому: не в темные простые платно, а в оксамитные или барлатные[303] свиты, кафтаны, напоминающие греческие коловии,[304] не надевали больше на шеи тяжелые золотые или серебряные гривны, мешавшие поворачивать или наклонять голову, князь Владимир стал награждать их своими, похожими на печать, золотыми или серебряными знаками, которые они носили на золотых или серебряных цепях или оксамитных лентах на груди.
И вообще собрания в палате теперь не походили на те прежние, когда на деревянных скамьях сидели и дремали почтенных лет бояре, седоусые воеводы, старцы, — кое-кто из этих преклонного возраста и немощных мужей доживал свой век на Горе, другие уехали в пожалованные им города и земли — там, среди принадлежавших им лесов, полей и рек, они чувствовали себя вольготней, лучше: не им теперь приходилось служить, а множество смердов, закупов, рядовичей и просто холопов работали на них, принадлежали только им; на Горе же, в Золотой палате стояли в ожидании наказа князя Владимира их сыновья, а то и внуки, которые получали от дедов и отцов в наследство знамена, а от князя добивались пожалований.
Впрочем, это были уже не пожалованья — молодые бояре, послы, мужи нарочитые, тиуны, емцы, молодые воеводы, тысяцкие, сотенные, которых со временем становилось все больше, не могли рассчитывать на пожалованье, мало уже оставалось городов, князю Владимиру приходилось за их службу расплачиваться деньгами.
Потому князь Владимир и чеканил собственные деньги на Горе. Под присмотром тиунов около ста кузнецов день и ночь варили серебро, отливали в опоках длинные палицы, резали их на кружки, на одной стороне выбивали печать — князь Владимир с венцом на голове, в дивитиссии, с крестом в правой и скипетром в левой руке, на обратной — княжий знак; три перекрещенных копья с надписью: «Володимир на столе, а се его серебро».
Печать императора — о, она была страшнее и сильней, чем оружие, печатью утверждалось княжье золото и серебро, ее рисовали на стенах палат и храмов как символ силы, власти, могущества; вырезанную в камне аспиде,[305] ларник двора князя Владимира погружал ее в горячий воск, ждал, покуда тот не остынет, и на золотых шнурах вешал оттиск к грамотам, рассылаемым во все концы света, к харатиям, по которым вводились новые и новые уставы, к написанным на пергаменте пожалованьям боярам и воеводам.
Бояре же и воеводы, с благословения князя, заводили свои печати — золотые, серебряные, на твердом камне винисе, на голубой бирюзе, — велено было вырезать собственные знаки для детей и внуков, на веки вечные.
Теперь уж, назначая дань житом, мехами, воском, князь Владимир обязал каждую землю давать известное количество золота и серебра в гривнах: Новгород — две тысячи гривен, Червень и Волынь — по полторы, Тмутаракань, земли тиверцев и уличей — по тысяче… Кроме того, земли и города повинны были присылать еще и людей для княжьей дружины: пять, четыре, три тысячи юношей, которые только вчера еще ходили за ралом.
Доставалось и киевлянам: княжьи тиуны назначали и изымали с людей Подола, предградья, Оболони подати за хижину или землянку, место на торге, мостовщину, переездное; священникам и диаконам, которые теперь крестили, женили, хоронили, тоже следовало платить: князю — княжево, божье — Богу.
Имея в скотнице золото и серебро, опираясь на воевод и бояр, сидел Владимир-князь в Золотой палате. Всех их охраняли полки, стоявшие в Киеве и в городах соседних земель. На Горе день и ночь бодрствовала гридьба.
Опирались князь Владимир, бояре его и воеводы еще на одну, новую и, пожалуй, самую могучую свою силу.
Вернувшись из Херсонеса, Владимир часто приглашал к себе епископа Анастаса. Ничего в том удивительного не было: князь и епископ советовались, как крестить Русь, в какие города посылать епископов, в какие священников. Повергши идолов и уничтожив требища, решали, где и как строить для христиан храмы.
Читать бесплатно другие книги:
