Кирза и лира Вишневский Владислав

55. Как рвутся струны

Я в увольнении. Под ручку со Светланой не спеша иду по центральной улице города.

Мы уже посидели в кафе-мороженое, съели по две порции. Уже прошлись по парку над Амуром, сейчас идем на площадь, к центральному фонтану. Светлана, совсем непривычно для меня, но очень приятно, торжественно, как ходят только супруги, держит меня под руку. Я чувствую её руку, её плечо, иногда бедро и развевающиеся от легкого ветра светлые её волосы. На ней бежевая короткая юбка и легкая яркая цветная блузка, белая дамская сумочка на длинном ремешке и белые туфли на высоком каблучке, на шее повязан светло-кофейный газовый шарф. Всё изящно, со вкусом, всё подчеркивает молодость, обаяние, и её красоту. Она, легко и празднично цокает каблучками, а я, вслушиваясь, стараюсь мягко ступать кирзачами, не нарушать гармонию.

Мы, наверное, не плохая пара. Прохожие с приятными и одобрительными улыбками смотрят на нас, иногда провожают глазами. Светлана очень эффектна, я это вижу. Еще я замечаю, что это видят и другие, особенно мужчины, и вижу — как они это видят! Мне это не нравится. Очень не нравится! Я ревную. Да, я её ревную! C первого дня встречи.

Сейчас нам весело, у меня очень хорошо на душе, чудесное настроение. Я всегда очень хорошо себя чувствую, когда вижу и слышу мою Светлану, и когда она рядом со мной. Когда её нет, я переживаю, нервничаю, жду и ревную. Да, ревную. А что?

Патрули нас не останавливают — старика в увольнении всегда видно. К нему доколупаться трудно, у него всегда всё в порядке, на то он и старик! Я — такой сейчас… Чуть расслаблено отдаю офицерам честь. Слева, прижимаясь ко мне плечом идет Светлана, тоже кивает головой, здоровается с ними, как жена. А все так и думают, наверное.

— Паша, тебе хорошо со мной?

— Да, очень… А тебе?

— Очень! очень! очень!..

Незаметно поглядываю на часы — её, кстати, подарок! — всего три часа в запасе! Как быстро время летит, кошмар!

— А вон ещё офицеры идут… — тихонько предупреждает Света, чтоб я не забыл поприветствовать. Я однажды забылся, так вот шел со Светланой, и меня, при ней, минут пять воспитывал один нервный майор, с интересом разглядывая Светлану.

— Вижу!

Светлана очень смешно и трогательно тоже научилась меня приветствовать при наших встречах:

— Товарищ сержант, разрешите вас… — бодрым голосом, как старшая пионервожатая на линейке, улыбаясь, рапортует прижав руку к виску, — поцеловать! — И сразу другим голосом, нежным-нежным, который на меня действует, как исцеляющий и расслабляющий бальзам одновременно, добавляет. — Очень соскучилась, потому что! — И бросается мне на шею. — Пашенька! Мой Пашенька!..

Мне очень нравится слышать её голос, нежные интонации в нём, видеть её, чувствовать её. Наверное, я её люблю… Последнее время и не только во сне, мои мысли и чувства полностью заполнены ею. Я… Что такое?..

…Иду один?!

Без Светланы!

Только что шли вместе, и вот я уже один иду!!

Светлана неожиданно отскочила от меня метра на два в сторону и идет, как ни в чем не бывало одна, будто одна гуляет. Что случилось? По инерции, еще пару шагов продолжаю идти вперед — без неё! — потом останавливаюсь… Не могу понять: что с ней случилось? Что такое? В чём дело? Поворачиваюсь в ту сторону, чтоб окликнуть, спросить… В этот момент Светлана тоже остановилась, а к ней, в это время, навстречу подходят трое парней в темно-синей форме летчиков гражданской авиации — «Аэрофлот». Она им радостно и приветливо улыбается.

— Привет, мальчики. — Слышу её радостный голос.

Они ей:

— О, Светик! Здравствуй, красавица наша! А ты что это?.. — Насмешливо кивают головой в мою сторону. — С солдатиком…

— Ну, что вы! — вдруг слышу, она их перебивает. — Нет, конечно! А вы это куда, ребята?

— А мы к Степанычу, в гости, к командиру. Пошли с нами!

— Нет… пожалуй, ребята. Не могу.

Меня как током пробило! Как кипятком ошпарило! Ей стыдно было признаться!.. Стыдно за себя!.. Ей перед ними стыдно!.. За меня!.. За мою солдатскую робу… За мои сапоги, мой вид, мои сержантские лычки, моё образование. Оказывается — ей — за нас! — стыдно!!

— Умм-м!! — У меня все похолодело в груди… и оборвалось.

В висках застучали какие-то молоточки… Краски вокруг померкли… Звуки угасли… Сильно разболелась голова… Ещё и дрожь какая-то в руках и ногах появилась! Чувствую, мне нужно или идти, или я что-нибудь здесь сейчас натворю. С трудом сдвинул чугунные ноги. Иду дальше как робот… Ничего не вижу вокруг, не слышу. Иду! Ничего… мне… теперь… не нужно. Я облажался! Облажался! При всех! Она… на меня… плюнула! Плюнула!! А нечего было в своей робе… соваться! Светлана!.. Светлана, как же так? Как же?.. А что, разве ты не знал, как к солдатам девчонки относятся? Не знал, да, не знал? Знал, знал, конечно, знал! И видел! И что?.. Купился на её улыбки? На её подарки? Доволен теперь, доволен? Дурак! Дурак! Дурак, ты! Нельзя им верить… Никому нельзя верить! Никому! А я так уже было…

Кто-то камнем повисает у меня на левой руке, останавливает. Поворачиваюсь. Передо мной расширенные, в слезах, глаза Светланы.

— Паша!

— Уйди! — Зло стряхиваю её руку. Она опять повисает на руке.

— Пашенька! Прости меня!

— Уйди, от меня, я сказал! — У меня всё клокочет в груди. Я еле сдерживаюсь, чтобы не ударить её.

— Ох, прости! — Громко, в голос взвывает Светлана, хватая меня за рукав. — Прости! Я не знаю, как это получилось. Сама не знаю… Прости, Пашенька! — Рыдает.

Я иду как на протезах, тащу её за собой по улице, как гирю, чуть не волоком. Тоска, смешиваясь со злостью, яростно бурлит во мне, рвётся наружу. Вместе с тем, я захолодел, стал как каменный. Мне никто не нужен! Никто… не нужен.

— Уйди отсюда!

— Пашенька!

— Иди к своим летчикам. Иди, я сказал! Ну!.. — Рывком выдергиваю свою руку, она спотыкается, шатается… — Я тебя ненавижу! Ты поняла? Лучше уйди от меня!..

Прохожие, кто с возмущением, кто с любопытством замедляют шаг, останавливаются… Пытаются понять — в чём дело? За что солдат обидел девушку? Такую милую и хорошую. Почему она плачет?

— Эй, сержант! — передо мной возникает какой-то офицер. — В чём дело? Почему девушку обижаете?

— Не ваше дело! — обрываю его. Мне сейчас всё пофиг. Меня сейчас лучше не трогать. Не дай бог, кто меня сейчас пальцем тронет!..

— Может быть патруль позвать, а? Девушка, что он вам сделал? Что?

— Нет, нет! — рыдает она. — Это я виновата. Не трогайте его! Он не виноват! Это я!.. Я во всем виновата!

— Все равно нехорошо, товарищ сержант… Надо пожалеть девушку, чтоб не плакала. Не плачьте девушка, не плачьте…

Мне плохо. Мне очень плохо. Меня так больно ударили…

От остановившейся неподалеку милицейской машины к нам подошли два милиционера, тоже сержанты.

— В чем дело, командир? Почему девушка плачет? Обидел?

Светлана бросается мне на защиту, закрывает меня собой.

— Это я его обидела. Он ни в чем не виноват!

Они подозрительно, и вместе с тем сочувственно смотрят на меня.

— Что такое, сержант?

— Мне в часть надо. — Едва произношу…

— Ну, это запросто. Поехали. А вы девушка не плачьте, он потом простит. Подумает и простит. Точно. — И обращаясь к собравшимся зевакам, приказывает. — Всё, граждане, расходимся, расходимся! Нечего тут стоять, не цирк. Проходим все, проходим. Поехали, сержант.

— Паша! Паша! Пашенька!..

Я иду не оборачиваясь. Я… Её… Видеть… Не могу!

Боль и обида тяжелым грузом давит на плечи, гнёт голову. Впору самому разрыдаться.

— Пашенька!!

В милицейском уазике противно пахнет бензином, кожей, грязной и потной одеждой, мочёй, табаком, винным перегаром. Кого возят, тем и пахнет — мусоровозка, в общем.

— И что, так уж сильно обидела? — спрашивает один, хлопая дверцей и запуская двигатель. — Изменила, что ли?

Я молчу. И этот ещё туда же…

Громко хрипит рация.

— Знаешь, сержант, я когда срочную служил, у меня тоже случай был…

— Серёга, не доставай парня, видишь ему не до того.

— Ну, ладно, ладно. Эй, сержант, да не переживай ты так сильно за них. Бабы, они знаешь… И не такое в жизни бывает! Тебе куда, на Ленина?

— Да, — киваю головой, — на Ленина.

— Пое-ехали!

И начались черные денечки.

Первую неделю, меня каждый день, вечерами, требовали на КПП. Светлана приходила каждый день и ждала там. Сердце моё разрывалось — кто б знал! — просто на части. Я переживал! Я сильно переживал, но не мог с места сдвинуться, не мог простить ей. Конечно, не выходил к ней. Меня в голос, и по-одному, воспитывали наши ребята. «Пашка! Паша, ты пойми, дурья твоя башка, что бы она не сделала, её нужно простить, понимаешь? Обязательно простить, потому, что она… хорошая. Ты вот здесь сидишь, сейчас, спокойный такой, как истукан, а она там, одна и плачет. Да-да, плачет! Из-за тебя, между прочим, плачет. Ты понимаешь? Эй, ты не слышишь, Пашка, что тебе говорят, да? И, к тому же, понимаешь, сигареты у нас кончились все».

Помдежи по части, чуть ли не в лицах передо мной изображали, как она там ждёт и переживает, и очень хочет меня видеть. Только меня. Рвали мне сердце. Даже дирижёр, майор Софрин, и тот заметил мое «убитое» состояние и высказался:

— Женщины, товарищ Пронин, иногда могут себе позволить… понимаешь, такое-этакое выкинуть, что… — чуть подумав, кисло сморщив лицо, с глубоким сочувствием поясняет, — ну, бабы ж, Пронин, что ты хочешь! — Но заканчивает все же достойно. — Но мы, с тобой, Пронин, мужчины, и должны их… понимать и, понимаешь, прощать. Да!

Ни черта себе, — понимать! Никого я не буду прощать! И никого мне не надо! Пусть идет к своим лётчикам… пусть. Всё!

Вторую неделю я просто прятался, благо — подразделений много. У Бульки в мастерской, например. Он, молоток, советов не давал и дурацкие вопросы не задавал, не царапал мне душу. Молчал себе и сопел в тряпочку, морщил лоб и щеки, как всегда вымазанные краской.

Третью неделю — она приходила уже через день.

На четвертой неделе мы уехали на десять дней в командировку. Вот в командировке я очень сильно затосковал по ней… Очень сильно тосковал и рвался в часть. Очень хотелось узнать, приходила ли она ещё, ждёт ли. Но, вернувшись, не пошел выяснять. Что-то у меня в груди выгорело, отгорело. Хотя и болит ещё очень. Очень!..

Ребята тоже переживали за меня. Светлана нравилась многим. И они видели наши отношения и, не без основания, считали, что у нас уже всё решено, что всё в порядке: к свадьбе дело. Да и к разным подаркам её привыкли. А отвыкать от хорошего всегда очень трудно — я их понимаю! Очень еще переживали ребята, что я, дурак, лучший её подарок, на свой день рождения, модные плоские, позолоченные наручные часы «Слава», в сердцах, разбил о кирпичную стену в каптерке, а свитер Бульке подарил. Всё, что было её, я или роздал, или выбросил. Хотя, сильно переживал. Как кусочки сердце выбрасывал.

Больше она не приходила.

А я ждал…

Да, ждал.

Ждал…

56. О «птенцах», сверхсрочниках и дембелях

Третий год… Уже третий!! Скоро, скоро уже и дембель. Наш дембель. Мой дембель! Кто бы знал, какое это сладостное слово и какое ёмкое понятие — дембель. Как пропуск, как заветный ключ, как спасительное выздоровление, дороже любого лотерейного билета. Только теперь, я очень отчетливо понимаю, как много может значить это слово. Только что был как птенец в яйце, ничего не видя, не слыша, не имея права голоса. Теперь наполовину уже вылупился, пробил брешь, высунулся, вроде уже чирикаешь. Ещё чуть-чуть!.. И вот уже стряхнул лапками ненавистную скорлупу куда подальше, и летай себе, Вася, пожалуйста, сколько хочешь. Такие вот, примерно, чувства. Дембель, Свобода — близнецы и братья, по-нашему.

Старшина уже и смену набрал. Пришли молодые музыканты. Молодые пернатые. Правда, не все птенцы явно от куриц, есть и с задатками будущих орлов. Их видно, они различимы: и взглядом, и осанкой, и задатками норова. Интересно на них смотреть, интересно наблюдать за ними. Ходят, неумехи, с открытыми ртами, зашуганные ещё там, в учебке. Постепенно распрямляются здесь. С интересом и опаской присматриваются к нам, к дембелям, ко всему здесь увиденному и услышанному. Их состояние я хорошо понимаю. Такое в школах они, конечно же, не проходили. Этот стресс надо ещё как-то пережить. Нужно время, терпенье и мужество. Я это знаю, помню. В глазах и лицах вижу растерянность, страх, покорность и, то же самое, как и у нас когда-то, удивление, — зачем всё это? за что? Они уже в полной мере почувствовали на себе, что это за почетная обязанность на них вдруг свалилась. Да, братцы, тут, вам, за забором, голимая повинность и никакой тебе патетики. А если повинность, значит, придется терпеть её, родимую, куда ж деваться! Есть уже и оценочные проблески, по крайней мере, у некоторых. Это тоже естественно, столько риторических вопросов сейчас возникает. Но, в общем, пацаны ещё. Как разбалуются — пыль столбом, дым коромыслом! Носятся друг за другом по оркестровке, забыв про всё на свете, верещат, как школьники пятых классов на переменке. Тогда лица у них становятся нормальными, светлыми, как вчера дома, как там, на гражданке.

Я стараюсь их не гонять, пусть себе веселятся, а как вижу, что загрустили, я их быстренько за инструменты усаживаю: «Всё-всё, успокоились, садимся за инструменты! Всем заниматься, всем репетировать…» От этого двойная польза: и в оркестр быстрее войдут, и о доме на время забудут. Всё служба легче переносится. Кстати, и в роте они у меня под защитой, не даю в обиду. Я же сержант. Как-никак командир. Пусть и младший. Но для них и для других солдат, я — старший.

Именно мне на смену, баянисту, пришел Мишка Кротов, из Читинской области. Круглолицый, тоже высокий, крепкий, увальнистого вида парень. На деревенского похож. Но, в отличие от меня, уже успел окончить музыкальное училище, и хорошо подготовлен к консерватории! Уже подготовлен. Это здорово! Несмотря на его большую лапу — пальцы рук — техника у него на баяне — дай боже! Можно только позавидовать… Мне так уж точно. Молодец, пацан. К тому же, веселый. Любит анекдоты рассказывать. Хороший парень. Я доволен — хорошая мне смена пришла. Его родственники уже приезжали, передали нам несколько партитур его готовых концертов для баяна с оркестром. Виртуозные штучки, надо сказать, очень красивые и сложные. Сейчас мы с ним упорно репетируем. Интересно стало, занятно. Но как же они там, молодые, вижу, на гражданке, далеко от меня вперёд ушли!.. Вернее, это я очень сильно отстал от них за эти почти три года. Глядя на игру Мишки Кротова, понимаю, если сейчас на гражданке все так играют, как он — мне там делать нечего. Работу по специальности я точно не найду. Кстати, а какая у меня сейчас специальность-то? Хороший вопрос, прямо в яблочко. Даже не знаю что и ответить!

Оркестровая жизнь, меж тем, идёт своим чередом. Дудим, раздуваемся, репетируем. Играем и марши, и танцевальную музыку и классику. На конкурсах военной оркестровой музыки участвуем. Второе место в округе заняли и третье по своим войскам. Благодарности, грамоты. Это внешняя сторона проблемы. А так, если посмотреть, с внутренней стороны: шагаем, поём, участвуем в праздничных мероприятиях, держим на своих плечах внештатный ансамбль песни и пляски. День за днём, день за днём уверенно движемся кто — куда, а я теперь точно к дембелю!

Меняются концертная и оркестровая программы, растёт исполнительское и сценическое мастерство, расширяется география поездок ансамбля, увеличивается зрительская аудитория. Уходят, приходят срочники, не меняются только сверхсрочники.

Сверхсрочники, после работы, неизменно, из года в год, втихаря, глотают вино или пиво. Утром на репетициях таращат друг на друга и в ноты мутные глаза, дышат противным перегаром. В любой свободный день, скучковавшись, рвутся куда подальше, на рыбалку или в кабак, лишь бы не дома быть, рассказывают анекдоты и разные хохмы. Стреляют друг у друга деньги и курево. Часто ночью уходят из дома — как бы — по тревоге, — на самом деле, поодиночке или группами, «воюют» где-то, в чьих-то чужих, тёплых постелях. Тут, в общем, понятно, армия — дело молодое! Регулярно, шумно и с энтузиазмом, отовариваются пайковыми — тушёнкой, сахаром, маслом… Каждый год получают новые хромовые сапоги и разную другую военную одежду. Гораздо чаще получают черные трусы, носки, синие майки, отрез толстого материала на портянки, носовые платки и, что-то ещё там. Потом не знают куда это все выгодно сбыть…

Некоторые, и не скряги вовсе, в третий раз, подбив старые сапоги, очередные новые, вместе с другими непроданными, стараются где-нибудь все-таки толкнуть. Подзаработать. А сапожные мастерские, чистую, новенькую, свежую кожу хромовых сапог — вот, гадство, жалуются сверхсрочники друг-другу, не берут, козлы! Не берут тебе и всё тут! Этого добра, говорят, в городе уже завалом. Не они одни, оказывается, в округе хромовые сапоги получают. Там еще и, извините, офицеров уйма, тоже пасутся. И на барахолке цены поэтому дают низкие. Обнаглели барыги, понимаешь, совсем обнаглели, сволочи! Сверхсрочники всерьез расстраиваются. Что делать?.. Барахла много, а денег нет. Тут кто угодно расстроится. В общем, что говорить, много у сверхсрочников проблем. Много.

Они живут отстранённой от нас, срочников, отдельной своей взрослой, наполненной разными событиями и приключениями, полнокровной мужской жизнью. Отработав положенные часы в полку, легко и с удовольствием, подхватившись, убегают — до следующего утра или до понедельника — за ворота, на волю. Там, шустро сбившись в малые духовые составы, играют на халтурах — на «жмурках» называется. Потом достойно — правильнее сказать, уж как получится — обмывают всё это, на тех же поминках. Деньги, торгуясь и убеждая заказчика в высоком художественом качестве, берут как за полный оркестровый состав, но всегда авансом.

Халтурные башли, деньги, то есть делят между собой не поровну, а по музыкантской справедливости, по специальной шкале, по «маркам». Трубы, например, одна ставка, а тарелки, например, другая — существенно ниже. Но это гражданским совсем не важно. В такой траурный момент, для них, Шопеновский марш звучит одинаково трагично, хоть в двадцать дудок его играй, хоть в одну. Это важно музыкантам. И они это знают, и с денежным неравенством мирятся. Мирятся потому, что такой халтуры для них, в субботние, воскресные и другие дни, бывает много, только успевай разворачиваться, город-то большой! Из усеченного состава часто приходится делать еще один. Тогда возникает проблема с барабаном — его нужно где-то на стороне занимать. Один барабан, естественно, не дают, а только с музыкантом. Значит надо брать с чужаком или своего срочника переодевать, а потом и на поминки его с собой тащить, вернее, с поминок тащить — не уследишь же. Нет, срочников лучше не брать, опасно. Лучше уж чужих брать. Так и делают.

Обычно это сам руководитель какого-нибудь самодеятельного духового оркестра, без разницы какого Дома культуры. Так брать или не брать? Да, хрен с ним, пусть идет, не пойдёшь ведь без барабана. Всем подработать охота! Главное, халтуру не сорвать — башли же! Вопрос закрыт — наливай, в смысле поехали… Аранжировку срочно подгоняют под получившийся состав. Главное, чтобы труба была — основную тему вести, потом, что-нибудь из альтов, лучше из теноров, баритон бы хорошо, туба и обязательно барабан с тарелкой. Чтоб было жалостливо, громко и с тарелкой. Нормальный минимум. А иначе как?

Обычно времени на такие сборы у военных музыкантов всегда в обрез. Но, опыт и хватка позволяют выкрутиться из любой ситуации — деньги-то уже — аванс — получены! Значит, всё создается быстро, оперативно, и по-военному надежно! Сверхсрочников серьезно беспокоят только гражданские духовики — «хлеб» порой отбирают, черти! Но, как говорят сами сверхсрочники: «Тут не надо «хлебалом» щёлкать, и все будет тип-топ, ага!» И если бы не эти долбанные наряды в полку, которые полезное для халтуры время отнимают, всякие там разводы, строевые, концертные поездки, они бы из халтур и не вылезали. Были бы при больших башлях и нос в табаке. Железно!

Вот такая вот, понимаешь, у музыкантов трудная служба, не сахар! Ей-ей!..

Армия… Армия… Армия!

А мы, старики, дембеля, то есть в любое свободное время качаем «физику». Ударными темпами развиваем мускулатуру тела гантелями, гирями, штангой и прочими подручными армейскими спортивными снарядами. Нас в полку не много, но и не мало. Одна треть, где-то, когда и… А, не важно. Все здесь. Кто — где. Готовимся на гражданку. Мы хорошо понимаем, пусть умом отстали, в смысле, время потеряли, зато «физика» у нас будет в порядке, даже лучше, чем раньше!.. А что тут еще в полку можно делать? Пока смена растёт там, натаскиваясь в роте, время-то надо чем-то занимать, правильно? Так, из поколения в поколение поступают все дембеля и некоторые, со спортивным уклоном, салаги.

Чтоб «дыхалку» подтянуть, обязательно бегаем по утрам кроссы. О, кроссы! Кроссы, это обязательно. Ни свет, ни заря, каждое утро в шесть ноль-ноль, как штык, при любой погоде, причём, добровольно. Нет, не в солдатской робе и сапогах — издеваетесь? — вполне цивильно: в трико или спортивных трусах, майках и кедах. У нас всё, как там, на гражданке… И бегаем не в части — там бегает молодежь и салаги, для нас там места мало. Мы бегаем с выходом в город, далеко по бульвару, до реки Амур и обратно. Бегаем вместе со спортротой или индивидуально, получив на это специальное начальственное разрешение. Дембелям это и не трудно получить-выпросить. Мы, дембеля, «заму-по-физо» любую наполняемость на третьем году службы даём, по любым видам спорта. По лыжам, — пожалуйста. По биатлону — уже стреляем. По штанге — кряхтим. По волейболу, футболу, тут вообще запросто. По самбо — ща, потренируемся… Подсечка, бросок, хлобысь его об маты… Потом, вдруг, тебя туда же, и тоже неожиданно — бабах. «Ох, ты ж, ёшь твою в корень, как больно-то рёбра, отбил всё, кажется. Хухх!.. Оох!.. Ладно, пройдёт. Посижу, отдышусь пока, и пройдет… Нет проблем!» Куда надо, короче, туда и «могём». Была бы заявка. А он, «зам-по-физо», нам за это — индивидуальный бег по утрам! выходы на тренировки в городские спортивные общества! поездки на военно-спортивные сборы! на соревнования! Пожалуйста, ребята! Нам, дембелям, «а хоть куда, а хоть в десант!..», лишь бы в части не сидеть, дурью здесь не маяться. Он — нам, мы — ему. Нет, говорю же проблем.

Главное, приглядываемся к «гражданке», приноравливаемся к ней… Чай, три года уже прошло, почти одичали в своих — раз, два… левой, правой!

Нет, я не «сдвинулся», это наш девиз такой, солнечный. Много загораем потому что на солнце. К спортивной фигуре мы обязательно должны иметь красивый загар — все, как один. А как же? Для дембеля красивый загар — полностью черный цвет по всему телу, без просветов — это норма. Поэтому, лежим на суконных одеялах, на чуть покатой раскаленной крыше какого-нибудь одного из дальних складов полка, с утра и до вечера, часами. Или спим там, или читаем разные художественные книжки, журналы: «Техника молодежи», «Наука и жизнь», «Вокруг света», «Знание — сила», «За рулем», «Юность», «Пионер», «Крестьянка», «Колхозница», «Огонёк»… Да все, какие есть в библиотеке, с неудовольствием поглядываем на тучки — мешают загару. Заслоняют же, бестолковые, понимаешь, солнце, ёшкин кот! Понимать же ж надо. Пошла, туча! Пошла, на хрен, отсюда!..

Ничего смешного или дурного, это наша обычная дембельская речёвка теперь. Все дембеля, привстав, прикрыв глаза ладошкой от яркого солнца, с тоской, либо наигранной радостью, провожают каждый взлетающий над нами пассажирский самолет. «Скоро… и мы. Ой, скоро… Да!.. Ириктивный тапочек! О!..» Загараем, пока.

Важно, салаг-корефанов к себе на крышу не допускать. Демаскируют. Ротный, либо какие другие офицеры из полка или дивизии, не разобравшись, могут иной раз и шум поднять: «Как это?» «Почему это вы здесь?» «Почему это вы не в роте?» «Что это такое, понимаешь?..» Но спокойная реакция обуглившихся на солнце тел, дает понять: прокол, та-ащи командиры, это дембеля, зря клювом щелкали! Теперь офицерам нужно сделать вид, что искали салаг и каких нахальных молодых, ага. «Не заходили сюда, нет?» В том смысле, что извиняйте, ребята, ошибочка вышла! Загорайте. Главное теперь, красиво уйти. И уходят.

В столовой у нас тоже проблем нет. И белый хлеб тебе с маслом, и сахар от души — салага-хлеборез дело туго знает. И на раздаче тебе — всё объемней и мясистей. Тот же компот или какао, например, всегда от пуза. Дембеля и едят не так: степеннее, не торопясь, вволю. А куда теперь торопиться, до дембеля-то, глянь-ка, парень, сколько на календаре денечков-часочков осталось? То-то! Уже и рукой подать! У нас каждая минута сосчитана и на учете, всё уже почти и съедено…

На весы в санчасти встанешь — о! — одно удовольствие — растёт. Вес, говорю, растёт! Три года назад в полк пришёл, смешно сказать, пятьдесят один кэгэ — заморыш! Сегодня встал — восемьдесят три! Ну, как? Нормально! Вопрос. С чего бы это, казалось, одни каши, да супы. А вот, поди ж ты, и мышц гора, и веса тонна. Загар надежно прилип, и энергия отовсюду прёт! Хоть отбавляй.

Опять же, письма из дома к концу службы пошли косяком, тревожат душу. Нет, не от мамы, тут письма идут регулярно, тут святое. От девчонок?! Хха!.. Заметьте, что интересно, на первом году писем было море, просто пачками писем роты заваливали. Письма приходили в основном от девчонок, причем, почти всем. Ну, понятно почему. На втором, и весь год, как обрезало — вакуум-пусто! — вообще от девчонок нет писем, представляете? Вообще! Ни одного! Редко уж кто получал, только, говорю, из дома. Забыли нас все, напрочь забыли. У всех солдат так. А вот в начале третьего года, особенно к концу службы, три девчонки, у меня, например, целых две, вдруг вспомнили, и сейчас, соревнуясь, принялись обстреливать письмами. И ох, тебе, и ах, тебе, понимаешь! И всякие там разные страсти-мордасти: и милый, и родной, и любимый. Во, как! Интересное кино. А я их и не помню, честно говоря совсем, не помню. Спрашивал у ребят, у всех дембелей так же. Почему так? Кто знает?.. Да ладно-ладно, и мы знаем, и нам понятно, замуж хотят потому что, вот и вспомнили. Смеёмся над этим между собой. Ну, отвечаем иногда. Делать же, говорю, больше нечего.

Армия… Армия, армия!

57. Развернись плечо, размахнись… Учения

В полку важная новость: дивизия собирается проводить какие-то серьёзные плановые учения. Тревожная новость. Наш полк задействован полностью. Нам, срочникам, естественно, об этом стало известно загодя. Где прямо, где косвенно, мы уже, в главном, в курсе — нас ждёт какое-то разворачивание с выездом. А это значит: ночью вскакиваем, куда-то бежим, потом едем, потом в противогазах ползаем, конечно, стреляем… Что еще? Да, чуть не забыл: не спим, наполовину голодаем, туалет в кустах, вода из фляжки, комары да мухи, и всё такое прочее. Нервотрёпка, в общем.

Уже и подтверждение этому есть: авторота срочно свечи зажигания на двигателях машин местами меняет, борта свежей краской малюет, номера трафаретит, запаски клеит, тенты на стойки кузовов натягивает. Из-под навесов спешно выкатывает НЗ-эшные машины: хозяйки, кухни, бэтээры. Водители, бедняги, до поздна и в темноте, грязные как черти, слесарят под ними с противогазами на боку. Булька, художник наш и тот занят, со своим подмастерьем, «молодым», всякие разные таблички штампует: «В машине не вставать», «Осторожно мины», «Пункт регистрации», «Проход», «Медсанчасть», «Люди», и тому подобное. Пачками. Взвод «хозо», словно юные туристы перед походом, палатки на ветру сушит, где и штопает. На складах усилился характерный шум: срочно сортируют комплекты продуктов «НЗ» — учебный, боевой и прочий запас, на «годный», «негодный», «пойдет». В штабе полка так же крепко пахнет духами, хорошими сигаретами, тот же скрип хромовых сапог, скрежет резко отодвигаемых стульев при виде входящих очень-вышестоящих офицеров, тот же многоголосый шум клацающих пишущих машинок, трели телефонных звонков, так же резко и коротко звучат команды, но дыма заметно прибавилось. Сигаретного, естественно. От того работа выглядит еще боевее, боевитей… Суетистей, точнее сказать.

Сверхсрочники тоже готовятся. С видимым, но сдержанным раздражением, оповестили своих домашних о больших внеплановых! возможно многодневных! боевых учениях! с отрывом от дома! от любимой семьи! Для усиления неотвратимости своего отсутствия дома, добавив сердитое, мужское: «Мать-иху-ити!» Выразив этим высшую степень своего отрицательного отношения к планам командования, по поводу предстоящей полевой холостяцкой жизни, и вообще. Кое-кто из них, с сожалением, вынужден был оперативно отменить — «ещё до того, до того!..» — свои запланированные учения, так называемые вылазки на рыбалку, например. В этой связи, прикрываясь рукой, мягко мурлыкающим голосом, пообещал кому-то в телефонную трубку: «Да, конечно, моя лапочка, сразу же, по-возвращении из командировки… Нет, тут же немедленно… да, обещаю, а как же… И я тоже… и я туда же… Да-да, и я сто раз… Целую!» И все такое прочее. В общем, перенёс рыбалку на несколько отдалённое время, предусмотрительно подкормив место.

Некоторые холостяки и к ним примкнувшие, наоборот, зная, характер полевой жизни, перестали ночевать по месту своей постоянной прописки, и на каждый вечер, посыльному сообщали новые свои замысловатые городские, и пригородные географические координаты. Торопились голодные, теряя силы, в темпе мазурки, отрывались, набираясь женской ласки и впечатлений, будто медведь в зиму. Посыльные, вчитываясь в новый, наспех нарисованный маршрут оповещения, озадаченно чешут «репу», в смысле затылки: «Ни хрена, себе, иероглифы получились! Где такая улица, где такой дом? Как тут искать?..» Но не возражают. Посыльный с удовольствием поболтается по ночному городу в поисках адреса, ему-то что? Ему сказали — он поехал! Пока искал — уже утро! Приехал, а там и ученья того… тю-тю. «Скончились», в смысле. Пусть потом разбираются, кто — какие адреса даёт. Он не виноват.

Кто там у нас ещё остался? Срочники.

Да-да, конечно, срочники.

Срочники-срочники…

Ну, что срочники, что? Что срочникам-то готовиться? У них же всё на себе. Правда, из ружпарка кое-что по тревоге заберут, чтоб проветрилось: котелок с ложкой, автомат, каску, лопату с противогазом прихватят, подсумок под гранаты… скатку шинели хомутом, тощий вещмешок. Что еще? Да, фляжку — чуть не забыл! — затхло пахнущую. Вода в ней — противней-противного, хуже не бывает! — но без воды никак. Еще что? Мелочь всякую. Главное, едой бы какой запастись впрок: печенье бы там сладкое, пряники какие, сухари, просто хлеба. Это бы хорошо, да! Вот тогда бы и ладно. Тогда бы и черт с ним, с этим разворачиванием. В первый раз, что ли!

Армия… Армия… Армия!..

58. Если б не эта авторота…

Подняли полк по тревоге в пять утра. А можно бы запросто и в четыре или, например, в шесть, но подняли в четыре. Почему именно в четыре? А вот, командирские расчёты, расчёты. Тактические, причём.

В четыре утра в полку — и в некотором радиусе по округе — обычный вселенский шум, спешка, сутолока. Но собрались сверхнормативно быстро (всё ж было известно!), построились, проверились, погрузились в выстроенные в колонну машины. Вокруг всего этого — чистенькие, аккуратненькие офицеры суетятся, как всполошенные квочки вокруг стаи цыплят, перед надвигающейся бурей. Не на шутку беспокоятся: всё ли взяли, все ли сели, не упустили ли чего, не подвели бы… Главное — не подвели бы! Слышны отдельные команды старших офицеров и вопросы: «Так! Кто здесь старший?.. Докладывайте… Так, понятно. А здесь?.. А там? Вы всё лично проверили, всё?.. Хорошо! Та-ак!..»

Пока собирались уже и рассвело.

Погода тёплая, но явно намекает на дождь, просто пальцем тычет… Правда, небо пока только ещё хмурится. Естественно, нахмуришься тут, такой шум внизу!..