Прямо сейчас Нагаев Сергей

Глава 27. Заявление в ООН

Российский борт №1 был обречен. До крушения оставались считанные секунды.

Но пока этого не произошло, для планеты главной новостью, связанной с Россией, было присоединение к ней Белоруссии. Стыковка двух магнитов, чье взаимное притяжение вроде бы ни для кого не было секретом, все-таки оказалась слишком внезапной и скоропалительной.

Расширение границ России в сторону Западной Европы необычайно взволновало политиков в странах, претендующих на то, чтобы мир прислушивался к их мнению. Что же касается не очень мускулистых государств, которые располагались по соседству от эпицентра славянского братания, особенно тех государств, что находились у Балтики, там спикеры, считавшиеся голосами нации, и вовсе запаниковали. Собственно, всех тревожило не столько само объединение, сколько то, что его провернули два конкретных человека – Паутов и Микулов. От каждого из них в отдельности давно не ждали ничего хорошего, а уж от обоих вместе – тем более.

Но главным объектом нападок стал, конечно, превратившийся из президента Белоруссии в вице-президента России Антон Максимович Микулов. Бывший деспот европейского захолустья, отсталого и непутевого, но не представлявшего реальной опасности, вдруг оказался вторым лицом одной из наиболее крупных стран с ядерным оружием.

На общенациональных телеканалах США в эти дни был нарасхват мастодонт американской политологии Збигнев Брюзжинский. Несмотря на древность лет, этот эксперт по делам России, снискавший известность еще во времена борьбы с коммунизмом, был в своих комментариях по-прежнему ершист и прямолинеен.

Россия, говорил он, лишь недавно перестала быть тоталитарной классикой, и мудрые политики еще в 1990-е годы предупреждали чересчур доверчивых и легкомысленных коллег, что не стоит питать иллюзий по поводу воли этой страны к подлинным переменам. Не прошло и десяти лет, как предсказания умудренных опытом политиков стали сбываться – выяснилось, что Россия не очень-то стремится к полноценной демократии, свободе слова и равноправию граждан перед судом. И вот теперь еще один шаг назад: слияние двух стран именно при таких условиях (когда Микулов становится правой рукой Паутова) – это не временная уступка обстоятельствам ради скорейшего взаимовыгодного объединения, это лишнее свидетельство порочного движения России вспять, к мракобесию, закрытости и враждебности по отношению к цивилизованной части человечества. Взбалмошный тиран Микулов в качестве заместителя хладнокровного узурпатора всей власти в России Паутова – это уже слишком. Российская реальность, где, несмотря на внешнюю стабильность, господствует распад, взаимное недоверие всех ко всем и вырождение, становится под таким руководством чрезвычайно непредсказуемой. Россия снова по-настоящему опасна, и единственной правильной реакцией на объединение двух стран должно быть официальное непризнание этого объединения.

Так говорил старик Брюзжинский.

А молодая госсекретарь США госпожа Лайза Райдер на тех же телеканалах уже вела речь о том, что, пожалуй, следует всерьез рассмотреть вопрос о существенном расширении сети пунктов противоракетной обороны НАТО в Европе. Разумеется, добавляла госпожа Райдер, объединение России и Белоруссии тут не при чем, все дело в угрозе, которая может исходить для Европы и Америки из некоторых азиатских стран. Хотя и дураку было понятно, что не устраивает Соединенные Штаты именно расползание по европейскому континенту России.

Как бы то ни было, президент США и главы других влиятельных стран высказались по поводу новости сдержанно и обтекаемо, – мол, это внутреннее дело двух государств, что они решили объединиться. В словах заявлений сквозила явная озабоченность, но все понимали, что помешать свершившемуся уже не получится. Кое-кто только позволил себе добавить, что надеется на верный выбор российского народа во время ближайших президентских выборов, намекая на то, что здравомыслящие граждане вновь созданной, по сути, страны не могут, не должны предпочесть на главном посту ни Паутова, ни, главное, Микулова.

Большинство людей в самой России восприняло новость об объединении, конечно, с радостью. Особенно старшее поколение. Наконец-то они дождались хоть сколько-нибудь ощутимой моральной компенсации за ту череду глупостей, которые совершила страна в стремлении к свободе от социалистической догматики.

В Белоруссии царили похожие настроения. Разве что организация предпринимателей выступила с заявлением о том, что местный бизнес в новых условиях должен получить государственную поддержку (в неофициальных высказываниях коммерсанты без обиняков сокрушались насчет того, что теперь в Белоруссию придет крупный российский бизнес и на корню скупит все лакомые и доходные куски собственности). Но кто их слушал, белорусских предпринимателей?

Надо заметить, впрочем, что в обеих странах все же нашлось немало и тех, кто посчитал правильными оценки ситуации, высказанные Брюзжинским и подобными ему западными комментаторами. Лидеры оппозиции, однако, вслух этого не произносили. Говорили о непонятно откуда взявшейся новой должности вице-президента России, высмеивали Микулова, но максимум, на что отваживались по поводу самого объединения России и Белоруссии, – называли его не очень продуманным. Никто из них не посмел напрямую критиковать объединение. На фоне почти всеобщего ликования такая критика вызвала бы не просто раздражение общества, это была бы эпитафия политической карьере отщепенца.

– Прикольно, – только и сказал Виктор, когда Данила, сидевший на своем любимом месте на кухне за компьютером, показал ему сообщение информагентств в интернете о присоединении Белоруссии к России. Виктор достал из холодильника пиво, за которым заглянул на кухню, и, удаляясь обратно в комнату, продолжил разговор по телефону с какой-то своей знакомой. Он уговаривал ее встретиться, а та, судя по всему, упрямилась.

На Данилу известие о разрастании России за счет Белоруссии произвело гораздо большее впечатление.

Вернувшись из похода в книжный магазин «Фаланстер» и усевшись за компьютер, чтобы сочинить наконец свой манифест, он думал, что не будет слишком спешить с этим текстом, а хорошенько все продумает. Но теперь, почитав в интернете различные мнения об объединении двух стран, решил, что, наоборот, нужно поторопиться. Империя опять сворачивает на какую-то дремучую стезю, рассудил Данила. Ему даже представилась зимняя грунтовая дорога в сибирской тайге, по которой можно пройти только на джипе, да и то лишь если перед тем по ее поверхности прошелся своим ножом бульдозер. Он знал, как выглядит такая колея и в жару, и в лютый мороз – в детстве родители пару раз возили Данилу летом отдохнуть к родне, живущей в деревне за Тюменью, а года три назад он ездил туда же зимой на похороны тетки. Сейчас у него в памяти всплыла картина именно зимней грунтовки. Когда долго-долго едешь по такой дороге, с ухаба на ухаб, петляя, уклоняясь от первоначального направления и возвращаясь к нему, то порой возникает странное ощущение – что люди проложили этот путь не для того, чтобы достичь каких-то пунктов назначения, а лишь ради самого движения. И чем дольше едешь, тем больше веришь, что так оно и было. Это может показаться бессмысленным – кто будет тратить жизнь на движение, не имеющее конкретной цели? Но в этом, однако, есть своя логика, своя идея, подумал Данила. Возможно, двигаясь этой дорогой, люди пытаются доказать себе, что способны преодолевать что-либо. В данном случае преодолевать погруженные в непроходимый снег, замерзшие, не имеющие границ пространства. А возможно, все это ради того, чтобы приблизиться к какой-то призрачной мечте – мечте, у которой нет названия и которую невозможно описать. Но главное на такой дороге не это. Главное – не останавливаться. Иначе колеса завязнут.

Действительно, неважно, ради чего это происходило и теперь вновь происходит со страной, решил Данила. Важно, что это идиотский путь никуда. Пусть туда топают те, кому не охота думать, те, кто живут какой-то дурацкой мечтой. «Я проложу дорогу в правильном направлении», – подумал он.

Тут он на секунду засомневался. Он вдруг ясно осознал, что в последние пару лет ощущает себя как раз путником посреди ледяного царства. Что с ним происходит, Данила понять не мог. Но это было именно так. То есть получалось, что он-то и собирается преодолеть неведомое холодное пространство, что именно он сейчас как бы двигается по таежной дороге. Не знает, почему двигается по ней, но чувствует, что надо. А куда, спрашивается, навострил лыжи? Ради чего? Ради мечты улучшить мир? Ну а почему бы и нет?

К черту, хватит копаться, решил он, это всё глупости, я уже тень на плетень навожу. Нечего тут мудрить, надо шевелить поршнями и не останавливаться.

И тут же решил отказаться от написания манифеста. К черту «Манифест недовольных». Нужно писать вообще не манифест. Надо написать заявление в Организацию Объединенных Наций – объявить себя государством и потребовать зарегистрировать его самым официальным образом как члена ООН. Да! Никакой не манифест, а открытое письмо в ООН. Манифест – это обращение в воздух, ни к кому, а письмо в учреждение – это совсем другая песня.

Он начал бодро выстукивать на клавиатуре: «Открытое письмо в Организацию Объединенных Наций».

Затем продолжил с «красной строки»: «Я, Даниил Антонович Емельянов, сверхчеловек и гражданин Российской Федерации, обращаюсь с заявлением…». Нет, неправильно, подумал он, не с «заявлением». Он удалил это слово и написал: «просьбой». Потом и его убрал, а вместо него напечатал слово «требованием». И продолжил: «с требованием зарегистрировать меня в ООН в качестве отдельного, самостоятельного государства».

Перечитав первую фразу, он улыбнулся и удалил «сверхчеловека». «Так не пойдет, – подумал Данила, – первый же клерк, который будет читать мое письмо, решит, что я ку-ку и по мне психушка плачет, и делитнёт письмо в корзину. Да и вообще, дело же не том, что это я один такой крутой перец и сверхчеловек. А в том, что любой человек с рождения должен быть признан сверхчеловеком. То есть таким человеком, который имеет право быть для всех остальных людей и, главное, для всех существующих организаций и государств равноценной, самостоятельной единицей. Каждый должен встать вровень с любой организацией, каждый может считаться отдельным государством. А планета Земля, таким образом, должна стать жилищем для равных людей».

Данила постарался изложить эту мысль последовательно и ясно, но одновременно коротко, чтобы она уместилась в одном небольшом абзаце. Затем покопался в интернет-энциклопедиях и в следующем абзаце уточнил, что его провозглашение самого себя государством не имеет ничего общего с затеей двух чудаков из американского штата Невада, которые основали в пустыне самопровозглашенную Великую Республику Вульдштейн (она же – Молоссия) с гербом в виде двуглавого орла, напоминающего российский герб.

Что дальше? Очень важно прописать коды действий чиновников ООН. Он, Данила, должен за них придумать, как можно осуществить его предложение, лишь тогда можно надеяться на то, что от него сходу не отмахнутся, что хоть что-нибудь ответят. Если предложение требует от ведомства конкретных шагов, то и отвечать ребятам из этой конторы придется тоже очень конкретно – они будут вынуждены либо четко объяснить, почему предложение неосуществимо, либо согласиться с ним. На второе, конечно, особо надеяться не следует, во всяком случае, поначалу. Скорее всего, понимал Данила, события будут разворачиваться по первому сценарию – ему откажут. Но надо, чтобы этот отказ последовал. Отказ на каких-то конкретных основаниях будет означать, что тебя все-таки воспринимают как человека, имеющего право на некие предложения, и с ооновцами можно будет вступить в полемику. А это немало для старта.

И еще. Бюрократы обожают предложения, которые подразумевают расширение их штатов. Эту приманку нельзя недооценивать. А тут как раз интересы бюрократической конторы – ООН – и обычных людей могут совпасть. Потому что нет смысла просто объявлять его, Данилу Емельянова, и любого другого человека отдельным государством, если при этом не будет создана некая бюрократическая структура, представляющая интересы этих людей-государств. Никакая декларация, никакая инициатива не выживет без менеджеров, без бюрократии, которая призвана вырабатывать решения, отслеживать их выполнение, пиарить, в конце концов, свою организацию.

Но прежде, впрочем, нужно определиться с названием нового государства. Да, возникает простой и закономерный вопрос: как будет называться новое государство? Даниил Антонович Емельянов, как по паспорту? Или как? При чем здесь его теперешнее имя и российский паспорт? В самом деле, если допустить, что на Земле появится один человек-страна (в качестве курьеза для книги рекордов Гиннеса), то такого человека, конечно, можно называть просто по его же имени. Но если таких людей будут миллионы, миллиарды, как их называть и не путать? Тем более с учетом разнообразия языков, на которых будут звучать и писаться их имена.

Нужен ник-нэйм, наверно. Нет, так тоже не годится. Народ начнет себе придумывать всякие дурацие ники, кто в лес, кто по дрова, это будет дурдом. Лучше сделать единую систему регистрации людей-государств. Как вот у компьютеров – у каждого системного блока есть свой уникальный IP-адрес, состоящий из цифр и точек. Хорошо. Дальше. Сколько должно быть знаков в наименовании человека-государства? Сколько на Земле сейчас людей? И сколько, по прогнозам статистики, будет в ближайшие десятилетия?

Когда дело касалось цифр, Данила еще с университетских времен привык обращаться только к надежным источникам. Поэтому он нашел в интернете одну из последних статей директора Института демографии Вишневецкого на эту тему, а в ней – нужные цифры: на планете около семи миллиардов человек, к концу XXI века население Земли может увеличиться до десяти миллиардов. Десять миллиардов – одиннадцать знаков. Данила едва успевал записывать мысли и поправлять предложения, чтобы изложение было убедительным, но немногословным. Итак, одиннадцать знаков. Хватит за глаза и на XXI век, и на весь XXII век, и на пару следующих, когда население сильно перевалит за десятимиллиардную отметку.

– Чего ты там строчишь с таким азартом, на стихи пробило?

В дверях кухни появился Виктор. Данила, поглощенный своими мыслями, даже чуть вздрогнул. Но, впрочем, не стушевался. На то и друзья, чтобы с ними можно было поделиться любыми, самыми безумными мыслями. Данила был не очень-то коммуникабельным парнем и ценил дружбу с Виктором прежде всего за это – друг готов простить тебе твою глупость, с ним ощущаешь себя свободным, самим собой.

– Я тут подумал и решил, что пора создавать глобальное гражданское общество, – без экивоков ответил Данила.

– Да? – Виктор посмотрел было на Данилу с недоверчивой улыбкой, но понял, что тот не шутит, и подсел на соседний табурет. – А это как?

– Хочу объявить себя отдельным государством, – сказал Данила.

– Типа «государство – это я»?

– В самое яблочко.

– Знакомая какая-то фраза.

– Про яблочко? – уточнил Данила.

– Нет, что государство – это я, – Виктор пожевал губами, словно хотел распробовать фразу на вкус. – Как будто я ее у кого-то в блоге читал, или в Твиттере.

– Ну ты и лох. Это историческая фраза. Ее один французский король сказал.

– Какой король?

– Не помню.

– Сам тогда лох.

– Ну я хоть знаю, что это реальные слова, а не из Твиттера.

– Хорошо, полулох.

– Ты не следишь за сутью разговора.

– Слежу. Поэтому скажи: а территория у твоего государства какая? Твоя квартира?

– Квартиры, как ты знаешь, у меня нет, – со вздохом ответил Данила. – У родителей есть.

– Теперь ты не следишь за сутью, – сказал Виктор. – Даже если бы она у тебя была, это ничего не меняет. Квартира же в Москве, Москва – в России. Место уже занято. Да и вообще, квартира в принципе не подходит. Она в большом доме, где полно других квартир, и дом не в твоей собственности, и земля, на которой дом стоит, тоже не в твоей собственности. Вот если бы у тебя была дача. Хоть шесть советских соток, то тогда – да, это была бы все-таки твоя частная реальная земля.

Данила недовольно сжал губы. Виктор подловил его. Про территорию своего государства он подумать еще не успел.

– У тебя есть дача? – весело напирал Виктор, видя, что Данила в затруднении.

– Это хороший вопрос, – сказал Данила в попытке выиграть время на размышления.

– Это не вопрос, Даницыл. Это констатация факта. Потому что у тебя нет дачи.

– Ладно, тогда так: моя государственная территория – это мой сайт в интернете. А чего, классная идея.

– Да неужели? И как ты собираешься жить на своей виртуальной территории?

– Фигаксель, открою тебе секрет: индустриальная эпоха уже закончилась, и мы живем в эру информатики. Чем виртуальная дача хуже конкретных шести соток в Подмосковье? Виртуальная реальность ничем не хуже реальной реальности. У меня все будет виртуальное – правительство, экономика, то есть всем этим буду я и мой сайт. Сам себе народ, сам себе царь. Я буду виртуальным государством. И при этом реальным. А какие проблемы? Ну серьезно, какие у тебя могут быть возражения?

– Да никаких. Мне-то что? Будь государством. Только я все равно не понял: что ты там пишешь-то?

– Вот пишу заявку в Организацию Объединенных Наций. На регистрацию меня как страны.

– Ну да, сейчас они тебя зарегистрируют.

– Пусть только попробуют не зарегистрировать – у них там в штаб-квартире ООН все серверы лягут. С хакерами знакомыми договорюсь, они мне помогут… Шутка.

– И как будет называться твоя страна?

– Это еще один хороший вопрос. Но на него, я уже придумал, как…

В этот момент зазвонил его мобильный телефон, и разговор друзей прервался. Данила сразу узнал этот голос, звонила секретарша директора станции искусственного осеменения сельскохозяйственных животных. Она деловито известила его о том, что компьютеры на станции перестали работать, и потребовала, чтобы он непременно с утра пораньше приехал в Быково и все там наладил. Данила собрался было эффектно послать ее подальше, но она без передышки добавила, что если он не придет, то директор обещал не оплатить ему весь последний месяц работы.

«Эти козлы во всем меня опережают, – мелькнуло в голове у Данилы. – Это просто поразительно, как они быстро просчитывают жизнь. Практически так же быстро, как я пишу программы». Он буркнул в мобильник, что приедет, и дал отбой.

– Это с работы, – ответил Данила на вопросительный взгляд Виктора. – У них там сервер лег.

– Они же тебя вроде уволили, или передумали? – спросил Виктор.

– Нет, не передумали. Просто завтра последний рабочий день.

Да, надо все делать в жизни быстрее, подумал Данила. Надо быстрее дописывать манифест, то есть обращение в ООН. И надо тут же запускать в действие всемирную программу… программу… Как ее можно назвать? «Я-страна», «Я-государство», как-то так?

Данила не стал рассказывать Виктору про то, что сервер у него на станции рухнул не сам по себе, а был запрограммирован на обрушение. Он вспомнил, как собирался с гордостью рассказать Ксении о своей мине, заложенной в программу работы сервера, но сейчас вдруг подумал, что об этом стыдно рассказывать не только ей, но и вообще кому бы то ни было, что эта его мелкая месть работодателю выглядит довольно жалко. В самом деле, что такое, в сущности, работодатель? Это всего лишь часть окружающей жизни, подумал Данила. Можно еще сказать – часть судьбы, если выражаться пафосно. Мстить судьбе, отвечать на удары жизни таким вот мелкими пакостями – это все равно что признать свое поражение, признать собственное ничтожество. Нет уж, отвечать – так от души.

Даниле вдруг припомнился взгляд незнакомого человека, которого он видел несколько дней назад в бильярдном зале ночного клуба. Седоватый, уже не первой молодости, но крепкий мужчина, который самозабвенно играл сам с собой на бильярде, закончил партию и, уходя со своими телохранителями, кинул секундный взгляд на Данилу. Взгляд его запомнился Даниле не потому, что игрок как-то выделил этим своим взглядом Данилу среди других посетителей, находившихся в зале. Нет, он, как видел Данила, и на других людей посмотрел, уходя. Дело было в другом, этот взгляд хоть и был отрывистым, как выстрел, но главное – был очень серьезным. Эталонно, космически серьезным. Под ним поневоле задумаешься, на что ты сам способен в жизни – по самому большому счету.

Припомнив этот взгляд сейчас, сидя на кухне за сочинением письма в ООН, Данила, более того, испытал дежавю, и понял, что уже не раз припоминал незнакомца за минувшие дни. Взгляд блистательного игрока словно преследовал его, был упреком в мелкотравчатости жизни и одновременно безмолвным девизом, что подталкивал и вдохновлял Данилу на поиски «великой идеи». Которую он теперь и пытался воплотить.

Глава 28. Ваш момент, Аркадий Леонидович

Утром, ни свет ни заря, советник президента России Аркадий Прибытков поехал на Маросейку. Здесь, неподалеку от Лубянки, в одном из старинных особняков, спрятавшихся за передней линией домов, располагалась конспиративная квартира Федеральной службы безопасности, куда его пригласил для беседы Иван Андреевич Копулов, заместитель руководителя ФСБ.

Иван Копулов был известен очень ограниченному кругу лиц. Прибытков о существовании Копулова знал, но, как, пожалуй, и большинство даже более могущественных людей, российских сановников и мультимиллиардеров, не догадывался о масштабах влияния, которое мог оказывать Копулов на устройство жизни в стране и ее внешнюю политику. Так или иначе, Прибытков понимал, что зам руководителя ФСБ – это не тот человек, чьим приглашением он может пренебречь, даже если в это же утро предстоят похороны отца.

Лифта в доме не было, и Прибытков двинулся по круто восходящим ступеням, ощущая на своей спине взгляд консьержа, подтянутого мужчины средних лет, который находился в полностью зарешеченной будке, сооруженной в просторном холле подъезда. Система допуска к лестнице была похожа на тюремную. Впустив Прибыткова с улицы, консьерж терпеливо дождался, когда входная дверь закроется и в ней щелкнет электрический замок. Лишь после этого он прильнул к узенькому окошку, взял у Прибыткова удостоверение и внимательно изучил документ. Только затем он нажал на кнопку электрического замка следующей двери – это была изящная, но вполне надежная дверь из витых металлических прутьев, – сразу за которой, как успел заметить Прибытков, была оборудована рама металлоискателя. Но и это было не все. Выход к лестнице преграждала третья дверь, тоже изящная и тоже очень крепкая. Таким образом, догадался Прибытков, если бы у вошедшего оказалось с собой оружие и рама опознала бы его, то человек не смог бы пройти дальше, он по-прежнему оставался бы в мышеловке. Впрочем, Прибытков догадывался, что при проходе его могут ждать некие строгости, возможно, даже личный досмотр, и предусмотрительно не взял с собой ничего лишнего, оставив в машине даже ключи и мобильник.

Видимо, в этом подъезде все квартиры конспиративные, подумал Прибытков.

Он прибыл на Маросейку чуть раньше назначенного срока, поэтому мог не торопиться. Это было кстати, поскольку двигаться пришлось по высоким ступеням довольно длинных лестничных пролетов, а ему нужно было на самый верхний, пятый этаж, но главное, он выгадал некоторый запас времени, чтобы получше настроиться на предстоящую встречу.

Аркадий Прибытков был бледен и очень напряжен. Его одолевали разноречивые чувства, в голове был полный кавардак, который ни в какую не поддавался систематизации. Прежде всего, лишь час назад, уже направляясь на служебной машине сюда, он услышал по радио сногсшибательную новость о том, что лайнер с президентом и правительством на борту разбился на подлете к Быково. Получалось, отец был прав. Отец, который именно тем и взбесил Аркадия, что всеми правдами и неправдами удержал его от полета в Белоруссию, отец, которого он считал (именно из-за этого) старым маразматиком и чьи похороны устраивал чуть ли не со злорадным удовольствием, оказался прав.

И первое, о чем подумал Прибытков, когда услышал о крушении самолета, это то, что никому на свете нельзя говорить об их с отцом разговоре в больнице. Очень могло статься, что предстоящая беседа с высокопоставленным чином ФСБ будет посвящена как раз обстоятельствам, связанным с авиакатастрофой. Зачем бы иначе его вызвали в такую рань, да еще на конспиративную квартиру, и к тому же в день похорон отца? Да, разговор обязательно коснется катастрофы, это было для Прибыткова почти очевидно.

А ведь отец, похоже, не просто чувствовал грозящую ему, Аркадию, опасность, но и что-то такое знал о подоплеке событий в Беловежской пуще, он знал, чем этот визит может обернуться для российской делегации. Он явно намекал на это, хотя и предпочел скрыть детали. Теперь-то понятно, что речь наверняка шла о заговоре. Непонятно, правда, чей это был заговор. Своих же, русских? Белорусов? А может, американцев, кто знает? Но раз отец знал о заговоре и не предупредил никого, кроме сына, то, значит, он, отец, мог быть причислен к сообщникам. Как сейчас и сам Аркадий.

Хотя нет, вряд ли, решил, еще подумав, Прибытков, вряд ли отец знал нечто определенное. Если бы знал, то, конечно, сообщил бы кому следует. Нет, скорее всего у него была только частичная информация, информация настолько фрагментарная, что предупреждать о ней коллег из службы безопасности было глупо, бессмысленно. Но все же информации было достаточно, чтобы выстроить некие догадки и от греха подальше придержать сына в Москве?

Никогда и никому. Никогда и никому нельзя говорить об этом. Особенно о том, что поначалу отец только симулировал сердечный приступ. Слава богу, у него потом случился настоящий удар. Теперь он умер – и все чисто, чище не бывает, не подкопаешься.

Когда Прибытков наконец добрался до нужной двери, она сразу распахнулась. Внутрь его впустил офицер службы безопасности, который в отличие от консьержа был одет по форме.

Офицер без околичностей обыскал Прибыткова и предложил пройти в гостиную, где из высокого кресла ему навстречу поднялся Иван Андреевич Копулов. Это был мужчина, какого хоть сейчас можно было без грима снимать в историческом фильме про классического русского барина или, скажем, ученого начала XX века наподобие физиолога Павлова. Округлая ухоженная борода, пышные усы, широкий лоб, из-под которого на мир смотрели ясные голубые глаза, седоватые, но густые волосы расчесаны с боковым пробором. Довершал образ длиннополый синий халат из атласа, наброшенный поверх спортивного костюма.

От такого человека, пожалуй, было бы естественно ждать при встрече радушного приема, возможно, предложения выпить с дороги чайку, а то и смородиновой наливочки, участливых расспросов про то, как добрался гость. Но увидев его, Прибытков напрягся еще больше. Вопреки своей внешности Иван Андреевич производил гнетущее впечатление, возникало ощущение очень близкой и очень реальной опасности. А еще – неотвратимости этой опасности. Нет, он не хмурил брови, не сжимал губы, не играл желваками – никаких дешевых «мужских» ужимок. Дело было в другом. Он держался как-то по-особенному свободно и отстраненно. Нечеловечески отстраненно – чересчур даже для русского. Словно дух Копулова обитал не в его теле, а отдельно, и управлял телом снаружи, как куклой.

– Прошу, – тихим, но весомым голосом предложил Копулов, указав на кресло напротив, и сам сел. Между креслами располагался пустой журнальный столик, на нем стояла лампа под зеленым стеклянным абажуром, напоминающим сплюснутый шар медузы, рядом лежали чистая пепельница, зажигалка и деревянный портсигар, в точности повторяющий формой обычную пачку сигарет.

Копулов чуть качнулся вперед, вынул из портсигара сигарету и закурил. Жестом он предложил курить и занявшему предложенное место Прибыткову. Тот вежливо отказался.

– Я знал вашего отца, Аркадий Леонидович, – сказал Копулов. – Мои искренние соболезнования.

Прибытков кивнул. И отметил про себя, что Копулов стал чуть ближе, чуть менее отстраненным, чем в самом начале встречи.

– Мы даже в одной команде однажды работали, – Копулов затянулся и пустил дым под абажур лампы. – В молодости. Давно. Я бы сегодня пошел на его похороны, но не могу.

Дым поклубился под зеленым абажуром и затем, вытягиваясь полосами, призраком заскользил к стене и дальше вдоль нее вверх. Видимо, так шли потоки вентиляции в комнате.

Со своего места Прибытков получил возможность увидеть продолжение гостиной, которая была разделена символической, едва отступающей от потолка и стен аркой. Во второй, гораздо большей части комнаты-зала стоял бильярдный стол. В сеточках луз висели крупные шары. Только белые. Наверно, любит в русский бильярд сыграть, подумал о Копулове Прибытков. (Будь здесь Данила, он бы сразу узнал в Копулове того игрока, которого видел в ночном клубе, и уточнил бы, что тот не только любит играть в русский бильярд, но и умеет это делать, как мало кто еще. Но Данилы здесь не было.)

– Играете на бильярде? – спросил Копулов, выражение лица его стало еще на самую малость не столь отстраненным.

– Нет, честно говоря, – чуть ли не извиняющимся тоном ответил Прибытков.

– А я с вашим отцом в молодости не одну партию сыграл. Теперь сам с собой играю. Со временем понимаешь, что лучший противник – это ты сам… Как думаете, что важнее всего в игре?

Прибытков несколько опешил, он не ожидал от Копулова разговора на отвлеченную тему, уж точно не при этих обстоятельствах. Впрочем, лицо у Копулова было по-прежнему непроницаемым.

– В бильярде что важнее? – уточнил Прибытков.

– Да. Хотя это относится, скажем, и к шахматам.

– Нанести… э-э, сделать правильный ход? – попытался угадать Прибытков.

– Да. Безусловно. Правильный ход. Но я имею в виду немного другое – самоощущение в игре. Можно и по-другому спросить: когда человек становится правильным игроком?

– Ну, э-э, не знаю, – сдался по некотором размышлении Прибытков.

– Когда человек начинает играть сам с собой – не как в детстве, когда товарищей нет и когда от скуки начинаешь сам с собой играть, а когда начинаешь играть сам с собой, потому что это и есть самая интересная игра. Только тогда, когда ты играешь сам с собой, ты по-настоящему вникаешь в суть и понимаешь, что ты не только игрок, но и шар в чьей-то игре…

Лоб Прибыткова прорезали морщины, но, судя по всему, его потуги понять, о чем идет речь, были безрезультатными. Вернее, было видно, что он думает не о том, что говорит Копулов, а пытается разгадать, на что тот намекает. Похоже, Прибытков не допускал мысли, что Копулов вдруг захочет просто поговорить с ним о жизни, пофилософствовать. Копулов сбил в пепельницу пепел с сигареты каким-то таким особенным движением, которое давало понять, мол, черт с ним, с этим самоощущением игрока, Аркадий Леонидович, не ясно – и не надо.

Отсрочка главного разговора, занятая обыденными действиями и каляканьем Копулова, позволила Прибыткову чуть расслабиться. «Чего тут ерзать, как школьнику, – подумал он, – у него на меня ничего нет, он просто хочет обсудить ситуацию. Если бы хотел навредить мне, не стал бы про отца вслух вспоминать». И Прибытков, до этого старавшийся не смотреть открыто и прямо на хозяина апартаментов, осмелел и позволил себе такой взгляд.

Копулов, казалось, не обратил на это внимания, он задумчиво глядел в пепельницу.

– Удалось уже провести испытания кенозина, Аркадий Леонидович? – спросил он внезапно.

Такого выпада Прибытков, конечно, не ждал. Он был абсолютно уверен, что об этой части его работы знают только он сам да чокнутый биохимик из Пущино, который синтезировал кенозин. Подчиненные, эти безголовые спецназовцы, вряд ли могли догадываться, с чем они имеют дело. Мозгов у них на это не хватило бы, а в суть вещей их никто не посвящал.

Что ответить Копулову? Как он разнюхал? Кто-то стукнул? Но кто? Не биохимик же? Нет, он не мог, он обижен на весь свет за то, что его на пенсию вышвырнули. Да и вообще, какой ему интерес стучать на самого себя? Значит, все-таки кто-то из команды? Черта с два. После того, как они убрали кого-то на бычьей станции, причем, возможно, кого-то из своих, им, наоборот, прямая выгода держать язык за зубами. Кто еще мог знать про кенозин? Только один-единственный раз звучало название «кенозин» для тех, кто не имел к нему вообще никакого отношения, это было в Кремле, на совещании у Байбакова. Но там все было как бы в шутку, разговор шел об абстрактных, фантастических направлениях развития страны.

Пауза меж тем становилась уже невежливой. И начинать юлить и врать было поздно и неуместно.

– Нет, – ответил наконец Прибытков. – Мы его пока не опробовали как полагается.

– Но как-то опробовали?

– Только пару бомжей использовали как подопытных кроликов.

Копулов промолчал, но неким малоуловимым жестом руки дал понять, чтобы Прибытков продолжал.

– Результат в целом хороший, – сказал Прибытков. – Препарат работает.

– Но вопрос в том, против кого он работает.

– То есть? К кому применить, против того и работает. А как может быть еще?

– Да. Именно. Вы хотели его опробовать через коров, через их молоко, так?

– Да.

– А через каких именно коров?

– Так, э-э… а какая разница? – Прибытков понимал, что в этом вопросе кроется опасность, но в чем она заключается, понять не мог.

– Ну вот конкретно тот термос с бычьей спермой, в которую вы внедрили кенозин, – он в какое хозяйство должен был отправиться? В какой сельский кооператив, к какому фермеру?

– Не знаю, директор центра должен был потом нам сказать, куда он отправил. И мы дальше бы проследили путь кенозина. Нам важно было, чтобы все шло естественным путем, как обычно, чтобы никто ничего не заподозрил. И мы предоставили это ему.

– Предоставили это судьбе. Разумно. То есть директор станции ничего не знает о кенозине?

– По сути – нет, не знает. Ему было сказано, что это просто передовая разработка наших генетиков для улучшения породистости животных.

– И он мог поэтому отправить кенозин куда угодно, да?

– Ну да.

– Более того, поскольку директор думал, что это просто улучшенный образец обыкновенной бычьей спермы, то, как думаете, в какое хозяйство он бы его отправил – в обычное или в какое-то особо важное, которое снабжает продуктами, скажем, начальство?

– Э-э… какое хозяйство? Какое начальство?

– Хозяйство – акционерное общество «Светлый путь», в советские годы это был одноименный совхоз, снабжавший продуктами лично генерального секретаря ЦК КПСС. А сейчас оттуда получает продукты на свой стол какое начальство, Аркадий Леонидович? По-прежнему самое высокое, президент нашей страны. Это его вы хотели использовать в качестве третьего бомжа или третьего подопытного кролика?

Ладони Прибыткова холодно повлажнели; попасть под такое подозрение – попытка отравить президента! Ему стоило немалых усилий не показать паники. То есть смятение на его лице все равно отразилось, но лишь в той степени, в какой отражалось и до этой фразы – с самого начала разговора Прибытков осознавал, что выглядит растерянным, и теперь было очень важно, чтобы не возникло всплеска более сильных эмоций на этом общем фоне.

– Я этого не знал, – как можно нейтральнее промолвил он.

В голове его мелькнуло только, что если он сейчас оторвет ладони от своих коленей, то брюки в этих местах будут насквозь мокрыми.

– Да, – спокойно сказал Копулов. – Я знаю, что вы не хотели отравить президента. Не хотели превратить его в животное. Или в овощ. В общем, во что-то сельскохозяйственное. Вы просто не знали некоторых обстоятельств. Но теперь вот знаете. И это важно. На будущее.

Опасность вроде миновала. Прибытков выдохнул, словно вышел из головокружительной петли, катаясь на невероятно крутых американских горках.

Копулов молчал. Казалось, он задумался о чем-то своем.

– Я приказал забрать кенозин со станции, – Прибытков стал приходить в себя. – Теперь он в надежном месте.

– Любопытно, в каком сейчас надежном месте мой человек, который присматривал за вашей группой, – внезапно снова показал когти Копулов. – Он куда-то пропал. Исчез.

«О, черт! – пронеслось в голове Прибыткова. – Так вот кого убили мои архаровцы на бычьей станции. Идиоты! Так подставить!»

«Молчать. Надо просто молчать. Не отвечать. Копулов ведь не меня спрашивает, куда сгинул его человек. Он не обвиняет. Он просто кинул фразу, крючок. Может, он и не знает про убийство на станции. Вот и мы ничего не знаем», – мысленно убеждал себя Прибытков.

– Человек из нашей системы не может взять и пропасть, – добавил тем временем Копулов. – Что-то случилось. Может, его и в живых уже нет.

Копулов замолк на целую минуту длинной в вечность, за которую Прибытков все-таки стал слишком нервничать. Он хлопал глазами и держался из последних сил, пытаясь устоять от соблазна покаяться, рассказать все, свалить вину на дурных подчиненных, только бы его самого не привлекли к ответу.

Но, похоже, большего Копулову не требовалось, и он подкинул Прибыткову спасательный круг:

– Он, правда, не только за вашей группой приглядывал. За Казачковым с его ребятами тоже.

Надо же, у Прибыткова как-то и выскочило из головы, что его соперник Степан Казачков, такой же, как он сам, особый советник президента из кадрового резерва, был одним из членов российской делегации и возвращался в Москву на разбившемся самолете. Прибыткову даже стало жаль погибшего конкурента. Конечно, Казачков был ослом, носился со своей безнадежно отсталой идеей восстановления империи, как с писаной торбой, но все-таки. Ладно. Все, однако ж, к лучшему, подумал Прибытков, отныне убитый на станции в Быково человек Копулова – вина Казачкова. Один мертвец на совести другого. Идеальный расклад.

– Но с Казачкова теперь ничего не спросишь, – сказал Копулов. Он словно видел Прибыткова насквозь.

– Теперь со многих никакого спроса, – сказал Прибытков.

– С каких многих? – мягко вопросил Копулов.

– С целого правительства, – Прибыткову очень хотелось отвести подальше от себя мысли коварного собеседника. – Все ведь погибли.

– И ни с кого за это не спросишь, да?

Вот же черт, мелькнуло в голове Прибыткова, о чем он? Он все-таки подозревает меня в измене? Намекает на то, что авиакатастрофа стала результатом заговора, о котором «кое-кто» знал. Знал, но не доложил кому следует. Что ему известно? Может ли он быть в курсе, о чем они говорили с отцом в больнице? Больница старая, построена еще при советской власти, специально для сотрудников КГБ, и при постройке там наверняка все стены нашпиговали прослушкой. Господи, неужели эта аппаратура до сих пор работает?! Нет. Не может быть. Технологии стали совсем другими, а новую аппаратуру туда вряд ли ставили. Кому это надо, не те времена. Или те?

– Так что вы об этом думаете? – спросил Копулов.

Прибытков промямлил в ответ что-то неопределенное в том духе, что одновременная гибель целой верхушки власти в мирное время – случай в политической истории крайне редкий, хотя, с учетом польского прецедента, получается, что случай уже не единичный, и опять в России.

Это, решил Прибытков, все, что можно себе позволить, в ответ на такой вопрос. Пусть лучше сам Копулов скажет, что думает об этом. В конце концов, он пригласил его сюда, скорей всего, именно для того, чтобы сказать, что сам думает, и еще, видимо, чтобы потом что-то предложить ему, Прибыткову. Да, конечно! А иначе зачем Копулов пригласил его сюда? И нечего было так волноваться. Если бы Копулов решил обвинить его в чем-то, то не вызвал бы на конспиративную квартиру, а просто отдал бы приказ взять его. А? Да, точно! Сожрал бы его, даже несмотря на то, что он, Прибытков, с тех пор, как стал особым советником президента, вошел в когорту неприкасаемых. Его нельзя было просто «взять» без согласования по крайней мере с руководителем Администрации президента. Но руководителя Администрации президента больше нет. И самого президента нет. И, между прочим, председатель ФСБ тоже был в том самолете и тоже – тю-тю. Сейчас Копулов как один из его замов может действовать вообще без оглядки на кого бы то ни было. Во всяком случае до тех пор, пока не будет назначен новый председатель. Интересно, а сам-то Копулов не метит ли на место своего начальника? Или куда повыше?

– С этой авиакатастрофой столько мест наверху освободилось, – сказал, будто снова угадав ход его мыслей, Копулов. – Многие, наверно, сейчас засуетятся.

«Может, и мне что-то перепадет? – подумал Прибытков. – Может, Копулов хочет предложить мне какую-то интересную должность, в обмен на личную верность?»

Впрочем, не успел Прибытков поверить в эту приятную догадку, как сообразил, что если теперь, после гибели президента России Паутова, объединенную страну де-юре и де-факто возглавляет президент Белоруссии Микулов, то по идее Копулов не может претендовать на какие-либо высокие должности и не может предлагать кому-либо какие-либо должности. С этого дня все важные посты будут занимать ставленники Микулова. Микулов же, небось, притащит сейчас в Кремль целую свору своих людишек из Белоруссии. А Копулов – что Копулов? Ему теперь дай бог свою-то должность сохранить, а не то что кого-то куда-то выдвигать.

«Но ведет он себя слишком уверенно, – подумал Прибытков. – Что он от меня хочет? Теперь вообще ничего не поймешь».

В голове его был полный кавардак, Прибытков действительно уже ничего не соображал и отказался от попыток строить какие-либо предположения. Он опустил плечи и затуманенным взором уставился на пепельницу. Подождем, решил он.

– Аркадий Леонидович, а в шахматы вы играете? – ни с того ни сего спросил Копулов.

– Да. Немного.

– Захватывающая игра. Почти как бильярд. Столько возможностей у фигур, даже у пешек. Каждая может стать ферзем, слоном или чем-то еще. Единственное, чем пешка не станет никогда, – королем. И это логично. Потому что двух королей одного цвета на доске быть не может. Ферзей – может, ладей, коней – кого угодно, но только не королей.

Прибытков вяло отметил про себя, что Копулов стал отвлеченно говорить про игры, как в начале беседы, но решил даже не пытаться просчитать, к чему это и куда тот клонит. Он просто слушал Копулова.

– Но я отвлекся, – продолжил Копулов. – Я хотел сказать о другом. По нашим сведениям, не все из летевших на президентском самолете погибли. Кто-то катапультировался в спасательном кресле. И скорее всего благополучно приземлился на парашюте. В нескольких километрах от места катастрофы. Радиомаячок кресла указывает на это. Возможно, Паутов не погиб. Возможно. Во всяком случае, кресло было предназначено для него. Но… Микулов… Микулов уже по сути успел вступить в новую должность. Он уже в Кремле, взял на себя командование делами. Про кресло он не знает и приказал отозвать с места крушения спасательный отряд. Он уверен, что никто не выжил. Место падения самолета просто оцеплено, там работают эксперты по авиакатастрофам, собирают хлам и остатки тел. В общем, мы не можем послать на поиски Паутова официальный отряд. По крайней мере, не можем сделать это без риска, что про поиски быстро узнает Микулов. А это значит, что пришел час кадрового резерва, незаметного, вроде бы малозначащего, почти что несуществующего. Настал ваш момент, Аркадий Леонидович.

– Мой?

– Да. После того, как вы благополучно избежали всяких обвинений (которые могут в любое время вернуться), для вас это шанс упрочить доверие к вашему подразделению, а главное – лично к вам. А дальше посмотрим. Сами видите, на каком вулкане обитаем.

– Да, конечно.

– При благополучном разрешении сегодняшней политической ситуации, думаю, вы хоть завтра могли бы начать работать заместителем руководителя Администрации президента. А затем и руководителем Администрации. Хватит вам уже отвлеченными теориями заниматься в резерве, наверно, пора за реальные дела приниматься, согласны?

– Да. Спасибо.

– Но сейчас у вас одна задача: пошлите своих людей, пусть поищут, кто катапультировался из самолета. Как будут результаты, сразу доложите. Вот по этому телефону, – Копулов вынул из кармана и протянул Прибыткову мобильник. – Кресло упало где-то в Быково, за оцеплением, неподалеку, кстати, от этой вашей станции, где быков держат. Гм, удивительно.

– А как быть с кенозином? – спросил Прибытков.

– Работайте, – уклончиво сказал Копулов. – Кто знает, где и как он пригодится. Все ясно?

– Да. То есть нет. Насчет кресла и насчет того, кто катапультировался из самолета. А вдруг оно пустое вылетело с борта? Или тот, кто в нем был, погиб? А главное – что если там был Паутов и если он жив?

– Это было бы идеально.

– А… ну да… Но вы сказали, что двух королей на шахматной доске не бывает…

– Ну да.

– Но, как я понимаю, сейчас у нас как раз один король на доске. А если Паутов спасся и если мы его найдем, то их опять станет два.

Копулов, казалось, чуть задумался. Было понятно, что он просчитал и этот вариант развития событий, но, возможно, не хотел обсуждать столь прямо поставленный вопрос о том, на чьей он стороне – какого из королей он хотел бы видеть на доске: Паутова или Микулова. Во всяком случае ответил он уклончиво:

– Ситуация на доске, как вы выразились, действительно любопытная. А любопытные ситуации тем и ценятся, что предполагают богатые возможности развития в разных направлениях. Главное, что вы понимаете: двух одномастных королей быть не может, это нонсенс. Ну, на этом всё. Организуйте поиски незамедлительно. Точные координаты приземления кресла получите у офицера, который вас встретил в коридоре, – Копулов кивком головы указал в сторону двери. Выражение его лица, которое за время беседы обрело не сказать, чтобы человечности, а некоторую причастность к этому миру, – теперь выражение его лица снова стало отстраненным и жестким.

– Да, еще вот что, – Прибытков помялся. – Мне бы еще людей поопытней, раз такое ответственное задание.

– Имеете на примете кого-то конкретного?

– Э, да. В подчинении Казачкова был, ну, вернее, есть офицер. Как-то его зовут? Андрей, я фамилию забыл. У него опыт в таких делах даже на лице написан, – Прибытков провел пальцем по своей левой щеке. – Шрам тут такой.

– Берите.

Глава 29. Потери и поиски

Ранним утром к станции искусственного осеменения сельскохозяйственных животных в Быково подъехал черный джип, в нем сидели двое мужчин, на которых, несмотря на яркое летнее утро, обещающее жаркий день, были плотные темные пиджаки. Это были посланцы Прибыткова. Тот, что сидел на пассажирском сиденье, вышел; он был блондином со шрамом на правой щеке, рослым, широкоплечим, двигался решительно. Если бы поблизости стоял Данила и видел этого мужчину, то сразу признал бы в нем человека, которому несколько дней назад наступил на пятку здесь же, на проходной станции, когда тот выносил термос с наклейкой «Кенозин». И надо полагать, Данила сильно удивился бы, увидев, что и теперь этот мужчина несет, правда, теперь в обратном направлении, тот же термос. Однако Данилы тут не было; вместо него у проходной стояла новая сотрудница станции – менеджер проектов Лида, щекастая молодая женщина с короткой стрижкой, которая была тоже в деловом костюме, но в костюме, более приличествующем сезону, светлом и легком. Лида, похоже, ждала визитера в темном пиджаке, потому что сразу пошла ему навстречу. Она решительно протянула руку, и они молча быстро обменялись рукопожатием, и затем термос перекочевал в руки Лиды.

– Я менеджер, по сути замдиректора, и я как раз вместо него сейчас…

– Понятно, – не очень-то вежливо отрезал мужчина в темном. – В любое хозяйство, только не в «Светлый путь», – тут же добавил он, указывая пальцем на термос.

– Да-да, мне уже сообщили, – заверила Лида и изобразила на лице официальную улыбку, годящуюся как для прощания, так и для продолжения разговора.

– Что сообщили? – помолчав, спросил мужчина в темном пиджаке.

– Ну, об этом, что вот вы сказали сейчас, – недоуменно ответила Лида, и взгляд ее говорил о том, что она несколько озадачена тупоумием курьера.

– Это я сказал, – продолжил, однако, посланник Прибыткова. – А нужно, чтобы вы сказали.

– Зачем?

– Вы должны сказать это, чтобы я это от вас услышал, – пояснил посланник, и сейчас уже его выражение лица стало свидетельствовать о том, что он слегка удивлен тугодумству менеджера, не соблюдающего элементарную процедуру. – Чтобы я понял, что вы меня услышали и правильно поняли, – еще добавил он и демонстративно повернул к Лиде ухо.

– А… ну, если… Подтверждаю: отправим куда угодно, только не в «Светлый путь».

Блондин в темном кивнул, сел в джип, и через несколько секунд автомобиль уже с пробуксовкой стартовал и ринулся прочь от станции. Но на дороге машина не развернулась, чтобы ехать не обратно к Москве, она уносила двоих посланников Прибыткова дальше, в сторону области.