Владимир Скляренко Семен
Епископ Анастас был весьма приятный, душевный человек, седовласый, с окладистой бородой и небольшими усами, голубоглазый, с вкрадчивой, мягкой и убедительной речью.
Князь — христианин сам домогался почаще и пообстоятельней беседовать с Анастасом. Так они договорились и послали епископом в Новгород Иоакима: там сидел надежный посадник Добрыня, поэтому Владимир и согласился учредить в городе епархию. В другие города посылали только священников-болгар, живших с давних пор в Киеве, или новых, посвященных Анастасом.
Договорились они и о постройке храмов: Софии — в Новгороде, Богородицы — в Киеве, Петра и Павла — в Переяславе.
Начать строить эти церкви князь Владимир решил безотлагательно; он велел своим посадникам готовить в землях лес, камень, собирать людей — древоделов и здателей, выдал
Немало золота из своей скотницы на церкви в Киеве, Чернигове и Переяславе, сам следил за постройкой храмов. В Киеве в то время жило уже немало зодчих из Со луни, сюда же один за другим приезжали и херсонесские мастера.
Владимир весьма неохотно принимает греческих мастеров, предпочитая им древоделов и здателей города Киева и даже далекого Новгорода — Миронога, Ждана, Косьмину.
Это отличные знатоки своего дела, еще их деды и отцы, да и они сами тоже, возводили в городах русских крепости со стенами, княжьи, боярские, воеводские терема, украшая их кнесами,[306] расписными сволоками,[307] вырезными наличниками, дверями и окнами, тесаными крыльцами. Они мастерски украшали узорами плиты красного шифера и белого мрамора, лепили на стенах изображения богов, людей, зверей, листья, цветы, раскрашивали их вапницами.[308]
Здатели и древоделы еще до крещения Руси построили несколько храмов — в Киеве над Почайной, в Новгороде на Опоках, это были красивые деревянные храмы с рублеными стенами, с несколькими шатрами, крытыми тесом, и с опасанями вокруг церкви для простого люда.
Только сами для себя ничего не строили и не могли строить древоделы издатели, ибо, подобно многим другим русским людям, были они княжьими слугами, ремесленниками, смердами и жили, как и все убогие люди, в землянках, кое-как сложенных из дерева, а то и в плетенных из лозы хижинах…
Правда, люди Руси уже тогда, тысячу лет назад, старались, чтобы эти убогие хижины-хатки ласкали взгляд — их мазали глиной, белили мелом, обводили зеленой и синей краской, окна и двери украшали всевозможными рисунками: красными петухами — певцами зари; зелеными березками — священным деревом русов; вороными гривастыми конями — знаками воинов…
Этих искусников и сзывает к себе князь Владимир в терем и говорит старшему из них, Косьмине:
— Задумал воздвигнуть храм в городе Киеве в честь Богородицы, дабы слава о нем шла по всей Руси.
Косьмина, седобородый муж с серыми глазами, вылитый апостол Лука, которого изображали на греческих иконах, долго думает, поглядывает на небо, горы, Днепр.
— Давно в мечтах лелею, — говорит он наконец, — построить храм, где человек почил бы от суеты мирской, вознесся мыслями к небу…
— Тогда начинай, Косьмина!
— Однако, княже, — грустно покачивая головой, говорит здатель, — ставили мы до сей поры деревянные храмы, теремы, крепости, ты же полагаешь, поди, воздвигнуть храм каменный, вечный…
— Так, Косьмина, каменный и вечный!
— По греческому образу? — спрашивает мастер, который в свое время, как воин, побывал и в Болгарии и в Константинополе.
— Нет, — решительно возражает князь Владимир. — Вы, киевские, вышгородские и новгородские плотники, известны по всей Руси, потому и стройте в Киеве наш, русский, храм, а уж болгары и греки вам помогут…
Проходит немного дней, и Косьмина показывает князю написанную на пергаменте церковь во имя Богородицы, а на другом — лик Богоматери с большими карими глазами, бледным и строгим.
— Се истинно наш, русский, храм! — вырывается у князя Владимира. — Прекрасно и лицо женщины… сиречь Божьей Матери.
Князь Владимир совсем не знал, что здатель Косьмина уже много лет думал, мечтал дни и ночи, как создать памятник, памятник-храм людям Руси, которые твердо стоят на родной земле, тяжело работают на ней, претерпевают много мук, поливают ее кровью и слезами засевают.
Всю свою жизнь провел старый Косьмина в бранях, трудах, был воином, пахарем, наконец стал строителем-древоделом, но никогда не ведал радости утехи, а только строил да мечтал.
Не изведал он также и любви, не было у него ни жены, ни семьи. Видел он в юности раз и другой в Киеве, на Горе, девушку, которую, наверно, полюбил бы навеки, проплыла она, точно далекая звезда, стороной от его жизненного пути и исчезла, оставив в душе лишь воспоминание…
Молился Косьмина Перуну, всем древним богам Руси, но помощи от них не видел, и вместе с русскими людьми Косьмина принял христианство — может, хоть, сложив на груди натруженные руки, здателъ обретет покой и счастье!
Богородица! Новообращенному христианину понравился замысел князя Владимира посвятить не кому-то, не Богу, а неведомой женщине — Богородице, которая чем-то напоминала ему богиню Роженицу, первый храм в Киеве, пусть она, жена, мать, молится, радеет перед Богом о душах человеческих.
Но какова должна быть Богородица? Греческие и болгарские иконы, известные Косьмине, не удовлетворяли его, там Богородица была слишком неземная, надуманная, не такая, какою он себе представлял заступницу-мать.
И он пишет на пергаменте другую, земную Богородицу — женщину с русыми волосами, высоким челом, карими глазами, тонким носом и правильно очерченными устами — немного грустную, немного неспокойную…
Кто знает, на кого она была похожа?! Косьмина много раздумывал, пытался ее себе представить. Прежде всего Богородица, должно быть, очень походила на древнюю богиню русских людей Роженицу, которую некогда кузнецы отливали из меди и бронзы, — высокую, статную, с воздетыми горе руками и вдохновенным лицом… Вместе с тем земная и выношенная в мечтах, обычная и в то же время необычайно красивая, Богородица эта походила на многих русских женщин и почему-то очень напоминала юную ключницу Малушу.
Там, где раньше находились Воздыхальница и требище, копачи день и ночь роют землю, из далекого Вручая на возах, запряженных четверками и шестерками волов, свозят глыбы красного шифера, с Родни — камень, с левого берега Днепра — дубы, грабы, липы.
Могилы на Воздыхальнице сровняли с землею. Кто из бояр и воевод помнит своих предков? Язычники одни мечи да щиты оставили, живой Горе мертвая Воздыхальница ни к чему.
Лишь князь Владимир не забывает о своих предках: решив строить храм Богородицы, он вместе с Косьминой осматривает город и велит воздвигнуть церковь не у стен Горы, как полагал здатель, а далее к западу, на склоне.
Косьмина удивлен — церковь Богородицы должна стоять на самом высоком месте, чтобы подъезжающий к Киеву путник мог видеть ее издалека, а уезжающий мог попрощаться.
Однако князь Владимир стоит на своем: бояре и воеводы не чтут прах своих предков, это они велели и спокойно смотрели, как сравнивали с землею могилы, но он не позволит заровнять, уничтожить могилы древних князей, а также и могилы похороненных на Воздыхальнице княгини Ольги и Яро полка…
Кто знает, какие чувства руководили князем Владимиром, все это казалось даже странным, ведь княгиня Ольга лишила его самого дорогого, что есть у человека, — матери, а Ярополк всю жизнь оставался лютым его врагом?!
Строят церковь Богородицы. Русские здатели знают свое дело, тешут глыбы шифера, скудельники добывают на склонах киевской горы белую глину, формуют из нее и обжигают в печах изразцы; на стане гонят корчаги, высокие кувшины; кузнецы куют цепи, огромные крюки.
Им, которые до сих пор были только плотниками, трудно укладывать кирпичную основу, возводить каменные стены; здатель Косьмина допускает даже ошибки — кладет в основу деревянные срубы, ставит торчмя по углам бревна-торцы, связывает их и заливает вапном,[309] из-за чего спустя какое-то время, когда дерево сгниет, стены церкви осядут, а еще позднее рухнут.
Между тем стены растут. Чтобы церковь была более звонкой и легкой, Косьмина замуровывает в них кувшины-голосники, шатры церкви он искусно возводит из очень тонкого кирпича, множества корчаг и горшков, от чего стены напоминают кусок вощины.
Одновременно Косьмина начинает украшать храм — на Руси с давних пор уже умели варить смальту.[310] Вместе с солунскими и корсунскими мастерами русские здатели, стоя на высоких лесах, укладывают камень за камнем купола церкви, паруса[311] и столпы; алтарь устилают точно ковром из мрамора и яшмы, а полы сиреневым порфиром; возводят на хорах и перед алтарем каменные заборы — ограды; выкладывают шиферными плитами корабль церкви;[312] устилают дубовыми половицами притворы.
Для церкви Богородицы трудится весь Киев: на Подоле вырезают из дерева подсвечники и паникадила, чаши и миски, кузнецы куют цепи и гнезда для свечей, отливают кации, кравцы[313] шьют одеяния для священнослужителей, воздухи и покровы на раку с мощами папы Климента для церковных икон, на престол.
Храм вырастает — уже возведен корабль, левая аспида, через которую идут ступени в бабинец;[314] в другой аспиде, направо от алтаря, делают потайной ход для князя и его семьи на полати…[315]
Строится и вся Гора. То, что воздвигалось когда-то десятками лет, а порой и столетиями, рушат за дни, а то и за часы, и на развалинах старого поднимается новый город.
За древними деревянными стенами Горы было тесно — терем к терему, дом в дом, улицы узки, темны, дворы забиты клетями, медушами, поветьем.[316]
Князь Владимир велит разобрать старые стены и воздвигнуть новые на высоких кручах до самого Перевесища, с каменными воротами на Подоле. Дворы на Горе строят большие, терема высокие.
На земле, которую захватывает Гора, стояли хижины и землянки ремесленников, всяких — кузнецов, скудельников, гончаров, которые работали на Гору.
Пустое! Хижины и землянки убогих людей разбирают и сносят, тыны ломают, землю разравнивают — тут вырастут терема бояр и воевод, поднимутся дворцы и храмы.
А смерды? Что ж, князь Владимир печется и о богатом и об убогом, — смерды, жившие у стен Горы, могут городить новые дворы на вольных землях за Щекавицей, на Дорогожиче, на Оболони и повсюду до самого Вышгорода — вон сколько там круч, песков, топей.
Гора строится. Сразу же, как только минуешь ворота, по левую руку тянутся бесконечные возы, запряженные волами, копачи роют землю. Вот плотники разобрали половину терема княгини Ольги, трапезную, палаты, клети, наверху сломали стену в палате княгини, и теперь кажется, что вся палата — с рублеными стенами, узкими окнами — висит в воздухе и вот-вот упадет и развалится.
Этот древний терем уже не нужен — по правую руку от дороги высится сложенный из кирпича, побеленный вапном, крытый шиферной крышей, с колоннами из мрамора новый терем князя Владимира, перед крыльцом стоят на постаменте привезенные из Херсонеса бронзовые кони.
За теремом князь Владимир велел ставить новые хоромы для боярской думы, для иноземных послов и купцов, терем в саду, из окон которого виден Днепр и левый берег, — для жены, василиссы Анны.
Торопятся и сами бояре: они разбирают старые и строят новые терема — просторные, светлые, из камня; окружают высоким частоколом дворы и все-таки по старому обычаю лепят у стен клети, бретяницы, медуши; все это стерегут лохматые, злобно лающие ночи напролет зубастые псы.
За стенами новой Горы строится предградье; каменные и деревянные терема вырастают уже и на склонах гор; бояре и воеводы, желая не отстать от князя и подражая ему, воздвигают, ставят и свои терема.
А в долине, за Щекавицей и на Дорогожиче, на Оболони, повсюду вдоль Почайны и Днепра, где пески, леса да болота, — селится убогий смерд, копает землянку, строит из украденного леса хатенку либо попросту плетет из лозы хижину, обмазывает ее глиной с конским кизяком, белит подсиненным мелом, а над окнами и дверями малюет коней, красных петухов, зеленые священные березки.
Говорил князь с епископом и о книжном обучении — Владимир задумал собирать детей бояр и воевод и учить их грамоте; епископ, в надежде воспитать новых священников, благословил почин князя и пообещал, что священники, да и он сам возьмутся за обучение детей.
Однако, радея о науке, князь Владимир полагал, что недостойно и негоже на Руси, в городе Киеве, обучагь детей греческому письму — не любят русские люди этот чуждый, непонятный им язык, не примут его. Лучше уж учить детей славянским и русским словам по болгарским книгам и всяким русским харатиям.
Воеводы и бояре, правда, посылали своих детей в науку весьма неохотно. Их возмущало то, что сыновья станут простыми священниками или дьяконами. Например, тиун княжьих стад, рыжий Чухно, когда дело коснулось его сыновей Берибарана и Грежа, запер их в медуше, сам сел на пороге и заявил:
— Для нашего скотского добра грамота не нужна… Не сойти мне с места, если пущу сыновей…
Князь Владимир, рассердившись, повелел отдать тотчас в науку самого тиуна, рыжего Чухно:
— Для скотины Чухно может и не учиться, но мне нужны ученые, грамотные тиуны…
Впрочем, и сами отроки не очень-то рвались к науке, порой, бывало, отцы приводили своих детей постигать грамоту на аркане, порой гнали их княжьи гридни.
Князь Владимир заходил в школу книжной премудрости. Помещалась она в длинном строении с множеством горниц недалеко от старого требища в конце Горы — там, где раньше жили приносившие жертвы Перуну волхвы.
Тут в двух горницах сидели вдоль стен юноши — сыновья воевод и бояр, между ними и рыжий тиун Чухно, который оказался гораздо способнее, чем его сыновья Берибаран и Греж. Приходили сюда одолевать грамоту и другие тиуны, емцы; в кресле сидел учитель, чертил и показывал буквы. У дверей стояли гридни, следившие за тем, чтобы ученики не разбежались.
В нескольких каморках варили в котлах чернила из ольховой коры и чернильных орешков, киноварь из серы и ртути для заглавных букв; делали из тонкой телячьей шкуры драгоценный пергамент, просвечивающий на солнце; резали из бересты длинные свитки, на которых писали острыми железками, а на липовых и ивовых цках[317] — ножами.
В самом дальнем углу здания, в отдельных обособленных уютных покоях, где за узкими окнами колыхались ветки деревьев и ворковали голуби, сидели за столами писцы, писавшие лебедиными или гусиными перьями на пергаменте, железом на бересте, ножами на цках.
Князь Владимир и епископ Анастас обходили горницы, слушали, как десятка два голосов ревут: «В-е-ве… ер-у-ру…ю, этою… верую…», быстро, спасаясь от смрада, пробегали каморки, где варили чернила, скребли, чистили, прессовали телячьи шкуры, надолго останавливались в покоях, где сидели писцы.
Здесь с деревянных досок переписывали на пергамент давние сказания о Кии, Щеке и Хориве, о их сестре Лыбеди, вели летопись временных лет, готовили грамоты и уставы, которые посылались гонцами во все земли. Далее шли князь Владимир с епископом уже садом; гулко падали на землю яблоки и груши, гудели пчелы, разливали свои ароматы мята, любисток, евшан.[318]
— А как быть с монастырями, с чернецами? — спросил епископ.
Князь Владимир пытливо поглядел на него.
— В Византии, — вкрадчиво промолвил епископ, — насчитывается множество монастырей, в которых живут монахи и монахини, денно и нощно молятся они за василевсов.
— Я не запрещаю, пусть монастыри будут и у нас. Они уже есть.
— Как раз о том я и хотел поговорить с тобой, княже… Что может делать человек, непрестанно молящийся Богу? И наши священники и монашество не в силах существовать лишь на подаяния людей, — церковь освящает державу, держава должна радеть о церкви… В Византии церковь владеет землями, лесами, реками, каждый священник, каждый монах получает от василевса воздаяние.
— У меня не хватает земель на пожалованья боярству, а золота и серебра — на дружину, — сказал князь сердито. — Довольно того, что я строю соборы и храмы, мне нечего дать церкви и монастырям.
Епископ Анастас молчал. Он знал, чего хочет!
3
В Новгород нарочитые мужи князя Владимира приехали позднее, чем в другие земли. Но явилось их, пожалуй, больше, чем в другие города. Князь Владимир повелел окрестить людей, создать в Новгороде первую после Киева русскую епархию, поэтому вместе с мужами прибыл и епископ Иоаким с несколькими священниками и дьяконами, которые везли с собой иконы, книги, церковную утварь.
Новгородские воеводы, бояре, мужи лучшие, градские старцы хмуро, можно сказать, просто неприязненно встретили мужей Владимировых — суровые, холодные, замкнутые северные люди, под стать земле, скалам и морю, вытесывали из дерева, из камня таких же богов.
Эти боги до сих пор им словно бы и помогали — с ними родилась и росла Новгородская земля, они стояли на погостах, охраняли ратая, в поле, охотника, купца и мореходца в дороге, с ними ходили и на брань, с ними начиналась жизнь новгородца, с ними она и заканчивалась.
Но наряду со своими богами новгородцы уважали и других: на севере что ни земля, то и поконы — у чуди заволочской[319] боги, точно чудища морские, — ни человек, ни рыба; в Новгороде воеводы из свионов молились Одину и Тору; немало воевод и бояр исповедовали уже Христа, была у них и церковь на Опоках, каждый, как говаривали в Новгороде, верит в бога по подобе и надобности, свое бережем, чужого не трогаем.
Ныне же статья иная: мужи князя Владимира прибыли с наказом валить кумиров, разрушать требища, окрестить Новгород и все северные земли, посадить епископа и священников. Так поступили в Киеве, так должен сделать Новгород, так будет по всей Руси.
Новгород всполошился — всуе князь Владимир не посоветовался с ними. Северным землям неведомо христианство. Сурово, в напряженном молчании встречали бояре, воеводы, а тем паче простые люди киевских мужей, которые, выйдя из лодий на Волхове, шествовали к княжьему двору и исчезали за высокой стеной.
Однако недаром сидел в Новгороде Добрыня. Он знал, на кого опираться, — могуч киевский князь! В палате, где под знаменем князя стояло его кресло, собралась целая толпа воевод, бояр, мужей, сторонников старых законов и обычаев, и несколько волхвов, впрочем, пришло немало воевод, бояр, мужей — христиан.
— Придется ввергнути в Волхов Перуна, — сказал Добрыня, — разрушить кострища на Перинь-горе, окрестить Новгород и все северные земли.
В палате безмолвствовали, жарко горели свечи, волхв загремел своим бубном, колокольца звякнули и утихли, точно отголосок далекого ветра.
— Кто же поднимет руку на Перуна и повергнет его? — прозвучал в палате чей-то робкий голос.
Добрьщя какую-то минуту глядел на воевод и бояр новгородских. Идти с ними? Нет, не по дороге сейчас Добрыне с некрещеными воеводами да боярами, он давно уже поставлен над ними, ныне должен поступить, как князь… Правда, Добрыня забыл, что, отстав от своего рода, он все же к князьям не пристал, а оставался лишь княжьим слугой. Гляди, не промахнись, новгородские бояре и воеводы не помилуют, а понадобится — и князя не пощадят!
— Я отрублю голову Перуну, — промолвил Добрыня.
И Добрыня сдержал свое слово. На Перинь-горе и вокруг нее собрались тысячи людей — бояр, воевод, тысяцких, сотенных, десятников, там толпился и простой новгородский люд — кожемяки, скудельники, кузнецы, древоделы, мореходцы, охотники, а всех их окружала, по велению Добрыни, гридьба, воины с мечами и копьями.
Рассвело. Из-за далекого небосклона вставало в прозрачной дымке большое багряное солнце. То тут, то там в небе плыли, словно тяжелые новгородские учаны, серые тучи. Над горой со страшным гамом и карканьем кружилось воронье, которому всегда после жертвоприношения доставалась пожива.
Но в этот день воронам нечего было ждать — на Перинь-горе не пылали, как раньше, кострища, не ревели жертвенные волы и коровы, не ржали лошади, — вокруг Перуна, который уставился серебряными глазами на восток, возились воины, обвязывали его веревками; другие боги были уже обвязаны, их должны были волочить вниз с горы и бросать в Волхов.
Но прежде следовало осквернить и особенно унизить бога Перуна, ведь он первый среди старых богов. Не станет его — сгинут и прочие.
Гридни подали воеводе Добрыне секиру. Он попробовал ее острие и, взяв секиру в правую руку, полез по лестнице, которая доходила до самых плеч Перуна.
Поднявшись, Добрыня встретился с Перуном один на один, его серебряные глазницы таинственно поблескивали в лучах восходившего солнца. Воевода даже вздрогнул, ему показалось, что глаза Перуна заглядывают в самую его душу. Лестница качнулась, так, чего доброго, можно и упасть. Чтобы почувствовать себя уверенней, Добрыня оторвался взглядом от лица Перуна…
И тогда, стоя высоко над всеми, Добрыня увидел далекие леса, серебристый, похожий на огромную чашу, плес Ильмень-озера, несметную толпу на Перинь-горе, на ее склонах, багряное солнце над далеким небосводом — загорался день.
Это был последний день Перуна и старых богов. Добрыня высоко поднял правую руку, нацелился, ударил. Он рубил голову Перуна так, что только щепы летели.
И тотчас завопили воины и все стоявшие на горе люди. Добрыня, сделав свое дело, быстро спустился вниз, а воины потянули за веревки, повалили идолов и поволокли их к Волхову. Последний день старых богов закончился…
Ночью Добрыня не сомкнул глаз. Казалось, и ему, и всем намаявшимся за день людям новгородским следовало отдохнуть — после низвержения богов на Перинь-горе было крещение на Волхове, которое совершал епископ Иоаким со священниками, вечером Добрыня с воеводами и боярами ужинали с гостями из Киева в княжьем тереме.
Как раз в это время и случилась беда. В городе начался пожар. Кто-то поджег стены княжьего терема и детинца.[320] Гридни несколько часов таскали воду из Волхова, засыпали стены песком, затаптывали жар ногами.
Но едва лишь погасили огонь в детинце, как зарево заалело над левым берегом Волхова — там горели княжьи житницы, и, хотя гридни сразу на лодиях поплыли туда, тушить пожар было уже поздно — житницы горели как свечи, огонь бушевал, пылающие головни летели на соседние дворища — зашумел, закричал испуганными голосами весь Новгород…
Добрыня не ложился, где уж тут отдыхать?
4
Князь Владимир очень скоро узнал о том, что произошло в Новгороде. Вести о глухом сопротивлении христианству и всему новому, что властно вступало в жизнь, доходили также и из других земель — из червенских городов, из Полоцка, Тмутаракани.
Впрочем, что земли? В самом Киеве было весьма неспокойно: на кладбищах и просто у дорог, где по новому обряду хоронили мертвых и ставили над могилами кресты, кто-то по ночам сволочил[321] покойников и рубил кресты; на Подоле и Оболони убогие люди тайком собирались в землянках и хижинах, в рощах и дубравах; ночью раз и второй разбили лавки на торге, убили купца Божедома, княжьего ябедьни-ка Сайгу.
Князь Владимир неустрашим и гневен! Ни он, ни Гора не уступят? Князь и бояре спускаются на конях с горы, проезжают по новому кладбищу, где лежат раздетые трупы и срубленные кресты, видят на Подоле разбитые лавки. Бояре и воеводы посматривают на князя — днесь Божедом и Сайга, разбитые лавки на торге, разграбленные кладбища, а что завтра?
— Искать надо татей, еретиков, разбойников и убивать, — нашептывает князю воевода Волчий Хвост.
Кровь за кровь — это напоминало старые времена, когда за смерть карали смертью; тогда брат мстил смертью за убийство брата или сестры, сын за отца, отец за сына, ныне же бояре и воеводы требовали, чтобы богатый мстил бедному, а за убийство княжьих слуг — бояр, воевод, всех княжьих мужей мстил и карал сам князь.
А христианство?! Да, князь Владимир, сидя на коне перед разгромленной лавкой купца Божедома, смотрит на Днепр, на небо, луга и думает о том, каким же он будет христианином, если позволит убийство.
— Головников, татей, еретиков ловить и брати с них виру, — повелевает князь.
Дружина князя Владимира мечется по Оболони и Подолу, врывается в землянки и хижины, ищет татей, головников, еретиков.
Но разыскать их, поймать, наложить виру нелегко: здесь, над Почайной и Ситомлей, убогие люди единодушны, тверды, упрямы: никто из них ничего не знает, никто головников и татей даже не видел.
Мало того, когда гридни, продолжая свои поиски ночью, дабы пытать людей с испытом,[322] рассыпались далеко по лугам и дубравам, неведомо кто, тайком, так тихо, что не слышно было и крика, убивает двух гридней, Зарву и Горнича, песок да кровь, кто знает, куда девались головники?
Среди гридней на Горе тревога и волнение — это уже не та дружина, что ходила с князем когда-то в поле и при виде врага смело нападала на него и побеждала. Кому теперь охота служить князю за постель да харч и умирать у Почайны от руки брата?!
И раньше гридьба была хищной, злой, но тогда князь платил им гривнами, кормил говядиной, одного перцу давал три колоды на неделю.
Раздраженные гридни говорят:
— Худо приходится головам нашим, едим деревянными ложками, а режут нас из-за угла ножами…
Князь Владимир велит увеличить гридням жалованье и выковать им серебряные ложки.
— Без дружины всего лишуся, а с ней добуду, подобно отцу и деду, злато, серебро.
Вечером он долго советуется с епископом Анастасом, а утром велит созвать в Золотую палату воевод, мужей, бояр.
Епископ Анастас нерешительно переступил порог Золотой палаты — князь Владимир впервые пригласил его на сход старшей дружины.
Кое-кого из бояр и воевод удивило, почему явился епископ, чем может он помочь в это трудное, смутное время князю, Горе?
Впрочем, о нем тотчас и позабыли, епископ медленно прошел почти до самого помоста, подняв десницу, благословил князя, тихо уселся на скамью и погрузился в свои думы.
Разговор в это утро шел трудный, резкий — об убитом купце и ябедьнике,[323] о найденных у Почайны мертвых гриднях.
— Уже, княже, — кричали бояре и воеводы, — не помогают и виры, берем с головников и татей за убитого купчину, гридня, ябедьника, мечника по сорок гривен, а разбою нет конца…
— Чего же хотите, мужи мои? — спросил князь.
— Аще убьет головник кого из бояр, воевод, княжьих мужей, да убиен будет…
— Не могу! — промолвил Владимир. — Новый закон, вера моя не позволяют карать смертью. Боюсь греха, не могу…
Владимир умолк, он сказал, что думал. Но здесь, в палате, епископ, пусть он скажет, что велит церковь.
— Отче Анастас, — обратился князь Владимир к епископу, — что скажешь мне и мужам моим?
Епископ Анастас встал, поглядел на князя, воевод, бояр.
— Ты поставлен еси, княже, — тихим голосом промолвил он, — на стол по божественному закону на казнь злым, а добрым на помилование…
— Могу ли я карать смертью за смерть? — спросил князь Владимир.
— Достоин ты казнить разбойника, но с испытом и разглядом, без того убо власти нет…
— Буду, — сказал князь Владимир, — творити так, как просите вы, мужи мои, и как повелевает Бог! Карать смертью!..
Так в Киеве… А земли? Князь Владимир не понимает, что делается в Киеве, но подобные же вести идут с земель, и там татьба, разбой, и там ересь, волхвование, сволочение…
Новое враждует со старым — это так. Владимир верит в новое, в городе Киеве вместе с боярами, воеводами, дружиной да церковью будет бороться за это новое; в каждом городе и земле Руси есть своя Гора, свои воеводы, свои бояре, они помогут ему, потому что борются за себя, за Русь.
Но можно ли надеяться на все города земли, на кого там полагаться, кому верить?
Сомнение — первый враг, начинающий глодать сердце и душу человека, а за ним неизбежно возникают тревога и страх.
5
Князь Владимир сзывает сыновей. Он долго раздумывал, прежде чем это сделать. Но нет, им, только им можно открыть свою душу, только на них можно положиться в труд— I ные времена, ведь они — его кровь, его плоть.
Хороши сыновья у князя Владимира. Одни — Вышеслав, Изяслав, Ярослав — похожи на мать Рогнеду, другие — Всеволод, Святослав — капля в каплю отец; все они здесь обучались верховой езде, владеть мечом и копьем, убивать зверя, а буде потреба, не убоятся и врага; а вот Ярослав усердно учился грамоте — читает греческие, латинские, немецкие письмена.
Между ними и Святополк, сын Ярополка, он тоже живет в тереме, учится наряду с княжьими детьми, растет, братья его не обижают, а Владимир относится как к родному.
— Садитесь, дети мои! — говорит князь.
Сыновья садятся за стол, а он стоит у открытого окна и смотрит то на них, то на Днепр, пески, луга.
По правде сказать, сыновья удивлены: с тех пор как Рогнеда ушла с Горы, редко кто из них даже видел отца — ели они отдельно в трапезной, отец с царицей Анной завтракали, обедали наверху. Сам же князь давно уже избегал с ними встречи.
Глядя на отца, они диву давались, до чего изменился, постарел, стал совсем, казалось, другим князь Владимир — лицо нахмуренное, глаза потухшие, голос тихий. И все-таки хорошо, что отец созвал их, очень хорошо, что вокруг нет ни воевод, ни бояр, они да отец — одна семья.
Князь Владимир отходит от окна, останавливается у стола и опускает руку на плечо Вышеслава.
— Дети мои, — ласково, по-отцовски начал князь Владимир. — Я позвал вас, чтобы поговорить с вами откровенно, по душам, не как князь, а как отец со своими сыновьями…
Он умолк и стоял, седой, чуть сгорбившись, и, само собой, эти ласковые речи вызывали сочувствие, отклик в юных сердцах.
— Ведаете ли вы, дети мои, — продолжал князь, — что отцы наши и я сам такожде долго собирали землю Русскую, устрояли ее, брань принимали за ню со многими ворогами, и днесь Русь велика, сильна, непобедима…
Он снова умолк, припоминая далекие походы, стоны людей, кровь на песке, раздумывая, как бы рассказать обо всем этом сыновьям, но безнадежно махнул рукой и закончил так:
— Многие дела свершили мы, живя по закону и покону отцов и дедов наших, но Русь ждала, наступило время, и я обрел для нее новую веру, ныне люди Руси христиане суть, во Христа облеклися такожде вы и я с вами, так повелел Бог…
Князь говорил тихим, ровным голосом, точно убеждал самого себя, а в словах его звучали тревога, беспокойство.
— Солнце на небе, — продолжал князь Владимир, — затемняют тучи, лучшие цветы садов могут убить морозы, так и на Руси, словно бы и покоряются князю и всюду мир, однако земли ропщут напротив Киева. Повсеместно волнение, татьба, разбой, нет в землях покоя, нет мира и между ними такожде…
Теперь уже не Владимир, а сыновья смятенно смотрят на отца-князя, тревога отца за Русскую землю — их тревога, а он ведь раскрывает перед ними душу, сердце.
— Потому полагаю так: я глава дома — Руси, но опора моя только вы, кому, кроме вас, поведаю, что тревожит мне душу, на кого, кроме вас, могу опереться? Верьте, никого у меня нет, кроме вас, токмо на вас полагаюсь, потому не могу больше держать в Киеве, как бы того ни хотел, думаю послать вас в земли.
Сыновья поняли, зачем созвал их отец, значит, он не хочет больше видеть их здесь, на Горе…
— Не подумайте худого, — словно угадывая их мысли, продолжал князь, — не унижения ради посылаю вас в земли, нет, а князьями, дабы подобно мне в городе Киеве вы управляли людьми и землями, вы со мною, я с вами — на том отныне стоять будет Русь.
Сыновья переглянулись, улыбки заиграли на их лицах, молодости — свое, теперь уж их манили далекие княжьи столы, куда же и кого именно думает послать отец?!
— Новгород, — князь Владимир задумался, вспоминая, должно быть, свое детство, — северный край нашей земли, великий город, правая рука Киева, кто в нем сидит, должен зорко следить, что делается за морем, где Русь подстерегают свионы, даны, английцы. Суровы люди северной земли, немало их держится еще старых законов, потому, раскинув умом, решил послать князем тебя, Вышеслав.
Вышеслав встал и поклонился отцу.
— Полоцк, — князь Владимир опять задумался, перебирая в памяти все, что произошло когда-то в этом городе, — туда я посылаю тебя, Изяслав.
Еще один сын встал и поклонился князю.
— Ты, — обернулся князь к Ярославу, который сидел за столом бледный, встревоженный, — поедешь в город Ростов. Ростово-Суздальская земля велика, богата, но трудная, не раз ходил я туда.
Ярослав поднялся и болезненно поморщился, видно, заболела поврежденная нога.
— Спасибо, отче, — промолвил он, поклонившись.
— Ты, Святослав, поедешь в Древлянскую землю, ты, Всеволод, — в город Волынь, Станислав — в Смоленск…
Сыновья, которых князь Владимир называл, вставали и кланялись.
— Ты, Святополк, — обернулся он наконец к сыну Ярополка и Юлии, — поедешь князем в город Туров, это большая земля, наш рубеж с польскими князьями.
Святополк, который сидел настороженный и внимательно слушал, как князь Владимир раздает уделы своим сыновьям, быстро встал и поклонился.
— А Мстиславу, иже сидит на столе в Тмутаракани, там и быти, — закончил князь Владимир.
Он умолк, сыновья тоже не проронили ни слова, казалось, князь сказал все, что хотел, сыновья же думали о том, что ждет их впереди.
— Вот и весь сказ, — закончил князь Владимир. — Запомните, сыны мои, в трудное время обращаюсь к вам, боюсь за Русь, но верю, вы будете опорой в землях, сбережете ее, не допустите, чтобы она распалась, будете блюсти ее целость и единство.
Позднее, до конца своих дней, князь Владимир вспоминал этот день и час, когда думал уберечь вместе с сыновьями Русь, позабыв о том, что сыновья ему уже чужие, потому что сам он не сумел уберечь своей семьи.
О замысле князя, конечно, сразу же узнал и епископ Анастас, в тот же день вечером он, как всегда, явился к Владимиру, долго говорил о церковных делах и устройстве Руси, а потом заметил:
— Добро учинил, княже, что посылаешь своих сыновей в земли. Даже у Христа были помощники — апостолы. На высоких горах стоит город Киев, но трудно тебе одному видеть всю Русь, будут сыновья в землях твоими глазами, мыслями, руками.
— Боюсь, епископ, что труднее всего придется их рукам, — ответил на это Владимир. — Смутное, мятежное время ныне на Руси, земля идет на землю, в самих землях разбой и татьба, всюду пожары.
— А ты пошли с ними помощников…
— Ты про кого говоришь?
— Думаю я, что каждому князю надлежит придать епископа, дабы каждая земля имела княжий стол и Божий престол, епархию… Князь и его епископ — великая сила, сим победите, княже!
— Князь и епископ — и в самом деле великая сила, — согласился Владимир. — А кого пошлем с сыновьями моими, отче?
— В Новгороде сидит Иоаким, — начал епископ. — Он будет правой рукой Вышеславу.
— Добро, — согласился князь Владимир.
Анастас, очевидно, уже знал, куда уезжают сыновья Владимира, думал над этим и потому говорил уверенно.
— С Ярославом в Ростов хорошо бы послать Иоанна, вельми ученый он епископ и тихий.
— Пошли, — сказал Владимир.
— Со Святополком в Туров может поехать Феодосии, он тверд в вере, спасался на горе Афон.
— А католиков знает?
— Он лютый враг папе и Польше…
— Ты, Анастас, не токмо епископ, но зришь дале, нежели бояре.
— Что я! — Анастас улыбнулся. — Наставник твой, пастырь овец…
Так, договорившись, они послали в Смоленск Мануила, в Волынь — Стефана; не только в Киеве церковь подпирала Гору, епископы и священники становились теперь рядом с князьями и в землях.
Сыновья выезжали в земли, Владимиру хотелось, чтобы они поскорее отправлялись и брались там за дело, впрочем, они с радостью покидали Киев; пусть любой город, любая земля, лишь бы не Гора, не Киев, не отец и не мачеха Анна.
В скором времени в Киев прибыли послы польского князя Болеслава. Князь Владимир встретил их как друзей. Три дня на Горе шел пир, князь Владимир вместе с князем туровским Святополком принимали гостей, перевары с медом, олом стояли на концах нового города и на Подоле, веселился весь Киев.
Потом Владимир отправил своих послов, а вместе с ними и Святополка в Гнезно, Болеслав, узнав, как принимали его послов в Киеве, захотел принять русов в Гнезно еще лучше.
Конечно, князю Святополку представилась возможность встретиться с княжной Мариной, необычайной красоты девушкой. Невысокая, но стройная, русая, с дивными голубыми глазами, певучим голосом, холеная, нежная, Марина приглянулась Святополку. Прошло немного дней, и он признался ей в любви; княжна Марина ответила тем же, нежной, хрупкой девушке пришелся по сердцу грубоватый и простоватый, но сильный, могучий туровский князь.
Свадьбу справили в Гнезно. Никого не беспокоило, что князь Святополк не католик.
Из Гнезно, не заезжая в Киев, князь Святополк направился прямо в Туров. Вместе с ним ехала его жена Марина с большой свитой, дружиной, с множеством священников и духовником.
Духовник был рад, что Святополк не заезжает в Киев — там его хорошо знали. Это он приезжал когда-то к князю Ярополку в качестве благовестника римского папы, а позднее к князю Владимиру как посланец князя Мешко.
Епископ калобрезский Рейнберн — это был он — ехал сейчас на правах духовного наставника княгини Марины, не отходил от нее ни на шаг, заботился о ней и всячески старался сблизиться со Святополком, проводя долгие вечера в гостиницах[324] на Червенской дороге с молодыми, рассказывая князю всякую всячину либо что-нибудь у него выспрашивая.
Маринин духовник, епископ Рейнберн, выполнял наказ римского папы — сейчас перед ним открывалась широкая дорога на Русь.
6
Читать бесплатно другие книги:
