Невеста Субботы Коути Екатерина
Крыть инспектору нечем, но он идет ва-банк:
— Как бы то ни было, на время расследования мы препроводим мисс Фариваль в комфортабельные нью-гейтские номера.
— Нет, мисс Фариваль останется здесь. И не покинет этот дом, пока с нее не снимут обвинения. Я сам прослежу за ней. Слово джентльмена.
— Как же я был наивен, ожидая благоразумия от ирландца! Счастья вам, мистер Эверетт, — позвав за собой констеблей, говорит Локвуд и прикладывает пальцы к полям воображаемой шляпы. — Вам и вашей чернокожей леди Макбет. И до встречи на коронерском суде.
— Увидимся, сэр, — любезно прощается с ним Джулиан.
Когда полицейские уходят, меня оставляют силы, и я как подкошенная падаю на кушетку в изножье тетиной кровати.
— Мистер Эверетт, я… я…
— Не оправдывайтесь, мисс Фариваль. Ваша суть — доброта. Вы не способны на убийство.
Прячу лицо в ладонях, пригибаюсь, и в глазах моих открываются шлюзы. Слезы текут бесконечным потоком, только успевай вытирать. Наконец, промочив насквозь оба рукава и платок, предложенный Джулианом, я оставляю это бесполезное занятие и даю слезам полную волю. Плачу от радости, что все позади, и от горя, ведь только дурная, испорченная особа может находить в таких обстоятельствах повод для радости.
— Ну-ну, мисс Фариваль, утешьтесь. — Присев рядом со мной, Джулиан осторожно касается моего плеча. — Я должен кое-что объяснить вам. Касательно мистера Локвуда. Чтобы вы не принимали его слова близко к сердцу.
Голос Джулиана прорывается сквозь мои всхлипы. Мне бы такую флегматичность!
— Мистер Локвуд — человек предрассудков. Раньше он причислял себя к партии консерваторов, но отпал от нее, после того как лидером партии стал мистер Дизраэли[34], иудей. Не знает наш бедный Локвуд, куда ему приткнуться и где головушку преклонить. Отсюда и желчность. Но то, что он говорил про цвет вашей кожи, — непростительно. Это клевета и, как мне кажется, повод для судебного разбирательства.
— Не надо, сэр! Не надо разбира-а-ательства…
А про себя думаю, что Иветт была права. Он может в шутку называть себя мулатом, но обвинение в принадлежности к черной расе для него равносильно поклепу… О, что он скажет обо мне, узнай он правду! А о Дезире!
— Как вам угодно. Но в одном Локвуд прав — он этого так не оставит. Особенно теперь, когда в дело вмешался я.
— Вы с ним старые враги?
— Ну, враги не враги, скорее уж оппоненты. Нам с ним не раз приходилось скрещивать шпаги — фигурально выражаясь, — на всякий случай уточняет Джулиан. — Учтите, Локвуд будет брать вас измором. Католики у него на особом счету. А вы француженка, католичка и обладательница смуглой кожи. И моя невеста впридачу. Так-то вот, мисс Фариваль.
— Зовите меня Флоранс. Или Флора, если вам так проще.
Он смотрит непонимающе, досадуя, что я так лихо развернула беседу в иную колею. Приходится объяснить:
— Вы же ко мне посватались. И я вам, ну, не отказала.
Морщины на его лбу разглаживаются. Джулиан недоверчиво качает головой и каким-то мальчишеским жестом ерошит волосы. Ну надо же! За утренней сумятицей он позабыл о самом главном! Как мило с моей стороны ему напомнить. Наклонившись, он берет меня за руки — обе умещаются в одной его ладони — и поочередно целует их, прижимаясь губами к липкой, соленой коже. Губы у него сухие и шершавые, от них щекотно. Я тоже подумываю о том, чтобы его поцеловать. Нет, не так — я поцеловала бы каждую веснушку на его лице, а затем припала к его губам, но англичанин счел бы мой порыв непозволительной вольностью. Поэтому я опускаю глаза и пристойно рдею.
Вот я и невеста. С погоста к алтарю.
— Я составлю ваше счастье, Флора, — обещает Джулиан, возвращая мои руки на их законное место — подол сорочки. — Но сначала мне предстоит обелить ваше имя. Я проведу свое собственное расследование и найду убийцу. Я найду убийцу вашей тети, Флора. Даю вам слово.
— Мист… Джулиан!
Так непривычно называть его по имени — я как будто думаю вслух.
— Прежде чем вы продолжите, я должна сказать вам нечто важное, — решаюсь я.
Он приподнимает рыжеватую бровь — не глумливо, а заинтересованно. Новая улика?
— Накануне… гибели моей тети мы с ней крепко повздорили. И наговорили друг другу колкостей. И в жестокосердии своем я пожелала ей зла. Это не могло как-то повлиять?..
— Ох, Флора, Флора! Если бы силой мысли можно было убивать, люди падали бы замертво направо и налево. Материализация мысли — такое же суеверие, как месмеризм или хваленый аффект, превращающий Джека в великана. И это все, что вы хотели мне сказать?
— Да, вообще-то. — Я встаю, и он быстро, как тень, встает вслед за мной.
— В таком случае вам следует переодеться и подкрепиться чем-нибудь, если вы, конечно, имеете аппетит.
Уточнение весьма кстати. Долго еще не смогу разжевать кусок хлеба, не ощутив на языке привкус могильной земли.
— Лучше я найду Олимпию и Мари. Им как никогда нужна поддержка.
— Разве я не говорил, что вы сама доброта? Ступайте, моя милая.
— Благодарю вас.
Мы прощаемся, но неловко, ведь я по-прежнему в ночной сорочке, а Джулиан не знает, как вести себя с леди, одетой неподобающе. Да и слишком быстро все произошло. Мы не успели свыкнуться с помолвкой и дичимся, точно два подростка, которые знать друг друга не знали, а их силком поставили в пару на новогоднем балу. Наконец я привстаю на цыпочки и чмокаю жениха в щеку. Он поглаживает меня по спине, едва касаясь, точно его пальцы тоже смущены столь близким контактом с моей разгоряченной кожей.
— Да, кстати, Флора, а зачем вы вообще шли к мадам Ланжерон посреди ночи? — спохватывается Джулиан, отстраняясь.
— Я сомнабула, — говорю я первое, что приходит в голову, а он кивает невозмутимо, словно ничего иного от меня не ждал.
Глава 8
Все воскресенье Мари Ланжерон, впервые за свои восемнадцать лет пропустившая мессу, прорыдала в объятиях мадам Лабуш. Олимпия занималась подготовкой к похоронам, и в библиотеку, где она окопалась, захаживали посыльные из похоронного склада «Джей и К0». Под вечер нанес визит мсье Фурье и привез несколько рулонов крепа и бомбазина. Ткани, надо полагать, были те самые, «панические». Я скорее надела бы пропитанное гноем вретище Иова, чем такую обновку. Хотя мы с кузиной едва ли обменялись парой фраз за весь день, Олимпия разделяла мои чувства. Сдержанно поблагодарив жениха, она выпроводила его за дверь, а затем велела Нэнси разрезать все ткани на полотнища и завесить зеркала, как велит обычай. На всякий случай я набросила отрез крепа на школьную доску. Лишним не будет.
Тем же вечером Дезире попросилась ко мне спать. Она боялась, что ночью явится дух тети Иветт — пучеглазый, окровавленный, с огромной раной на затылке, из которой гребнем выпирают обломки костей.
Говоря начистоту, я порадовалась ее компании, потому что сама боялась того же. Поминутно вздрагивала, принимая любой наружный звук, как то перестук копыт или скрип тачки, которую толкает торговка апельсинами, за шарканье шагов этажом ниже. Несколько раз я, не сдержавшись, вставала на четвереньки и прикладывала ухо к полу. Мне казалось, будто в спальне Иветт кто-то ходит. Ходит, пошаркивая, осторожно, ощупью, — как тот, чьи глаза залиты кровью… Но как только моя щека касалась гладких, слегка липких от мастики половиц, в ушную раковину лезла тишина. Ею была наполнена запертая на два поворота ключа и опечатанная сургучом опочивальня Иветт. Тишиной волокнистой и пыльной, как высушенный испанский мох, которым в наших краях набивают подушки. Только тишиной и ничем иным.
На всякий случай мы совершили вылазку в соседний квартал, где дома были облицованы не безлико-белым известняком, а кирпичом. Орудуя пилкой для ногтей, наскребли кирпичной крошки, а затем рассыпали ее под половиком у порога спальни, чтобы ни один злой дух не сунулся за этот барьер. Худо-бедно защитились. Но легче на душе не стало.
Газ мы не гасили до полуночи, а будь у нас возможность, то и спали бы при свете, но Олимпия, совершавшая обход своих владений, сделала нам строжайший выговор. Угроза, что за газ придется платить нам, сразу же возымела действие. Мы юркнули под одно одеяло, но долго еще ворочались и толкались холодными пятками, прежде чем нас сморил сон. Пожалуй, я проспала бы до полудня, если бы не ранний визит жениха. К своему частному расследованию мистер Джулиан Эверетт, член парламента и мой нареченный, приступил в понедельник, ровно в восемь утра. Опрос свидетелей начался в персиковой гостиной, там, где еще вчера мистер Локвуд дал мне понять, что чувствовали невольницы, когда их ставили на аукционный помост. Но сегодня мне уготована иная роль — не подсудимой, а судебного секретаря.
Сначала мистер Эверетт вызывает горничных. Нэнси похожа на овечку с широко расставленными глазами и копной белокурых кудряшек, из-за которых топорщится ее чепец. Августа костлява, вечно поджимает губы и в профиль напоминает копченую пикшу. Пока мы усаживаемся на диване, а я помещаю на колени наклонную подставку для письма, служанки топчутся на коврике, не зная, куда девать руки.
— Мы уже рассказали все полиции, сэр, — бубнит Августа.
— В таком случае повторить рассказ вам не составит труда.
— Но мы и впрямь ничего не слыхали, мистер Эверетт! — вступает словоохотливая Нэнси. — За день так набегаешься, что под вечер только и мечтаешь, чтоб поскорее на боковую.
— Шутка ли — две горничные на такой домище! — поддакивает Августа.
Выслушивать жалобы Джулиану недосуг, и он делает жест большим и указательным пальцами, словно защипывает служанке рот.
— О ваших тяготах мы побеседуем в другой раз. А покамест скажите, голубушка, о чем вас расспрашивал мистер Локвуд?
Девушки быстро переглядываются.
— Инспектор все больше про характер мисс Флоры допытывался, — сообщает Нэнси. — Нет ли за ней склонности к буйству, не кидается ли на людей с кулаками…
— И что вы ему сказали?
Я поднимаю глаза от листа.
— Ну, мисс, он же из столичной полиции. — Нэнси теребит лямку фартука. — Не могли ж мы ему наврать. Пришлось рассказать без утайки.
— Вы поступили правильно, голубушка, — по-отечески хвалит ее Джулиан. — Ложь — исток всех зол, ведь недаром же враг рода человеческого носит титул «отца лжи». «Не лгать ни при каких обстоятельствах» — вот первое правило в моем Приюте Магдалины!
Мне почудилось или на этих словах он искоса на меня посмотрел? Да, все так, но Джулиан лишь проверяет, успеваю ли я записывать, ведь разговор ведется в быстром темпе.
— Какую характеристику вы дали мисс Флоре?
— Ну, мы сказали, что нрав у нее сносный, работы лишней не задает. Сестру еще очень любит, только и слышно — моя сестра то, моя сестра сё. Но временами на мисс Флору находит, — без обиняков говорит Августа. — В первый вечер по приезде она такой ор подняла, что мы решили, будто к ней сам сатана пожаловал. А на самом деле она барышниной куклы напугалась.
— И в особые женские дни она «злющая, как зверь», — последние слова Нэнси выделяет интонацией, как бы забирая их в кавычки. — Так про нее мисс Дезире сказала, когда просила у покойной мадам позволения отселиться.
Кончик карандаша ломается от нажима, оставляя на листе грязный прочерк. Вот уж не думала, что розыгрыш Дезире на шаг приблизит меня к тюрьме. А возможно, и к виселице!
Джулиан продолжает интервью. Его интересует образ жизни покойной Иветт Ланжерон. Служанки наперебой сообщают, что мадам часто возвращалась за полночь, что, впрочем, типично для дам ее положения, у которых что ни ночь, то развлечение. Гостей мадам приглашала нечасто и в основном знакомых, вроде четы Лабуш или мсье Фурье. На какие средства жила госпожа, горничные доподлинно не знали, однако единодушно заявили, что жалованье им платили без задержек.
— Благодарю вас, голубушки, ваши ответы помогут восстановить справедливость, — улыбается Джулиан, но довольно вяло.
Поведение горничных не вселяет надежды. Перед ним девушки вытягиваются в струнку и послушно, хотя и сбивчиво, отвечают на вереницу вопросов. Но какие взгляды они роняют на меня! Если я резко встану, они с криками бросятся врассыпную.
Мистер Эверетт озадачен, раздосадован, ощутимо сконфужен, но не готов смириться с первым поражением.
— Назовите свои полные имена, возраст, место рождения и как долго вы здесь служите, — отдает он приказ. — Эти сведения понадобятся, чтобы вызвать вас в суд как свидетельниц со стороны защиты.
При упоминании суда служанки грустнеют. По всем признакам понятно, что моя невиновность у них под большим вопросом.
— Анна Стоун, двадцать лет, где родилась не ведаю, но воспитывалась в работном доме Саутварка. Туточки, в Лондоне, — рассказывает про себя Нэнси. — Нанялась сюда… сейчас вспомню… в Богородицын день[35], полтора года назад.
— Августа Лессинджер, двадцать семь лет, родом из Кента, — тарабанит Августа. — На службу к мадам Ланжерон поступила в тот же день и год.
— А как так вышло? — спрашиваю я негромко, но они все равно вздрагивают. — Ну, почему вас наняли в один и тот же день?
— Да так и вышло, мисс. Утром мадам двух горничных рассчитала, а вечером наняла двух новых. Чего ж тут непонятного?
— Но в чем же провинились те горничные, раз тетя одновременно их про… гнала? — уточняю я, радуясь втихомолку, что вовремя заменила последнее слово.
Какой вышел бы конфуз! Столько лет прошло, а я все никак не могу привыкнуть к тому, что больше нигде в мире не торгуют людьми. А казалось бы, к хорошему привыкаешь быстро.
— Кухарка сказывала, будто были они трещотки и много мололи языком, — припоминает Нэнси. — Вот и не пришлись ко двору.
— Любопытно, — замечает Джулиан, — весьма любопытно.
Так я оказываюсь на кухне, в этом дымном, пропахшем жареной рыбой подбрюшье дома. На плантации у нас по старинке готовят на открытом огне, а тут добрую треть пространства занимает чугунная плита — огромная и черная, как пароход, на котором мы прибыли в Ливерпуль.
Кухарка миссис Моррис (тут всех кухарок титулуют «миссис») ведет кротовий образ жизни, не покидая полуподвальное помещение даже ради прогулки на рынок — всю нужную снедь, от молока до овощей и битой птицы, доставляют разносчики. Естественно, про убийство, как и вообще все, что творится этажом выше, кухарка ничего толкового показать не может. Вопрос о моем характере тоже приводит ее в недоумение. Да она меня впервые видит!
— Быть может, вы поведаете нам о тех горничных, что служили здесь прежде?
Мистер Эверетт вовремя отклоняется назад, когда кухарка без предупреждения снимает с кастрюли крышку. Наружу рвутся клубы пара.
— А чего мне про них баять? Хранцуженки были, как хозяйка, упокой Господь ее душеньку. Вечно по-своему лопотали, а поди ж ты разбери, что они там мелют, мож, прям в глаза тебя хают. — Кухарка сует палец в клокочущее варево и вдумчиво облизывает, снимая пробу. — Благородных из себя корчили, будто мы не из одной конторы наняты.
Джулиан уточняет название конторы по найму и дожидается, чтобы я ее записала. Смахнув в сторону морковные очистки, пристраиваю листок на столе и быстро вожу карандашом. Столешница вся в трещинах, буквы получаются неровными.
— Имена их вы помните?
— Да поди ж упомни их имена, коль крутишься тут день-деньской, будто вертельный пес в колесе[36], — ворчит кухарка, подбочениваясь.
Ручищи у нее что окорока — лоснящиеся, с залежами жира под розовой кожей, а рыхлая фигура напоминает ту омерзительную смесь из муки, гороха и нутряного сала, кою англичане варят, завернув в марлю, и гордо именуют «пудингом».
— И все же постарайтесь, миссис Моррис.
— Одна, кажись, Марией прозывалась, точно наша барышня, а вторая… имечко у ней было чудное, ненашенское… Гортань ее звали, — изрекает кухарка, но я позволяю себе усомниться в том, что при крещении кого-то нарекли столь несуразно.
— Почему ваша хозяйка их рассчитала? Они чем-то ей не угодили?
— А шут их знает. Они, как уходили, пришли на кухню жалиться. Зареванные, разнесчастные, ни дать ни взять две куры, которых помоями окатили. Мол, впустили какого-то жентельмена, у которого до хозяйки было дело, да в гостиной его усадили. Чаю ему поднесли, все чин-чинарем. А мадама пришла да подняла хай. Мол, как они посмели чужаку такой почет оказать?
— Возмущение мадам Ланжерон мне понятно, — говорит Джулиан, — горничные допустили оплошность, проведя незнакомца дальше передней…
— Кабы он был незнакомцем, сэр! Дурищи клялись, будто разочек аль два видывали его в карете с мадамой. Потому и впустили. Думали, свой.
— Они, случаем, не описывали внешность того господина? Рост, телосложение, какие-то особые приметы?
— Цвет кожи, — упоминаю я очевидное.
— Нет, сэр, мисс, ничего такого нейдет на ум. Хотя… — Жирные пальцы постукивают по закопченной поверхности плиты. — Помнится, болтали они, будто тот пришлый высоко поднял ворот пальто, а шляпу надвинул на лоб и не снял ее в гостиной, даром что жентельмен. И еще он в темных очках был. И то верно — все они причитали, дескать, из-за какого-то очкарика места лишились. Вот и весь сказ, сэр.
Распахнув духовку, она сует туда запеканку с равнодушной деловитостью кочегара, заправляющего печь углем. Аудиенция закончена. Поднимаясь по узкой темной лесенке, Джулиан вытирает вспотевшее лицо, исподтишка принюхиваясь к своему воротничку. Запахи кухни впитались в батист и забивают одеколон, но мой жених — не без сожаления — отказывается от поездки домой, дабы переодеться во все свежее. Дела не терпят отлагательств. Однако барышень Ланжерон он приветствует в некотором смущении и старается отсесть от них подальше, дабы не оскорбить их обоняние букетом неуместных в гостиной ароматов жареного лука и шкварок.
У кузин было чуть более суток, чтобы справиться с чувствами. Держатся обе спокойно, с достоинством. Только платья из черного тусклого бомбазина да опухшие от слез глаза свидетельствуют о пережитом. Олимпия заняла любимое материно кресло у камина и с непривычки ерзает по нему, точно молодая королева на троне. Мари забилась в уголок дивана. Траурный наряд выглядит еще строже на фоне бежевой в розовую полоску обивки. На коленях слезинками поблескивают опаловые четки. Рядом с Мари притулилась Дезире. Когда мы входим в гостиную, она встречает меня сестринским объятием, но я ее отстраняю. «Злющая, как зверь!» Такие слова забываются нескоро.
Первым делом Джулиан спрашивает сестер об их местонахождении в ту самую ночь. Скрипнув зубами, Олимпия сообщает, что спала крепче обычного. Все потому, что вместо десяти капель лауданума приняла целых пятнадцать. В этом решении крылся тонкий умысел. Таким образом кузина рассчитывала не услышать стук в дверь и проспать заутреню.
Напротив, возможность узреть, как сквозь витражи проникают первые лучи солнца, привела Мари в такой восторг, что она легла спать пораньше. И пробудилась уже на рассвете, от истошных воплей Нэнси, обнаружившей сначала мое скрючившееся тело в коридоре, а затем убитую мадам Ланжерон.
Ту же самую причину пробуждения называет Дезире. С ее слов, всю ночь она спала младенческим сном и даже не слышала, как я вышла из детской. Приглядываюсь к ней и никак не соображу, врет она или нет. Сон ее никогда не бывает крепким. Обстрел с военного корабля до сих пор дает о себе знать.
Следующий вопрос — о горничных и поводе к их расчету — заставляет кузин призадуматься. Олимпия давным-давно позабыла тех служанок, что, впрочем, никого не удивляет. К людям en masse она относится так, словно это слизни на бордюре вдоль садовой дорожки, по которой она идет. Про очкастого субъекта Олимпия ничего не слышала. Возможно, один из маминых стряпчих?
Услужливая Мари называет имена горничных — Мария и Ортанс (а вовсе не «Гортань», как послышалось миссис Моррис) — и припоминает, что мама прогнала их, потому что они впустили в дом чужого. В то время газеты писали о бандах, что орудуют в столице в ночную пору. Будто бы злодеи придушивают своих жертв, а пальцы им дробят молотком, чтобы проще было снять кольца. Лондонцы к каждому незнакомому лицу присматривались с подозрением. Неудивительно, что мама столь сурово покарала обычную оплошность.
При упоминании матери на глаза Мари набегают слезы, и Ди ласково гладит ее трясущиеся плечи. На какой-то миг наши взгляды пересекаются. «Это не я, Ди, не я!» Сестра чуть заметно кивает: верю.
— Мисс Ланжерон, — обращается Джулиан к Олимпии, — я вынужден задать вам вопрос, который, при всей его нескромности, вовсе не имеет целью вас оскорбить.
— Какой еще вопрос?
— Об источнике доходов вашей матушки. Я попытался навести об этом справки, и скажу вам начистоту — мои попытки до сих пор не увенчались успехом.
— Maman говорила, будто papa оставил нам немалый капитал, а она пустила деньги в рост и теперь мы живет за счет ренты, — отвечает Олимпия задумчиво. — Хотя у меня на сей счет иное мнение.
— Вы не откажетесь им поделиться?
— Почему бы и нет? Maman занималась коммерцией, это как пить дать. По мануфактурной части. Я своими глазами видела бумаги, в которых упоминались рулоны тканей. Пару раз в год она ездила во Францию, но на все мои расспросы лишь отнекивалась.
— Интересно, почему так? — удивляюсь я.
— Это только у вас в Луизиане женщины сами ведут дела. В Англии все обстоит иначе. Рынок — мужская территория, сунешься туда, и, поверь, тебе быстро дадут укорот.
— Вот именно, — тихо, но со значением говорит Джулиан.
Всхлипы Мари перерастают в истерические рыдания. По кивку Джулиана Дезире выводит ее из гостиной, бережно придерживая за локоть, и мы остаемся втроем. В лице Олимпии ровным счетом ничего не изменилось. Оно кажется маской, и, учитывая ее худобу, маской посмертной.
— Вы полагаете, что маму убил один из конкурентов?
— Необязательно конкурентов. Это мог быть ее компаньон или поверенный. Поскольку мадам Ланжерон вела дело через агентов, вероятно, под чужим именем, отнять ее капитал будет не так уж сложно. Убийца об этом позаботился. Тут еще вот какой момент. Драгоценности мадам не были похищены, однако же в ее кабинете не осталось бумаг. Убийца забрал архив подчистую. Полагаю, документы и являлись целью его визита.
Сердце мое гудит, как колокол, сзывающий рабов на полевые работы.
Не могла же я, в самом деле, проломить тете череп, куда-то спрятать шуршащий ворох бумаг, после чего вернуться к двери опочивальни и рухнуть как подкошенная? Или могла? Если же предположить, что я ни в коей мере не причастна к смерти Иветт, то мамино письмо наряду с другими документами попало в руки настоящего убийцы. Значит, мы с Дезире ступаем по тонкому льду.
— Как по-вашему, мистер Эверетт, полиция сумеет поймать негодяя?
— Не думаю. В настоящий момент мистер Локвуд занят тем, что обшаривает лондонские доки в поисках свирепого негра, или переодетой моряком гориллы, или иного порождения своей неуемной фантазии. А при этом главная улика была у него под носом. И он ее, конечно, проглядел.
— Что за улика, Джулиан?
— Полюбуйтесь.
Подойдя к круглому столику, он достает из нагрудного кармана сложенную вчетверо бумажку и неспешно ее разворачивает. Мы с Олимпией подскакиваем. Что там — пуля? Или клок волос? К нашему разочарованию, на белом фоне темнеют крошечные серые стружки. Но Джулиан, вынув спичку из плоского серебряного коробка, чиркает ею о кирпич внутри камина и подносит поближе к своей находке. От жара стружки шевелятся и собираются в блестящие капельки. Трогаю одну из них — на подушечке пальца остается пленка.
— Воск?!
— Верно, воск. А знаете ли, где я добыл сей образчик? Соскреб бритвой с замочной скважины на одной двери. А знаете ли, куда вела сия дверь? На черную лестницу дома, где сейчас я имею удовольствие с вами беседовать.
— Проклятье! — всплескивает руками Олимпия. — Кто-то сделал оттиск и изготовил ключ!
— Очевидно, что злоумышленник тщательно спланировал проникновение в ваш дом, мисс Ланжерон. Обзавелся ключом и, надо полагать, изучил расположение комнат, не упустив из виду и такой факт, как хорошая звукоизоляция. Ведь никто не слышал ни звук удара, ни… иные шумы, сопровождающие подобные… происшествия. Я бы посоветовал вам на некоторое время покинуть дом…
— Еще чего! Что я, барсук, чтобы меня можно было вытравить из моей норы? Ни я, ни Мари отсюда не уедем. А вы с Дезире съезжайте, если есть охота, — говорит кузина равнодушно. Держу пари, на следующий день она не вспомнила бы, как нас зовут.
— Я вас не оставлю, — заявляю я, а про себя едва не кричу от радости.
Сомнений быть не может — убийца не я!
Олимпия торопливо дергает за сонетку, вызывая Нэнси, и вместе с ней покидает гостиную. К похоронным хлопотам прибавилась новая забота — как можно скорее поменять все замки. Мы с Джулианом вновь остаемся наедине, но уединение уже не угнетает нас, как вчера.
Джулиан заметно оживлен. Бесформенное платье, в котором я похожа на нахохлившуюся ворону, вызывает его одобрение. Воротник под горло, кандалы манжет и ворох мятых креповых рюшей куда приятнее на вид, чем сорочка из тонкого льна.
— Есть ли новости от мистера Локвуда? — начинаю я.
Похлопав по дивану, приглашаю жениха присесть, но он слишком взвинчен, чтобы усидеть на месте, и предпочитает расхаживать по гостиной.
— Локвуд не сделает новый выпад, покуда не соберет улики, кои, по его мнению, докажут вашу вину. На ваш приговор он возлагает большие надежды. Не удивлюсь, если он уже видит себя на должности младшего комиссара полиции, а со временем и старшего. Дело за малым — доказать общественности, что столица кишит кровожадными иностранцами, как работный дом тараканами. И лишь он, непревзойденный Уильям Локвуд, очистит Лондон от накипи и скверны. Однако у меня на мистера Локвуда имеются иные планы. — Полуприкрыв глаза, он разминает пальцы и громко похрустывает суставами. Готовится к бою. — Локвуд жаждет суда — что ж, будет ему суд. Только приговор ждет его самого — приговор за вопиющую некомпетентность. Заглядывая в будущее, я вижу мистера Локвуда констеблем в Бомбее, где ему придется штрафовать рикш за превышение скорости и собирать мзду с уличных факиров. Не то чтобы я желал зла ближнему своему, — спохватывается Джулиан, — но пресечь злоупотребление властью — долг любого христианина.
Я согласно киваю, как и положено невесте, плющом обвившейся вокруг могучего дуба-жениха. А про себя думаю, что мистер Эверетт вышел на тропу войны. Нанесенное мне оскорбление задело его за живое. Он ни за что не успокоится, пока не увидит врага попранным — раздавленным — униженным. Пока не сорвет с него покровы, обнажив пред людьми, как меня обнажили в то утро.
Везет же мне на мстительных мужчин. Один, чуть что не по нему, пускал в ход плеть, другой повязал мою сорочку себе на копье и рвется в бой. Судебный зал Олд-Бейли станет его ристалищем.
Ох, попала я между двумя жерновами! Ни мистер Локвуд, ни тем более Джулиан Эверетт не выпустят меня из хватки, покуда не доищутся до правды. А какова она, эта правда? Если бы мне знать!
— В нашем общем деле я рассчитываю на вашу помощь, Флора. То, что вы отказались давать показания в отсутствие жениха, делает вам честь. Но со мной вы должны быть предельно откровенны. Я ведь могу на это рассчитывать?
— Конечно, Джулиан.
— Очень хорошо, — заявляет он, потирая руки. Они такие сухие, что кажется, будто между ладонями проскочит искра. — Тогда поговорим о ваших припадках.
Вздрогнув, я загоняю ногти в плюшевый подлокотник. Я сказала ему, что брожу во сне, но не упоминала о других симптомах душевного нездоровья.
— О моих припадках? Что вам о них известно?
— Только то, что поведала мне Дезире еще вчера, когда вас допрашивал Локвуд. На ее памяти припадки случались с вами несколько раз.
— Послушать Дезире, так я просто-напросто психопатка.
— Вовсе нет. Ваши припадки, Флора, не суть патология. — Джулиан замирает на смятом от ходьбы ковре и с важностью поднимает указательный палец. — Напротив, они свидетельствуют о деликатности нервной системы. И о том, что в вас преобладает женственность. Das Ewig-Weibliche[37], как сказал бы Гете. Это же прекрасно!
Вздыхаю. Кому как…
— Перед припадком у вас возникает аура?
— Аура?
— Необычное ощущение. Новые звуки или запахи, яркие вспышки.
— Я вижу бабочек, — признаюсь нехотя. — Огромных синекрылых бабочек. Они смыкаются вокруг меня, и тогда я теряю сознание.
Опускаю голову так низко, что пуговицы на воротнике впиваются мне в подбородок. Что бы сказала Роза, узнай она, что я выбалтываю наши тайны? И кому? Белому мужчине, чужаку из чужаков.
— А на самом деле ваш мозг бьется в судорогах. И гаснет на время, как будто щадя вас, — поясняет Джулиан, наконец присаживаясь рядом.
Я пододвигаюсь поближе в робкой надежде, что он меня обнимет, но мой жених закидывает ногу на ногу и смыкает пальцы замком на колене. Если я положу руку ему на плечо, он сочтет мой жест вульгарным. О поцелуе не стоит и помышлять. Такую вольность Джулиан уж верно не оставит безнаказанной. Не следует его злить. Лучше поступать так, как ему нравится, а нравится ему одно — благопристойность. Ею он упивается, как иные мужчины — утонченным развратом. Посему я выпрямляю спину, словно балансирую со словарем на макушке, тоже кладу руки на колени и прикладываю все усилия, чтобы ни одним телодвижением не напоминать мистеру Эверетту о его подопечных в приюте Магдалины.
— Ну-с, Флора, теперь понятно, что с вами происходит?
— Д-да. В общих чертах.
— Но вот что самое важное. Припадки возникают не на пустом месте. Сначала ужасное видение, затем судорожная реакция. И в ту ночь, Флора, вы видели убийцу. Возможно, лицом к лицу. И где-то в вашей памяти, под слоями забвения, отпечатались его черты. Вам нужно только вспомнить.
— Нет, Джулиан! Даже не просите меня об этом! — Я готова вскочить и броситься прочь, но его спокойный взгляд пригвождает меня к дивану. Так спокойно, но вместе с тем серьезно со мной говорил только один человек — Роза.
— Понимаю, рана еще свежа. Давайте зайдем с другого конца — вы можете вспомнить ваш первый припадок? Сколько вам было лет?
— Могу, — отвечаю я. — Мне было двенадцать.
— Что ему предшествовало?
…Моя тень вытягивается, скользит по раскаленной пыли, принимая иные очертания — чужие, не мои. Нестерпимо густой запах рома и табака. Колотье в плече…
— На нашу плантацию приехал работорговец, — говорю я медленно, чтобы отсрочить кульминацию. — Он купил рабыню, с которой меня связывала дружба. Я разозлилась и набросилась на него с кулаками. Он оттолкнул меня так сильно, что я упала и ударилась головой оземь, а он…
— Что он сделал?
— Он занес надо мной плеть.
— И что дальше?
— И вокруг меня вспорхнули бабочки.
Глава 9
И рассеялись синей пылью…
В миг падения еще не успеваешь осознать, что с тобой происходит, потому удивление притупляет боль от удара. Там, где острые камешки впились в голую шею и плечи, ощущается лишь легкое покалывание. Это потом уже вызреют кровоподтеки. А в затылке словно бы шевелится паучок, он все дальше — до лобной кости, до висков — вытягивает свои тонкие, покрытые зазубринами лапки.
Я моргаю. Поле зрения заслоняют сапоги, потрескавшиеся и белые от пыли. За одним голенищем — рукоятка ножа. Ноги в линялых брюках кажутся огромными, как стволы болотных кипарисов, зато лицо работорговца маячит красным пятном в обрамлении редких, выжженных солнцем волос. Рука с плетью кажется и того меньше, но плеть я вижу отчетливо. И понимаю, что сейчас она опустится на меня. Пузырь обиды раздувается в горле, пока не заслоняет дыхательные пути и я в прямом смысле слова не начинаю задыхаться.
Он ударит меня на глазах моих рабов. Меня. Ударит. Белый прощелыга из Кентукки.
Прежде чем пузырь прорывается криком, на работорговца с двух сторон наскакивают управляющий мсье Жак и Тони, надсмотрщик-мулат. Кентуккийцу заламывают руки, после чего Тони, ткнув мерзавца под ребра его же плетью, доходчиво объясняет, что со мной так нельзя. Я не «паскуда черномазая», как он изволил меня именовать, а белая мисса Флоранс, хозяйская дочка. И если миссе Флоранс стукнуло в голову кидаться на пришлых, царапаясь и вопя, что ж, пусть ей. Чем бы господское дитя не тешилось.
— Да что ж она у вас дикая такая, прям кошка болотная! — Работорговец потирает выкрученные запястья и сплевывает розовым.
— Уж какая есть, а все одно — хозяйка, — разводит руками Тони, пока управляющий помогает мне встать.
— А неча ей на честных людей злобиться! Будто я обманом ту девчонку забираю. Да я за нее, ежели хотите знать, семьсот долларов выложил! За соплюху, которую еще растить да растить.
Мсье Жак успевает схватить меня за талию, прежде чем я вновь кидаюсь в атаку:
— Дезире моя! Никто не смеет забирать ее у меня! Она моя…
«Сестра!» — кричу я про себя, но сантиментами торговца не проймешь. Тем более такого, что, как стервятник, ездит по плантациям и скупает рабов по дешевке. Калек, стариков, молодняк, который слопает больше, чем наработает. Из самых завалящих рабов при умении можно выжать пользу. А Дезире — жемчужина посреди навозной кучи. Редкая находка, поцелуй Фортуны, дар, по недосмотру оброненный ангелами. Это я понимаю даже своим двенадцатилетним умишком.
— Она — моя собственность!
Так будет понятнее. У телеги работорговца высокие борты, и я не вижу, что творится с Дезире. Но слышу, как она постанывает. Не от моих слов, конечно, просто веревки больно впились ей в щиколотки и запястья.
Негодяй скрутил ее крепко-накрепко, как каджуны связывают уток, которых привозят продавать по пятницам. Мою сестру! Ведь она же — моя сестра!
— Была ваша, стала наша, — ухмыляется кентуккиец. Говорит он подобно всей белой голытьбе, так растягивая слова, что под конец фразы забываешь ее начало.
— Ты не можешь ее забрать! Ну… зачем она тебе? Она недостаточно сильна, чтобы работать!
Мсье Жак чуть ослабляет хватку, чтобы вдохнуть. О, святая простота! Рабы, что собрались поглазеть на то, как «мисса Флоранс мутузит чужого», отводят глаза и шаркают босыми ногами по гравию. Да я и сама понимаю, что сболтнула глупость, и кусаю губы, пока работорговец заходится хохотом.
— Работать! Нешто ж вы решили, будто ей придется хлопок собирать аль тростник рубить? Эк хватила! — и он сплевывает табачную жвачку. — Нет, мисс, квартероночки — товар штучный. Будет «красоткой» в Новом Орлеане. Работенка нехитрая, вставать лишний раз не придется.
Он гогочет, вытирая лицо грязным шейным платком. Пот катит с него градом. Видно, не привык к нашей майской жаре.
— Чтоб тебе темя напекло! — ору я, выворачиваясь из захвата. — Чтоб тебя солнечный удар хватил! Каналья, свинья, чтоб ты сдох!
Отталкиваю управляющего и бросаюсь на веранду, перескакивая через ступени. Уже оттуда, развернувшись, разглядываю телегу сверху. Как и полчаса назад, когда я услышала всхлипы Норы, которую обнимала и похлопывала по спине Роза. А как выскочила я на улицу, так платье мое, уже мокрое от пота, мигом на мне просохло. Во внутреннем дворике стояла телега, запряженная двумя мосластыми мулами, а в той телеге лежала моя сестра, опутанная веревками. Когда я сдирала кожу на пальцах, пытаясь развязать веревки, она все шептала: «Фло, куда меня увезут? Что со мной будут делать?»
Теперь я знаю, куда ее увезут. И что с ней там будут делать.
Врываюсь в гостиную без книксена и как есть — растрепанная, грязнущая, с серыми от пыли волосами. В первый миг бабушка и мама подпрыгивают, кто где сидит — одна в кресле, другая на диване. Что за мелкий бес перед ними? Какого дьяволенка нелегкая принесла? А я взаправду злее, чем Люцифер накануне Пасхи. Стоит мне закрыть глаза, как в темноте возникают бабочки и царапают мне веки острыми крылышками. Злые слезы текут не переставая. Ранки на шее щиплет от соли.
Я открываю рот, чтобы пожаловаться на грубияна из Кентукки, который обманом завладел моей Ди, но тут же закрываю его и тупо таращусь на чайный столик. Перед бабушкой лежит стопка мятых ассигнаций. Узловатые пальцы теребят купюры. Я пошатываюсь. Мир проносится перед глазами шуршащей синей лентой, но хлопок приводит меня в сознание. Мама закрыла молитвенник.
Дамы Фариваль обмениваются взглядами, после чего бабушка, пряча ассигнации под льняной салфеткой, кивает маме:
— Твоя придумка, Селестина. Ты и объясняй.
— И объясню, — отвечает мама. — Флоранс, не глупи, пожалуйста. Ты уже не малое дитя. Тебе двенадцать, ты просватана, а через два года сможешь назваться невестой пред Богом и людьми.
Ввиду торжественности момента мама прикрывает глаза и распускает губы. С тем же выражением лица она молится. Уже потом я узнаю, она пытается подражать экстазу святой Терезы в том виде, в каком его запечатлел Бернини. Пока же мне кажется, что она похожа на мертвую курицу с приоткрытым клювом и затянутыми пленкой глазами.
— Вспомни, как мучило Сару присуствие Агари с Измаилом. Ты ведь не хочешь для себя такой же участи? И мы с бабушкой ее тебе не желаем. Служанка-квартеронка — пагуба для любого мужа, даже самого добродетельного. Не искушай судьбу, Флоранс, — начинает она и, заметив, что у меня глаза на мокром месте, кажется, впервые проявляет ко мне сострадание.
По взмаху белоснежной руки я приближаюсь к дивану, и она гладит меня по свалявшимся пыльным волосам, целует в лоб, нашептывает что-то ласковое. Но обида ожесточила мое сердце, и я вздрагиваю от ее поцелуев, словно по коже водят куском сырого мяса.
— Каких-то несколько месяцев, и ты будешь благодарить нас за то, что мы изгнали змея-искусителя из твоего Эдемского сада. Так будет лучше для всех нас, Флоранс, и для тебя в первую очередь.
— Как прикипела к той малявке, так от нее и отлипнешь, — вторит маме Нанетт. — Коли хочешь, я сыщу тебе другую девчонку на побегушках. Почернее да посмышленее, чем Дезире. А с ней хлопот не оберешься.
От ее слов мой гнев вспыхивает с новой силой. И этот шум! Тысячи крыл хлопают в унисон, словно стая цапель вспорхнула с болота. Только это не птицы. Это бабочки. Они жадно тычутся во тьму хоботками. Ищут сладкую и вязкую, как патока, уже начавшую сворачиваться кровь. Ждут, когда я их напою.
— Нет! — кричу я, вырываясь от матери, как давеча вырвалась от мсье Жака. — Я не согласна! Кроме Дезире никто мне не нужен. Она же моя…