Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть I. Страна несходства Фурман Александр
– Ты посиди, я закончу через минуту, и тогда мы поговорим.
Фурман согласно кивнул. Осторожно осматривая кабинет, он понемногу успокоился. «Мог бы кино до конца досмотреть», – насмешливо подумал он, хотя что ему было до этого фильма? У него было такое чувство, что все его приключения и переживания происходили когда-то давно, неделю или две назад, но уж точно не сегодня.
Наконец Миша потушил сигарету, отодвинул бумаги и снял очки. Вид у него был очень утомленный, Фурман даже пожалел его. Конечно, лагерь-то большой, дел много…
Разговор получился неожиданно спокойный и мягкий. Фурман свел объяснение причин к тому, что ему было здесь очень скучно и тоскливо, нечем заняться. Он сказал, что точно не помнит своего обидчика (видно, о нем они узнали от Андрюхи), – в конце концов, он всего лишь харкнул в него, а не ударил… Обычное мелкое дело, хотя и обидное. А скандал может получиться несоразмерный… Миша сказал, что ответственность за все эти безобразия будут нести отрядные вожатые. Фурман еще раз попытался выгородить вожатых, но Миша прервал его – это, мол, уже не его забота, они сами будут разбираться, кто виноват. Напоследок он предупредил Фурмана, что его родителям завтра будет сообщено о том, что случилось, и спросил, имеются ли у него еще какие-нибудь жалобы или пожелания, пускай уж сразу все выскажет, пользуясь случаем. У Фурмана ничего не имелось. «Я могу быть уверен, что ты больше не повторишь этот глупый поступок?» – спросил Миша. Фурману пришлось дать обещание.
– Ну что ж, иди, – вздохнул Миша.
– А куда?.. – на всякий случай спросил Фурман.
Миша удивился, потом взглянул на часы:
– Фильм еще продолжается, конец – через семь с половиной минут. Если хочешь, можешь пойти туда.
Фурман сказал «спасибо», «до свиданья», потом опять «спасибо» и вышел под темное небо. Душа его почему-то пела, хотя ничего хорошего вроде бы не было. Но ведь и особо плохого – тоже?
Когда кино закончилось, ребята накинулись на него с расспросами. Он отвечал бодро и неопределенно, мол, все нормально, расстрел временно откладывается…
Назавтра жизнь потянулась почти по-прежнему. Ненадолго приезжала мама, ходила беседовать с начальством. С самим Фурманом была очень сдержанна, но он другого и не ждал. Мама обещала, что в конце недели они его заберут.
В шахматном турнире Фурман в одной партии победил, а другую свел вничью.
В пятницу за ним приехал папа. О случившемся в лагере ЧП он знал очень смутно. Рассказ Фурмана его поразил и возмутил – больше всего тем, как взрослые это вообще допустили. Он даже хотел пойти к начальнику и устроить скандал, но Фурман отговорил его, опасаясь, что все это может повернуться против них самих. «Давай лучше просто уедем поскорее, и все…»
Вновь проделывая знакомый путь под вечереющим небом, Фурман со смутной тревогой думал, что это похоже на сон: как если бы какие-то безобидные детали давнего, яркого и мучительного сна вдруг встретились наяву – угрожая повторением и всего остального…
Глядя из окна автобуса, он не смог узнать то место, где они тогда свернули на ферму. А дальше места были уже не так хорошо ему известны, поэтому он на всякий случай старался запомнить какие-нибудь ориентиры…
Впрочем, больше его в пионерский лагерь не отправляли.
Во дворе дома девять всегда существовало две компании, которые почти не пересекались между собой. Сам двор состоял из трех неравных частей. «Нижняя» представляла собой заасфальтированную территорию перед светло-желтым двухфлигельным двухэтажным домом с аркой, выходившей на Краснопролетарскую улицу; среднюю занимал огороженный низеньким заборчиком сад, над которым нависала облезлая глухая стена трикотажной фабрики; а за садом, на горке, проходящую через весь двор асфальтовую дорожку сторожили два домика-развалюшки со своими маленькими участочками. Вся нижняя площадка и сад условно принадлежали жившим в правом флигеле желтого дома фурмановским одноклассникам Пашке Королькову и Ирке Медведевой. В соседнем подъезде, слева от арки, жила еще одна девочка, Оля Полякова, на два года младше их. Она считалась «мелюзгой», но иногда тоже участвовала в общих играх.
Другая детская компания жила на горке, в одноэтажной многоквартирной развалюшке со своим отдельным крохотным двориком, за пределы которого почти никогда не выходила. Фурман познакомился с этими ребятами во время своих одиноких скитаний по чужим дворам. Верховодил там высокий рыжеватый мальчишка, у которого было что-то с ногой – она почти не сгибалась. Будучи старшим по возрасту и самым сильным, он полностью властвовал над остальными, и его вспыльчивость воспринималась всеми как должное. Как-то раз Фурману – во избежание назревающей драки с хромым и его малышами – пришлось последовать тайному дружескому пожеланию тамошней девочки и со спокойным достоинством удалиться. Неизвестно, впрочем, о ком она при этом больше заботилась…
С маленькой Олей Поляковой у Фурмана уже несколько лет была тихая, скрываемая от всех дружба. Началась она почти случайно. Теплым майским днем ни Пашки, ни Ирки Медведевой не оказалось дома. Оля играла во дворе одна, и Фурман от нечего делать осторожно присоседился к двум ее куклам, занимавшим угол большой белой скамейки. Присутствие его Олю немного стесняло, но он вел себя хорошо, помог ей в приготовлении обеда из свежей травки, желтых одуванчиков и мокрого песочка и был принят в жизнь семьи – сперва просто как добрый «сосед по квартире», а вскоре и как близкий родственник: кукольный «дядя» (то есть старший брат хозяйки), приехавший в гости из другого города. Когда обе баловницы-куклы угомонились и заснули, они с Олей, сидя на скамейке, стали просто разговаривать о том о сем. Напротив них, в распахнутом окне второго этажа, время от времени появлялась довольно молодая, по-домашнему раздетая женщина – как выяснилось, Олина мама, с некоторым удивлением наблюдавшая за дочкиной компанией. Возвратился с работы Олин папа, тоже еще совсем не старый, – Оля радостно подбежала к нему, обняла и вернулась к Фурману на скамейку. Он стал расспрашивать ее о родителях, а она в ответ – о его семье. Потом мама позвала Олю домой ужинать, она серьезно и ласково простилась с Фурманом и послушно пошла к себе. Фурман тоже решил пойти домой. У него было беспричинно прекрасное настроение, слегка смешившее его самого, и еще он вдруг ни с того ни с сего ужасно проголодался. Вбежав в квартиру, он тут же громко потребовал есть, чем вызвал у всех радостный переполох.
После этого ему еще раз или два случалось поболтать с Олей на скамейке, и их дружба закрепилась.
Зимой они почти не встречались, хотя Фурман часто ходил в дом девять: они с Пашкой разыгрывали между собой в глухом углу двора клубный чемпионат мира по хоккею с шайбой – правда, без коньков. Пашка откуда-то знал названия всех заграничных клубов и фамилии многих игроков и на ходу профессионально комментировал все встречи, так что оба они то и дело валились в снег от хохота.
Однажды Пашка во время игры неудачно махнул клюшкой и попал Фурману по глазу. Сначала Фурман ничего не видел из-за искр, потом – из-за невольно полившихся слез, а когда он по совету Пашки приложил к глазу снег, обнаружилась кровь. Жжение прошло довольно быстро, но Фурман почувствовал боль и решил пойти домой. На улице было уже совсем темно. Глаз почти не открывался, и Фурман стал думать, что теперь ослепнет из-за такой глупости. Бессильно ругаясь, постанывая и качаясь на ходу, он представлял свою новую жизнь – инвалидом… Царапина на веке оказалась глубокой. Родители тут же собрались и повезли Фурмана в филатовскую больницу. Там ранку обильно помазали обычной зеленкой – и уже на обратном пути Фурману полегчало. Все обошлось.
Весной все снова стали гулять вместе. В общих играх Фурман с маленькой Олей обменивались понимающими взглядами и, случайно оказываясь в одной паре, часто выигрывали. Фурман чувствовал, что это ради Оли он становится таким азартным и удивляет всех своей ловкостью. «Странно – что это я, влюбился в нее, что ли? – с насмешливым недоумением спрашивал он себя. – Она же еще совсем маленькая! А ты-то сам – уже большой?.. Интересно, как бы к этому отнеслись ребята?.. Но нет, это все-таки было что-то другое: ему просто приятно находиться с нею рядом. Что тут такого? Впрочем, кто его разберет, как это называется. Он ведь и сам в этом еще ничего не понимает… Поэтому он решил пока больше вообще не думать на эту тему.
Был уже конец сентября, а лето все не уходило. Неудавшийся побег из пионерского лагеря и поездка с папой в Палангу заслонились бабушкиной смертью – дома до сих пор каждый вечер воцарялась особенная тоскливая тишина. Пользуясь хорошей погодой, Фурман старался гулять подольше.
Дворовый асфальт был сплошь изрисован полустертыми меловыми квадратами надоевших всем «классиков» и «крестиков и ноликов». Пашку рано загнали домой, и Фурман предложил девчонкам сходить на горку – у тамошних был хороший мячик, и, возможно, они согласились бы вместе сыграть в пионербол через бельевую веревку или в простые вышибалы.
Разномастная «верхняя» компания в полном составе прохлаждалась на своем крылечке, но играть в мяч почему-то упорно отказывалась. Потом кто-то объяснил, что в их закоулке развешено постиранное белье, и если они его случайно испачкают, на них будут ругаться. Поэтому они и сидят на крыльце. Но идти играть внизу они тоже не хотели. В общем, были не в настроении. Старший хромой мальчишка поднялся и ушел в дом, и Фурману по большому секрету рассказали, что на самом деле все уже произошло: они стали играть в мяч, попали в простыню, и старшего наказали – сильно побили ремнем, а мяч забрали. Так что теперь они играть не могут.
Делать нечего, надо было уходить, но тут появился мрачный хромой и вдруг спросил, будут ли они играть в бутылочку. Ирка с Фурманом изумленно переглянулись. Он невольно заулыбался и пожал плечами, а Ирка насмешливо уточнила у хромого: «И кто же тут у вас собирается играть в бутылочку? Эти, что ли?» – она с легким презрением кивнула на малышню. Хромой хмуро ответил, что играть будут все, кто здесь есть. А если они не хотят играть, то никто их здесь не держит.
Игра в бутылочку считалась абсолютно неприличной. Никто в нее и не играл, только слухи про это ходили. Пацаны из дома один, ужасно хохоча, рассказывали, как их старшие играли в бутылочку – не во дворе, конечно, а где-то в походе, в лесу – с какими-то взрослыми деревенскими девками…
Правила были простыми. Все вставали в круг и раскручивали лежащую в середине бутылку, которая служила как бы «стрелкой». Повертевшись, бутылка указывала концами на двоих играющих. Они, независимо от их пола, должны были или поцеловаться, или снять часть одежды, или – в «детском» варианте – совершить какое-нибудь бессмысленное и смешное действие, например громко хрюкнуть. Естественно, существовали и совсем уж неприличные задания.
Хотя хромой и старался не засматриваться на Ирку, Фурман догадывался, что весь его замысел связан с ней. Конечно, она тут была королевой. Но самого Фурмана Ирка в этом смысле не интересовала: подумаешь, целоваться с ней… У него возникла безумная мысль проверить их отношения с Олей. Он сказал, что им надо посовещаться, и в двух словах объяснил Ирке смысл предложения вожака чужой компании. Внимание хромого ей польстило – тем более что, на Иркин взгляд, он был, как она выразилась, «довольно интересным экземпляром», – и она тут же решила его проучить. Оля во время этого обсуждения почти ничего не говорила, хотя саму идею не отвергла. Фурман видел, что все это ее волнует и тревожит, и старался изобразить предстоящий спектакль как можно смешнее.
После длительных и сложных переговоров с демонстративными уходами и уличениями друг друга в нехороших намерениях, условия игры были, наконец, согласованы. Но тут Оля вдруг сказала, что ей пора домой. Фурману пришлось отвести ее в сторонку «поговорить». Он стал горячо убеждать ее остаться: зря, мол, она боится, ничего «такого» тут не будет, он обещает! Они же как раз об этом и договаривались! Среди «заданий» остались только разные глупые и смешные штучки! «А целоваться – это, по-твоему, тоже смешно?» – спросила Оля, серьезно глядя Фурману в глаза снизу вверх. Он смутился. – Нет, это не смешно. Хотя вообще-то и смешно тоже. Но по правилам целоваться кому-то надо будет только на третий раз – если еще выпадет! – и то исключительно с согласия обеих сторон. Кроме того, даже если до этого дойдет, разрешается сделать это не при всех, а «наедине»… Вариантов масса! Оля колебалась, и Фурман, чтобы ее удержать, пошел на последнее средство: признался, что на самом деле участвует в этой игре только из-за нее. Если она сейчас уйдет, все это станет ему совершенно не нужно. Он тогда тоже сразу пойдет домой.
Оля переспросила, правда ли это, – она-то думала, что его интересует Ирка. «Да зачем мне Ирка?! – вскричал Фурман. – Если по правде, то я все это затеял только из-за тебя! Ну, из-за нас с тобой…» Оля смотрела ему в глаза, и ему внезапно показалось, что он «переиграл» самого себя. Чего он хочет от нее? Он вдруг почувствовал себя полностью опустошенным и беззащитным перед стоящей так близко маленькой девочкой с узким личиком и гладкими блеклыми волосами, которая была ему совершенно чужим человеком. «Дурак! Опять!..» – подумал он, но все же постарался взять себя в руки.
– Ладно, я тебе все уже сказал. Решай сама. Только побыстрее.
– Ничего, подождут. Давай договорим, раз уж начали.
Ее взрослая настойчивость тоже была чужой. Она помолчала.
– Скажи, я тебе хоть немножко нравлюсь? – Он сглотнул и кивнул. – Ты правда хочешь меня поцеловать?
– Правда. – Терять ему было уже нечего.
– Но ведь это можно сделать и без всякой игры! Если бы ты мне раньше об этом сказал… Я готова.
– Да?.. – глупо раскрыл глаза Фурман. – Ты что, сама хочешь со мною поцеловаться?!
Оля убежденно кивнула.
Игра шла довольно весело, но Фурман думал только о себе и о маленькой Оле. Неужели все это происходило с ним? А она что же – любит его?.. Но за что?..
Задумчиво покрутившись, зеленая лимонадная бутылка – уж какая нашлась – смилостивилась и указала на них в третий раз. Они дружно продемонстрировали всем свое удивление и шутливое отвращение, потом, сопровождаемые общим смехом, ушли за единственное здесь большое дерево и быстро прикоснулись друг к другу теплыми губами. «Я уже сейчас уйду, ладно?..» – шепотом предупредила она. «А ты завтра выйдешь гулять?» – хрипло спросил Фурман. Нет, завтра ее не будет до самого вечера – у нее занятия в музыкальной школе: «До послезавтра. Ты придешь?» Он обещал и почувствовал, что его глаза почему-то наполняются слезами. «Не хочется от тебя уходить…» – выдавил он. Оля мягко сжала его руку в ответ.
В следующие полминуты Фурман с небывалой ясностью понял две вещи: что означают слова «до свиданья» и чудесный смысл воздушного поцелуя.
Послезавтра наступило. Привыкая, они сели на свою белую скамейку и попытались разговаривать о чем-то необязательном. Беседа как-то не клеилась. «Пойдем?» – наконец произнес Фурман. Она зачем-то стала притворяться, что не понимает, и вообще, что это он себе позволяет… Фурман ужасно растерялся и обиделся, начал задавать глупые горькие вопросы, потом тяжело поднялся и сказал, что уходит. Но оказалось, что это такая игра. Оля силком усадила его, попросила прощения и вскоре почти вернула себе; осталось совсем чуть-чуть, – они пошли в соседний двор и там, в грязном железном закутке на задворках швейной фабрики она сделала все, о чем он просил. И сама поцеловала его в губы.
Потом был какой-то золотой вечер, тихий и долгий. Фурман с Олей сидели на старой лавочке в дальнем конце сада, посматривали на холодеющее солнце и обсуждали свою будущую семейную жизнь: где им лучше всего поселиться, сколько там будет комнат, какую они купят мебель, как назовут своих детей и какими постараются их воспитать. Повздыхав, они пришли к выводу, что дело это очень и очень нелегкое…
В саду было уже почти темно. Фурмановская куртка больше не могла согреть Олю, и они решили пойти по домам.
На сумеречной пустой улице счастливого испуганного благодарного Фурмана вдруг охватила бессловесная синяя печаль. Что-то одно сегодня закончилось, что-то другое начиналось на родной улице; внутри у него – он чувствовал – теперь была мягко и незаметно, почти ласково раскрывшаяся глубокая черная дыра неизвестно куда, в другой мир, – а снаружи все осталось неизменным.
Годовщина революции
8 ноября, на второй день праздников, большой компанией сговорились с утра пойти в «Россию» на новый американский фильм. Все были уверены, что билеты удастся купить прямо перед началом сеанса – все-таки к десяти часам народ еще вряд ли успеет как следует очухаться и побежать в кино…
В назначенное время за Фурманом зашли Пашка Корольков, Влас-Колбас и Колеся, а еще двое должны были встретиться с ними у касс. Ребята сказали, что на улице так себе, и Фурман на всякий случай утеплился, даже шерстяные перчатки натянул – первый раз за эту осень. Выйдя из подъезда, он прищурился от резкого и ровного дневного света. На самом-то деле погода стояла довольно серенькая, но зато безветренная – красные флаги на ближайших домах лишь утомленно колыхались время от времени, остывая после вчерашнего парадного трепета.
Влас с Колесей сразу рванули вперед, продолжив беседу на какую-то неожиданно серьезную техническую тему, а Пашка с Фурманом, посмеиваясь над этой парочкой и рассчитывая догнать ее на углу, перед только что сменившим сигнал светофором, пошли не торопясь.
Проходя мимо двора первого дома, Фурман заглянул туда с привычным опасливо-ностальгическим интересом. Сейчас там никого не было видно, только голый асфальт со знакомыми выбоинами. Тихонько вздохнув, Фурман отвернулся и с лету удачно завершил шутливую Пашкину фразу.
Двойной перекресток между Оружейным и Садово-Каретной, к которому они приближались, сейчас был непривычно пуст: ни машин, ни праздничных гуляющих толп; какой-то дядька с болтающейся авоськой – вроде бы не пьяный – беззаботно плелся наискосок через проезжую часть; постовой милиционер, со скучающим видом крутивший полосатой палочкой, никак не реагировал на это очевидное нарушение правил; впрочем, и в самом прохладном утреннем воздухе ощущалась странная насмешливо-музыкальная свобода, точно дворник с невидимой метлой разгоняющая мусорные отголоски вчерашних песен и маршей.
Появившаяся из-за угла мужская фигура показалась Фурману смутно знакомой. Он стал радостно присматриваться и, поняв, кто это, вздрогнул: с широкой моряцкой раскачкой к ним навстречу легко двигался знаменитый на весь район хулиган Борька Соломонов по кличке Соломон. Пару лет назад его исключили из школы и, по слухам, посадили, за то что он сильно избил и даже поранил ножом какого-то старшеклассника… Но как он здесь оказался? Неужели его уже выпустили?!
У Соломона была яркая внешность: черные вьющиеся крупными кольцами волосы, густые брови, зеленые глаза с постоянной нехорошей внутренней игрой, выпуклые, капризно кривящиеся красные губы. Однажды старшие ребята прихватили Фурмана в некий таинственно-деловой поход в дальние каляевские дворы, и он был лично представлен тамошнему атаману, а потом, при случайных встречах с ним в школьном коридоре или на улице, пару раз удостаивался ленивого рукопожатия. Фурману казалось, что даже Азар, признанный вожак шпаны Косого переулка и его окрестностей, относится к Соломону с очень большой осторожностью. После той глухой истории с ножом, когда Соломон уже исчез, Фурман как-то раз краем уха слышал, как Азар мрачно говорил кому-то из старших, что Соломон – настоящий «псих», и правильно, что он «загремел» сейчас, потому что еще чуть-чуть, и из-за его нехороших причуд «мусора» могли бы «замести» всех…
Замолчав на полуслове, Фурман завороженно уставился на надвигающуюся фигуру. Первой его мыслью было шмыгнуть в пустой двор дома один. Но куда бы он там кинулся, если бы вдруг оказалось, что Соломон как раз туда и направляется? Кроме того, ведь рядом шагал ни о чем не подозревающий Пашка, которому просто невозможно было за секунду объяснить, что и почему надо делать… Между тем Влас с Колесей, увлеченные своим разговором, прошли мимо Соломона – кажется, он даже изящно посторонился, уступая им дорогу на узком тротуаре. С ними ничего не произошло! Фурман про себя нервно хихикнул, мгновенно представив, что бы они почувствовали, если бы вдруг узнали… Встреча стала неизбежной, и Фурман подумал, что откровенное бегство, скорее всего, только привлекло бы к нему внимание Соломона. Да и с чего, собственно, ему бежать? Он же ни в чем перед ним не виноват!..
Пашка все тянул свою ироничную болтовню, а притихший Фурман отдался на волю судьбы. За эти несколько лет Борька довольно сильно изменился, из вспыльчивого мальчишки со спортивной осанкой (про страшного Соломона ходил удивительный слух, что раньше он занимался танцами) превратившись в широкоплечего парня с пружинистой походкой рукопашного бойца. Лицо его тоже несколько раздалось, но на нем была прежняя наглая и презрительная ухмылка. Ничего колония с ним не сделала, наоборот, только закалила, с боязливым уважением догадался Фурман.
Соломон был без шапки, в шикарной заграничной куртке с плотным белым мехом на отворотах – такие можно увидеть только в кино. Откуда он ее взял? Украл? Снял с кого-то на улице?.. Мгновенно покрывшись холодным потом, Фурман все же припомнил, что Борькины родители, как уверяли пацаны, были очень богатыми людьми, дипломатическими работниками, подолгу жили за границей, и даже здесь, в Москве, прямо во дворе у них стояла своя собственная иностранная машина…
Перед Фурманом вдруг возник мучительный вопрос: должен ли он здороваться первым? Или, может, удастся проскользнуть незаметно?.. В конце концов, кто он такой для Соломона? А если узнает?! Что надо говорить? Спросить, давно ли он вернулся? – Нет, это, наверное, нельзя… Фурман ощутил, как по его лицу забегали неконтролируемые гримасы, и незаметным движением заранее сдернул правую перчатку – а вдруг Борька протянет ему руку?..
Когда между ними оставалось каких-то два шага, Фурман обдуманно притормозил, пропуская беспечно лопочущего Пашку немного вперед и – как бы из обычной уличной вежливости – освобождая путь встречному прохожему. Соломон, судя по всему, не ожидал такого маневра и посмотрел на них в некотором замешательстве. Пашка, шаркнув, протопал мимо, а Фурман быстро и мягко улыбнулся, прошептал «привет» и остановился, плоско влепившись губами в чужой холодный кулак.
Пашка удалялся в одну сторону, продолжая развивать какую-то свою дурацкую мысль, а Соломон – в другую. Как ни в чем не бывало. Даже не оглянулся. Просто на ходу дал кому-то по лицу и пошел дальше.
Фурман с задумчивой обидой некоторое время смотрел ему в спину, потом быстро оглянулся: а что если добежать до милиционера на перекрестке?! Он представил, как подбегает к постовому, запыхавшись, объясняет ему: «Меня хулиган ударил по лицу! Он там, уходит! Я его знаю! Остановите его!..» И что тот будет делать? Побежит за ним, громко стуча своими тяжелыми сапогами? Засвистит в свисток? Начнет стрелять ему вслед из пистолета?..
Какая глупость. Подумаешь – дали разок по морде? Делов-то… Никто даже не видел. И подтвердить никто не сможет. Соломон и ударил-то так, вполсилы. А мог ведь и по-другому… Валялся бы сейчас на асфальте…
Фурману вдруг все стало скучно.
Губы горели и наливались тяжестью. Он осторожно попробовал рукой – кровь отпечаталась, но текло вроде бы не очень сильно.
– Подожди!.. – сказал он. Не слышит. – Пашка! Подожди! – Очнулся, улыбается. – Поди сюда. – Говорить было немного больно. – Посмотри, у меня кровь идет? Из губы.
Пашка никак не мог поверить в то, что произошло: когда, только что?! кто?.. прямо так, ни за что? – Фурману даже стало смешно.
Подошли недовольные задержкой Влас с Колесей и с осторожным удивлением закрутили головами.
– Ладно, вы идите, а то опоздаете, – сдерживаясь, сказал Фурман.
Они начали убеждать его, что не надо обращать внимание, с кем не бывает, главное, зубы целы – и порядок, зачем окончательно портить себе праздник, а мы как же, посмотришь сейчас отличный фильм и забудешь обо всех неприятностях… Фурман заколебался, но, представив, как долго-долго для его тошного чувства будет тянуться время, пока они дойдут до Пушкинской, а там придется опять что-то объяснять… Да и какое ему дело до всех этих честных американских ковбоев, которые тоже на каждом шагу лупят друг друга по зубам?.. А потом все равно еще придется плестись обратно. Дом-то – вот он. И спрятаться…
Собрав волю в кулак, он изобразил, что все в порядке, но просто уже настроения нет идти в кино, а вы давайте, бегите, зачем всем делать хуже, там ведь ребята ждут, а вот как раз и троллейбус!.. Времени действительно оставалось мало, и смущенные друзья наконец исчезли. Фурман с усталым удовлетворением помахал им вслед.
Родителям он решил сказать, что вернулся с дороги: мол, вдруг заболело горло. Конечно, это их не обрадует, но ведь и он тоже… не железный.
Стоя перед большим зеркалом в прихожей и делая вид, что изучает глубины своего внезапно заболевшего горла, Фурман угрюмо обследовал небольшие повреждения в полости рта и при помощи осторожных растираний попытался скрыть наружные следы удара. Желание поделиться хоть с кем-то из родных было очень острым. Но он напоминал себе, что папа и дедушка до сих пор еще не отошли после смерти бабушки, поэтому лучше их не беспокоить; Боря наверняка только посмеется над ним; а мама… – чем она тут может помочь?
Фурман ненадолго закрыл рот и просто разглядывал в зеркале свое отвратительно бледное недовольное лицо. Праздник безнадежно испорчен, в кино со всеми не пошел, получил по роже… Он стал корчить приветливые улыбочки, примериваясь, с каким чувством можно было бы ударить по такому лицу.
Все же действие Соломона оставалось для него загадкой. Ведь сегодня был ОБЩИЙ, СВЯТОЙ ПРАЗДНИК! Какую же нужно иметь внутри подлость, какое грязное злорадство, чтобы в такой день унизить, изуродовать – и, главное, кого? – беззащитного, случайно подвернувшегося на дороге мальчишку! Да, его именно ИЗУРОДОВАЛИ, осквернили самые светлые его чувства! За что?! Неужели этот Соломон уже настолько озлобился, что выступает вообще против всего человеческого?! Он может считать, что его обидел директор школы, или милиционеры, которые его забирали, или какие-нибудь начальники в колонии – кто их знает, может, они и вправду сделали с ним что-то несправедливое… Пусть бы он им и мстил! Каждому. Это было бы понятно. Хотя конечно: если ударить по лицу, например, директора школы – сразу, небось, такой шухер поднимется!.. А милиционера?.. – Вот пусть бы попробовал!.. Трус!!!
Может, он просто решил на ком-то отыграться – все равно на ком? Вот, он вышел из колонии и загадал: восьмого ноября, в их праздник, ровно в девять тридцать, заверну за угол Оружейного и первому встречному дам в морду?.. Но ведь Соломон пропустил троих мальчишек, и только его, последнего… А если бы на месте Фурмана в тот момент оказался кто-то другой, старушка какая-нибудь, он бы и ее ударил? От такой скотины всего можно было ожидать, но дело было, конечно, не в этом.
Что же Соломон в нем такое увидел, что так быстро, не задумываясь, среагировал? Должна же быть какая-то причина?! Испуг?.. У других его не было, потому что они не знали Соломона в лицо… Фурман с ненавистью рассматривал в высоком зеркале маленького, жалкого, горящего черным огнем человечка.
Да, я пионер. Пусть и не «всем ребятам пример»… Все равно. Я верю в Революцию и в то, что когда-нибудь на всей Земле будет построен коммунизм. Верю в КРАСНОЕ ЗНАМЯ. И вот, перед лицом красного знамени со мною сделали такое… Что же мне делать?..
Убить себя? Это уж совсем было бы бессмысленно… И родные – они больше не выдержат…
Под этим красным знаменем люди погибали ради будущего – настоящие люди, герои. Не чета ему… Хотя он еще мальчик… Но ведь и дети совершали подвиги?.. Все они, отдавая свои жизни, верили, что люди больше никогда не будут делать подлостей и унижать друг друга. И вот то, что тогда для них было будущим, наступило. Можно даже считать, сегодня. И что же, для Бори Соломонова их кровь ничего не значит? Подохли себе, и подохли?.. Никто их не заставлял верить в какую-то ерунду, в пустые фантазии? Все было напрасно?.. Хорошо: во что же другое можно верить? В то, что, наоборот, все должны делать друг другу гадости? Встретил человека, сразу бей по морде – так, что ли?! Может, так и живут в колонии, откуда Соломон недавно вышел, но здесь-то пока еще другие законы!.. Здесь Советская власть! Он ведь не просто так, от нечего делать, дал кому-то по зубам на улице. Он именно нарочно плюнул в душу! Отметил праздник по-своему! Испохабил все!.. Чтобы показать, кто здесь настоящий хозяин, – вот зачем он это сделал! Мол, знамена ваши висят, а я вам всем плюю в харю!!!
Нет, тот, кто издевается над самым святым, это уже не «хулиган» и не обычная уличная шпана. Это по-другому называется. Это – ВРАГ. С такими они и боролись. И погибали… Таких на земле не должно быть. Их надо давить, без пощады! Это не люди!..
Откуда они вообще здесь берутся до сих пор?! Сколько уже лет прошло после всех испытаний?.. Ведь и Борька Соломонов – он же не родился бандитом! Он не беспризорник – у него есть свой дом, родители. Машина даже… Как же он с ними живет?.. Допустим, он сейчас входит в свою квартиру. Сегодня утром все еще должны быть дома… Странно: если их посылают за границу, поручают представлять там нашу страну, значит, они должны быть хорошими, проверенными людьми. Почему же у них вырос сын-уголовник? Да еще они его одевают в такую дорогую одежду… Может, хотят убедить, что на свободе лучше, чем в колонии?.. Ну, ладно. И что они там сейчас делают? Все сидят в большой комнате: отец в кресле, читает газету; мать за столом, пьет чай с эклерами, в маленькой вазочке красная икра, рядом – черная… М-да. Или просто на пустом столе пересчитывают деньги?.. Неужели и для них тоже 7 ноября – не праздник?.. А может, они вообще ни во что не верят? Только притворяются?.. Шпионы?! – Тьфу… И что он им говорит? «Здравствуйте, я сегодня дал одному пацану по морде в честь праздничка»? Или он тоже изображает, что все нормально?..
Да нет, все это чушь собачья, он, небось, и думать об этом забыл: тоже мне, событие…
Что ж, горько, конечно. Как же с такими людьми можно построить коммунизм? Непонятно. Сами-то они ведь не захотят изменяться? Тот же Соломон – да ему и так хорошо! Все его боятся, он – самый сильный… А сколько еще таких скотов! Что же их всех, расстреливать? Неплохо бы, конечно, – особенно некоторых… Но это слишком уж простой путь. Многие ведь не виноваты, что у них так жизнь сложилась: может, отец пил, или его вообще не было… Они просто не знают, что можно жить по-другому: не как звери, а по-человечески! Да, сложная жизнь…
Фурман вздохнул и вспомнил, как он, когда был маленький, сидел в туалете и придумывал, что у него есть волшебная спичка с тремя желаниями. Всемогущий и благородный – первым делом он хотел немедленно прекратить войну во Вьетнаме. Потом – чтобы на всей Земле сразу наступил коммунизм. Без войны. Ну, или совсем чуть-чуть – если без этого никак не обойтись… В последнем желании – «для себя» – он просил, чтобы никто из его близких не умер – по крайней мере, раньше, чем он сам.
Похоже, это все-таки была не волшебная, а самая обычная обгоревшая спичка. Война во Вьетнаме так и продолжается. Коммунизм… – Вот он за него сегодня и получил. И бабушка умерла…
– Сашка! Не надоело тебе весь день перед зеркалом торчать? – наконец забеспокоилась мама, в очередной раз проходя мимо Фурмана на кухню. – Ты с ума сошел? Чего ты там хочешь у себя разглядеть?
– Что-что… Может, у меня душа болит… – по-Бориному проворчал он.
– А-а! Ну, это другое дело! Тогда надо прополоскать хорошенько, и все пройдет.
– Что прополоскать?! – рассердился Фурман.
– Как что? Ты ведь сам сказал, у тебя душа болит?..
Несколько секунд Фурман, поджав губы, пытался сдержать смех, но – не получилось…
Раздавленная машинка
Со времен войны у фурмановского папы осталось несколько приятелей. На фронт папа попал рядовым студентом-добровольцем, а после ранения и контузии его направили на курсы военных переводчиков, где он и познакомился со своими будущими друзьями.
Всего их было четверо или пятеро, но наиболее близкие отношения у всех Фурманов сложились с семьей Спеваков – у них тоже было двое сыновей, одногодков с фурмановскими, причем старшего тоже звали Боря. Жили Спеваки в Кузьминках, далеком новом районе Москвы. Взрослые периодически перезванивались между собой, а встречи происходили по каким-нибудь большим праздникам, вроде 7 Ноября или Дня Победы. Несколько лет подряд обе семьи одновременно отдыхали в Паланге. В последней такой поездке, когда Фурманы были в половинном составе – без мамы и Бори – и претерпевали различные бедствия, тетя Инна Спевак взяла над ними шефство. Благодаря этому приятельские отношения младших мальчишек значительно укрепились.
Миша Спевак, или Мишель, как его насмешливо звали домашние, носил уродливые очки и слегка заикался. Он знал множество взрослых анекдотов и надрывных песенок, типа «Я был батальонный разведчик», которые слегка царапали слух Фурмана своей веселой непочтительностью к участникам Великой Отечественной войны. Авторство одной из песенок – уже не про войну, а про мальчика, который ковыряет в носу, – Миша упорно приписывал знаменитому русскому поэту Сергею Есенину. Поверить в такую ерунду Фурман никак не мог, но спорить было трудно. Еще Миша любил цитировать юмористические миниатюры с какой-то очень редкой пластинки писателя Феликса Кривина и частенько по разным поводам повторял одну и ту же фразу: «Бутылка была не винная…»
Вообще, у всех Спеваков речь была очень интеллигентно выстроенной, порой даже до занудства, и сплошь пронизана такой же утонченной иронией. Говорили они слегка в нос, растягивая слова и насмешливо кося глазами.
В Паланге Фурман узнал, что Миша уже регулярно покуривает. Его старшему брату Боре, студенту архитектурного института, курение было разрешено родителями, так сказать, официально – и Миша понемножку таскал у него хорошие сигареты. В Москве Фурману с приятелями доводилось пробовать и самые разные «бычки», и даже толстую коричневую кубинскую сигару, хотя затягиваться по-настоящему он не умел – так только, дыму в рот набирал. Но «за компанию» – отчего ж было и не подымить на природе с приятным человечком, как говаривал Миша… Если обстоятельства складывались удачно, они отпрашивались у тети Инны в небольшие походы, благо прекрасный палангский лес был рядом: брали с собой бутерброды, фляжку с водой или холодным чаем и, главное, несколько головок чеснока – «для укрепления здоровья» и отбития табачного запаха. Отправляясь знакомой дорожкой в сторону моря, они в какой-то момент сворачивали с нее и, если никого вокруг не было, усаживались на корнях ароматно шелушащихся сосен или же укрывались от посторонних глаз в старых полузасыпанных окопах, которые ветвились по всему прибрежному лесу, – когда-то, ближе к концу войны, здесь шли тяжелые бои. Фурмановский папа рассказывал, как он впервые в жизни увидел море – вдруг выехав на танке прямо на пустой балтийский пляж где-то под Кёнигсбергом, нынешним Калининградом…
Дни стали совсем короткими, тянулась холодная и черная то ли осень, то ли зима, а может, и весна – не поймешь. Грязь замерзла, а снега не было.
В субботу, уже ближе к вечеру, мама неожиданно предложила всем вместе съездить ненадолго к Спевакам. У нее самой было к тете Инне какое-то неотложное дело, а вот остальным тащиться по такой погоде, в такую даль, да еще и ненадолго показалось сомнительным удовольствием. Боря сразу отказался, папе ничего другого не оставалось, как согласиться, а Фурман решил ехать только в последний момент. С Мишей он не виделся с лета, и было интересно посмотреть, как он там.
Спеваки оказались очень рады этой, как они сказали, «доброй импровизации». Поскольку тапок на всех гостей не хватило, младшему Фурману разрешили остаться в ботинках. Женщины, включая старенькую маму тети Инны, сразу отправились на кухню готовить – по словам проголодавшегося Миши, которого несколько раз выгнали оттуда, «нагло оккупировали ее», велев ему ждать, пока всех пригласят за стол. Мужчины сели в кресла в большой комнате и пустились в разговоры о работе и о политике, а младшие, бегло осмотрев многочисленные Мишины аквариумы (он увлекался биологией), уединились в детской.
Главным сокровищем там, безусловно, была принадлежащая Боре Спеваку коллекция моделей. Под эту коллекцию были целиком отведены две застекленные книжные полки. Вдоль задней стенки одной из них на тоненьких черных рельсах стоял крошечный железнодорожный состав, а все остальное пространство было плотно заставлено чуть более крупными пластмассовыми машинками. Каких там только не было: разнообразные автобусы, «скорые помощи», пожарные, легковушки, бесчисленные грузовики (некоторые даже со съемными грузами!), цистерны – бензовозы и молоковозы, ремонтные тягачи с тонкими усиками-антеннами по бокам, подъемные краны и складские автопогрузчики, гигантские самосвалы, тракторы, паровые катки с высокими паровозными трубами и – отдельной группкой – старинные автомобили, похожие на кареты… Кое-где в кабинах даже виднелись человечки! Каждый раз, вглядываясь сквозь нечистое стекло в этот околдованно застывший разноцветный муравьиный поток, точно готовый по сигналу невидимого светофора ожить и тронуться сотней разных путей, Фурман забывал обо всем… Мише, начинавшему скучать в одиночестве, приходилось всячески демонстрировать свою обиду – только так Фурмана в конце концов удавалось оторвать от гипнотического зрелища маленького мира.
Обычно брать хрупкие модели с полки категорически запрещалось, но в этот день Фурман все же упросил размягченного вкусной едой Мишу выставить машинки на письменный стол: ведь Бори пока не было дома, а им скоро уезжать… Оказалось, что у машинок и снизу всё как у настоящих. У пожарных выдвигаются лестницы, в фургонах открываются дверки…
Фурман предложил построить на полу город. После мучительных колебаний и сомнений Миша нехотя уступил – ладно, мол, раз уж начали… «Как говорится, терять нам, к-к-кроме своих цепей, уже нечего». Игра развернулась на всю комнату!
Когда пришел Боря, Миша побледнел и задергался, но тетя Инна мудро перевела Борино недовольство на себя, сказав, что это она разрешила мальчикам «немножко поиграться в Боренькины машинки», а если он захочет, может к ним присоединиться после того, как она его покормит праздничным ужином. Все улыбнулись, и грозовая атмосфера разрядилась. Однако Боря все же потребовал, чтобы «мальчики» уматывали в большую комнату – он целый день был в бегах и теперь хочет отдохнуть от людей.
Перенести город в большую комнату оказалось непросто: пришлось отодвигать к стене стол со стульями. Кроме того, по-прежнему сидевшие в креслах папы не разрешили убрать с пола ковер, который своим ворсом создавал препятствия автомобильному движению. В связи с этим полиция объявила по радио, что погода испортилась и водители должны быть внимательнее на дорогах. Но отдельные «лихачи» не вняли предупреждениям и вскоре попали в серьезные аварии. Один вообще перевернулся. Полиции, скорой помощи и ремонтникам нашлась работка!
Удовлетворенно улыбаясь, Фурман отправился на другой конец города за бульдозером, вызванным для расчистки дороги. Приходилось думать о разных вещах одновременно, и его подвело жаркое и неясное ощущение ноги, болтавшейся где-то внутри тяжелого, купленного «на вырост» башмака. «Осторожно, наступишь!» – вскрикнул Миша. Под каблуком у Фурмана что-то крепко и звонко хрустнуло. «Ой!» – с запоздалой улыбочкой сказал он и сделал неловкий шаг в сторону. «Стой где стоишь, идиот!» – рявкнул Миша и коршуном опустился ему в ноги.
Папы удивленно отвлеклись от своей беседы, а из кухни на Мишины крики выглянула тетя Инна.
– Ну, всё, – сказал Миша, выпрямляясь. На ладони у него лежала крохотная серенькая легковушка с наполовину обнажившейся кабиной. Задняя часть крыши вместе с багажником и еще какими-то мелкими детальками находилась в отдельной аккуратной кучке. Лицо у Миши побагровело.
– Конец, – мрачно констатировал он.
– Погоди, погоди, что тут у вас случилось? – встревоженно спросила тетя Инна.
– Вот, п-п-пожалуйста, – Миша протянул ей раскрытую ладонь с остатками машинки.
Фурману казалось, что все взгляды с безжалостным любопытством устремлены на него и на его чудовищные черные ботинки, – хотя все, как раз наоборот, старательно избегали смотреть в его сторону.
– Наверное, еще можно попробовать склеить, – с сомнением предположил фурмановский папа. Нет, все это было бесполезно… Все молча чего-то ждали.
Наконец из своей комнаты вышел Боря.
– Ну что, доигрались, «мальчики»? – со странным удовлетворением произнес он. – Дай-ка сюда.
– Борь, это я… Я случайно, наступил на нее, – хрипло пробормотал Фурман.
– А по-моему, ничего страшного не произошло! – поспешил объявить дядя Веня, как всегда, громко и отчетливо выговаривая все слова. – Небольшая автомобильная авария. К счастью, жертв нет, все остались живы.
– Пока, – угрюмо добавил Миша.
Все мимолетно улыбнулись. Фурман, ощутив секундную благодарность к дяде Вене, с безнадежной мужественностью старался не заплакать от стыда.
«Ничего страшного!» – подхватили все взрослые. Но Боря все-таки не удержался и назвал младшего брата «свиньей». Миша с какой-то обреченной готовностью и горячностью, заикаясь, ответил. Боря тут же вскипел, а дядя Веня вежливо, но угрожающе указал ему, что как старший он должен держать себя в руках. Это уже был настоящий семейный скандал, хорошо знакомый Фурманам по себе. Но тут вмешалась тетя Инна и спасла положение, с шутливым напором затолкав Борю обратно в детскую и закрыв за ним дверь.
Все облегченно вздохнули.
Пока расстроенный Миша собирал с полу машинки, все стали утешать и подбадривать одеревеневшего Фурмана. Потом его послали в ванную умыться холодной водой.
Когда он вернулся, все сели пить чай с «гостевым» тортом и «фирменными» спеваковскими печеньями и вареньями. Прося передать сахарницу или поднося ко рту ложечку с кусочком странно безвкусного шоколадного торта, Фурман, точно во сне, ощущал постоянную неудачливость и скованность всех своих движений. В общем-то все было хорошо: за столом шутили, громко смеялись. Фурман тоже старался улыбаться в такт.
Позднее вышел и Боря Спевак, продемонстрировав, всем на удивление, совершенно целехонькую машинку. Место склейки было едва заметно – и то, если знать, где был тот страшный разлом. Все расхваливали Борины золотые руки, а тетя Инна даже обняла его и поцеловала в щечку, несмотря на его сопротивление, – вот какие у меня хорошие детки!..
В половине десятого гости наконец начали собираться домой. Когда все уже столпились в тесной прихожей, тетя Инна вдруг предложила, чтобы младший Фурман остался у них ночевать: дети тогда сегодня спокойно доиграют, нормально выспятся… Специально для Фурмана в большой комнате разложат кресло-кровать, так что спать он будет вполне комфортно. С утра они еще пообщаются; если появится желание, могут даже сходить погулять, а днем или ближе к вечеру кто-нибудь из родителей за Фурманом заедет.
У самого-то Фурмана и в мыслях не было оставаться, слишком он здесь устал и испереживался… Но Спеваки, хотевшие, как видно, окончательно загладить неудачный инцидент с машинкой, насели на него так дружно, что прямо отказать им было просто неудобно, а собственные родители, от которых он ожидал, что они его не отдадут, проявили странную нерешительность: действительно, мол, время уже позднее, а ехать домой далеко… может, и правда тебе остаться? Он даже обиделся: как они могут предлагать ему это после того, что сегодня было?! Значит, им все равно? Бесчувственные предатели!.. В общем, как-то так получилось, что его голова сама кивнула в знак согласия.
Довольные дядя Веня с тетей Инной решили проводить родителей до метро. На прощанье родители помахали Фурману. «Мальчики, вы тут без меня не балуйтесь, – шутливо сказала тетя Инна. – Мама, посуду, пожалуйста, не трогай. Я вернусь и все уберу. Ну, чао, мальчики, ведите себя хорошо, не скучайте, мы скоро вернемся!» – «Пока! Ауфидерзеен! Пишите письма!» – выкрикнул Миша, и дверь захлопнулась.
В маленькой двухкомнатной квартире сразу стало очень тихо.
– Ну, А-а-александер, че-че-чем мы теперь займемся? – спросил Миша, поправляя очки.
Фурман пожал плечами и ощутил тонкий укол сожаления.
Миша предложил на выбор: партию в шахматы или в шашки, можно в поддавки; перекинуться в картишки – в дурака или, если есть такое желание, то он готов преподать, так сказать, элементарные основы игры в преферанс; можно, чтобы долго не думать, сыграть в домино, а можно посмотреть какую-то очень ценную биологическую энциклопедию… Фурман на все пожимал плечами.
До него только сейчас дошло, что он остался один в чужом месте на ночь. Миша шутил, дружески пытаясь развеять его меланхолию, Фурман скованно улыбался и незаметно оглядывал большую комнату. Форточки везде были закрыты наглухо, и в спертом воздухе присутствовал какой-то всегдашний затхлый острый запах здешней жизни, которого никто уже и не замечал. В горле у Фурмана пересохло, и он потихоньку начал делать быстрые неглубокие вдохи. Он представил, как вскоре сюда – то есть к себе домой – войдут чужие папа и мама, и всё здесь сразу наполнится их взрослой волей и давно установленным домашним порядком; Фурману, понятно, будет оставлен как бы особый коридорчик для более свободного, но мягко направляемого хозяевами передвижения. Через час (родители еще будут ехать) посреди комнаты для него разложат узкое и громоздкое ложе кресла-кровати, застеленное свежими холодными простынями; выдадут чистое полотенце и какую-нибудь подозрительную на вид зубную щетку; потом он, укрытый тоненьким несогревающим гостевым одеялом, будет долго-долго лежать без сна в темноте среди чужих вещей, прислушиваясь к незнакомых ночным звукам; все – и здесь, и там, и во всем мире – заснут у себя дома, а он – нет; и завтра утром он откроет глаза – снова не у себя…
Фурман вдруг заметил, что задыхается.
Надо бежать. Еще не поздно, их можно догнать! – Бред какой-то… Успокойся.
Только надо скорей… Скорее! Скорее!..
Это же глупо: я ведь сам согласился остаться? Неудобно перед Мишкой – он обидится… Пусть, пусть – мне плохо, я не могу!.. ДА ТЫ СОВСЕМ ЧОКНУЛСЯ! ПСИХ! Куда тебе ОПЯТЬ БЕЖАТЬ?! Больше не могу.
– Мишка, я, наверное, сейчас пойду.
– Куда? – не понял Мишка.
– Ну, я решил… не оставаться… Поеду домой.
– А почему? – он побледнел. – Что случилось-то?! Подожди, как же ты… сам… Я имею в виду, один сможешь поехать? Твои ведь уже уехали?..
Фурман уже в прихожей наклонился, засовывая ноги в ботинки:
– Я их догоню. Я бегом. Они медленно пошли. Так что… у метро…
– Ну, я н-не знаю… Т-т-ты меня уд-ди-дивляешь… Бабушка!
Появилась озабоченная Мишкина бабушка. Пока Фурман возился с курткой, Миша обескураженно объяснил, что вот, Саша передумал у нас оставаться ночевать, хочет ехать домой, а почему – не говорит… Бабушка никак не могла понять: «Миша, скажи мне, только честно: вы что, с Сашей опять поссорились?» Жутко расстроенный Миша мотал головой, тщетно пытаясь что-то сказать, лицо у него налилось кровью и на бегающих глазах за стеклами очков блеснули слезы.
Время уходило, Фурмана уже просто раздирало, но он, бестолково шаря по двери с незнакомыми замками, удерживал примирительную улыбку и бормотал: да всё со мной будет нормально, вы не беспокойтесь, я доеду, то есть дойду, добегу, догоню то есть – тьфу, в общем, не потеряюсь! Да, конечно, дорогу я помню, большое вам спасибо, правда, Мишка, ты не обижайся, извини, что я так, просто мне захотелось домой, как же она открывается…
– А вот я тебе не скажу, к-к-как она отпирается, и… придется тебе тогда остаться с нами! – отчаянно заявил Миша.
Фурман, ослабев, посмотрел на Мишу таким взглядом, что тот быстро сказал: «Ш-ш-шучу, конечно», – и отпер дверь.
– На дорогу у него есть? – спросила бабушка. Фурман с невольной блудливой улыбочкой помотал головой, и Миша, покопавшись в карманах, выдал ему пятнадать копеек. «С-д-дачи не надо, – он горько усмехнулся. – А то с-смотри, возвращайся. Мы тебя подождем».
Чтобы не стоять у них на глазах, Фурман для виду нажал кнопку лифта и сразу побежал к лестнице. Лифт, как назло, зашумел где-то совсем близко. «Стой, сейчас придет!» – крикнул Миша, и Фурману пришлось вернуться с криво напяленным «нормальным» лицом. «Задержи его, я с тобой! – вдруг встрепенулся Миша. – Ты с ними можешь разойтись. Тут… Ты не знаешь… Я быстро!» – он стал с пугающей скоростью одеваться.
– Не надо! Я найду! Все, пока! До свиданья! – Фурман поехал, обливаясь потом… После такого нелепого бегства он ведь больше никогда в жизни не сможет сюда вернуться. Ну и ладно. Уже ничего не поделаешь.
Ах, как хорошо было вырваться на свежий воздух – пусть даже и в темноту! Фурман сразу почувствовал себя нормальным и способным контролировать свои поступки. «Может, там в квартире просто было очень душно?» – мелькнула у него слабая оправдательная мысль. Но не возвращаться же: мол, проветрите здесь, пожалуйста… Теперь главное – встретить их раньше Мишки!
Однажды Миша показывал ему самую короткую дорогу к метро – через дворы. Правда, это происходило днем – но вроде бы Фурман ее запомнил. Конечно, сейчас было уже небезопасно бегать по чужим дворам. Но так он наверняка сможет догнать своих – ведь взрослые, скорее всего, пошли там, где посветлее…
Пробежав вдоль нескольких одинаковых тускло-белесых панельных девятиэтажек с множеством по-разному освещенных окон и совершив в нужных местах все необходимые повороты, Фурман увидел прямо перед собой пугающе темное скопище гаражей – это подтверждало, что он идет правильно. Место казалось очень неприятным, но чтобы обойти его по краю, пришлось бы сделать солидный крюк. Здешние переулки и закоулки Фурман совсем не знал, так что весь выигрыш во времени на этом мог потеряться. Пришлось идти напрямик.
Вдоволь натерпевшись страху, Фурман наконец вылетел на большой проспект. Знакомых четырех фигур пока нигде не было видно. Впрочем, это было естественно – надо поддать газу, только и всего.
Редкие прохожие, издалека заслышав топот несущегося Фурмана, на всякий случай заранее отходили в сторонку. Если это были одинокие женщины или какие-нибудь нестрашные мужчины, он нарочно замедлял бег, чтобы не слишком их пугать. Своих он по-прежнему не видел, хотя впереди, по обе стороны очень широкого проспекта, уже можно было различить четыре ярко-оранжевые буквы «М» над входами в метро…
Ни в переходе, ни у касс, ни у турникетов – куда же они делись? Неужели он их обогнал?.. Как это могло случиться? Нет, тревожиться пока еще рано. Ведь если бы родители уже успели войти в метро, он обязательно должен был бы встретить возвращающихся домой Спеваков. Может, пропустил их на бегу? Они-то могли его не заметить, поскольку не ожидали, а он вроде бы всех встречных рассматривал… И что теперь делать? Ждать? В теплом переходе шумно кучковались пьяные, да и вообще, торчать тут у всех на виду в такое время было не очень-то хорошо… Лучше он еще разок пробежится и будет повнимательнее вглядываться в прохожих. Скорее всего, «эти противные» где-то рядом, на подходе.
…Фурман в растерянности остановился у спеваковского подъезда: пусто.
Женщина, неторопливо выгуливавшая маленькую собачку, бросала подозрительные взгляды на незнакомого мальчишку, шатающегося ночью перед чужими окнами. Желая показать, что он не скрывается и не имеет никаких дурных намерений, Фурман решил смело подойти к ней и спросить, сколько сейчас времени – в любом случае это было бы полезно узнать. Однако собачка встретила его приближение злобным заливистым тявканьем. Ему пришлось обойти ее стороной, и он уже не остановился – в раздрызганных чувствах опять побежал к метро. На этот раз – обычной дорогой.
Фурман понимал, что дело плохо. Но они же не могли исчезнуть!
Вот черт!
Сделалось заметно холоднее. В воздухе грустно висела какая-то мокрая невидимая дрянь, мелкие лужицы мягко похрустывали под каблуком.
Фурман бежал из последних сил, уже почти не обращая внимания на одиночных прохожих. Дядька, шедший навстречу, в отличие от других не стал заранее уступать ему дорогу, и Фурман сам на бегу немного изменил курс, чтобы обойти его слева. Но встречный вдруг тоже передвинулся на эту половину тротуара. Фурман, уже сердясь, повернул вправо – тот, как в зеркале, ловко повторил его движение. Фурман начал невольно приостанавливаться. Эти нелепые метания стали слишком похожи на игру…
Оба вильнули еще раз. Вокруг больше никого не было. Ночь. Когда между ними оставалось всего несколько метров, встречный слегка пригнулся и с какой-то подчеркнуто театральной угрозой расставил ловящие руки с жадно растопыренными пальцами. Фурмана захлестнул ужас, ноги подогнулись, он чуть не упал. Чего ему надо?.. На чужом бледном лице не было и следа улыбки: оно казалось по-охотничьи серьезным и сосредоточенным.
Все ближние окна в длинном доме справа за кустами были уже темны. Желание завопить тут же смущенно застревало в горле: а что, собственно, такого произошло, чтобы всех тревожить?.. Повернуться спиной и убегать? А если ЭТОТ погонится? Сколько еще выдержат усталые напуганные ноги? И куда? – Он же наверняка местный и знает все дворы… Это будут страшные, безнадежные прятки… На Фурмана повеяло могильной сыростью.
О-о-о… – простонал он про себя, мечтая превратиться в какую-нибудь маленькую птичку, которая упорхнет с этого места, или хотя бы просто умереть – разом и навсегда.
Откуда-то сзади донеслось тихое урчание машины, и по обочине мягко запрыгал свет фар… Нет, если и было сейчас спасение, то только там, у метро, среди людей – любых людей, даже пьяных!!! В одно мгновение собравшись, Фурман кинулся на проезжую часть. На бледном лице страшного человека мелькнула растерянность. Новая «Волга»-такси, вздрогнув фарами от неожиданности, яростно засигналила – это было даже удачно: тот и не подумал бы сейчас погнаться! Кажется, он что-то крикнул: «эй!» или «стой!..» Фурман перебежал через дорогу перед тормознувшей машиной и вслепую запрыгал по твердым кочкам на той стороне, стремясь сразу уйти как можно дальше. Это было почти смешно: хотеть улететь – и вот так, подскакивая, липнуть к земле, словно в кошмарном сне…
Когда он оглянулся, машина уже уехала. Уменьшившийся темный человек стоял на обочине и в какой-то неопределенной задумчивости смотрел на Фурмана. – Неужели сейчас побежит сюда?.. Фурман тоскливо сжался…
Мужик зачем-то поднял руку, покрутил пальцем у виска и вопросительно покивал головой.
До Фурмана вдруг стало доходить… Еще готовый к любому продолжению, он нерешительно улыбнулся и тоже кивнул, как бы соглашаясь.
Мужик принял его ответ. Он с сожалением покачал головой, повернулся и пошел своей дорогой.
От облегчения и смеха Фурман чуть не уселся прямо на мерзлую землю!
Однако веселье вскоре покинуло его.
Он стоял посередине широченной разделительной полосы, больше похожей на пустырь. За соседними кочками чернела какая-то дорожка или тропинка. На тротуар Фурман решил пока не возвращаться – мало ли кто еще может там встретиться? Отсюда, по крайней мере, все видно… Выбравшись на дорожку, он побежал, но тут же понял, что не может, и пошел быстрым шагом.
Тротуары с обеих сторон были пусты.
С каждым шагом Фурмана охватывало все большее отчаяние и одиночество.
Он опять побежал.
– Господи, за что??? За что мне это опять?! – неожиданно для себя прохныкал-простонал он на ходу. Он так ужасно удивился, что это удивление его и доконало: он просто распался на части. В самом низу, в полутьме, спотыкаясь и подвертываясь, с механической быстротой ковыляли совершенно отупевшие ноги; верхние их концы неощутимо утопали в толстом, беспорядочно свисающем и влажном от пота коме одежды; из этого кома торчал грубый длинный стержень, на который были насажены полыхающие и разрывающиеся с равнодушным шумом легкие; в их жгучем пламени рождались голые сухие рыдания, с царапаньем вылетавшие через горловую трубку в безвольно отваливающийся рот, выпадая из него в виде бесстыжего хныканья: «ды шшто-о-о ж это со мной делается… черт! чччерт!!! ччче-о-орт… ммха-ама… мамочка… м-милая! гхде-е-е ты… нха кого ты меня остхавила…»; на самой макушке этого пьяно раскачивающегося сооружения, намертво вцепившись в разбухшие, точно воздушные шары, и почти невидящие глаза, сидел маленький неприятно пораженный всем происходящим безымянный беспомощный человечек – сидел ночью, один, в таком вот странном и ужасном месте…
Каким-то чудом его вынесло к метро, там протащило вперед, ко входу, потом назад, снова выбросило по ступенькам на улицу… «Вот он! Саша! Саша!» – закричали сзади несколько голосов.
Качнувшись, растерзанное и взмыленное слепо обернулось… – Это были они. Потерянные так безумно давно. Все. Даже Миша.
«Где же ты был?! Да на нем лица нет! Что с тобой, миленький?! Просто на себя не похож! Не молчи, скажи что-нибудь! Тебя кто-то обидел? Ты не можешь говорить?.. Что случилось?!» – взволнованно переговаривались голоса где-то совсем рядом. Спасен. Разные руки ободряюще поглаживали и похлопывали со всех сторон – его прежнее покинутое небольшое тело, в которое он сейчас медленно молча возвращался. Разжать челюсти ему удалось только спустя минуту-другую, поэтому поначалу на все вопросы он только кивал или мотал головой и улыбался. Первые слова, которые он произнес, раздвинув языком округлые камни во рту, были «до свиданья». Все обрадовались, что он наконец заговорил.
Все объяснилось просто: оказывается, к метро можно было идти еще одним путем, о котором он вообще не знал. Мише пришло в голову, что Фурман может пойти не той дорогой, но, кинувшись следом, он тоже с ним разминулся. Встретив всех у метро, Миша организовал «прочесывание местности». Они дошли до самого дома, вернулись к метро, походили туда-сюда, уже сильно тревожась, – и тут вдруг Миша увидел пропавшего…
Уже сидя в уголке в полупустом вагоне, Фурман хмуро и скованно признался маме, что когда он никого не нашел, то бежал по пустырю и плакал. «Даже звал тебя: мамочка, мамочка». Это было стыдное признание – он ведь был уже слишком большим, – и мама, жалея, обняла его.
– Ладно, слава богу, все кончилось благополучно. Можно теперь об этом забыть! – сердито подвел итог папа. – Но больше ты так, пожалуйста, не делай!
Лицо у него было красным – наверное, он тоже сильно перенервничал… Но Фурман сорвался и заорал со злыми слезами: «КАК – НЕ ДЕЛАЙ?! Что он мне говорит?! Вы с ума сошли, что ли?..»
Послесловие
Читая Фурмана, трудно отделаться от мысли, что ты находишься на какой-то странной грани опасного и прекрасного. Опасного – потому что нет ничего опасней, чем признаваться в самых первых детских «грехах», в том первом горячем, обжигающем стыде, который сопровождает любого ребенка при столкновении с реальностью, ведь она все время тычет в тебя длинным жестким пальцем и говорит: «нельзя», нельзя». Признаться в них – самому себе, другому человеку, и наконец, невидимому читателю, – значит открыть свою душу окружающему миру с такой мерой полноты и доверия, какую могут позволить себе лишь очень глубокие и сильные натуры.
Опасного – потому что нет ничего опасней, чем задумать такую книгу, длиною в целую жизнь, и шаг за шагом, движение за движением, подробность за подеробностью описывать эти столкновения нежной ткани человеческого характера – с тем, что превращает его из семечка в стебель, из голой материи в образ, из мальчика в мужчину. Не признавая при этом никаких ограничений, никаких табу, никаких запретов – ни на реальные имена и фамилии своих друзей, ни на степень откровенности, ни на семейные тайны.
Опасного – потому что наше жесткое время считает такую откровенность и такую степень доверия к миру – слабостью и издержками «психологии».
…А на самом деле, как я думаю, только эта позиция и дает человеку силы жить. Позиция любви к миру как к целостной системе позиция честного и незаинтересованного свидетеля.
Ведь все мы – вроде бы никакие не герои, а именно свидетели. Но…
Но на этой грани «опасного» таится и бездна прекрасных черт, и увлекающих нас в водоворот человеческих чувств, желаний, страстей – деталей, или даже не деталей – а именно поворотов нашего бытия.
В прозе Фурмана каждая сцена превращает человеческое бытие – в эпос. И когда маленький мальчик с Мещанской улицы, еврейский мальчик из старой Москвы читает 7 ноября дурное стихотворение про зайчика – на швейной фабрике перед усталыми русскими женщинами, – это эпос. И когда он рассказывает о первой своей любимой, как поцелуй на морозе, от которого больно губам, становится символом их разделенности, вечного конфликта сбывшегося и несбывшегося, – это тоже эпос.
И когда старший брат пишет младшему горячие, удивительные письма о коммунизме, и о «советском мещанстве», и о том, как идти вперед, несмотря на всю «опасность», сквозь которую проходит человеческая душа, – и это тоже эпос.
Я всегда знал, что любой человек – герой эпоса. Каждый должен совершать подвиги. Громоздить камни напрасного душевного труда на гору Сизиф, добывать огонь любви, переживать мучительные боли в сердце… Читая книгу Фурмана, страницу за страницей, я добавил к своему знанию – объем. В этом объеме – и вера, и полнота физического ощущения, и какое-то понимание, и вообще все. Все, за что можно «зацепиться» в этом мире.
Кстати, очень важно, что в свою как бы документальную прозу, («как бы» – потому что любая, даже мельчайшая деталь в ней не выдумана, а взята из своего собственного опыта, включая, как я уже сказал, названия, даты, хронометраж реального времени, географию, описание любого кусочка пространства, любого запаха, цвета и вкуса), Фурман не побоялся вставить еще и документы. Это письма и дневники. Письма – и свои, и чужие. В них настолько полно выражена грядущая судьба нашего поколения, рожденного между первым спутником и полетом Гагарина, что иногда у меня дух захватывало, когда я читал их. Все это подлинная правда о нас. До последней запятой – правда.
Книга настолько бесстрашная в описании своих собственных ошибок и слабостей, что из нее вырастает образ ну просто какого-то самурая наших дней, который не побоялся прожить жизнь ради того, чтобы сказать о ней правду. Правду, обращенную, конечно, не совсем к нам – а к тому началу, к тому Отцу, который это существование создал.
Конечно, в этой книге сильную роль играет площадка (как в любом античном театре, где на сцене появляется истинный герой). Эта площадка – одновременно и пространство, и время. Тут загадочная, полная мистики Москва 60-х и 70-х годов (потом появятся еще и 80-е, туда автор пока не добрался), потом поездки на дачу, в Петрозаводск, в гости к любимой девушке, бегство от социума, (школы и армии), в психушку и в одиночество, потом символическое обретение друзей, то есть братьев и сестер по духу и по призванию, потом разочарования и победы на пути познания плодов человеческой жизни – как упоительно-прекрасных, так и безобразных.
Читатель, подготовленный к такому чтению всей современной прозой, от Томаса Манна до какого-нибудь модного нобелевского номинанта Филиппа Рота, конечно, не спросит автора о том, чем же все кончится. Он заранее будет понимать, что сюжетом является поиск ответа на простой вопрос – а выживет ли герой? Сможет ли он победить жизнь? Но ответа придется ждать долго, ведь уже написаны два тома, а третий только складывается.
И вот что еще хотелось бы тут сказать, в кратком моем предисловии к этой книге.
Читать бесплатно другие книги:
