Кирза и лира Вишневский Владислав
— Ты посмотри, что «салаги» уже в армии знают! — Хлопает себя по ляжкам писарь. — А как насчет разглашения страшной военной тайны, а?
— Ха, военная тайна!..
— Пашка, — вдруг предлагает хозяин мастерской. — А давай этому толстому старшему сержанту пи…юлей сейчас навешаем, чтоб на дембель с синяками поехал, а? Красиво будет! Живописно!
— Запросто, — охотно соглашаюсь я. — Давай! Я люблю иногда писарям пару фонарей подвесить!
— Эй-эй! Стойте, ребята, вы что! — Притворно настораживается Лиманский. — Я же пошутил. Меня бить нельзя. Я же старший по званию. Мне же простительно — у меня… менталитет такой.
— Вот, вот, именно. Я подержу, а Паша прочистит твой менталитет. Забудешь, для чего скоросшиватель нужен.
— А-а-а! — орет старший сержант, дергаясь по комнате. Уже через полминуты тяжелый Лиманский бьется у нас в руках, как «рыба об стол». Крутит беспомощно головой, дергает ногами, руками. Мы, распластав его на «разделочном столе», как сказал Булька, стаскиваем с него штаны, для обычной, в таком случае, операции. Проще говоря — для кастрации. Булька уже демонстративно широко машет острым резаком, точит его острие. Лиманский в ужасе бьётся, вырывается, орёт:
— Больше не буду, ребята. Не бу… Стойте, хулиганы. Эй! Мне же больно будет. А-а! Я пошутил… Ой-ой… Братцы, не губите! Дети вам не простят. Ой! Еще и без хлороформа!.. И руки грязные…
— Ничего, не в первый раз. — Скалит зверскую рожу Булька. — Надрез!.. — замахивается тесаком…
— А-ай! — орёт Лиманский.
— Ничего, ничего. Только первые два часа, говорят, больно, потом привыкают.
— О-ой! Не бу-уду!.. Бо-ольше не бу-уду.
— Паш, может поверим этому писарю, простим?
— Я бы не стал верить.
— Поверьте! Ради моих детей! Ой, больше не буду. Клянусь, пацаны, бля буду! Братцы! — Почувствовав надежду, умаляет писарь.
— Ну ладно. Смотри — в последний раз! Хоть мы люди и гуманных профессий, но в следующий раз, пусть ты и генералом будешь, с начала одно яйцо удалим, а потом и другое. Сделаем всё это по разделениям, чтоб ты лучше насладился нашей гуманностью. Правильно я говорю, доктор?
— Да, коллега. — Охотно подтверждаю я.
— Вы не коллеги, — съезжая со стола и подтягивая расстёгнутые штаны, обиженно ворчит писарь, — а варвары. Тонкого армейского юмора не понимаете. Я же старик, меня же уважать надо, я — дембель. А вы… Салаги!
— Опять?..
— Ой-ой! Нет-нет — сорвалось! Тьфу, тьфу, тьфу, братцы! Какой гадкий у меня язык. Выговор ему с занесением, вот! — Видя, что мы не верим и готовы продолжить воспитательный, с хирургическим уклоном процесс, с жаром клянется, — ну, говорю же, пацаны, не буду. Зуб даю! Пионерский салют! Век мне дембеля не видать!.. — Протягивает одну руку — Мир! — другая ещё держит штаны.
— Ладно, смотри, поверим… пока.
— Ну, на чай-то хотя бы я могу здесь рассчитывать теперь или нет, а? Я же хороший!
— Индийского нет, а вот такой, «Чёрный. Байховый», пойдет? — спрашивает художник.
— Давай свой чёрный, потом уж, и лайхово-байховый. Любой давай, лишь бы крепкий был. — Кряхтит Лиманский, опасливо усаживаясь на шаткий стул. — Булька, я не грохнусь? — показывает глазами на чахлое сооружение под ним.
— Да не должно бы. Хотя, если будешь много п…
— Тогда молчу. Я что зашел-то… нужно сфотографироваться.
— А теперь в чём? — чему-то веселится Булька.
— Поднимай выше.
— Ух, ты, генерал?
— Нет, нет. Пока нет. Не получилось пока.
— А когда нужно?
— Да хоть сейчас.
— В общем-то, можно. Плёнка есть, реактивы тоже. — Вслух размышляет Булька. — А где?
— На боевом посту, конечно. Где ж ещё! К тому же, по штабу салага сегодня дежурит — молодой капитан. Так что, — разводит руки Лиманский — беспокоиться нечего. А потом и чай попьём. Идет?
— Ладно. Давай. — Машет рукой Булька. — Пойдешь с нами, Паш?
Что ещё можно вечером делать, когда ты без пяти минут старик?.. Хоть и не знаю, что они там задумали, но компания собралась веселая…
— Почему бы и нет? Пошли.
— Я побежал, тогда. — Засобирался Лиманский. — Приготовлюсь.
— А что нужно снимать? — спрашиваю у фотографа.
— О-о! Такое только Лиманский может придумать. — Смеется Булька. — Сейчас увидишь.
Быстро собрав фототехнику, мы топаем в штаб полка в строевой отдел. По ходу, строго проинструктировали посыльного по штабу: «Нас здесь, в штабе, нет и не было. Понял?» «Так точно: нет, и не было». Делов-то, козырнул дневальный. Нога в ногу, как один человек, продефилировали по длинному коридору. Дверь, обитая железом, мгновенно открылась на легкий стук джазовой морзянки. Нам открыл офицер, подполковник — в первую секунду у меня от неожиданности даже сердце екнуло, — нарвались! Но, к счастью, этим «офицером» оказался именно старший сержант Лиманский. Вот чёрт, не ожидал я, — предупреждать же надо.
— Ух, ты! Вы уже и подполковник? — восхищается Булька, рассматривая писаря, одетого в парадный офицерский китель и солдатские хэбэшные галифе.
— Да-с, — улыбаясь, суетится писарь, проскакивая за барьер. — Проходите. Присвоили нам. Я щас!
Булька, поискав глазами розетку привычно ткнул в нее вилку зарядного устройства, запитав вспышку, приготовился. Я остался около двери, чтоб не мешать съемкам и, с возрастающим интересом, наблюдаю. Кругленький невысокий Лиманский в новом парадном мундире своего начальника, с новенькими подполковничьими погонами, двумя вузовскими «поплавками», солидной выставкой разноцветных орденов и медалей, в портупее, с пустой кобурой, офицерской парадной фуражке, вальяжно развалившись в командирском кресле, выбирал для съемок убедительную позу. На круглом юношеском, безусом лице писаря румянились щеки, аллели уши и играла самодовольная улыбка. «Ну, как?!»
— Так! — убедительным тоном произносит режиссер, он же сценарист, он же оператор, он же фотограф Булька. — Сядьте-ка, товарищ маршал, вот так…
И понеслось кино… Щёлк… щёлк, щёлк…
Съемки прошли по полной программе: подполковник Лиманский за рабочим столом; вот он разговаривает по телефону; он же, блестя медалями, распекает нерадивого «мл-сержанта» — меня, значит; принимает доклад о порядке в полку от «мл-сержанта» — это опять я, вот он покровительственно и дружески здоровается за руку с «мл-сержантом» — это снова я. Сидит, стоит, думает, курит… Одно слово подполковник. Отец. Боевой командир.
Всё бы ничего, но мундир ему в плечах был широковат, как полупальто длинноват, и фуражка великовата. Но выражение лица всё время соответствовало сюжету кадра съемки. Это у него получалось здорово. Особенно, когда «думал», «распекал» и «дружески» здоровался с младшим сержантом. Видно было — большую армейскую школу прошел человек за два с лишним года службы.
Переодевшись, теперь уже я трудился за столом в той же самой командирской форме. Так же напряженно думал над военными планами, задумчиво курил, здоровался со старшим сержантом и принимал от него доклад. Потом Лиманский фотографировал Бульку. Но на Бульке китель подполковника сидел как на корове седло, при этом Булька всё время улыбался. Цвёл счастливой и радостной улыбкой, чего, мы знаем, такие погоны не предполагают. Тем более, когда распекают младшего сержанта. «Чёрт знает что!» — Злился постановщик кадра. Не входит, понимаешь, Булька, в предлагаемые обстоятельства, и всё тут.
— Ты опять мне кадр испортил. Не верю! — Огорчённо рычит Лиманский. — Плохой вы актер, товарищ Булька. Снимайте, на хрен, реквизит и с глаз моих долой! Вон со сцены. — Тоном рассерженного режиссёра негодует, глядя на улыбающееся лицо юного подполковника. А Булька и не возражал, плохой так плохой. Делов-то.
Две с лишним пленки отщелкали… как в кино. Почти час, а мы даже не устали позировать. Ничего в этом трудного и нет.
Сидим в мастерской, пьем чифирь. Сушки кончились, но теперь у нас есть «Гвардейский» шоколад — пусть и раздробленный, но настоящий. Его писарь принёс. Ещё тогда принёс, до съёмок. Но мы весь его изломали, когда собрались провести над старшим сержантом Лиманским экзекуцию в воспитательных целях.
Чай с шоколадом, оказывается, гораздо приятнее идет, нежели с сушками. Оно и понятно. В общем — отдыхаем. Расслабились. Кабинетные съемки в интерьере прошли удачно, шоколад с изумительным вкусом тает во рту, настроение у нас хорошее, к тому же скоро отбой. Что еще нужно срочнику в конце второго года службы?
Писарь оживленно рассказывает. Вспоминает, как он, неожиданно удачно и с отличным эффектом смог для себя, в прошлом, активизировать затухающее было внимание девчонок. Они, говорит, просто обалдели, когда он им прислал свои фотографии: «Б. Лиманский на втором году срочной службы в звании майора. Даже с правительственными наградами». Каково? Такой фурор дома возник, такой… невероятный, в общем, не выскажешь и не опишешь! Опять пламенные любовные письма от девчонок вагонами пошли… в смысле, пачками. Даже, говорит, начали писать те девчонки, которые вообще никогда не писали. Борька блаженствовал, купаясь в лучах девичьего внимания… тогда. А вот сейчас, к дембелю — опять очень удачно, вовремя — его начальник получил очередное звание, и Лиманский счел необходимым тут же поделиться свежей новостью со всеми заинтересованными подружками, используя радостный повод и форму. А тут и мы, заодно зафиксировались. «Павезло, аднака!» — как балуясь, иногда говорит наш Ара.
Всё бы ничего, но есть у Бориса, оказывается, одна заветная мечта: до дембеля успеть сфотографироваться в генеральском мундире. Да, именно в генеральском. Командире дивизии. Вот тогда, говорит Лиманский, не зря, получается, в армию сходил, можно и домой ехать со спокойной душой… Мечта у него такая! Почти несбыточная. Но — это пока несбыточная! Как только Борька «выйдет» на генеральский мундир, так и… Но, пока никак. В тот кабинет ему нет хода. А до дембеля уже и рукой подать, а до мундира… никак. Но задача поставлена, значит, осуществима, мы так думаем… У нас же, как в стране: «Уж, если я чего решил, я выпью обязательно..», в смысле выполню. Мы с Булькой полностью с этим согласны, и Борька так считает. Значит, готовь, Булька, фотоаппарат.
Интересно, а как получатся наши фотки? Интересно, интересно!
Кстати, у шоколада тот же большой недостаток, что и у сушек — быстро заканчивается.
50. И так бывает…
Только что закончился наш концерт. В ушах еще стоит звук заключительного музыкального аккорда и шум аплодисментов. Состояние предельной собранности и драйва постепенно уходят, уступая место вялости, апатии, заторможенности и легкой нервозности. Ф-фу!
Внутренняя сторона жизни сцены, за закрытым занавесом, сейчас, после концерта, напоминает опустевшую железнодорожную пассажирскую платформу, с легкой грустью глядящую в след только что ушедшему поезду. Ещё какие-то пять минут назад кипевшие высоким накалом вокзальные страсти схлынули, растворились, оставив за собой опустевший перрон и грязный бытовой мусор: обрывки бумаг, окурки, бумажные стаканчики. Игривый ветер легко, наперегонки, гоняет сор вдоль длинного и унылого сейчас перрона. Расходятся, уезжают — встречающие, провожающие, пассажиры. Пустеет вокзальный перрон… Почтовые рабочие скучно катят длинные извивающие гусеницы гремящих тележек с почтой и багажом… Изредка проходят железнодорожные и вокзальные работники… Милиционер, чуть в сторонке, зажав тёмную папку под мышкой, внимательно оглядывая перрон, неторопливо ест мороженое. Появились рабочие с метёлками, большими полиэтиленовыми мешками и совками… Вокзал вновь готовится к приходу следующего поезда.
Вот такое же, примерно, состояние и на сцене сейчас. Страсти и эмоции схлынули. Зрители торопятся в фойе: кто в гардероб, кто в буфет, кто готовится к предстоящим танцам. Наши ребята, в надежде на новую встречу, новое романтическое знакомство, почти все, опять повыскакивали со сцены за зрителями. Задержались только несколько музыкантов. Мы неторопливо собираем аппаратуру, инструменты, ноты, пюпитры. Отдыхаем. Отдыхаем и готовимся — впереди у нас ещё вечер танцев.
В фойе я обычно не бегаю. Точно знаю — здесь, в этом городе, у меня нет ни знакомых, ни родственников. Хотя, если не врать, причина не в этом. Откровенно сказать, панически боюсь девчонок и страшно стесняюсь подходить к ним знакомиться. Да и как командир отделения музыкантов, просто не могу вот так вот всё, понимаешь, бросить, как пацан, и бежать куда-то. Я же отвечаю за сохранность и наличие инструментов, нотной партитуры и порядок на выезде, где бы мы не находились. Должность такая у меня. Короче, некогда бегать. Не-ког-да! А если честно, вот за этим и прячусь. Нашим ребятам я удивляюсь: свободно и непринужденно знакомятся, легко и весело шутят, заигрывают, берут номера телефонов, бегают в увольнение… Рассказывают потом любовные истории, советуются даже со мной. А я слушаю их, и завидую. Но сделать первый шаг не могу. Не могу и всё. Не привык! Не научился знакомиться!.. А когда мне, кстати, было учиться-то? Если я всё время на танцах не заигрывал с девчонками, как все, а был занят, играл. То один играл, то с оркестром. Смотрел, в основном, рассматривал, и завидовал ребятам — хорошо им! Эх!..
Именно сейчас, в этот момент, рабочие сцены, привычно прибирают площадку: неторопливо и небрежно, волоком, растаскивают по кулисным карманам скамейки, собирают в вертикальные пачки стулья, разбирают микрофонные стойки, неторопливо сматывают шнуры… Мы тоже разбираем и укладываем свой реквизит, одни музыкальные инструменты в чехлы, другие в футляры. Старшина, Лев Валерианович Великжанов, как обычно копается в своем «драгоценном» портфеле: проверяет партитуры — все ли на месте. Дирижер, майор Софрин, крепкий, плотного сложения, невысокий, он ещё здесь, за кулисами — уложив на бок свою редкую шевелюру, снова и снова шумно продувает расческу. После этого, как обычно, попеременно руками, скосив глаза то на одно плечо, то на другое, с недовольной гримасой на лице, хлопает по своим погонам, сдувает белые пылинки. Фух, фух!..
— Пронин, — неожиданно окликает меня старшина, — а ты, тут, не видел, где… она?..
— Кто — она? — я именно о ней, о девушке и думал. Абстрактной, правда, но о ней. — Вы о ком?
— А-а, вот она! Нашёл, нашёл. — Старшина показывает зеленый корешок чьей-то партитуры. Поясняет. — Сверхсрочники, как всегда, где попало разбрасывают свои нотные тетради, ходи потом за ними, собирай. — Ворчит вроде бы под нос себе старшина, а слышно обычно всем. Такой вот он ворчун. На самом деле, нормальный мужик, спокойный. А ворчит всё время — мы понимаем — только потому, что должность такая — старшина. Вечный воспитатель, в общем.
— Лев Валерианович, давайте-ка, пожалуйста, побыстрее, а то народ разойдется. — Недовольным тоном подгоняет дирижер. Кстати, он тоже нормальный мужик, хотя и тоже часто ворчит. Им это по должности, обоим, положено. Мы ведь — срочники — должны же «руку» чувствовать, в смысле строгость, — должны. Вот они и напрягаются. — Раньше начнем, — подчёркивает майор, — раньше домой поедем.
На мой взгляд, лучше позже.
— Да-да, сейчас, товарищ майор, сейчас. Пронин, что вы там копаетесь?
Я не успеваю отреагировать.
— Пронин, Пашка! Пашка… — издалека летит всполошенный Генки Иванова голос. Вдогонку за этим несётся топот, и на сцену, разбрасывая в стороны штанины кулис, вбегает, возбужденно сверкая глазами наш фокусник, жонглер и мим. Найдя меня глазами, радостно сообщает:
— Пашка, там тебя спрашивают.
— Чего-о?
— Девушка.
— Кто-о?!
— Я тебе говорю. Во, какая! — показывает кулак с поднятым вверх большим пальцем. — Айда быстрее! — призывно махнув рукой, резко крутанувшись, так же быстро испаряется.
Несколько сверхсрочников, копошась со своими дудками и прочим, скептически громко и ехидно хмыкают: «Ну, срочники, ну, падла, лентяи! Вместо того, чтобы помочь родным, можно сказать, сверхсрочникам быстренько-быстренько собраться, они, забыв всё, за девками бегают, а! Не наглецы, а?» Старшина на эти привычные стенания не обращает внимание. Майор, согнувшись и кряхтя, усердно, бархоткой, наводит блеск на своих туфлях. Я внешне тоже не реагирую — не пацан. Очень хорошо понимаю — тут главное не клюнуть, не попасться в хитрую ловушку. Не броситься сломя голову на сладостный романтический призыв, как какой-нибудь последний дурак. Очень хорошо знаю: наши хохмачи могут такое тебе подстроить, такое отчебучить — до дембеля будешь над собой хохотать, жалеть и расстраиваться, что клюнул. В такой ситуации, понимаю, лучше вообще не реагировать, а изобразить спокойную или безразличную мину. «А нам всё равно, а нам всё равно. Не боимся мы… Пошли они нафиг!» Так будет лучше, на всякий случай.
Снова топот, на этот раз со стороны зрительного зала. Одни мужские — точно солдатские, другие частые и легкие, сказочно-воздушные. Просунувшаяся между шторами занавеса вихрастая голова танцора Мартынова, увидев меня, как бы вспомнив, вежливо произносит:
— Пашка, ну ты чё, не слышал? Там к тебе пришли, ну! — Но он похоже не за этим сюда прибежал. Отыскав глазами сбоку от кулис фигуру майора, бойко и с глубоким интересом обращается к нему. — Та-арищ майор, а танцы до которого часа сегодня будут, а?
Одновременно он пытается удержаться на месте, но его с другой стороны занавеса дергают, тянут назад неведомые нам силы. Нетерпеливыми волнами колышется занавес.
— Как всегда, а что такое? — кряхтя, разгибается дирижер.
— Я тут это… — еще больше вдохновляясь, радостно и проникновенно модулирует голосом Мартынов, — родственницу, та-арищ майор, встретил.
Занавес одобрительно замирает.
— Да ну! — не вовремя, в один голос ехидничают сверхсрочники.
Вот же ж, заразы!
— Вы долго будете здесь торчать, а? — Беззлобно вспыхивает старшина на сверхсрочников, — Слышали же, что вам было сказано? Идите быстрее в фойе. Давайте, давайте… — Гонит ехидных зевак.
— Товарищ Мартынов, а это какая уже по счету… у вас… сестра? — через нехорошую паузу, бесхитростно так, вернее бестактно, спрашивает майор, разглядывая свои туфли на их зеркальность.
— Да что вы, та-арищ майор, — от возмущения Мартынов даже стал заикаться, — это же… Да это… когда было-то, та-арищ майор? Да и там же это… там же ведь… дальняя это была родственница, совсем дальняя. Ну! А эта ближняя, вот… по отцу. — Очень серьезные и очень убедительные сейчас доводы находит срочник Мартынов, прямо убойные.
В подтверждение слов, по занавесу прошла легкая восторженная дрожь.
Дирижёр, в ответ, вновь, в который раз, причёсывает свою шевелюру, продувает расчёску, обхлопывает погоны. Вместо Мартынова, наверное, к его ближней родственнице собрался сходить. Наконец, открывает рот…
— Знаете, дорогой товарищ Мартынов, — ближняя, дальняя, по отцу, по матери!.. Эти ваши, как вы говорите, родственницы, после ваших увольнений, бегут потом в Политотдел. Понимаете? А мы за вас, со старшиной, потом отвечай, да? Нет уж, товарищ Мартынов, никаких увольнительных сегодня. Иди, танцуй.
Занавес вновь энергично заштормило.
— Да? Ну ладно. — Вроде и не расстроившись, Мартынов, и сопровождающий его легкий дробный топот, исчезают в глубинах зрительного зала.
Вновь влетает Генка Иванов, он через край воодушевлен предстоящими танцами, новыми романтическими приключениями, новыми знакомствами. Движения у него резкие, порывистые, лицо сияет, глаза горят, как у счастливого влюбленного.
— Ну, Пашка, ты не слышал, что-ли? — удивленно останавливается, заметив, что я еще здесь, сердито наваливается на меня. — Я же тебе серьезно сказал, там девушка тебя ждет. Ты что, глухой? Иди, давай, быстрей! — и энергично поворачивается к дирижёру. — Та-арищ майор, — с азартом и проникновенно приступает к главному. — Товарищ майор, разрешите обратиться?
— Что такое? Пожар, Иванов, наводнение?
— Не-е… хотя… можно и так сказать. — Вежливо улыбаясь, включается в игру Генка. — Понимаете, товарищ майор, тут такое дело… как бы это сказать…
— Ну-ну… — поощряет майор.
— Можно мне это… до утра сходить в увольнение? У меня это…
— Сестра нашлась. — Сочувственным голосом подсказывает майор.
— Да! — Чуть настораживаясь, тем не менее, радостно и широко улыбаясь, подтверждает Генка. — А откуда вы уже знаете? Кто вам сказал?
— Дед Пихто. — Как бы между прочим, совсем не отвлекаясь от своих сборов, легко, к месту, импровизирует старшина Великжанов.
— Всё шутите, товарищ старшина! — Добродушно отмахивается Генка. — Ну, товарищ майор, правда. — Продолжая широко улыбаться, раскрывает Генка, наконец, свои важные обстоятельства. — Понимаете, та-арищ майор, надо бы это, сходить, хотенчики вот надо свести, чуток. Видите? — Не спуская глаз с майора, вытянув шею, как ворона, крутит Генка остреньким подбородком в разные стороны, демострируя дирижеру свои зардевшиеся щеки, как главный физиологический аргумент. Генка уже идет нахально, открытым текстом. И правильно делает. Он понимает, все достойные поводы уже исчерпаны. После каждого концерта находить по-одной-две сестрёнки — это уже перебор. Нужен какой-то другой ход. А если вот так вот обратиться, прямо, как товарищ к товарищу, по-мужски, то, чем чёрт не шутит. — Видите? — Демонстрирет побудительный фактор. Ждёт.
Майор внимательно разглядывает представленные веские аргументы, оценивает степень наглости Генкиного заявления. После короткого раздумья все же отказывает:
— Нет, Иванов, сегодня не могу. Тебя отпусти, Мартынова отпусти… Того и гляди, Пронин сейчас вот попросится, да? А потом?
— Что потом? — Послушно повторяет Генка.
— Суп с котом. — Опять невинным голосом встревает старшина.
— Вот именно, Иванов, суп. А мы, со старшиной, любим харчо. Понятно?
— Так точно! — внешне нисколько не унывая, рубит Иванов, нет, так нет. — Разрешите идти?
— Это другое дело. Иди, Генаша, иди. Танцуй, давай, пока. — В слух усмехается, — хотенчики у них, понимаешь! Ну, ёпт. Орлы у нас, да, старшина?
— Не орлы, а кони. — Уточняет старшина.
— Не кони, а жеребцы! — Поправляет майор.
— Какие жеребцы, — ягнята! — переглядываясь со своими собратьями, хмыкает сверхсрочник Эпов. Они-то уж точно знают, что такое жеребцы…
Генка уже и не слушает эти комплименты, подхватывает мои инструменты:
— Ну, ты идешь, нет? — Толкает меня вперед. — Говорю тебе пошли быстрее, а то уйдет она.
— Генка, хватит врать… — Нехотя упираюсь, а сам заглядываю ему в глаза, хочу понять — серьезно он говорит или врет. Генка смотрит на меня чистыми, как у младенца глазами:
— Ну, на — на — смотри! — вытаращивает зенки. — Чтоб мне на концерте провалиться! Чтоб я хотенчиками оброс! Мне что, по-шее хочется cхлопотать, да? Идем, тебе говорят, быстрее. — Опять восхищенно закатывается. — Там такая девочка, товарищ младший сержант! Такая девочка… Ух, я бы на твоем месте, уже давно бы там был. Ну!..
— Откуда?.. Да нет… Не может быть. — Сердце радостно колотнулось, но я не поддался, не хочу обманываться. Не на того напали. — А как она сказала-то?
— Кто? Она? — Генка витает где-то в облаках. — А!.. Ну, как, как! Как обычно: позовите мне, говорит, пожалуйста, вашего баяниста.
— И всё?
— А что тебе ещё нужно?
— Ну, а кто она? Откуда?
— А я знаю? Она же твоя, говорит, знакомая!.. Ты и должен знать. Нет? Ничего, идём, идём. Сейчас узнаем.
Неужели! Такого ещё не было. За время моей службы мы столько уже много концертов на выезде дали, — не сосчитать, а знакомых девчонок у меня, например, ни одной не нашлось. Ребята наши, сплошь и рядом, уже и земляков разных, и мнимых, и настоящих встречали, и родственников, и одноклассников. А я нет, ни разу. На концертах в зрительный зал уже смотрю просто так, по-необходимости, а куда же еще там прикажете глядеть, когда он прямо передо мной. А знакомых всё нет и нет… не было. Да и некого мне здесь, знаю, на Дальнем Востоке встречать — точно знаю. Иду и, естественно, не верю. Хотя…
Входим в длинный и не очень широкий коридор. По сторонам, редкими парами стоят несколько человек — это уже наши ребята, они в военной форме. Есть и просто девичьи группки. Так, где? Где она?.. Кто? Которая?.. Иду, как танк… Не то, что голову, даже глаза боюсь в сторону повернуть. Трушу! Вот, ситуация!.. Ну, если это хохма, выну из Генки душу, выну… прямо здесь. Сделаю из него огнетушитель.
— Паша! — голос, как тысяча хрустальных колокольчиков! за спиной у меня! неожиданно! Как вспышка справа. Едва не спотыкаюсь — кошмар! — прошел мимо! не заметил! Поворачиваюсь… От стены качнулась фигурка в красивом — колоколом — платье… идет ко мне! Нет, это юбка и кофта с открытыми плечами и руками. Она стояла возле кадушки с большими развесистыми листьями, потому я и не углядел её. Генка тут же встал рядом со мной, как тамада, с умильной улыбкой и руки в стороны — ну, вот, видишь, Пашка? Я же говорил, а ты не верил!
— Здравствуй, Паша! — негромко здоровается со мной молодая симпатичная девушка, вглядываясь в лицо. — Ты меня узнаешь? — чуть смущаясь, спрашивает.
Я её не знаю. Абсолютно! Нет! Это точно. А жаль! Совершенно незнакомое мне лицо, глаза. Кто такая? Но очень красивая. Понятия не имею — кто эта симпатичная девушка.
— А-а!.. Да, да. Здравствуй! — неожиданно для себя вдруг бодро лепечу, внутренне обмирая — соврал! Вот гадство, язык, какой, а? Вылетело. Что делать? Ну, ёшкин ты кот, ситуация. Выскочило! Остается одно, врать дальше — куда уж занесет. Кошмар! Стою, как чужую конфету проглотил — ни выплюнуть, ни насладиться. Улыбаюсь, смотрю на неё и молчу… Что говорить? Лицо у девушки очень приятное, волосы светлые, спереди гладко зачесаны назад, собраны в большой пучок. На ушах маленькие с блестками сережки. Лицо и голос довольно приятные.
— А я вот, увидела тебя и сразу узнала.
— Да? — чуть не выдав своё враньё, невольно удивляюсь я, и тут же поправляюсь. — И я тоже! — Опять соврал! Ну, что ты будешь делать, огорчаюсь про себя, опять выскакивают слова сами собой. Уже злюсь: какой-то дурацкий спектакль у меня получается. Знаю, что не хорошо, что неправильно это, а остановиться не могу, как на рельсы встал. Смущает то, что она, говорит, знает меня, даже утверждает это… Напрягаю память — на сто лет назад, на двести вперед — стараюсь, но не могу её вспомнить, нет и нет. Может она просто обозналась? Точно, она, наверное обозналась. Такое бывает. Случается, говорят. А жаль. Очень бы самое то. Ну, а действительно, кто она, на самом-то деле? Откуда? И лицо приятное… Даже очень… Хорошо бы с ней по настоящему познакомиться, по правде.
— А это Геннадий Иванов. — Заполняя неловкую паузу, представляю Генку. Тот, вежливо улыбаясь и заглядывая нам в глаза, молча крутится рядом, вроде расшаркивается. Понимаю, нужно что-то говорить, не молчать!.. Но…
— Да, а это был Иванов, девушка. — Вдруг, почему-то в прошедшем времени, громко повторяет за моей спиной старшина Великжанов, цепляя Иванова, как бульдозер, и проталкивая его от нас подальше, к выходу. Объясняя на ходу. — Которому здесь совершенно сейчас делать нечего! Да, Иванов?
Ох, молоток старшина, ох, правильно сделал. Действительно, трётся Иванов здесь, меня отвлекает.
Маленький Генка едва успевает кивнуть через плечо:
— Здрасте, девушка!
Девушка, по-моему, и не заметила, что мы были не одни. Она, улыбаясь, не сводит с меня глаз. Страшно смущает меня этим — я не могу оглядеть её всю, чтобы хоть что-то мне подсказало. Не могу перевести дух от нечаянного вранья и сообразить, как же теперь мне выкручиваться? В одном я совершенно твёрдо уверен: я её не знаю! А мы разговариваем уже… Разговариваем! Кошмар! Вот ситуация!
— Я сильно изменилась, нет? — Коротко и изящно поправляя прическу одной рукой, кокетливо спрашивает девушка. Смотрит всё время мне в глаза, не увильнуть.
— Нет, что ты. Только красивее стала. — Тут я совсем не вру. Не знаю, как было там раньше, но сейчас, вижу — она выглядит, что надо! На все сто!
— Ты уж скажешь… — рдеет от приятного комплимента девушка, — красивее! Такой же нос длинный, да?
Нос?! Вот теперь можно и оторваться от её взгляда, оглядеть всю. Нос тонкий, прямой… нормальный нос, красивый. «Это греческий», — подсказывает память. Губы тоже очень красивые, легкая в тон помада. Глаза серо-зелёные, светятся теплом и весело искрятся. «А она даже очень ничего!» — на правах старшего брата подсказывает внутренний голос. Отмахиваюсь, — «Сам вижу… Нечего было выскакивать раньше времени, а тем более врать». «Нет, вы посмотрите на него, — возмущается выскочка, — я, в шутку так, только подумал, а он уже и прокукарекал! И я же теперь, получается виноват». «Глохни, помощник, потом с тобой разберемся». Но, кто же она? Кто? Помоги-ите!
— Да нет, что ты! Нормальный нос, красивый! — быстро оглядываю её всю, и всё в ней остальное! Ооо! Замечаю, фигурка что надо, как у стюардессы, точнее, как у Гурченко, рюмочкой! Даже лучше! Бёдра — о, бёдра! — очень выразительные бёдра отлично подчеркнуты тонкой талией. Длинные, хорошо вылепленные стройные ножки, изящные туфельки. Кофточка красиво подчёркивает грудь. Грудь, о-о, грудь! — вообще отпад. Одета ярко и красиво. Она определенно уже мне нравится. Даже больше, чем нравится. Девушка по-прежнему не сводит с меня глаз, тепло и радостно улыбается. Я уже таю, уже расцветаю, как именинник, как…
— Кха, кхы! — театральным покашливанием прерывает наше молчаливо-восторженное переглядывание майор. Ох, как не вовремя он, как не к месту… Я и не заметил, что он подошел. — Пронин, познакомьте меня, пожалуйста, со своей девушкой. — Вежливо и настоятельно требует майор. Он стоит рядом со мной подтянувшись, подобравшись, руки по швам, с дежурной улыбкой на лице, чуть наклонившись вперёд, ждет.
Вот и прекрасно, вот и хорошо, вот и узнаю я сейчас её имя. Отлично!
— Да-да, конечно. Познакомьтесь, пожалуйста — это наш дирижер, майор Софрин. — представляю майора и вопросительно умолкаю повернувшись к ней. Её теперь очередь представляться.
— Светлана. — Коротко глянув на меня, чуть с запинкой представляется девушка, протягивая майору руку.
А-ага! Её зовут Светланой!.. Это уже что-то. А фамилия, фамилия?.. А откуда?..
— Георгий Михалыч, очень приятно! — с улыбкой, более углубленнее представляется майор, почтительно пожимая её руку. — Очень приятно. — Говорит, и расширяет тиссетуру беседы. — А я смотрю, с кем это, думаю, с такой красивой девушкой разговаривает наш Пронин? На него это вроде и не похоже совсем, думаю, не похоже. — Ласково журчит майор.
— Да? — лукаво сощурив глаза, одновременно с восхищением и сомнением смотрит на меня Светлана, вроде не верит в мою скромность. — Что-то не похоже! — Затем, говорит майору. — Представляете, Георгий Михайлович, мы с Пашей лет двенадцать, наверное, не встречались… Да, Паша?
Что?! Я чуть в осадок не выпал… Двенадцать! Лет! Назад!.. О-о! Где же это было? Где я тогда жил? Где?.. В голове полный сумбур, всё страшно перепуталось, ничего не могу сообразить. Вот же-ж, задачки!
— Да, — горестно подтверждаю я. — Где-то так. — А что мне оставалось говорить, если я ничего не помню, ни её, ни город, ни… Вообще… Только поддакивать.
— Так много! — ужасается Георгий Михайлович. — И не переписывались?
— Нет! Как разъехались, так и не встречались. Мы же тогда в начальной школе учились… Я в первом классе, а Паша во втором.
О! Еще одна спасительная подсказка: двенадцать лет назад?! начальная школа?! Так, так… Где же это было, где? Кручу назад гирлянду школ и городов… Так, так… Вроде… Получается, или… Якутск или…
— … Одна только фотография и осталась. — Продолжает подсказывать Светлана. — Помнишь, Паш, когда в пионерском лагере к тебе твой папа приезжал… тогда, после спектакля? Ты еще, там, на автомобильном колесе сидел.
Колесо?!.. Какое колесо? Кол… Ах-да! Да-да! Что-то такое… Было колесо… Было такое со мной в пионерском лагере, припоминаю. Ставили пьесу — отрывок из рассказа или романа, не знаю как правильно, «За фабричной заставой». Еще песня есть такая: «…Где закаты в дыму. Жил парнишка кудрявый…» Короче, семнадцать лет ему. У меня слов вроде в спектакле и не было, но я точно помню, что сидел на автомобильной покрышке, и как рабочий — по ходу пьесы — в обеденный перерыв, должен был есть хлеб с колбасой. Я и ел! Вкусно было. Очень хорошо это место помню.
— Да, да! — Уже вполне осознанно подтверждаю.
Это было в Якутске. В городе Якутске, но в пионерском лагере! Ну надо же! Сколько лет прошло. Но… Она-то кто? Я-то её не помню.
— … Нас вместе там сфотографировали: Пашу с его папой и я, совсем случайно, в сторонке. Шла просто…
Фотография!.. Еще одна подсказка… Фотография! Суматошно перебираю в памяти все — какие смог вспомнить — школьные фотографии. Вроде была такая непонятная фотография… кажется. Была, да, припоминаю. Правильно, есть у нас такая дома фотография. Вспомнил! Теперь вспомнил! На ней — на третьем плане бегают какие-то пионеры, на втором стою я с отцом — отец приезжал к нам на праздник. Я в рабочих, в смысле грязных шароварах, дырявом свитере, большой тёмной фуражке — реквизит был такой. А ближе к объективу, перед нами, на первом плане стоит какая-то жутко худенькая, с острыми коленками и локтями, остроносеньким лицом, двумя жидкими косичками девочка — мелюзга! — внимательно и с любопытством смотрит в объектив. Глазеет. Кто она, из какого отряда, я не знал, да и, пф-ф, вообще. Влезла зачем-то в кадр и стоит там. Ну, девчонка же, малявка! Я и не обратил на неё внимания! Мало ли каких зевак попадает в кадр. Из другого отряда она, не знаю даже из какой школы, и вообще…
— Да, да! — Самое интересное, я вижу в ней полное её сходство с той фотографией. Полное. Черты лица пусть и отдалённо, но точно напоминают ту худенькую девочку. Но всё остальное!.. Но всё остальное в ней, ох, как классно выросло, в смысле так прекрасно расцвело, оформилось, просто «атас!» Из гадкого утенка, и в царевны!.. Как в сказке! Теперь всё встало на свои места. Всё выглядит здорово… Хоть и невероятно… Скажи, кому — не поверят! Оказывается, и не врал я вовсе, и не обманывал её. Просто интуиция у меня такая хорошая, опережающая, а я и не знал. Сначала всё запуталось, а потом всё прекрасным образом распуталось. А теперь… А что теперь делать, как дальше быть?
— Вы у нас на танцы остаетесь? — галантно мурлычет майор.
— К сожалению, Георгий Михайлович, но не могу. — Вздыхает Светлана. — В другой раз обязательно.
— Почему? — это уже я опережаю майора. Я почти убит… Сразу и наповал.
— Пашенька, мне завтра очень рано на работу. Извини, ладно? Георгий Михайлович, у меня просьба: пусть Паша меня немного проводит, если можно?
— Кх, кхы… — закашливается от неожиданного поворота майор. Но, молодчина, не теряет лицо, справляется с ситуацией. — Да-да, конечно, можно. — Поворачивается ко мне и, почти официальным тоном требует, — Пронин, проводите Светлану до… А вы, Света, далеко живете?
— К сожалению, Георгий Михайлович, — как-то неопределенно, но утвердительно морщит носик Светлана.
— Тогда, значит, до ноля часов. — Щедро отмеряет расстояние майор.
— Есть, до ноля часов! — еле сдерживая радость и ликование, выпаливаю я. От нечаянно-негаданно свалившегося на меня счастья я уже зажёгся, горел уже, светился, как факел, как новогодняя елка, как сто новогодних елок, как ГЭС, ГРЭС, и все атомные станции в одной лампочке сразу.
Неподалеку от нас, как поплавок на воде, давно маячит нетерпеливый Генка. Суетится там, ждет, когда дирижер от нас со Светланой отлипнет. «Ну-ну, скорее, скорее!..» — говорил его вид. Рвётся, наверное, пригласить девушку на первый танец. «Ага, фиг вам, не дождётесь!» — вступается мой внутренний голос. «Точно!» — с удовольствием соглашаюсь с ним. Артур и несколько других ребят тоже с любопытством заглядывают в нашу сторону — тоже интересуются. Всем интересно, я их хорошо понимаю, и знаю, и мне было бы интересно.
— Спасибо вам, Георгий Михайлович, за приятное знакомство, за очень хороший концерт… и за Пашу! — добавляет она, прощаясь.
— Ну что вы, Светлана. Это вам спасибо, что пришли. — Майор чуть расстроен, торопливо, но вежливо раскланивается. — Увольнительную возьмите у старшины. — Это он мне. — Приходите к нам в гости, Света, приходите До свидания. — Это уже Светлане.
— О-о! — только и воскликнул, удивленно подняв брови старшина узнав, что майор разрешил. — Тц!
В легком плаще Света выглядела тоже очень эффектно. Пока она у гардеробного зеркала приводила в порядок свою прическу, подкрашивала губы и надевала плащ, я очень внимательно её рассмотрел, и не только я. Могу твердо сказать — она мне уже очень и очень нравилась, даже больше чем нравилась. Меня просто трясло от неожиданно свалившегося на меня счастья. В душе всё пело и ликовало. Я влюбился. Да, влюбился. Неожиданно, но влюбился… Как подарок судьбы мне это вдруг выпало. Вне всякого сомнения — подарок. Не ждал, не гадал. Да нет, ждал, гадал… и… повезло! Причем, подарок выпал такой огромной мощности, такой силы, что нас провожали чуть-ли не все срочники, и некоторые крайне удивленные её выбором сверхсрочники. «И чего она в срочнике-то нашла? Модница, красавица, а выбрала какого-то солдата?!» — легко читалось на их лицах. Многие, как это обычно у нас, спешили засветиться перед девушкой, может, заметит и пересмотрит свой выбор — и более достойные тут есть! Смотрите, девушка, — вот они мы… Ну!
— А почему вы, девушка, так рано уходите?
— Вам, наверное, концерт не понравился, да?
— Жаль-жаль! Приходите ешё!
— Мы вас ждем!..
Она, крепко держа меня за руку, улыбалась ребятам, кивала головой, вежливо отмахивалась от них, как от нахальных и назойливых мух — торопилась. Я прикрывал её своей спиной, короткими тычками под ребра приводил в чувство особо назойливых и нахальных претендентов — не забывайтесь! Расставлял точки — здесь всё серьезно! «Зобито», понятно? Ну!
В сутолоке Генка всё же умудрился коротко шепнуть мне на ухо: «Вот такая, Пашка, чувиха, класс! Класс, я тебе говорю! Со всех сторон, класс! Не упусти!».
Ни для кого из нас не секрет, что солдатский наш, мягко говоря, невзрачный статус, и третьесортная, в смысле некрасивая солдатская форма может привлечь к нам только самых захудалых, кажется, просто завалящих девчонок, давалок, как у нас говорят. У кого, а мы в этом уверены даже, нет уже никаких шансов претендовать на лучшее, там, на гражданке, вот они, как правило, и заигрывают с солдатами. Их совсем не много, обычно человек пять-шесть около КПП воинской части, не больше. Они заметны, их видно сразу, и по одежде, и по поведению. Ярко одеты, крикливы, курят, кокетничают со всеми, назойливы. Им, втихаря, выпить, от солдата до молодого сопливого лейтенанта, раз плюнуть, как и «дать» в любой, по требованию позе, исходя из условий и наличия времени. В этом они активны и почти всегда трутся около воинских подразделений или внутри них, где-нибудь в тайных его местах. На том же КПП глубокой ночью, например, в каптёрках, гаражах, подсобных хозяйствах, складах… Да мало ли где.
Они, как легенды передаются из рук в руки, от одного призыва к другому… Они есть всегда, они с нами, солдатами, почти в любое время года. Однажды выбрав одного-двоих, «своих любимых», обслуживают, при случае, с десяток других солдат, без моральных и гигиенических на то проблем, за жаркое, без комплексов и затяжек по времени ответное внимание. Цель и тактика их всем понятна: поймать на крючок простака солдата, желательно последнего года службы и выйти за него замуж. Видя, что претендент к дембелю начинает игнорировать жаркие и обязательные встречи, уже не проявляет внимания, даже наоборот, девушка принимается грозить ему грандиозным скандалом. Иногда, в отместку, выполняет обещание, используя извечные женские методы: беременность вдруг, жаркие жалобы в Политотдел, и слёзные, с рыданиями, походы к командиру части, доводит любовную проблему до скандала. Незадачливый солдат, претендент на должность мужа, тут же попадает на десять-пятнадцать суток на гауптвахту и переводится начальством служить куда-нибудь в Тмутаракань. Прячут его таким образом. Спасают. Несостоявшаяся жена, внешне погоревав, за ним, в его ссылку, почему-то не едет, а совсем наоборот, благополучно переключается на другой «объект», благо их здесь много. Эти методы солдатам известны и многих отпугивают сразу. Да и боязнь заразиться чем-нибудь не потребным делает своё дело…
Сейчас, здесь, в армии, с тоской и злостью замечаем, как от нас, солдат, приятные и красивые девушки нос воротят, почти шарахаются. «Ф-фи! Солда-ат!.. Ф-фу! Солдат!» Это вот сейчас мы, музыканты и артисты в своей концертной форме-парадке выглядим ещё туда-сюда. Да еще если вот так вот, как сейчас, после своего концерта… Тут наши шансы выше. А так… Обидно! Конечно, обидно. Мы же не виноваты, что закон такой… что приходится служить. И не мы такую дубовую форму выбираем, и не мы собой, к сожалению, распоряжаемся. И времени у нас, поэтому, достаточного нет на всякие там прогулки и ухаживания. И денег у нас, того — тю-тю! — ни на кино, ни на мороженое, ни на такси… нет!
Кстати!..
Света остановила такси, и мы уже едем.
Я, аж похолодел — у меня же денег нет! Я же не готовился. А-а-а… — с трудом душу рвущийся вопль. В кармане, знаю, копеек пятнадцать, не больше! Попал. Вот попал. Сейчас опозорюсь перед ней! Ох, опозорюсь! Сколько уже там, на счетчике, натикало?! О-о… Не вижу, наверное уже много. Ой, опозорюсь!! Забыл про деньги, совсем забыл! Отвык думать, потому что. Я так обалдел от свалившегося на меня счастья, там, в зале, что даже и не подумал, а как же я её провожать-то буду, с чем? А что если она захочет какой-нибудь цветок, вдруг, а если мороженое? Или, как сейчас вот, такси, например. Кошмар!
— Паша, ты расстроился? Что-то случилось? Ты не рад? — Чутко реагирует Светлана.
— Что ты, Света! Нет, нет, все нормально. Я рад. Даже очень!
Мы сидим в машине тесно прижавшись ещё и потому, что водитель подсадил по дороге ещё двоих попутчиков — пожилую супружескую пару с сумками. Полная женщина поёрзав, умащиваясь на сиденье, плотно придвинула меня к моей спутнице. В защитных целях мне даже пришлось полуобнять Светлану, чтобы не придавили её окончательно, мою маленькую. При этом я очень хорошо ощущал её теплое бедро, её плечи, слышал запах её волос, иногда касался губами или своей щекой её маленького ушка и держал за руку. Света не отстранялась, легко и доверчиво склонялась ко мне.
— Тебе удобно? — чуть слышно спрашиваю её, чтоб не молчать.
— Да. А тебе? — в ответ шепчет она.
— Хорошо.
— И мне…
Да мне было не просто хорошо, а отлично! чудесно! и невероятно великолепно! Я едва не умирал от блаженства. Накопившееся нерастраченное желание любить и быть любимым трепетало во мне, рвалось, требовало выхода, жаждало подтверждения, взаимности. Нежно и осторожно обнимая её, тесно к ней прижавшись, я, отдавая свое тепло, нежность, растворялся в своих сильных и страстных ощущениях. Одновременно пытаясь понять её чувства, заставить их отозваться, получить подтверждения взаимности. По едва различимым жестам, движениям, повороту её головы, особому выражению глаз, особым голосовым интонациям старался угадать, и уже угадывал ответное расположение, доверие, её влечение ко мне и её открытость… О! Это ли не вершина мужского счастья. Каждое такое подтверждение или догадка, вызывали во мне новую бурю восхищения, счастья, леденящего страха, нежности, доброты и ощущение моей огромной мужской силы, — всё вместе. Но мы ещё только знакомились… Только-только начали понимать наши чувства и ощущения…
С особым удовольствием, незаметно от неё вдыхаю дурманящий — чувства и воображение, запах её волос, её духов. Её особый, непривычный для меня, солдата, таинственный, пьянящий запах молодой и приятной женщины, близко ко мной сидящей. Всё это приводили меня в неописуемый трепет, дикий восторг, который бушевал, бурлил во мне, и который я с большим трудом внешне пытался сдерживать.
В очередной раз, не больно, столкнувшись, от езды по неровностям дороги с ней головами, мы весело смеёмся.
— Ушибся? — участливо спрашивает Света, исцеляюще касаясь своей нежной рукой.
— Нет. А ты? — в свою очередь беспокоюсь я.
— Тоже нет. — Легко отвечает Светлана и мы опять смеемся. Наши головы снова нежно соприкасаются.
Машина быстро катила куда-то вперед, вдаль.