Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе Фурман Александр

14 февраля, Ленинград

…Твое толстенное первое письмо теперь долго будет кататься по свету и помогать разным людям. Сегодня ночью оно поедет с вместе с Наташкой Лаврецовой к одному человеку. Я потом расскажу тебе о нем.

Интересно, где ты сейчас, в Петрозаводске или в Москве. Если в Петрозаводске, то, честно говоря, мне чуточку страшно. Как было бы хорошо ошибиться.

Живя в Ленинграде, я поняла такую вещь: не нужно говорить о том, сможешь ли ты принести хоть малюсенькую радость кому-то, нужно приносить эту радость. А люди сейчас очень ценят добро, потому что оно, увы, исчезает, теряется (так будет верней) в длинных очередях за коврами и за всякой им подобной ерундой.

Надо нам самим делать так, чтобы мы были нужны кому-то.

Не знаю, ответила ли я хоть в какой-то степени на твои мысли или нет?

Поговорить бы, а?..

Нателла – Фурману

17 февраля, Петрозаводск

…Ты знаешь, я согрелась… Согрелась чужими бедами, неудачами…

Ужаснулся?! Просто мой холод ушел куда-то, несбытые желания и вся эта ерунда отошли в сторону. Встали эти – чужие. Чтобы помочь, нужно быть костром. Пусть просто подходят и греются. Все элементарно, к черту все свое, подумай о людях…

Все остальное лишнее.

Приезжай.

Фурман – Нателле

18 февраля, Петрозаводск

Наверное, это очень хорошо, что ты именно сегодня дала мне свое письмо. Если бы ты просто ушла, ничего не сказав, не взглянув – от неожиданности такая пунцовая, что я уж не знал, в какую сторону смотреть, лишь бы не на тебя, – тогда мне стало бы очень плохо. А так, хоть все и разбежались по домам (может, это нормально), я сижу у хорошей мамы Наппу, гляжу на твое письмо и пока не чувствую себя чужим. Если честно, когда вы с Тяхти, а потом и все ушли, ничего мне не сказав, мне стало так пусто и тоскливо, как бывает, когда приходишь в незнакомое место незваным гостем. Сидел и слушал Данилова, а внутри что-то оборвалось. Странно, наш первый разговор здесь – на бумаге. Или так лучше?..

Фурман – Люде Мининой

20 февраля, Петрозаводск

Почему! Почему? Почему…

Что с вами со всеми делается?

Мы боимся посмотреть друг другу в глаза. Мы говорим о таких приличных пустяках, что приходится искать глазами что-то чрезвычайно интересное на другой стороне улицы или комнаты. Может, вы уже привыкли жить так – вы, коммунары, люди, которых я люблю, – но я сейчас чувствую невыносимую тоску, мне больно за вас, за себя.

Ты помнишь, как мы с тобой летом ходили по городу? Держались за руки, рвали чужие цветы, покупали огурцы, ели на вокзале «Наполеон» от полукилограммового куска. Тогда все еще было по-другому…

Все время, пока я сидел в Москве, я думал о тебе как о честнейшем и добрейшем человеке среди всех вас, честных и добрых; думал, твердости тебе не занимать, не думал, не мог думать, что ты сломишься и согнешься. Больше полугода я равнялся на вас, грел себя надеждой приехать. И вот я приехал сюда, а вас нет. Хватит ли у меня сил помочь вам, собрать вас…

На «зимовке» и после я у всех выспрашивал, где ты, я так хотел видеть тебя. И эти дни все верил, что мы будем говорить и говорить, что ты осталась тою же Людкой, может взрослее только. Вчера я тебя увидел и испугался: показалось, что уже опоздал. Мы долго сидели у Нателки, говорить было не о чем, смотрели в пол.

Да, и ты и я стали другими, наверное, даже чужими сейчас. Каждый из вас теперешних может просто оттолкнуть меня – не твое дело. Да, я все больше чувствую себя чужим и ненужным здесь.

Где ты, Людка Минина, я так хотел видеть тебя.

Знаешь, я боюсь тебя видеть.

Если сможешь, напиши.

Если сможешь.

Фурман – В. Наппу

20 февраля, Петрозаводск

День второй с половиной.

Как ни странно, но, пожалуй, лучше всего здесь я себя чувствую у Вас дома.

Все оказалось не так, как хотелось бы, хе-хе. Я не знаю, откуда начать, я бессилен именно начать ворошить эту огромную тучу спрятавшихся, сжавшихся, боящихся людей. Я слишком – нет, совершенно зависим от тех, кого люблю. Так было с Вами, так сейчас здесь. Я, как Наташа Ростова, бешусь от того, что не выхожу замуж; я не хочу быть сам по себе, мне нужен кто-то, в ком я могу раствориться – и таким путем обрести индивидуальность, а не наоборот, чему учит Ольга. Некоторое время Вы были причиной моих тяжелейших стрессов, депрессий и пр. – это началось, когда Вы сказали, что мне лучше не появляться в клубе (после моего заявления о его несостоятельности). Хотя потом все вышло по-моему. Ладно, это уже старая история.

Здесь я могу только трогать, как струны, людей: одного за другим, и не больше шести.

Можно устроиться почтальоном, можно жить в этом доме, можно пытаться писать, можно… Нет оснований для жизни, кроме самой жизни. Так и должно быть?

Долго ли я здесь продержусь, процепляюсь? Или «все образуется»? Безрадостно – вот что…

«Если бы бога и не было – его следовало бы придумать». Может, и мне придумать себе человека?

Что-то есть патологическое в моем отношении к людям (опять я о ерунде!). Вы так хрупки, вернее, так хрупка Ваша картина мира (конечно, с моей стороны), я поэтому перестал досаждать Вам собой… Хотя что же я делаю сейчас, как не досаждаю собой? Вы делаете вид, что любите всех, каждого, но, естественно, Вас не хватает, и близко к Вам не подойдешь… Наверное, зря я сказал Вам о патологическом отношении к людям, хотя оно у меня в другой форме. Вы не подумали, что я это со злом?!!!

Эй! Друг, не думайте. Однажды я уже говорил С. Друскиной, что считаю Вас своим Учителем…

Ладно, ужо мне, расписался! Я любуюсь своей сентиментальностью и слезливостью. Однако не просочиться бы в канализацию!

Ах, мой добрый друг, я унимаюсь, унимаюсь. Не щипайтесь, пожалуйста!

До свишвеция!

Записи Фурмана на двух отдельных листках

Вторая половина февраля, Петрозаводск

Европейские поэты Возрождения – верхняя полка, лежит

Поэзия английского романтизма – 4 п., слева

Акутагава Рюноскэ – 2 п., слева

Поэзия Латинской Америки – 2 п., справа

Типография – нетПочта – не былПластинка – нетГубка – нетГости [зачеркнуто]Счет [зачеркнуто]Вещи [зачеркнуто]Письма – не всеХлеб [зачеркнуто]Масло [зачеркнуто]Чай [зачеркнуто]Пуговица и вешалка – нет

Открытка, которую Фурман отправил своим родителям

22 февраля, Петрозаводск

Простите за мелкий почерк.

Пока на нелегальном положении.

Пришлите или лучше приготовьте

писчей (маш.) и туалетной бумаги:

пишу много писем, статей и пр.

«…Творенье может пережить творца…»

Из Микеланджело Буонаротти

Фурман – Нателле

24 февраля, Петрозаводск

Понимаешь, очень не хватает любимого больше всех человека, любимой. Мне не к кому, некуда сейчас пойти. О том, что так будет, я догадался еще в прошлый раз. Но думал, надеялся – «Товарищ» займет все время, без остатка на одиночество. И вдруг увидел, что «Товарищ», все люди, каждый в отдельности – не в состоянии дать или взять у меня столько времени. Пока нельзя этого требовать от «Товарища» даже тому, кто хочет слиться с ним, жить им. Может быть, я приехал слишком рано для самого себя. Но время-то рушит, рушит «Товарищ», нет и не будет ни малейшей отсрочки. «Товарищ» стал «воскресным клубом». Люди собираются раз в неделю, да и то по необходимости – нужно делать страничку. Из-за этого «Товарищ» не может быть и не будет для ребят главным делом, ведь бльшую часть своего времени они проводят с другими людьми, в других – основных – коллективах (школа, университет, семья). Но коммунарство – это слишком важно, чтобы проиграть, уступить в нем, отступить или только подумать об этом шаге…

Фурман – Люде Мининой

24 февраля, Петрозаводск

Ах, зачем я не девочка!

«Как все было бы просто и ясно тогда!» – говорит во мне глупый маленький бородатый мужчинишка. И хотя мы вовсе не верим этому нервному замухрышке – только одного жду я от жизни: когда я смогу, наконец, стать настоящей девчонкой. О, как страдает моя женская интуиция в этом толстеющем грубом теле! Женщина, которой я являюсь, хотя и без документов, громко стонет и плачет в его бурчащем и булькающем пузе. Горе мне!

Людка, неужели среди всех нас у тебя не было человека, друга, живущего твоими печалями и радостями, которому можно рассказывать, рассказывать или молчать… Ведь тоска исчезает, когда есть человек рядом с тобой. Что же мне сделать, чтобы Тебе было радостно и счастливо?

Фурман – Люде Мининой

24 февраля, Петрозаводск

Ох, как много нужно, чтобы иметь основания для жизни. Ведь вся эта чехарда (какое слово!) дней и лет состоит из невыносимого желания не жить, тянущегося, несмотря на невыносимость, до самого конца, и коротких, страшно, удивительно, безысходно коротких секунд того, что называется счастьем: когда до смерти хочется жить, жить, хоть «с кишками, намотанными на колеса поезда»… МНОГО – это только человек рядом с тобой.

…Однако, как мы отвыкли говорить по-человечески. Ведь были же и у нас с тобой пару раз неловкости и нескладности, правда? Видно, практики не хватает. Пустяки, дело житейское! Нет, просто здорово, что Ты ОТКЛИКНУЛАСЬ, хотя о стольком еще говорить.

УРА! Один: ноль в нашу пользу!

Победила дружба!

Дневниковая запись Фурмана на обрывке листа из блокнота

Петрозаводск, без даты

Переписать готовые письма [зачеркнуто].Написать Маринке, Лариске [зачеркнуто], Таньке [зачеркнуто] и в Москву. Купить тетради, чернила и пр. – потомПродукты [зачеркнуто]Посуда [зачеркнуто]Помойное ведро [зачеркнуто]

ЗАРЯДКА!!! [зачеркнуто]

Среда – обед у Таньки к часу [зачеркнуто]Стирка и ногиРешить, как начать статью [зачеркнуто]Вопросы к анкете для директоров школПодумать о людяхЛюдка Лукашова [зачеркнуто]Посмотреть речь Брежнева.

Фурман – Нателле

26 февраля, Петрозаводск

Нателка, что с Вовкой?

Показалось сразу, как его увидел, что ему очень, очень плохо. Если давно с ним не говорила, постарайся выбраться из своих дел к нему и помочь. Только надо спешить – можно к Вовке опоздать. Наши с тобой сложности сейчас забудем. Вовка совсем один против непонятного ему. Я не лезу, он меня не подпускает. Ты уж сделай что-нибудь.

Если надо поговорить или так, я все время кручусь рядом. Не отпугни его, будь помягче. Ладно, сама знаешь. Подумай.

В. Наппу – Фурману

27 февраля, Москва

Временная инструкция Сандро Фуру, представляющему интересы Города на берегу большого озера.

Сандро Фур!

В стране багровых туч над Городом по-прежнему безоблачное небо. Поэтому тебе должно быть хорошо. Но тебе, судя по письму, плохо. Мой курьер брат Георгий постарается устно развеять твою тоску, а ты читай внимательно меня.

Твое серое вещество уже заприходовано в наших амбарах. Иного выхода у тебя уже нет – нужно строить и благоустраивать Город. Всякий листок, написанный или отпечатанный, немедленно поступит в канцелярию. Но вот что нужно понять: для того, чтобы мост имел хотя бы две точки опоры на земле неблагоустроенной, необходимо строить пусть очень корявые, но все-таки домики: только так приобретается навык. Я требую от тебя интенсивной мысли. Завтрашней почтой вышлешь мне обратно присланную книгу и сопроводительное письмо. Если ты уже читал ее – читай вновь. Сам поймешь, какие именно страницы.

Я буду на берегу в день рождения Антона Макаренко – он совпадает со свадьбой брата Георгия. Но уже до этого ты должен навести подробные справки о том, какие веснянки предполагаются в нынешнем году, кто их будет проводить. Начать знакомство с теми, кто их будет устраивать.

Идея моя проста и продуктивна:

(наркомат экономии распорядился печатать большинство материалов на обеих сторонах листа)

Любому сборовскому отряду нужно совсем немногое для того, чтобы остаться жить после сбора. Достаточно энтузиазма и постоянства хотя бы одного человека.

Изволь к 13 марта приготовить наметки пятилетнего плана развития своего будущего коллектива, его взаимоотношений с «Товарищем». Даже в случае невозможности осуществить все это в нынешнем пятилетии – такие документы не пропадают бесследно.

Требую ежедневно информировать меня открыткой (на домашний адрес) о всех предпринятых шагах. О настроении писать не нужно.

Небо – над головой!

Временно узурпировавший обязанности Мэра

Н. В.

Фурман – В. Наппу

29 февраля, Петрозаводск

ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА

С 18/2-76 мною ежедневно посылаемы были письма хорошим людям и товарищам, временно впавшим в подпольномысленное, добробоязливое, одинокое состояние, – всего в кол-ве 17 (семнадцати), целью коих посланий являлось вовлечение обалдевших от неудач товарищей в первобытную бодрую жизнь с активно коммунистическим мировозделыванием. Каковая цель достигалась настойчивейшими требованиями сначаа личного тепла (без чего движение моего паровоза возможно только назад), тормошением постоянного действия и неистовейшей искренностью и любовью. Следствием получения людьми этих писем оказывалось их активное желание встречи и бесед на личные и общественные (как результат выяснения личных вопросов) темы. За прошедшие 2 недели в Товарище наблюдается все возрастающее оживление и, по излюбленному выражению О. В. Мариничевой, «свет в глазах». Об одном же из вечеров Даниловым было сказано, что давно уже люди так открыто и громко (значит, хорошо) не пели. От писем ли и разговоров, от близости ли очередного сбора (правда, наверное, где-то посередине) – закручивается относительно много дел, мыслей и т. д. На «веснянке» я буду вторым комиссаром отряда. Сразу по получении плана сбора Вам будет отправлено донесение с возможными комментариями. Если Вы способны – посоветуйте мне что-нибудь о наиболее целесообразной системе ведения комиссарского дневника. Кроме того, прошу Вас со всей быстротой разузнать в отделе кадров о возможности получения моей трудовой книжки (без нее меня не берут на работу) и сообщить мне.

P.S. (для кого-нибудь) Встретил Надю.

Фурман – Наде

26 февраля, Петрозаводск

Столько во мне связано с Тобой.

Ведь те два раза, когда я приезжал сюда – осенью и зимой, – я все ехал к Тебе одной, как ни дорог для меня «Товарищ». Да так и не доехал…

Вчера я думал, что нам трудно будет снова увидеть друг друга, столько нового появилось в нас обоих, – а вернее – просто еще боялся Тебя и возвращения мыслей о Тебе, боялся – решил, что легче сначала написать. И не смог. Написал несколько слов и бросил. Понял, что все придумал о боязни, что мне нужно видеть Тебя рядом, когда я говорю с Тобой. Можно ли мне прийти, или где-то еще? Только ни в коем случае нам нельзя соврать друг другу…

Фурман – Марине Логиновой

29 февраля, Петрозаводск

«…До того уже успела привыкнуть ко всеобщей черствой бессовестности, что считает эту бессовестность в порядке вещей. И когда в поле у ночного костра попадаются ей два мужика, из которых один, благодушный старик, посмотрел на нее с состраданием, она изумлена своим внезапным открытием, что в мире существует доброта, и, не смея поверить себе, спрашивает у этих людей:

– Вы святые?

– Нет, мы из Фирсановки, – отвечают они».

К. Чуковский. «О Чехове»

«Современные драматурги начиняют свои пьесы исключительно ангелами, подлецами и шутами – пойди-ка найди сии элементы во всей России!.. Я хотел соригинальничать: не вывел ни одного злодея, ни одного ангела… никого не обвинил, никого не оправдал…»

Чехов

«На берегу стояло несколько верб, но тень от них падала не на землю, а на воду, где пропадала даром».

«Те, с кем я до 17 октября дружески и приятельски откровенничал, беспечно обедал, за кого ломал копья, – все эти имели странное выражение, ужасно странное».

Чехов после провала «Чайки»

«Шершавые впечатления», «гремучая девка», «мечтательный почерк»…

«Она окошкодохлилась».

«Не правда ли, я изменился? Пересобачился».

«Не преминул сморальничать».

«Прежние баре наполовину генералы были, а нынешние – сплошная мездрюшка».

Из Чехова

Фурман – Андрею Максимову

11 марта, Петрозаводск

…Не пойму почему, но я перестал писать письма. Это первое после, кажется, недельного перерыва.

На «среде» проводилось анкетирование по выявлению пяти наиболее уважаемых лидеров коллектива. Я дал оптимальный вариант тройки лидеров. Но меня самого в тройке не было. Это явилось ударом не по моему самолюбию (оскорбился я только на секунду – покраснев внутри от позора и слишком оживленно улыбаясь снаружи; эта секунда, я думаю, простительна и вызывает ласковую жалость и улыбку) – не по самолюбию, а по картине мира или по одному из ее этюдов. Какой, к черту, я комиссар, получается? Значит, Ольга была права, когда советовала держаться и казаться этаким странным парнишечкой, чудаком. Я тогда принял ее слова к сведению и, конечно, решил быть таким, какой я есть, все по-благородному. Но вот постепенно выясняется, что люди – люди! – меня воспринимают именно таким странненьким, с заскоками, бездельником в широком смысле слова. Я ох как намного переоценил свой авторитет. Люди не считают меня вожаком, хотя в себе я это почти всегда подразумевал. Почему это происходит, еще нужно разбираться. «Некий идеалист. Он сам нисколько не сомневался в том, что он реалист. Однако, думая так, он в конечном счете был идеалистом». Акутагава Рюноскэ.

…Итак, наступила пора, когда надо покидать обжитой дом Наппу и удаляться в неизвестном направлении. Парус, смерть, гавань, рифы… Наверное, в ближайшее время приеду в Москву. Шел в то место, где сейчас пишу, и впервые видел такое солнце. Обычно сквозь тучи оно неясное, бледное и тоскливое, унылое. А сегодня в серой пелене солнце было яркое, больного желтого цвета, маленькое и злое. Я шел по снегу гибким тигром, глухо рыкая про себя под недобрым солнцем, и, обгоняя на узкой тропке растрепанного мальчонку, громко щелкнул зубами, живо представив длинный прыжок и хруст сломанной шеи.

Молодость моя кончилась 7 марта, когда я попытался – уже в восемнадцатый раз! – родиться заново. Я всем говорил, что повешу на груди табличку: «С сегодняшнего дня я могу жениться!». Один мальчик начал даже писать это объявление, но у него получилось лишь: «Сегодня я могу ж…». Почему он остановился – не знаю.

На сем кончаю.

Записка Люды Михайловой, к которой Фурман переселился от мамы Наппу

12 марта, Петрозаводск

Фур!

Обрати внимание (это я про газ).

Спички на столе. Будешь чай подогревать, краник открывать не надо, сразу горелку, а потом закрой его.

Ешь, чего найдешь.

К обеду советую сходить в столовую, дома все равно кроме плотвы ничего нет.

Я лично иду в столовую.

Вот.

Приду часов в 15–16.

Люда.

P.S. Телевизор включается нажатием включателя под переключателем каналов.

О. Мариничева – Фурману

12 марта, Москва

…Не получая от тебя писем, я все больше убеждаюсь в правоте своей догадки, что ты мне не можешь простить НЕЧТО. Это НЕЧТО в реальном образе – Борька, например. А в художественном – что-то смутное и важное, которое мне сейчас некогда определить (Наппу уже застегнул молнию на чемодане). Может быть, ты – наша совесть?..

А я, может быть, уеду собкором на БАМ, на год. Буду жить в вагончике. Хотелось бы…

О клубных делах тебе расскажет Наппу. О личных своих могу сказать, что кроме сплетен и скандалов, которые вызваны изменением в моем семейном статусе, воздвиглась некая прозрачная стенка между мной и клубом. Может, чувствую ее пока только я, и, может, она исчезнет со временем. Надеюсь.

Счастливого тебе коммунарства, Фур! Все же это очень важно.

Жму лапу.

ПОВЕСТКА

Фурману Александру Эдуардовичу

На основании Закона СССР «О всеобщей воинской обязанности»

Вам необходимо «17» 03 1976 г. к 9 часам явиться в Перовский райвоенкомат гор. Москвы по адресу…

При себе иметь: паспорт, военный билет, приписное свидетельство, партийный билет, комсомольский билет, а также __________________

В случае отсутствия или болезни вызываемого прошу родственников, домоуправление или предприятие сообщить в райвоенкомат по телефону

№ _________

ПЕРОВСКИЙ РАЙВОЕНКОМ

ПОЛКОВНИК ПРОКОПЕНКОВ

«__________» 19___г.

Дневниковая запись Фурмана на отдельном листе

Конец марта, Петрозаводск

На полу валяется огромная стенгазета, стол и диван завалены бумагами, карандашами, ножницами и банками маринованных яблок, на стульях рубашки, сумки…

Ладно, напишу. Назвали меня где-то кому-то треплом. А перед этим я был «изощренным тунеядцем». И хочется мне, отложив «Веснянку», завалиться спать, как в былые плохие времена. Кажется, вот допишу слоо, и хватит, не буду больше писать. Да, можно меня назвать изощренным тунеядцем. До тех пор, пока я этого не услышал, мне было совсем не плохо: я не испытываю потребности жить почтальоном, курьером или кем угодно. Мне не стыдно три месяца тратить деньги моих родителей. Редко и бездарно я пытаюсь писать, но если у меня не получается, не выходит ни с писанием, ни с той ролью, о которой я думал, уезжая сюда, что же мне делать? Я был спокоен без дела, пока верил, что у меня есть ЛЮДИ. Но вот моя слепая вера по разным причинам становится зрячей, и я оказываюсь необъяснимым, трудным, во многом неприятным и пр. для людей, которых я люблю. А дальше? То ли я сам себя предал, то ли они меня предали.

Дневниковая запись Фурмана на отдельном листке из записной книжки

Конец марта, Петрозаводск

Наташка на другой «Веснянке» сказала, когда я не стал с товарищами плясать: «Наверное, ты именно этим и отличаешься от товарищей, что слишком часто думаешь, как на тебя посмотрят люди».

Ира Колобова – Фурману

Начало апреля, Петрозаводск

Фур, привет! Да, пришлось воспользоваться бумагой.

Сказала тебе, что во всем запуталась. Точнее, не запуталась, а не могла никак сопоставить и увязать некоторые мысли.

(Знаешь, я сейчас как-то по-другому поняла необходимость тех писем, которые ты писал. И хоть знала, зачем они нужны, но не думала, что иногда бывает все-таки трудно сказать другому человеку все, чтобы он тебя понял.)

Да, мысли. По-моему, они становятся на свои места. Нужно сказать тебе их. Хотя я уже пыталась, но почему-то всегда не могла. Может быть, меня останавливал твой взгляд или «благотворное влияние». (Странно, какая-то непонятная сила заставляет возвращаться к прошедшему, к тому, что уже надоело.)

Уже говорила тебе, что не хотела того разговора (который был после больницы). Я сама могла справиться с этим. И тебе ничего не надо было бы делать, даже если бы ты что-то мог. В отношении сочувствия – здесь оно ни к чему…

Меня еще поразила одна мысль – то, что я теперь не смогу говорить с тобой, как раньше, обо всем. (На нее еще наталкивают последние разговоры.) По-моему, нет уже тех отношений, которые были перед «Веснянкой». (А может, мне только казалось, что они были? И мало я тебя знаю.) Остался какой-то холодок, который я видела в твоих глазах еще на сборе. Передо мной другие твои глаза, они запомнились с того времени, когда мы вместе бывали у Нателки.

Да, с Нателкой тебе легче говорить одному. И труднее при ком-то еще. Все-таки это, наверно, потому, что люди плохо знают друг друга. Жалко, что иногда откровенно разговариваешь с одним человеком, а когда их трое или четверо, говоришь о чем-то общем, но только не о волнующем. По крайней мере, я давно этого не слышала.

(А, я поняла, есть высшая сила – ясности.)

Записка Фурмана Люде Михайловой

13 апреля, Петрозаводск

Людка!

Если есть время, прочти то, что я написал.

Если времени мало, лучше потом: там много трудного.

Я, наверное, вечером уеду в другой город Москву.

Если прочтешь писание, скажи или напиши свои слова о нем.

Разбуди, когда уйдешь 7.30 (посильнее! Можно молотком).

Если не будешь читать, брось в свою комнату, занимаемую Фуром.

МОИМ ТОВАРИЩАМ, КОТОРЫЕ МНЕ НЕ ВЕРЯТ

Получилось, что я был среди вас кукушонком наоборот: подброшенного в ваше гнездо, вы меня выталкивали – вольно или невольно, с добрыми или злыми намерениями, словами и глазами – выталкивали вы меня – кукушонка, а не я вас.

Понятно, что я, как бы там ни было, чужой. Но разве я старался выделиться или возвыситься среди вас? Претендовал ли я на какое-то место, которого, конечно, нет, или я мешал и останавливал Дело «Товарищ», которое единственно выбрал из всех Дел в свои восемнадцать лет?

Может быть, то, как я гляжу на мир, настолько чуждо и отвратительно вам?

Но ведь мы делали и жили вместе, пусть очень недолго, но это было. И не в дни работы вырвалась у вас неприязнь ко мне, а в другое – спокойное время, что хуже всего. Я вам верил – и верю сейчас, – даже когда Вы, мои товарищи, издалека бросали в меня липкую грязь.

Я спрашивал вас: почему, за что? И готов был уйти, чтобы не запачкать Дело и не мешаться, – если обвинения будут неустранимы, как бы тяжело мне ни стало после этого.

А получилось вот что: за мою любовь к вам и мою веру, за желание помочь всеми силами каждому из вас – вы называли меня глупцом и бабником, а между этими двумя словами вставляли столько гадости и грязи, что в другом месте и без вас я бы давно уже сделал с собой что-нибудь. И хотя нелепо говорить об этом, но я скажу, скорее для себя, – да, один раз в жизни я поступил мерзко и сделал то, что называется «дать рукам волю», но этот раз я держу в себе и, думаю, не забуду его никогда. Было это в другом городе.

И еще получилось вот что: за добро, которое я нес каждому из вас, за то, что многие из вас могли рассказывать мне и перекладывать на меня частицу своих бед, за то, что я, как мог, старался зажечь в людях, с которыми встречался, сознание – да, коммунистическое сознание, потому что я себя считаю коммунистом прежде всего, – за все это и еще многое другое вы меня называли пустым болтуном, трепачом. Или я знаю другое добро, другую веру, чем вы?

Я в себе давил, как умел, обиду – нет худшей и горшей обиды, чем предательство товарища, а вы меня именно предавали. И сейчас нет во мне ничего, просто я вчера устал. Устал от своей наивности: мне ведь все время вдалбливали, что я наивен, как пень.

Пока вы шушукались друг с другом, я об этом старался не догадываться, и это у меня получалось. Но теперь вы говорите мне в лицо, и сказав, поворачиваетесь спиной и затыкаете уши, как будто я уже исчез после ваших глаз и слов. Или говорите: ты чужой дурак, и нам с тобой спорить неловко и не о чем, ты же все равно никогда нас не поймешь. А мы понимаем друг друга с полуслова. Хотя и вы, и я знаем, что сейчас у нас почти никто никого не понимает и понимать не хочет.

А вот самые жесткие слова, которые я вам скажу: вы тепло устроились и стали спокойными. Вас теперь волнует только то, чтобы никто не поколебал вас в вашей безмятежности. Вы вспоминаете хорошие времена, вы старички, вы почетные члены-академики, доживающие свой век в нелегких трудах. Вы превращаете «Товарищ» в музей, а сами делаетесь хранительницами дряхлыми его. Жизнь «Товарища» вам не нужна, а нужна ваша собственная жизнь в «Товарище». Вы стали взрослыми и принесли в «Товарищ» многое плохое и глупое, что есть у взрослых. И то, что Данилову трудно теперь с нами, становится нашей виной, одной из наших главных виновностей, потому что мы стали взрослыми и чужими друг другу.

Говорю я все это с болью за вас, моих товарищей. И дело уже не во мне – я все равно приду сюда, через неделю или через 10 лет, – гаснет в людях, в нашем городе и в вас, вас самих, светлая звезда, а жить без нее нам еще незнамо как тяжело и стыдно.

Моим товарищам, которые мне верят