Кирза и лира Вишневский Владислав
Мелькали, пересекаясь, слабо освещенные улицы и переулки. Заливая светом проносились встречные машины… Как огромные корабли проплывали заполненные электричеством большие жилые дома. Из дверей кинотеатра, обтекая его с боков, тянулись толпы зрителей. Люди шли парами, группами, поодиночке. Шли смеясь и переговариваясь… Всё вокруг двигалось, жило своей неповторимой жизнью, бурлило таинственной, фантастической жизненной энергией… И мы, ехавшие в машине, тоже сейчас были частичкой этой большой, общей, жизненной энергии.
Только вчера ещё я, живший своей, казалось, совершенно наполненной разными человеческими эмоциями, чувствами и впечатлениями жизнью, не предполагал, что может дать мне, такая вот, неожиданная встреча. Ещё вчера, я, казалось, жил, там, в казарме: ел, спал, топал сапогами, репетировал, болел, драил полы, стоял в наряде, голодал, выступал на концертах, дышал, скучал, отключался от разных нагоняев, смеялся, мёрз, где-то дрался, что-то отстаивая, тосковал, сжав зубы терпел разную несправедливость, мечтал… жил. Нет, оказывается, не жил. Это была не жизнь. Нет, нет и нет… Теперь я это очень хорошо понимаю. Это было бесцветное, аморфное, пустое существование. Существование формы, лишённое самого важного и главного в той жизни, ради которой, наверное, я и пришел сюда… в эту Жизнь, на Землю. Это было существование в состоянии Ожидания. Ожидание в состоянии поиска второй части меня самого, моей половины — девушки. В этом ожидании я и жил с самого рождения, кажется, — я знаю. С детства, прямо, как и все.
Мечтал о счастье, о большой и светлой любви… Примерял на себя сильные, страстные чувства от книжных героев, до увиденных на экране. Но это были уже законченные, состоявшиеся, художественно осмысленные образы и уже выстроенные чьи-то жизненные ситуации… Да, они были сильными, да, были страстными, да, счастливыми, да, несчастными, но, они были чужими! Не моими! А я ждал, жаждал, надеялся на свою любовь, на своё счастье. Наверное шёл к этому… в сладостном оцепенении замирая от боязни — не прошла бы мимо, не обошла бы стороной. Нет, нет… она придёт, придёт, я знаю! Я надеялся… И вот сегодня всё изменилось.
Точнее, не изменилось, а всё встало на свои места… Хотя, нет-нет, конечно, всё изменилось. Изменилось! Потому что пришла Света!.. С её появлением во мне, в моём сознании, мгновенно не осталось ни одного пустого, мрачного, серого или тёмного места. В душе всё ликовало, всё пело, дурачилось и кипело… В моей серой жизненной форме существования появилось то, главное, чего не хватало мне раньше — появилось яркое и желанное содержание: Света! Я уже пылал сильно и мощно. Я забыл себя. Меня уже не было. Была только Света!
Я влюбился! Я любил! Я жил, оказывается, для неё!..
Све-ета-а! Моя Светланка!..
Глядя на наших скучных и вялых попутчиков, хотелось вдруг неожиданно выкинуть что-нибудь, такое этакое… Дружески, например, хлопнуть их по плечу, обнять и крикнуть во весь голос: «Эй, люди, встряхнитесь, вы! Очнитесь, ребята, оглянитесь вокруг! Так же скучно нельзя жить, нет, что вы!.. Жизнь-то какая чудесная, вы оглянитесь, посмотрите. Я люблю вас, эй, люди!» Но, оглядев их, останавливаю себя, понимаю, до нас им дела нет, кричи, не кричи, не услышат. Нашим пожилым попутчикам мы, я вижу, почему-то даже не нравимся, точнее, женщине.
Мужчина, тот, сидя рядом с водителем, совершенно игнорирует не только нас, но и свою жену. Он как сел, так сразу принялся увлеченно убеждать молчаливого водителя в преимуществах ловли рыбы на спиннинг, а не какими-то там, понимаешь, сетями, бреднями или «мордами». «И вообще, — набрасывался дядя на водителя, — браконьеров надо сразу расстреливать, прямо там, на месте. Да-да, на месте. Правильно я говорю, да, согласен?» Водитель равнодушно кивал головой, — правильно, согласен, почему бы и нет. Женщина, наша соседка, та все время демонстративно отворачивалась к своему окну и фыркала, как кошка. У нее аллергия наверное на мою солдатскую форму, или на молодых девушек. А может быть на рыбалку. Или завидовала… А, и пусть их!..
Рука у Светланы гладкая-гладкая, шёлковая и бархатная одновременно. Ещё чуть прохладная, и нежная. И вся она приятная, хрупкая и от этого невероятно желанная. Мы молчали и только ловили взгляды друг друга.
Эх, сломалась бы сейчас дурацкая эта машина, мечтал я, понес бы её прямо на руках. Хоть, на край света! Хоть, дальше… Лишь бы чувствовать её, лишь бы не отпускать…
— Света!..
— Паша!..
Водитель, затормозив, остановил машину. Наши попутчики заёрзали на сиденьях, собираясь выходить. Женщина, так же презрительно поджав губы, рассчиталась с водителем, и они, наконец, громко хлопнув дверцами, выбрались из машины. Мы снова поехали, но уже скоро, через пару минут, вновь остановилась — теперь уже мы приехали. «Стройка». — Буркнул, повернувшись, водитель, с любопытством оглядывая меня, и в большей степени, конечно, Светлану. Мне эти взгляды начинают уже не нравиться! Сильно не нравятся мне эти взгляды… Смотрю в упор на водителя… Ну, чего, чего?… «Деньги!.. — Вдруг с ужасом вспоминаю я. — Ему нужно заплатить!» Но Светлана так быстро рассчиталась с ним, сама, что мне и в карман не пришлось лезть, не успел. Водитель, хмыкнув — понимая, отвернулся. Мы выбрались из машины… Две секунды, и машина, стрельнув дымом, испарилась в ночи.
Свежий прохладный воздух. Тихо. Вокруг нас какой-то жилой микрорайон — «стройка», как назвал таксист. Редкие прохожие.
— Здесь я и живу, — показывает на ближайшую к нам пятиэтажку Света. — Пройдемся, Паша?..
— Конечно!
Взявшись за руки, так же тесно идем рядом. Мне очень трудно идти медленно… Трудно, потому что никак не могу приноровиться и идти в ногу с такими изящными туфельками на таких трепетно-тонких каблучках. Мне проще нести их, вместе с хозяйкой. Очень хочется взять — всё это! — на руки и нести! И ещё, я заметил, очень забавно сверху видеть мои баржи-сапоги «чапающие» там, внизу, рядом с её изящными туфельками-лодочками, которые цок-цок-цок! Парадокс какой-то. А выше на меня смотреть и не нужно, там ещё хуже — галифе же…
Мы гуляли всего пару часов, но о Светлане я узнал не много. Но, и из того не многого, так много, что лучше бы я вообще ничего не спрашивал. Разговор сразу пошел как-то трудно. Света неожиданно замкнулась, ушла в себя, всё время старалась переключить разговор только на меня.
— Ну, а что я? — пожимаю плечами. — Что обо мне-то рассказывать, Свет? — средняя школа, два года в армии, вот и всё. Вся биография, весь путь. Ничего интересного, я же знаю.
Мне о ней не терпелось узнать: о её жизни, её работе, друзьях… обо всём, и как можно больше. Я же совершенно ничего о ней не знаю. А она почему-то совсем не хочет о себе рассказывать, говорит:
— Паша, у меня тоже всё очень просто, и тебе, я знаю, будет неинтересно.
— Как же неинтересно, Света! — Не соглашался я. — Мне всё про тебя интересно. Очень и очень интересно, правда! — убеждал я.
Конечно, настоял на своем, разговорил.
То, что я узнал, меня так сильно потрясло… лучше бы вообще не спрашивал! Теперь я знаю, что родители её живут и работают там же, в Якутске. Младший брат заканчивает школу. Что Света только-только начала работать стюардессой. Что она живет здесь, но не одна, а с подругой. Сейчас она не замужем. Она-сейчас-не-замужем! Нет, не подруга, как я, балбес, в «автомате» вначале понял, а именно Светлана сейчас не замужем!.. Светлана!!
— Ты! была!.. замужем?!
— Да…
Это известие и сразило меня. Не просто сразило, а наповал. Я даже отключился в начале, как замёрз. Так мне вдруг стало больно и обидно.
— Была. — Как самой себе, тихо повторила она.
Нет… Я совсем не был готов к такому известию. Нет-нет… Мысли даже такой не допускал. Этого быть не могло. Я ведь, к встрече с ней, не был женат не уже, ни ещё, ни вообще. Да и не перешёл я ещё ту черту взрослой жизни, когда мужчина с женщиной могут часами, ночами лежать в одной постели, и всё такое прочее, не познал ещё. Один трёп в основном, чтоб пацаны не доставали. Что называется, одними глазами, да руками. Но я всегда знал одно, так у меня отложилось в сознании, что у своей девушки я буду первым мужчиной, только первым. Первым и не иначе. А она должна быть только чистой и непорочной. Я так всегда думал. Я это знал! Был в этом уверен! Так и предполагал. А вот, оказывается… моя! Светлана! была! замужем! Она… уже… была!.. Уже… Она… уже… не…
Я заледенел. Светлана сразу почувствовала мое состояние и разрыдалась…
— Дура!.. Дура была, Пашенька, поверила. Конечно, дура! Как-то так получилось всё… быстро и непонятно. — Торопясь и сбиваясь, сквозь слёзы поясняет Светлана. — После выпускного. Думала — это любовь! А это… Теперь вот жалею, а поздно. — Плечи её вздрагивают, текут слезы. Она подавлена необходимостью неприятного для нее признания. — Уехала вот сюда, чтоб забыть. А тут тебя увидела!.. Паша!..
Уткнувшись носом в моё плечо, всхлипывая, говорила она с такой тоской, с такой болью, так ей было тяжело и неприятно это вспоминать, что я уже и верил ей, и понимал, и жалел.
А действительно, если разобраться, живу ведь не первый день, кое-что уже понимаю и вижу, как много всяких разных «охотников» вокруг девчонок вьётся. Такие есть мастера своего дела, кого хочешь окрутят, я же видел. Всегда действуют по принципу: наше дело не рожать — сунул, вынул, да бежать. И вся тебе философия. Пацан в ореоле славы, а девчонка… А девчонка — это очень важно и интересно — уже «распечатана», «хучь ложкой её теперь хлебай», ага! Потом вот расхлебывай. Жалко Светлану… плачет… Простить, в смысле пропустить проблему мимо ушей, большого труда, в общем, не составляло, но… Но мне мешала мысль, крутилась и больно царапала самолюбие, что я не первый у нее. Не первый! Не первый!.. Какой?.. «Она уже знает, что такое постель… Знает!.. Ею уже кто-то пользовался! Кто-то её уже распечатал… печатал… печатал… до меня. Она уже не девочка! Она доступна!..»
Ай, бляха муха! Ну, как же так!.. Как же… Как же…
Множество разных похабных анекдотов, бесчисленное количество сальных историй обязательно и непрерывно сопровождавших нас всю нашу школьную жизнь и, особенно теперь, здесь в армии, в деталях, с пристрастием смакующих все этапы процесса целколомания, как душепадения, да и общественная мораль всегда — помню! — толковали только об одном: твоя девушка должна быть только невинной, не иначе. Это уж, как божий день, как победа коммунизма, торжество социализма, не меньше. А уж если она «того», значит, она уже «макуха». Замарана, значит, она — падшая. Вот, ситуация! В отношении Светы, это было особенно почему-то тяжело сознавать. Не вязалось это с ней, не увязывалось, противилось, и я, к тому же, сопротивлялся такому выводу-приговору. «Ааа-а!..» — бился во мне придушенный вопль. Едва дыхание не останавливалось от тупой боли в груди. Я давил эту мысль, отгонял её, но она, вот гадкая подлючесть, вновь и вновь появлялась, всплывала, туманила сознание.
Разболелась голова. В ней, сталкиваясь и разлетаясь, летали, теснились обрывки принципиально противоположных по смыслу и значению фраз. Всполохи ответных на них чувств и эмоций. Все перемешалось. Она-уже-не-замужем! Замужем!.. Была-замужем… Незамужем… Она-жалеет теперь. Ошиблась! С-кем-не-бывает! Сейчас-свободна! Теперь-свободна! Очень-жалеет… Она-свободна! Замужем-не замужем… Теперь…
Большие её, мокрые от слез глаза глядели на меня с такой бездонной тоской и надеждой на мой разум, понимание, благородство, сочувствие, наконец, что я, конечно, не мог уже сопротивляться. Я уже очень хотел жалеть её, защищать её, вот так, обнимая и успокаивая: «Ну, всё-всё! Я же здесь, я же с тобой, я же рядом!» — мне было приятно сознавать, что она ошиблась, что её обманули, что она его-не-любит! Не любит! Она теперь хочет забыть всё! Его забыть! Поэтому и в другой город уехала. Ей поддержка нужна… Моя поддержка! Думал я, прижимая её к своей мокрой от её слёз, гимнастерке.
— Ну-ну… Всё, всё. Забыли? Всё прошло. Успокойся. Прошло. Не плачь. Прошло. — Шептал я, обнимал её и гладил, успокаивая, по голове, как маленькую девочку. А она, казалось, ею и была.
От осознания всего этого, мне стало вдруг легко и просто. Я чувствовал себя большим и взрослым, сильным и, кажется, мудрым.
Утром и всю неделю я не находил себе места, сходил с ума, ждал субботу. Света должна прийти в часть, она обещала. Сказала — приду сразу, как только вернусь.
51. Пронин, а к тебе тут пришли…
К субботе я приготовился. Хэбэшку новую раздобыл у ребят. Ушил её, чтоб красиво было, подогнал всю. Свежий подворотничок пришил с ровным внутри кантиком телефонного провода. Напрочь переделал погоны из больших и мятых, в красивые и аккуратненькие, с жесткой фибровой вставкой. Всё отгладил, всё в стрелочках. У ребят, как обычно водится, собрал разные солдатские и спортивные значки. Нацепил все эти «блестяшки» — грудь широкая — всё поместилось. Даже нашел «Тройной одеколон», я вообще-то люблю «Шипр», облился им — праздник ведь. В общем: «Парень что надо, парень хороший, вот он, тут, как тут…» Короче, зовут его Пашка, кто не знает! Настроение просто превосходное.
Да, самое главное: заранее договорился со старшиной насчет срочного служебного увольнения… «Очень надо… Вот как, позарез. Куда-куда! Конечно, в библиотеку музыкального училища! — куда ж еще. — И только в субботу или в воскресенье».
— Не то ноты, товарищ старшина, точно уйдут. Да-да, меня на абонементе — они уже звонили — ждут. Если не приду, сказали, отдадут партитуру другим желающим. А там же очередь, та-ащ старшина! А желающих еще больше. Вы же знаете, товарищ старшина, ноты-то ценные, концертный репертуар, как-никак.
Не усмехайтесь, пожалуйста! В действительности врать далеко не так легко и просто, как я рассказал. На самом деле, я четыре дня готовил почву под увольнение. Прямо с того самого воскресенья. Про порядок и дисциплину говорить не буду, — тут «всё тики-тики!», как говорит Валька Филиппов, про усердие на репетициях тоже — ни одной фальшивой ноты, ни одного замечания. И, главное, никаких намеков на возможное свидание с девушкой, об этом вообще — ни-ни… Не дай бог, что вы! По опыту других ребят я уже знаю, об этом лучше вообще не говорить, не заикаться. Только заикнёшься, что надо бы на свидание сбегать, про «хотенчики», как у Генки Иванова, всё — сразу настроение у старшины и у дирижера портятся, лицо и речь становятся противно-скорбными и смертельно-назидательными. Для обоснования своего отказа, тебе сразу приводится тысяча причин: а вдруг в полку тревога, а тебя нет! а вдруг мы в оркестровый наряд пойдем, а тебя нет! а вдруг там у вас будет вино… А вдруг драка… естественно, патруль, ЧП, и другие «страшности». В таком случае ребятам приходилось позорно канючить, что-то доказывать, унижаться, — выпрашивать… Даже со стороны наблюдая, выглядит это очень противно и осадок на душе оставляет такой же. Увольнение получается — если выпросишь! — как отравленным. Хотя, само по себе увольнение стоит чего угодно, иногда можно и поканючить. Для солдата, годами живущего в казарме, увольнение — это всегда глоток воздуха, свободы, всплеск эмоций и шквал новых впечатлений. Так что, «…Дёргай мои нервы старшина, топчи мою грудь, но увольнительную дай, гад!»
Совсем другое дело, если увольнение просишь, например, в библиотеку. Причём, в нотную, тут всегда проще. Если и причина к тому же существенная — ноты дефицитные, например. В таком случае, это уже не развлечение, с возможными опасными последствиями, а вроде работа, даже усердие. О-о! Это уже другой коленкор, другой разряд отношений. Интерес к прекрасному и возвышенному — я сейчас говорю только о музыкальной литературе — это уже расценивается как повышение профессионального уровня, раз! Расширение музыкального кругозора, два! Рост самосознания, три! Воспитание лучших человеческих качеств, четыре! Укрепление патриотизма — это пять! Что еще?.. Повышение боеготовности, подсказываете? Да, точно, чуть главное не упустил, — и повышение боеготовности, шесть! Вот как получается. А вы думали… Нет, тут другой коленкор!
— Молодец, младший сержант Пронин. А на абонементе-то уже точно договорился?
— А как же! То есть так точно! Ждут.
И лица командиров разглаженные — светлые, и тембр голоса у них мягкий, голубинно-воркующий, и отношение к просьбе благостное, положительное — ну, молодец, солдат. Одно слово, молодец, что тут скажешь!
— Вот, товарищи срочники, — разводя руками, показывает старшина на явный образец для всеобщего подражания, — берите пример со своего командира. По библиотекам всем нужно ходить, как он, по библиотекам. О повышении своего культурного уровня заботиться нужно, понимаешь… культурного. А не за шалавами-девками носиться сломя голову, задрав хвост…
Срочники, с кислыми лицами, понимающе, молчаливо соглашаются: «Да, конечно, и нам бы вот так, повысить…»
Они-то уж точно знают, куда я собрался и какой я уровень буду там повышать. Просто, сейчас моя очередь биться за увольнение, и новые мои непредвиденные обстоятельства. А Светлана — все понимают — это вообще без очереди.
— Да, Пронин! — вдруг отечески предлагает старшина, — А на обратном пути можете зайти в кафе-мороженое, это там же рядом, на Карла Маркса, «Снежинка» называется. Деньги-то хоть есть на мороженое у тебя, нет?
— Есть, есть, спасибо!
— А я и не предлагаю! У меня-то их и нет вовсе… свободных. Ха, ха, ха! — весело смеётся своей шутке старшина. — Ладно, это я так, чтоб разговор поддержать! — отсмеявшись, поясняет.
А это хороший знак. Значит, настроение у старшины хорошее. Можно и другим срочникам в увольнение проситься, рискнуть. Как говорится, и крокодилы, бывает, летают… Если хорошее настроение у командиров и метеопрогноз соответствующий.
Всё организовал, пробил и увольнительную. Всё в порядке, всё чин-чинарём. Собрался. Жду.
Прождал всю субботу и воскресенье… Не пришла!
Не пришла. Она не пришла…
«Ааа-а-а!..»
Это у меня так мой внутренний голос воет. Волком воет от страшной тоски, от несбывшихся ожиданий, от избытка чувств. Бушует во мне, внутри меня, разрушительная отрицательная энергия. Ноют болью натянутые нервы. Всё из рук валится. Всё вокруг злит, бесит и раздражает. Ребята это видят, не трогают, стараются не задевать, обходят как больного. Понимают.
Ааа-а!..
Ну, и как это называется, как, а? Ведь обещала же, обещала! Я же жду. Я так жду её! И что? А её нет. Обманула… Обманула? Где она? С кем? Почему так? Ааа-а!
Так выло, бурлило и клокотало непрерывно до второй половины четверга.
— Слушаю, млад-се-жант-Пронин. — Вяло отвечаю в трубку внутренней телефонной связи. Мне её дежурный по оркестру сунул.
— Пронин! — Так же темно, как в голодном пустом животе, бурчит в трубке чей-то взволнованный голос. — Давай, быстро на КПП. Тебя тут спрашивают.
— Чего? — Я, в общем-то, и не вслушивался: что там кому надо. Думал, опять какая-нибудь наша армейская хохма.
Недавно, я сам, на такой вот звонок, не задумываясь, отхохмил кому-то в трубку. Решил, что это дежурный по-столовой звонит, время-то было обеденное — кто ж ещё к нам будет звонить в такое время? — представился небрежно так: «Кремль. Феликс Дзержинский у аппарата — слушаю! Это опять ты, что ли, Надежда Константиновна? Ну, задолбала!» Там, ни слово не говоря, почему-то дали отбой, а через пару минут к нам влетает разъярённый замполит полка полковник Серебров. Злой, как собака: «Эт-та, что такое тут, панимаешь, а? Это как это надо понимать, а? Кто этот наглец здесь, кто? Я вам покажу Надежду Константиновну, ёпа мать!» И давай меня при всех песочить. Короче, пять суток гауптвахты за Дзержинского или Крупскую, за обоих, я и схлопотал. А за что, спрашивается? Я же не знал, что это замполит звонит. В это время к нам обычно звонит только дежурный по столовой: «Эй, чуваки-музыканты, уже накрыто же давно. Давайте, бля, быстрее! Сожрут же, ну!» Больше и некому к нам в это время звонить, я же знаю. Да и шутка это была… Нормальная, между прочим шутка, армейская, причём, без матов. «Пять суток гауптвахты, я сказал, понятно, нет?» — кричит полковник. И так это всё у него серьёзно, словно это его я лично обидел. «Так точно, отвечаю, пять суток». А сам думаю, хорошо что не на пятнадцать замполит раскошелился. Хотя и этих много. Но концертные поездки меня спасли, — как без меня куда ехать? Никак. А потом, и «суп с котом», месяц быстренько сам собой пробежал, и наказание сгорело — оно ж не переходит. «Ти-ли, ти-ли, трали-вали!..»
В общем, в трубке уже отбойные гудки.
— Откуда это? — встряхиваю Вальку Филиппова, он трубку поднимал.
— Чего? — Филиппок не включается в начале. — А-а… сказали… вроде с КПП. А что? — Вырывается, рвётся от меня Валька. — Ты чё? Ну, пусти! Отпусти!
С КПП. Это она! Пришла? Она!.. Кто же еше?!
— Ур-ра, Валька! Она пришла!.. — Резко, как орех, до хруста, сжимаю Филиппка в своих объятиях. — Ур-ра! Валька!
— Ааа-атпусти. С… у-ума сошел?.. — задыхаясь, хрипит Валька.
Ошалев от радости и нахлынувшего счастья, ничего не видя под ногами, галопом лечу вниз по-лестнице на выход. «Пришла… Она! Пришла. Неужели пришла?!» А я было обиделся. Вот дурак! «Пришла… Она! Конечно она — больше и некому!» Ещё утром тяжеленные, большие двери одна за другой отлетают передо мной, легко распахиваются, как воздушные. Выскакиваю на улицу, в три прыжка преодолеваю расстояние до угла здания, заворачиваю за него… Тут уже и близко.
— Товарищ младший сержант! — Раздается властный окрик где-то за моей спиной. Не вовремя! Ой, не вовремя кто-то прерывает мой полет. — Товарищ младший сержант! К кому я обращаюсь?
Ё-пэ-рэ-сэ-тэ! Кого-то не заметил я, проскочил. Вот не вовремя! Тормозя, скачу на одной ноге… Поворачиваюсь. Почти спиной, вполоборота от меня, стоит незнакомый полковник — наверное из дивизии, их там много таких одинаковых, но разных. Нахмурив брови, полковник сурово смотрит в мою сторону. Ждёт.
— Ко мне. — Сухим тоном приказывает.
— Есть! — Прихожу в себя. Да-да, нарушил, понимаю, знаю. Мораль сейчас будет читать! Преувеличенно усердно топаю строевым шагом. Чётко, не качнувшись, останавливаюсь, докладываю, мол, младший сержант Пронин по вашему приказанию прибыл.
— Что же это вы, младший сержант Пронин, музыкант ещё, понимаешь, устав нарушаете, а? Уже и полковников не замечаете, так что-ли у вас получается, а, я спрашиваю? Это хорошо, что я вовремя увернулся… Вы же так и убить меня, наверное, могли. Вы понимаете это или нет?
— Так точно! Виноват, товарищ полковник. Торопился.
— Торопился он… Ишь ты, торопливый какой! Передайте вашему дирижеру, товарищ младший сержант, что я, полковник Синицын, наказал вас сегодня двумя часами строевой подготовки. Вам ясно?
— Так точно! Передать дирижеру — два часа строевой подготовки, полковник Синицын.
— Пусть обязательно лично доложит об исполнении. Вы меня поняли?
— Так точно. Разрешите идти?
— Идите. И больше не нарушайте, понимаешь.
— Есть не нарушать! — как образцово показательная машина продолжаю чеканить. Как положено поворачиваюсь, чётко приставляю ногу и три шага рублю строевой. Потом не выдерживаю, полковник точно уже не видит, опять подхватываюсь в галоп. Прогрохотав по ступенькам, вхожу на КПП.
— Разрешите, товарищ майор. Млад-сержант-Пронин.
Дежурный офицер, оторвав глаза от какой-то книги коротко глянул на меня, на мой внешний вид, утвердительно буркнул:
— Там… — кивает на дверь комнаты свиданий. — К тебе… Только не долго. И смотри там… — грозит пальцем.
Машу рукой к пилотке — есть, смотреть там, и с замеревшим сердцем открываю дверь.
Светлана!..
Светлана бросилась мне на шею сразу, я ещё дверь за собой не прикрыл. Её руки обвились вокруг моей шеи. Её губы, целуя моё лицо: нос, глаза, губы, непрерывно шептали — как я соскучилась! Как я соскучилась! Как я скучала! Как я ждала!..
— Паша… Пашенька. Мой Пашенька!
Чувствуя в своих руках её тело, горячие руки и губы, я мгновенно и напрочь забываю о своей обиде, муках, переживаниях.
— Да, да!.. Я тоже… соскучился, я тоже сильно-сильно… тебя ждал!
Чувствую мягкую, покорную податливость её тела. Я просто слепну, я теряю рассудок от новизны и силы ощущений, от нахлынувших чувств. Меня сводит с ума её голос, тонкий запах духов, и её нежность. Целую её шею, нежный изгиб, переходящий в ложбинку груди, плечи, снова губы, глаза…
— Светланка! А-а-а! — рычу не в силах удержаться.
Светлана обвисает в моих руках, запрокидывает голову, её волосы широко и свободно рассыпаются. Они приятно пахнут и нежно щекочут. Её спина вдруг резко напрягается, я неожиданно остро чувствую крутую впадину низа ее живота…
— О-о!
Взяв моё лицо в свои ладони, нос к носу, она смотрит мне в глаза напряженным взглядом глубоко-глубоко, прямо в меня, и долго, долго потом целует в губы своими пухлыми и нежными губами. Я чувствую её упругий и требовательный язык.
— А-а-а! — на вдохе вдруг шепчет Светлана, запрокидывая назад голову. Короткая дрожь сотрясает её тело, приятным и тяжелым вихрем чувств мгновенно отозвавшись глубоко во мне…
— Пашенька, милый! — ловлю её еле слышное. Голова её расслабленно опускается на моё плечо. — Как я скучала!
От всего этого фейерверка эмоций я совсем на пределе. Я уже не могу сдержаться — моё естество и моя психика не могут выдержать такие перегрузки. Это невозможно… это выше передела допустимого… это… Такая нежная… желанная… она рядом, она… Мощная и сладостная вспышка где-то глубоко во мне, во всем теле, внизу живота — трах-тарарах, находит выход переполнившей энергии. О-ох! — душу в себе рвущийся стон.
Не удержал, не смог — в паху стало мокро и неприятно. «Стыду-уха!» — проносится в голове, и я непроизвольно отстраняюсь от девушки. Светлана видимо почувствовала моё состояние и кажется всё поняла. Её глаза искрятся счастьем и пониманием. Она, мягко улыбаясь, нежно гладит меня по щеке и с виноватой улыбкой шепчет:
— Прости меня, Пашенька! Прости, глупую. Я так больше не буду делать. Ладно? Я не хотела так. Мне самой… трудно.
— Да… л-ладно, — отвожу взгляд.
— Мне так хорошо с тобой, Пашенька, если б ты знал!
— Мне тоже… очень хорошо! Ты здорово выглядишь. — Лепечу я.
— Ой, Пашенька, для тебя я хочу выглядеть в сто раз лучше. — Тянет меня за собой. — Иди сюда.
Только сейчас замечаю, что мы так и стоим у двери.
В маленькой комнате «для свиданий» — старый журнальный столик с облезлым лаком и обожженными полукружьями от чифирных кружек. Два продавленных кресла интеллигентного в прошлом вида. Односпальный топчан, обтянутый чёрным, местами истертым дерматином. На столике графин с желтого цвета водой, рядом белесый, давно немытый стакан. На подоконнике цветочный горшок с засохшим некогда цветком, и грязная столовская алюминиевая миска — теперь, в худшие, надо полагать, свои времена, выполняющая роль неряшливой пепельницы. В воздухе стойкий горький и затхлый запах плохих папирос, пыли, влаги и сапожного крема. Серый с зеленым окрас стен, тёмно-коричневый зашарканный пол. Под потолком, над серединой комнаты, пыльная трёхрожковая инвалидка люстра, с разноразмерными лампочками без плафонов.
Грустно всё, уныло, запущено.
«Свиданную» эстетику дополняет наружная электророзетка с треснутым корпусом и двухкнопочный выключатель. Комната свиданий, одним словом.
В этой комнате днем иногда отдыхает, а ночью по очереди спит наряд, укрывшись, когда одеялом, если прихватят из каптерки, когда шинелью или чьим-нибудь бушлатом. Здесь же отдыхающая смена варит крепкий чай большим кипятильником прямо в «люминиевых» кружках, либо в этом вот, граненом стакане. Курят, что найдется. Сушат на батарее, либо на сапогах, влажные портянки и сами сапоги. Принимают ночных гостей, вернее визитёрш, правильнее сказать молодых женщин, кто просто случайно… совсем-совсем случайно зашел погреться, либо спросить: а как пройти к автобусу? а можно, мальчики, от вас позвонить? — когда дежурное начальство куда-то там, на время, отлучилось.
Утром, убрав комнату от лишних не по уставу предметов, вытряхнув окурки и протащив по полу, туда-сюда, влажную грязную тряпку, редко в неё потом заходят. Тоскливо потому что там, убого, неуютно. Вечером, к сдаче наряда, снова пройдутся по полу мокрой тряпкой. Следующей смене обязательно нужно показать пол только в сыром виде, в подтверждение проведённой уборки, чтобы вопросов не было. Так каждый день, из месяца в месяц, из года…
Армия!..
Сейчас на топчане стоит кожаная дорожная сумка Светланы, лежит белый её плащ, маленькая дамская сумочка и цветной прозрачный шарф. Эти предметы, как яркие цветные украшения, явно выпадают из привычного здесь армейского серого ряда.
— Иди, иди сюда, — тянет за собой Света. — Я с работы и прямо сюда. К тебе.
Осторожно присаживаюсь на краешек топчана. Ощущение в паху жутко отвратительное. Света суетится около своих сумок, а я блаженствую от её вида, от первых страстных минут. Света в белой блузке, синей, чуть выше колен, облегающей, с небольшим разрезом юбке, белых туфлях. Сердце у меня просто обмирает от любви и нежности к ней. Ох, озверел я тут, чувствую, в части, от серо-зеленого цвета и однообразной мужской среды. Вокруг меня и рядом со мной, целых два года одни только зеленые солдатские мундиры и сапоги. А сейчас… Светлана!.. Здесь, рядом со мной! И это не сон! Нет! Она, вот она — рядом. Я могу дотронуться до нее. Даже могу обнять. Поцеловать даже могу, чувствуя её всю-всю, трепетную и нежную!
— Я с ума сходила, не могла дождаться когда сдам пассажиров, багаж, документы, и прочую ерунду и скорее сюда. Еду и боюсь, а вдруг ты где-нибудь не в части… Не выдержу тогда, сойду с ума. Нет, думаю, узнаю где ты и поеду, всё равно найду. Дурочка, да? — опять ловит меня взглядом.
— Ну, нет, конечно. Что ты! Я тебя тоже ждал. Давно, сразу с воскресенья… — признаюсь. Я ей не вру. Мне очень приятно и радостно видеть её, слышать её голос, чувствовать… Я-то уже всё для себя решил: пусть она и не совпадает — но, мне кажется, расхождений всё меньше и меньше! — с тем, моим ночным идеалом, но зато всё остальное в ней такое… такое!.. Даже лучше, чем я мечтал. Я только подумаю о ней, у меня сердце сразу замирает, в животе приятно и тревожно холодеет, а уж про то, что ниже, и говорить не приходится. «Он» — тут как тут, как главный, всё время рвется участвовать в процессе общения… обгоняя даже. Короче говоря, я всё время думаю о ней, я всё время хочу её видеть, и вообще… «Я хочу ви-идеть э-этого челове-ека!» Её! Только её! Хочу и все. Каждый день, каждую минуту.
— Ой, правда? — Бросается мне на шею Светлана. — Мне так приятно это слышать. Паш, говори мне всегда так, ладно? Я так переживала! Не могла эти дни спокойно работать… Нервничала. Из рук всё валилось. Рвалась сюда, всё время торопилась к тебе… Правда. Веришь мне?
— Да. Я тоже… ждал.
— Я всё время вспоминаю тот концерт… Как увидела тебя. Как сразу узнала. Ведь я совсем-совсем случайно пошла на этот концерт, даже и не собиралась. А теперь в ужас прихожу от мысли, а вдруг бы не пошла!.. И не встретила бы тебя. Понимаешь? Не встретила… — уткнувшись в мою гимнастёрку, прячет лицо. Плечи её чуть вздрагивают, она тихонько всхлипывает.
— Свет… Света, ты что? Ну ладно, что ты… — не умело пытаюсь успокаивать. Я действительно это не умею делать, теряюсь, не знаю что сейчас нужно. Как ребёнка, осторожно глажу её по голове. — Ну, что ты… моя хорошая, что ты! Ну, всё, всё. Ну, ладно… Прошло?
— Да, прошло. Извини! Это я от счастья! — снова радостно улыбается. — Мне очень хорошо с тобой! Ты слышишь? Так хорошо, что я даже боюсь…
— Боюсь! Чего?
— Не знаю. Ладно, не будем об этом. — Отмахивается Светлана и вновь улыбается. — Смотри, это тебе! — Из сумки достает и разворачивает сверток. В нём толстый, без воротника, красивый цветной свитер. — Как раз тебе под гимнастерку. Чтобы зимой было тепло. Нравится?
Мне? Нравится ли мне?!.. Я просто дар речи потерял. Осторожно мну рукой край свитера — очень приятный материал, очень мягкий, совсем лёгкий. Пахнет духами Светланы, или самой Светланой. Умм-м! Не знаю как и сказать… Не ожидал.
— Конечно нравится. Очень! Но, зачем, Свет? Мне же здесь…
— Молчи-молчи. Это ещё не всё! Вот смотри — это тебе носки…
Носки!
— …шерстяные, две пары. Два блока сигарет…
О-о! Сигареты!
— … «Ту-134» и «ВТ». Подожди-подожди, не перебивай — это еще не всё, Санечка. Ещё коробка конфет…
Конфеты… шоколадные!
— …и коньяк «Наполеон».
И коньяк!! Настоящий!.. Ух, ты!
— …Это всё тебе. И твоим друзьям, конечно. И не благодари, пожалуйста. Ладно? — мягко и нежно прикрывает ладошкой мой онемевший от удивления и растерянности рот.
Глядя на свалившиеся на меня подарки, я по-настоящему онемел. Такого богатства я не видел давно, лет… не скажу сколько. Короче, давно. Точнее, никогда. «И даже коньяк! «Наполеон». Его вкус я вообще не знаю, не пил ещё коньяки, не приходилось. Не «наш» коньяк, кстати, импортный. Бутылка необычная: красивая, фигуристая, с выступами и печатями. Да! Вот это да! Наши ребята умрут от зависти! Но ведь, это же, наверное, уйму денег стоит!..
— Свет, я… так много! Это же… Я же не см…
Светлана не даёт мне дальше лепетать, опять обнимает меня, целует в губы и после каждого поцелуя произносит:
— Тебе! тебе! тебе!.. Опять тебе, всё тебе! И не благодари. Коньяк спрячь, а то увидят.
Да, это верно. С этим у нас строго. Всовываю бутылку под брючный ремень, в штаны. Она, гадство, пузатая такая, большая, едва воткнул. Пришлось живот к спине подтянуть, но получилось, вошла. «А-а-а-а!» — вдруг неожиданно, с запозданием, взвыло у меня внутри. «Ё-пэ-рэ-сэ-тэ!..» Гляжу на себя — я же не переоделся в ту форму, в которой к встрече с ней готовился. Которая ушита и со значками! Праздничная!.. «Ааа-а!..» Я же выскочил к ней в своей обычной повседневной рабочей хэбэшке. Вот облажался! Епись, меня, дурака, ети! Нет, она не мешком на мне сидит, но все равно не та, в которой надо на свидание к девушке выходить. Вот балбес, вот стыдуха! — проклинаю себя. А она мне еще и подарки дарит. О-о-о!.. Может, не заметила? Ну конечно, она же слепая, совсем ничего не видит!.. И про тот одеколон тоже забыл! Кошмар! Вот идиот!
— Что с тобой, Пашенька? Я что-то не так сделала? Ты обиделся?
— Нет, нет, что ты! Мне в общем… — мнусь я. Мне стыдно перед ней. Она такая красивая, такая добрая ко мне, такая заботливая, внимательная. А я — мешок мешком. Ни чего не могу для нее сделать. Даже вот переодеться не догадался. Стыдно мне, вот что!
— Пашенька, я всё поняла — тебе неудобно принимать мои подарки без повода, да? Тогда пусть будет так — это тебе на день рождения! Когда у тебя день рождения?
— В этом месяце.
— В этом месяце! Вот здорово! — обрадовано восклицает. — А какого числа?
— В конце, двадцать девятого.
— Двадцать девятого! Ой, как хорошо. Почти месяц… Ой, как здорово! Вот, Пашенька, давай и будем считать, что это тебе ко дню рождения. Хорошо?
— Спасибо! А у тебя когда?
— О! У меня не скоро — почти год ждать. Но ты об этом не думай, и не переживай.
Резкий и громкий стук в дверь, одновременно с просунувшейся головой «помдежа» по полку, сверхсрочника, любопытно сверкнув глазками, прерывает нас на полуслове:
— Заканчивайте, пожалуйста, девушка. — И обращаясь ко мне, добавляет, — командир, нам тут это… наряд сдавать скоро надо.
Понятное дело замечает, что мы немного взъерошены и раскраснелись, понимающе ухмыляется и расплывается в довольной улыбке: завидует! Не плотно прикрывает за собой дверь, как напоминание, чтоб не задерживались.
Света погрустнела, засуетилась, засобиралась. Начала прибирать волосы, приводить в порядок блузку, юбку… А я расстроился. Уже всё?! Так быстро! Я же ничего не успел: ни поговорить, ни расспросить её. Эх, служба, мать её!.. С грустью собираю подарки. Подарки — это конечно здорово, это приятно, но обнимать и целовать Светлану, куда более приятнее… Это ценнее всех подарков. И вот, не дают.
Свитер пришлось одеть под гимнастерку, чтоб не светиться с гражданской одеждой. На душе стало ещё жарче, ещё теплее.
Мы ещё несколько раз успели поцеловаться, но уже под бренчание вёдер и шум начинающейся в соседней комнате жаркой приборки.
— Света, а когда?..
— Пашенька, дорогой, я ещё не знаю точно, через сколько дней я вернусь. График и погода могут всё изменить… Но ты не переживай за меня, хорошо? Только не переживай. Жди. Я сразу, как сегодня, прилечу, и к тебе. Ладно?
— Да, да. Я жду. Жду! Только ты недолго.
— Ладно. Я постараюсь. До свиданья, Пашенька мой!
— До свиданья!
— Вы всё, командир? — уже без стука, по-свойски, широко улыбаясь, утвердительным тоном спрашивает помдеж, гостеприимно пропуская в комнату молодых солдат, уборщиков.
Молодые солдаты (весенний призыв), двое, шаркая пятками сапог, с подвернутыми до локтей рукавами гимнастёрок, с ведром и мокрыми тряпками в руках, протиснулись в комнату свиданий и встали открыв рты, с любопытством и восхищением глядя на Светлану. Какая краси-ивая! Да-а-а!
Я помог донести её сумку до выхода из КПП. Долго стоял в дверях махая рукой, пока она, в своей белой блузке, и её тонкая машущая в ответ рука, не затерялись в толпе прохожих. В чужой равнодушной мне толпе.
Ушла…
- Вот уж осень наступи-ила, цветочки в по-оле не цвету-ут,
- Вот уж ми-илая уе-ехала учиться в институ-ут…
- А я вот ту-ут!..
За дверями КПП была совсем иная, другая от нас жизнь. Шли и прогуливались люди. Шумели листьями деревья. Двигались автомобили. И никто не знал, как мне было грустно, тревожно и, вместе с тем, прекрасно. Я люблю Светлану! Мою Светлану!
52. Танцы-шманцы-обжиманцы…
Командир батальона сорокалетний, кадровый офицер, подполковник, на оперативном армейском «уазике» поздно ночью возвращался со службы. Обычное явление. За одним исключением: предпочитал ходить пешком — и для здоровья полезно, и голова успевала отдохнуть, и можно было побыть одному, успокоиться. От ежедневной армейской сутолоки и суматохи, голова, кто этого не знает, к вечеру кругом идёт. И служба тут тебе, и учеба, и совещания, и дежурства, и боевая подготовка, и дисциплина, и хозяйственные вопросы, и, да мало-ли каких забот у командира батальона. Подполковник Онищенко, гроза лентяев и гордость командования, крепко держал в руках дисциплину и порядок во вверенном ему подразделении. Что-что, а это всем было хорошо известно, особенно его подчиненным. Был строг, дотошен, по-своему справедлив и по-отечески заботлив. Большую часть суток, поэтому, находился в полку, на работе, а не дома, не как какие-нибудь штабники там…
Сейчас, сидя боком в неудобном жестком кресле армейской машины, слегка расслабившись, одной рукой держась за скобу на передней панели машины, другую свободно откинув за водительскую спинку он, из-под козырька надвинутой на глаза фуражки меланхолично и рассеянно наблюдал за дорогой, изредка провожая взглядом женские фигуры. Окидывал их взглядом скорее автоматически, по привычке, одними глазами, не для того, чтобы уж… В общем, не так как раньше — три или четыре года назад. Наверное, старею, проскакивала иной раз мысль, но он отгонял её, находя в памяти свежие, достойные мужской гордости примеры. Нет, нет, разве только лицо немного того, подводит. Но это профессиональное — много бываю на свежем воздухе, поэтому и загорелое оно, обветренное. К тому же, мало сплю, не высыпаюсь. Да и вообще… забот разных много. Вот и отражается всё… на лице. И правильно, где же еще отражаться, не в койке же? Нет, в постели всё в порядке, — сладостно потягиваясь в скрипящем железном кресле машины, с тайной гордостью оценивает подполковник не угасающие вроде бы свои мужские способности. Эх-х-х!.. Хорошо вот так, в конце дня, потянуться, расслабиться!.. Да-а-а!
Хабаровск в субботу, город, в довольно поздний час ещё не спал. Хотя на желтых командирских часах подполковника — «Командирские», с дарственной надписью командира полка — стрелки показывали двадцать три сорок восемь, прохожих на улицах было много. Их всё больше и больше становилось при подъезде к городскому Парку культуры и отдыха. Все чаще встречались то одиночные фигуры, то пары… Тут и там толпились группы, группки, группочки… Молодёжь!..
«Гуляет она, разудалая наша молодежь, развлекается. Пока мы службу несём. — Отчего-то осуждающе хмыкнул про себя подполковник, и злорадно скривился. — Ничего, пусть пока потанцуют… Пока! — хорошо зная разницу между танцплощадкой и армией. — Не до плясок потом некоторым будет. Ага!»
Громкая яростная музыка, как дымзавеса в отсутствие ветра, широко и свободно растекалась по всей округе, во всех её направлениях. Горластые мощные парковые динамики били по ушам далеко ещё на подступах, и в машине, конечно. Невидимый парковый джаз-бэнд лихо наигрывал что-то бодрое и ритмичное. Музыка звучала то плотно, всем составом, то прерывалась на сольные куски. Неистово грохотали барабаны, звенели тарелки, сыпались, догоняя и обгоняя друг друга фортепианные пассажи, глухо цокал подключенный к усилителю контрабас, выл тромбон. Соревнуясь с трубой и саксофоном, хриплым голосом что-то пела солистка. Музыка звучала громко, ритмично и легко отзывалась в памяти.
Подполковник Онищенко, к своему неудовольствию поймал себя на том, что тоже непроизвольно отбивает ритм и ногой и свободной левой рукой. И совсем уж не потому, что он, как и они, молодёжь, такой же легкомысленный, нет, просто музыка была где-то знакомой, из какого-то вроде бы кинофильма. Хотя в этом командир батальона уверен не был, — в кинотеатр ходил редко, да и фильмы обычно смотрел те, которые выбирала жена, или какие в клубе части показывали. Жена фильмы любила только сентиментальные — «жизненные» или глубоко философские, а там, он твердо знал, такой музыки нет, и быть не может. Значит, поразмыслив, пришёл к убеждению, — слышал он эту музыку на пластинке — скорее всего. Дома дочь и сын, в отсутствие родителей, да и когда в присутствии, нещадно грохотали новинками музыкальной, можно сказать чужой, несоветской индустрии, хвастаясь этим бубуханьем на весь подъезд, аж голова от них сразу болеть начинала. Ни увещевания, ни призывы слушать что-нибудь наше, родное, отечественное, классику, например, ни к чему хорошему не приводили. Дети обижались, злились, намекая на отсталость родительских взглядов, недостатки их воспитания, отсутствие вкусов. «Яйца ещё, а туда же… — морщится подполковник, в глубине души понимая, — всё верно, так и должно быть: другое поколение, другие взгляды… Закон развития… Надо смириться и… не замечать».
Но мелодия знакома. Это точно. Исполнительница, певица, с какой-то, дай Бог памяти, дурацкой фамилией… Бэлла или Элла… Фриц… Фиц… так что-то. Немка или американка, но чёрная… У них там, хрен, что поймешь, — негритянка, в общем. И эту музыку он именно у себя дома слышал.
Водитель машины — солдат второго года службы, младший сержант Астафьев, родом из-под Тулы, привычно крутил баранку, рулевое колесо, если уж правильно. Круглолицый, курносый, с конопушками и толстыми губами, слегка наглый и в меру развязный парень, солдатская кличка «Тульский пряник», а если точнее, просто «Пряник», хорошо знающий когда, с кем, и как себя нужно среди офицеров вести, сейчас, зная жесткий нрав и высокую требовательность командира Онищенко, наглухо застегнув все пуговицы на гимнастерке и точно по уставу надев пилотку, напряженно правил машиной. Глядел на дорогу и молил бога, чтобы движок не подвел, не сдох случайно или какая другая беда с машиной в это время не приключилась. И бензин уже был на подсосе, видел, приборная стрелка давно уже лежала на нуле, уже и не дёргалась, не клевала. На дороге — кто не знает — у армейских машин всегда много проблем, даже перечислять их не стоит — умаешься. Молчал себе, поэтому, тихонько в тряпочку, хотя парень был веселый, и в отсутствии подполковника болтал всегда без умолку, веселил анекдотами. Сейчас правил машиной и косил глазом на притоптывающую ногу дремлющего вроде бы подполковника. Неплохой знак — домой, к бабе едет, — на палку… Хм-м!
Астафьев тоже видел гуляющую молодежь, тоже слышал музыку, но она его не задевала. Вернее, он её не слышал. С первых дней службы потому как убеждён был, из всех искусств солдату важнее, считай, полезнее, здоровый сон. И чем больше его, тем оно лучше. И если бы можно было, так бы и спал до самого дембеля. Это уж без проблем! Да и служба в автороте к этому часто располагала: ты либо ждёшь, либо ты едешь. А потом, опять, ждёшь или ремонтируешь. Всегда получается одно из трех. И поесть, и поспать… всё в ней, в машине. И не важно, что все пацаны давно уже спят в полку, а он, оперативник, бедняга, катается тут — глаза слипаются! Своё «пряник» возьмёт. «Теперь-то уж недолго ездить, рядом тут, — с лёгким вздохом отметил про себя водитель. — Минут может пять-восемь, до подъезда, а там быстренько — раз, вниз, накатом под горку — бензина как раз и хватит, — и резко, на третьей передаче, выжжж-ик… на улицу Ленина, и юрк в часть. И все дела. В гараже и закемарю, в машине. — Решил Астафьев. — Не пойду в роту. Ну, её, на хрен, вонючую. Там всегда душно! Скажу: «Товарищ подполковник могут в любую минуту сейчас вызвать!», и всё. Дежурный по автопарку сбрендит проверять, сбрендит-сбрендит. Не станет он ночью подполковнику домой звонить, переспрашивать, — побоится. А утром никто и не вспомнит».
— Астафьев, ну-ка, заверни-ка к Парку, — вдруг, неожиданно для себя, коротко приказал подполковник.
— Куда? — удивленно, совсем не по уставу, будто поперхнулся, переспросил водитель, резко притормаживая.
— К Парку, говорю! — Раздражаясь скорее на себя, чем на водителя повторил командир. — Давай-давай, разворачивай!
Астафьев постарался скрыть то, что в таких случаях, при других пассажирах, ярко изображал на своем круглом выразительном лице. Мягко говоря, сплав удивления с недоумением. Типа: «Оху… вы опять, что ли? Ну, бля, армия!» Но, приказ командира, пусть и такой вот идиотский — все знают — закон! А уж приказ командира батальона, для Астафьева, тем более, — себе дороже.
На уже почти пустынной дороге машина, накренившись, нервно вписалась в разворот. Своё недоумение и раздражение, Астафьев, естественно отыграл на машине резкой, злой перегазовкой — на тебе! — на лице при этом сохраняя полное спокойствие и покорность. Машина — она же железяка! — пусть знает! — резво покатила в обратную сторону, к Парку культуры и отдыха. «Выспался, называется!» — злился про себя шофер.
«И на хрена я сюда завернул? — ругал себя в это время подполковник, размышляя над тем, почему это он вдруг так неожиданно приказал — музыку что-ли захотелось поближе послушать, или просто прогуляться? Наверное, на девушек поглядеть! Конечно, на девушек… А что? Вон они, какие нынче стали фигуристые, улыбчивые да раскрепощенные. Так уж в глаза тебе откровенно смотрят, что хоть сейчас её в койку… А почему бы, кстати, и нет? Почему бы и не… пройтись по Парку, не посмотреть, не подышать? Ладно, уж!..»
Подъехали.
Выбравшись из «уазика» — ух, как шумно здесь от музыкального грохота! — бросив водителю дежурную команду: «Жди!», подполковник не торопясь, чуть вразвалочку подошел к стоящей поодаль от входа в парк — но на виду! — дежурной милицейской машине. Дежурный наряд, молодые ребята, милиционеры, с интересом глядели в его сторону. Не выходя из своей машины, вежливо, но, не как подчинённые, вразнобой, громко поздоровались. Громко, потому что от музыки шумно.
— Не спится, товарищ подполковник или по службе к нам?
— Что? Ааа… Да вот, хочу у вас прогуляться тут, понимаешь. — Так же напрягая голосовые связки, поведал подполковник. — Своих посмотреть, не болтаются-ли?
— А! Ну-ну…
— Полезно…
— Нет, товарищ подполковник, солдат сегодня вообще никаких вроде не видно. Да и поздно для них-то.
— Ну, нашим — это не время. — Вроде хвастаясь своими солдатами, сообщил подполковник. Сочувственно кивнул на грохот динамиков. — Шумно у вас, однако…
— Да нет, ерунда.
— Мы привыкли.
— Шумно у нас будет как раз к закрытию, к часу ночи. Вот тогда и приходите, товарищ подполковник. Без подкрепления не обходится, — усмешливо переглядываясь, рассмеялись молодые милиционеры…
— Да?.. Ну ладно, пройдусь пока тут.
Старый парк, густо раскинув вверх и вширь кроны мощных деревьев, уходил одной своей стороной далеко вглубь территории — за Дом офицеров, с другой стороны, круто спускался к Амуру (так река называется). Дальше переходил в небольшой, скудно обустроенный городской пляж, с причалами прогулочных, больших, малых и совсем маленьких, кораблей. В другую сторону, вниз по реке, своим чугунным забором Парк охватывал большой крытый «Дворец льда», открытый футбольный стадион, открытый плавательный бассейн, теннисные корты и лодочную станцию. Венцом территории Парка был голый каменистый утес, с плоской, открытой всем ветрам, прогулочной площадкой на его вершине. На этом месте, в Гражданскую войну, белогвардейцы расстреляли австро-венгерских музыкантов, имевших, рассказывают, неосторожность или политическое упрямство, выступить на стороне красных, за что, бедные, и поплатились. Об этом свидетельствовала специальная мемориальная табличка. Это место в городе считается памятником этим музыкантам, гордостью и своеобразной политической визитной карточкой.
Есть там и другие исторические памятники. Немного их, но подполковнику они сейчас как мухе зонтик, да и невидно их в темноте.
Читать бесплатно другие книги:
