Гончарный круг (сборник) Кушу Аслан

– Это опостылевший мне муж.

– И какова будет мзда? – усмехнулся, прищурив глаза, мужичок.

Я сняла самое дорогое, что на мне было – золотую цепь с шеи и передала ему.

Он попробовал ее на вес, покачав в ладони, и усомнился:

– Не легковата ли цепка, чтобы брать за нее такой грех на душу?

– Не легковата! Больше мне тебе дать нечего.

– А если в тюрьму посадят?

– Так ты же при колхозном добре сторожем, кто тебя за такое посадит. Может, еще и медаль дадут.

– Медальку, говоришь! – просиял мужичок. – Тогда лады, девонька.

В ту ночь Петр застрелил пришедшего за председательским иноходцем Касима, а позже какой-то высокопоставленный начальник вручил ему большую грамоту с вензелями за бдительное сторожевание колхозной собственности.

Вот так, сынок, в своей безудержной и безумной страсти к Иналу, начисто застелившей мои глаза и захватившей душу, расчищая к нему дорогу, я погубила твоего отца…

– Что ж ты наделала, мама? – в едином порыве, отбросив письмо на стол, будто бы до сих пор держал в руках что-то неприятно-гадкое, Ильяс снова откинулся на спинку стула и ему снова начало перехватывать горло, что он едва успел крикнуть в соседнюю комнату: «Аминет!» Супруга появилась на пороге мгновенно, накапала в стакан воды валерьянки и отпоила его.

– Может, я отложу это письмо и ты дочитаешь его завтра, – предложила она.

– Нет – нет, Аминет, все самое страшное в нем уже позади, оставь, – едва перевел дыхание он.

Ильяс всегда с жадностью читал книги, никак не относящиеся к нему, а тут были близкие и родные люди, трагедия его семьи, о которой он практически ничего не знал. И не до праздного любопытства было сегодня ему, все это очень сильно будоражило его кровь, заставляя плакать сердцем, что иногда убивает человека, или очищает до святости, и третьего тут не было дано. И его рука снова невольно потянулась к письму… Через месяц после гибели твоего отца я вышла замуж за Инала и мы переехали в этот аул, а через несколько дней я приехала за тобой. Некогда очень добрая ко мне твоя бабушка, ничего не подозревавшая тогда о моей причастности к смерти Касима, обошлась со мной очень сурово. «Еще не остыло тело твоего супруга, как ты нашла себе другого, стыда у тебя нет и совести!» – резко отрезала она. – И нашему внуку не нужна такая мать!» Я попыталась отсудить тебя, но Инал тоже настрого приказал мне не делать этого. «Оставь в покое стариков, – сказал он, – и не отнимай у них последнюю надежду – внука. А у нас с тобой будут еще свои дети». Мы прожили с ним в любви и согласии, сдувая друг с друга пылинки, полтора года, пока он не съездил в тот злополучный хутор, где на ноябрьские праздники всегда устраивались общерайонные скачки, и Петр на хмельную голову раскрыл ему мою страшную тайну. Домой он вернулся очень злой и уже с порога набросился на меня: «Да как ты так могла!». Я поняла все, бросилась на пол и обняла его колени: «Родной ты мой, любимый, для нашего ведь счастья старалась!» Он небрежно оттолкнул меня ногой, как не заслуживающую уважения тварь и ранил больно словами: «Ты убийца, а не Петр, и нам никогда не быть более вместе!» Сказав так, он навсегда ушел из моей жизни…

Первое время я еще очень злилась на Инала, пока не поняла, что он был более благородным и чистым во всех отношениях человеком, чем я, что именно за это я его так страстно и любила.

Вот и вся моя горькая история, сынок, спасибо, что прочитал мою исповедь, послушал плач кукушки, которая оставила птенца не в своем гнезде и с острой болью теперь сожалеет об этом. Прошу, больше не ищи встреч со мной, и поверь, я не достойна тебя. Так будет лучше для каждого из нас».

Потрясенный написанным и последними словами матери, Ильяс еще долго ходил по комнате, не находя себе места, а потом решил выйти на улицу и развеяться. Стояла тихая и теплая летняя ночь, которая своей умиротворенностью, казалось, призывала его последовать ее примеру, быть такой, как она, говоря в назидание: «Успокойся, прошлого не вернешь, не вернешь и не исправишь»! И он успокоился.

Прошло еще около пятнадцати лет, когда однажды к нему заглянул Хазрет Шихамович, который уже давно находился на пенсии, и завел разговор о том да о сем, а потом, будто бы про между делом, невзначай, обронил:

– Недавно ко мне друзья из Причерноморья приезжали на юбилей и рассказали, что все это время, как твоя мать Фарида уехала, она проживала у них в горном ауле Пшадхабль. А недавно ее дом сель снесла, она же чудом осталась жива. Тамошняя семья Казановых ее после той беды приютила.

– Что же вы, Хазрет Шихамович, мне раньше об этом не сказали, – вздрогнул Ильяс.

– Так юбилей мой только позавчера был – 70 годков стукнуло, – объяснил тот, довольный тем, что принесенная им весть глубоко задела Ильяса.

– Не может мать при живом сыне быть в чьем-то доме приживалкой, – сказал Ильяс и направился к стоявшему во дворе автомобилю.

– Езжай, езжай, сынок, и забери мать, – напутствовал его Хазрет Шихамович, – не должен человек на старости лет оставаться одиноким.

Через час езды по загруженной автомагистрали, а другой по изматывающему от непривычки горному серпантину, он вошел во двор той семьи, где предположительно жила Фарида. Мать первой вышла из дома, а он, поторопившись ей навстречу, сказал:

– Здравствуйте, мама!

Они стояли близко друг от друга, на расстоянии вытянутой руки. Она, внимательно всмотревшись ему в лицо, и, вероятно, найдя в нем знакомые черты того вихрастого мальчишки, которого спасла много лет назад от аульских забияк – сорванцов и накормила, стала гладить Ильяса по щеке и волосам, тихо шепча:

– Да, да, как же я могла не догадаться тогда. Не узнала, подвели меня материнское сердце и чутье…

– Ну теперь – то вы меня узнали, – улыбнулся Ильяс и впервые в жизни обнял свою мать.

Последние три года жизни Фарида провела в доме сына, окруженная любовью его, невестки, внука и внучки, любовью, о которой она всегда мечтала.

Рассчитавшись с таксистом, Ильяс Чигунов вошел в свой двор, в котором уже собралась добрая половина аульчан. «Какая сильная женщина, смогла не отдать богу душу, пока не дождалась сына, – прошептала вслед Ильясу одна из старушек, когда он уже входил в свой дом.

– Ты приехал, сынок, – погладила его по руке Фарида, а потом попросила всех уйти и оставить ее наедине с Ильясом.

– Простил ли ты меня за все? – спросил она.

Он поднес ее руки к губам:

– Да, мама.

– Спасибо, сынок, теперь я могу спокойно умереть, – сказала сухими губами она. – И если есть небеса обетованные, то я обязательно найду там всех, кого уже нет с нами на земле и кому я причинила боль, и тоже попрошу у них прошения.

После этих слов Фарида вздрогнула, изогнулась грудью и навсегда закрыла глаза…

Через два месяца после смерти матери серьезно заболела и Аминет, а когда она прошла курс лечения, врачи настоятельно рекомендовали ей побольше бывать на свежем воздухе. В связи с этим Ильяс часто возил ее в смешанный лес, что был в нескольких километрах от их аула. «Тут чудно, разные деревья и пахнут по-разному, – как – то сказала по весне Аминет, – не лес, а какой-то букет запахов».

В то осеннее утро лес пах древесной смолой, а воздух был сдобрен кислородом так, что он распирал грудь. Где-то закуковала кукушка.

– Плачет кукушка, – вспомнив мать, невольно обронил Ильяс.

– Странное определение – плачет, – улыбнулась Аминет. – А я вот всегда, как все, думала, что она оставшиеся людям годы жизни отсчитывает. И по ком же она плачет?

– По птенцам, подброшенным ею в чужие гнезда, – задумчиво ответил Ильяс.

Аминет все поняла и промолчала.

Хождение к синеглазой ящерке

Детство. Босоногое и беззаботное. Еще и еще раз возвращаясь к нему, я вспоминаю дорогих моему сердцу людей, места, события, по-новому переживаю наиболее яркие чувства и впечатления. И снова подброшен в сердце огонек, придающий ему теплые надежды, пробуждающий ни с чем не сравнимые желания жить и быть вечно.

Мне пять лет. Оставленный родителями на попечение старших сестер, которые, забыв обо мне, занялись играми, я покидаю двор. Все интересно вокруг: мышь, юркнувшая в заросли бузины, ворона на заборе, взлохмаченная и насупленная, огненно-красный петух, браво расшагивающий между курочками. Я направляюсь к стайке, петух клюет меня и, когда ретируюсь, под одобрительное кудахтанье кур героем возвращается в свой стан. Потеряв к птичьему семейству всякий интерес, выхожу в мир, который манит загадкой. У плетня соседки, старушки Марты, останавливаюсь. Она – мой друг. Слышу голоса в ее дворе и пытаюсь через узкий лаз пробраться к бабке. Что-то больно царапает спину, я вваливаюсь в огород и семеню в посадку высокой кукурузы. Она обступает, осыпая пыльцой, щиплет мне ранку на спине. Блуждаю и, отчаявшись, начинаю реветь. Что-что, а это я мог делать на совесть – сбегалась вся улица. Меня услышали. Кто-то разводит кукурузу руками, находит меня. Марта! Бабушка моя, в старом выцветшем платке, с лицом морщинистым, как у ящерицы, и ясными синими глазками!

«Ой, Батырушка!» – восклицает она и, сгорбленная, как кенгуру, подхватывает меня к подолу.

Во дворе Марты накрыт стол. За ним ее друзья – ворожея и знахарка Ханна, подвязанная платком с редкой бахромой, вся в черном, и дед Гордей, гармонист с сальными губами и седым чубом. Ханну я недолюбливал, потому что, когда болел, всегда заставляла меня пить терпкие отвары.

И теперь она внимательно осматривает мою спину, несмотря на то, что упираюсь, как бычок, промывает ранку теплой водой, мажет чем-то опять-таки неприятным, жирным: «Иди, бедокур, непоседа!» – шлепает меня и подталкивает к столу.

Он всегда у Марты был богатым: красные яблоки, помидоры, поблескивающий шмат сала, персики, зелень и, конечно же, пухлый, свежеиспеченный каравай.

Я выглядываю из-за стола, уплетая кусок сала с хлебом, ласково вложенные мне в руки Мартою.

Гордей торопливо наливает в стакан из большой бутылки самогон, одним махом, запрокинув голову, проглатывает его, смачно крякает и, закусывая, розовеет. Удостаивает он вниманием и меня.

– Что ж ты, Марта, масульманина салом потчуешь? – жуя, спрашивает он.

– Дети не знают веры, – любуясь тем, как я уплетаю сало и хлеб, – отвечает Марта.

– Тебя, что, первачок сюда пить звали али на гармони играть? – сердито одергивает Гордея Ханна.

Он молча и недовольно отрывается от стола, берет в руки гармонь.

– Что ж, энто мы можем, – поводит влажными губами и, склонив голову набок, к гармони, растягивая меха, пробегает по клавишам мозолистыми руками.

– Нашу давай! – взбадривает его еще раз Ханна.

Он играет, а она, погрузившись в мир видений песни, тихо затягивает:

А кто-то с горочки спустился,
Наверно, милый мой идет.
На нем защитна гимнастерка,
Она меня с ума сведет…

Ханна зачарованно прикрывает глаза, а песня становится хозяйкой стола, двора, улицы, хутора. Гордей и Марта подпевают ей с молодеющими лицами.

– Чтой-то не поется ноне, треба горло промочить, – закончив играть и лукаво подмигивая Марте, тянет руку к бутыли Гордей. Ханна, подобревшая, теперь не одергивает его.

– А что, мать, может, и мы по чарке? – предлагает она Марте.

– Надобно, надобно для спевки, – поддерживает ее хозяйка.

Тем временем Гордей, уже смочив горло, торопливо наливает второй стакан и пьет вместе с ними. Потом они поют «Гуляет по Дону». Голоса их удивительно сливаются и устремляются вширь и ввысь в безудержной удали…

Повзрослев, я как-то попытался вспомнить, когда впервые услышал от них эти две песни, и не смог, да и возможно ли было вспомнить день и час знакомства с тем, что было с тобой всегда, с самого рождения. И еще «Молдаваночка».

– Любимую давай! – просит Ханна Гордея, и он, порозовевший и довольный, бодро берется за гармонь. Его лихие движения как бы предваряют танец, обещая что-то небывалое. Ханна же спокойно, словно сдерживая его, павой проходит по кругу, делает взмах руками в стороны и потом… что творится потом! – Выпускает бесов, что в груди, на волю… «Эх, эх, эх!» – выдыхает в такт мелодии Гордей, ловко орудуя гармонью, выкидывая фортели, пляшет с Ханной.

Марта влюбленно смотрит на них, вытянув посветлевшее плоское лицо.

– Уморил, черт, уморил! – весело и устало отбиваясь от гармониста, возвращается к столу знахарка.

– Разве я черт, Ханнушка? – назойливо кружит возле нее Гордей. – Тысячи чертей в тебе. О, как меня завели!

Вечереет. Меня хватились, и хнычущего, сестры тянут за руки домой. В сумерках возвращаются в хутор с предгорных равнин стада, и он еще раз оживает перед сном, наполненный дивным перезвоном колокольчиков, блеянием овец, возгласами встречающих их хозяев.

Детство. Оно прошло в частых хождениях к моей синеглазой ящерке – бабке Марте. Я определился и выбрал свою дорогу в жизни и теперь реже заглядывал к старушкам-подружкам. Марта же настойчиво напоминала о себе, передавая с родными и земляками мне в институт красные яблоки и прочие дары из своего уголка, дары, запах которых, наверное, я никогда не смог бы спутать с ароматом фруктов из другого сада. Это был запах моего детства. В свободное же время я торопился посетить их. Во дворе Марты по-прежнему рос прекрасный сад из яблонь, черешен, персиков, груш, винограда. Она любила не только выращивать их, но и с удовольствием дарить людям. Редкое торжество в хуторе обходилось без них. Огород ее также был ухожен с любовью – ровные, чистые грядки, кукуруза в рост человека и яркие, как солнце, в дни цветения подсолнухи.

За годы Марта постарела и сгорбилась еще больше. Свидетельствовал об этом не только ее вид, но и самый что ни есть простой прибор в хате – выключатель электричества. Он, находившийся на заре моего детства на вершок от потолка, теперь был закреплен по ее просьбе мастером на вершок от пола. Между верхней и нижней точками были еще две отметины от выключателя. Она старательно замазывала их известью, но они со временем проявлялись, словно хотели все вместе олицетворить вехи ее жизни.

Но она не сдавалась. Ее трудолюбию, упорству, жажде жить можно было по-прежнему позавидовать. Однажды я зашел к ней и, не найдя в хате, проследовал в огород. Ее не было видно. Позвал. «Я тут, Батырушка!» – откликнулась она. «Э-э, и впрямь пришла на старуху проруха!» – подумал я, найдя ее, свалившейся меж картофельных грядок. Она смущенно взглянула, как бы извиняясь за свое положение, и, продолжая пощипывать сорную траву руками с тонкой, пятнистой старческой кожицей, объяснила:

– Со мной это теперь часто случается. Свалюсь, а встать не могу. Вот и работаю лежа, пока не станет искать кто, не зайдет в огород, не подсобит.

– И как долго ты так работала сегодня? – поднимая ее, спросил я.

– С утра, Батырушка, с утра…

А был уже жаркий полдень…

– Ох, пьяница безродный, сирота казанская, опять бутыль самогона спер! – донесся крик голосистой Ханны, когда мы вошли с Мартой во двор. Ханна на чем свет стоит костерила Гордея.

– Фу-ты, ну-ты! – отмахивался он. – Говорю же тебе, на сенокосе эти дни был. У людей спроси.

– Знаю, знаю, где ты был, – не унималась Ханна, – пьяница несчастный!

Я спросил у Марты, за что Ханна недолюбливает Гордея.

– А за что его любить ноне? – тихо произнесла она.

– А раньше было за что?

– Было, да быльем поросло, – вздохнула старушка. – Любила его Ханна… До войны Гордей справным мужиком был, на загляденье – косая сажень в плечах, красавец, непьющий, работящий. В сороковом его на лесоповале придавило, не жилец уже был, а Ханна выходила. Потом прождала его всю войну, а он другую с фронта привез…

– Но насколько я помню, у Гордея никогда не было жены? – поинтересовался я.

– Это уже потом, да и много ли ты помнишь, – продолжила старушка. – После войны Гордей стал наведываться к Ханне, она отказала ему, не захотела семью разрушать. Через нее он запил, семью растерял, но она все одно не простила.

Я вышел за калитку. В зарослях акации, скрывшись от людских глаз, плакал Гордей.

– Что это ты, дед? – тронул я его за плечо.

Он утер износившимся рукавом рубахи слезу и хмыкнул:

– Дождется старая, спалю ее хату! В печенках у меня сидит.

– Да брось ты! Не сможешь! – попытался урезонить его я.

– А почто не смочь? Смогу, – уверил он. – Почему она, почему…

– Не прощает? – про себя договорил за хнычущего деда я.

Они живыми были, мои старики, умели любить, радоваться и грустить о прошлом. И теперь, впадая в детство, инстинктивно рассчитывались друг с другом за неоправданные надежды, несостоявшееся счастье, стараясь незамедлительно подвести итог прожитому.

Как-то по-человечески стало жалко Гордея и, чтобы сгладить боль и обиду, я усадил его на любимого конька. Уж очень он любил приврать о пересечениях своей жизни с судьбами известных людей и тем самым казаться окружающим человеком значительным.

– Да возьми себя в руки! – предложил ему я. – Рассказал бы лучше, как с Брежневым встречался.

Он немного воспрянул духом и, скручивая самокрутку, переспросил:

– С Ленькой, что ли?

Замечу, что всех людей знаменитых, которых он, якобы, знал, Гордей называл только по именам, подчеркивая этим, что был с ними на короткой ноге, так, запанибрата.

– В сорок третьем это было, под Новороссийском, – начал он. Потом повернулся ко мне и строго спросил. – Ты-то хоть «Малую землю» читал?

Я утвердительно кивнул.

– Так вот, помнишь, Леонид писал в ней, как подорвался в море на катере и что не только сам выплыл, но и спас матроса.

Гордей многозначительно смолк, затягиваясь самокруткой, ожидая моей реакции.

– Ну, и?.. – застыл я, предвкушая, что он смачно соврет. Дед же, как и любой врун, перед тем, как сообщить ошарашивающую тайну, почесал за затылком и про между прочим пояснил:

– Так вот, этот матрос перед тобой.

– Не может быть! – моему деланному изумлению не было предела. Вот те крест!

Фантазия Гордея распалялась.

– И что было потом?

– А ничего, – бросив на меня разочарованный взгляд, продолжил дед, – приврал Леня. Это не он меня спас, а я его.

Гордей поднял указательный палец вверх и почти шепотом добавил:

– Вот я и думаю до сих пор, а что было бы, если не спас, по какой бы дорожке пошла Расея?

Тут его совсем развезло от собственной значимости. Забыв о ссоре с Ханной, он все более стал распалять свое воображение, но теперь уже в новой истории.

– Мне и с Михайлой Горбачевым довелось знаться, – попыхивая самокруткой, поделился он, – на Ставрополье в одной бригаде с ним работал.

– Он сухой закон вводил, а с вами в молодые годы, небось, попивал? – спросил я.

– Чего не было, того не скажу! – отрезал Гордей. – Не пил он, а вот за водкой мы его частенько в станицу посылали. Это было.

На мгновенье представив молодого Горбачева, бегущего на бригадный стан к нашему Гордею с бутылкой водки, я чуть было не рассмеялся, но не успел, дед в своем повествовании начисто взял быка за рога.

– Я и с Мао Цзэ-дуном был знаком, – поторопился он и уткнулся в меня немигающим взглядом. – Мы тогда через Хинган перевалили, а он приехал поздравлять нас с успешной военной операцией.

– А с Чан Кай-ши не приходилось встречаться? – поддел его я.

Дед по-прежнему напирал.

– С генералиссимусом? Как же, знал и его!

При каких обстоятельствах Гордей встречался с генералиссимусом Чан Кай-ши, узнать, однако, мне не пришлось, нас окликнула Марта, и мы пошли в дом.

Все хорошо знали о слабости Гордея приврать, как впрочем и то, что он прошел простым солдатом тылового обеспечения от Кубани до Берлина, а остальное время безвыездно прожил в хуторе. Но фантазия, сродни той, что была у лучшего враля всех времен и народов барона Мюнхгаузена, звала его в дали, к высотам, которые он не покорил.

Не всегда одна была в жизни и Марта.

– Конокрадом был ее муж, – как-то пояснила мне Ханна. – Хоть и казак был он из работящего роду, да, видно, кровь гдей-то цыганская прострелила, не мог пройти мимо хорошего коня. Натерпелась с ним Марта. Пил-то он в меру, но вот доставалось ей от него часто, крепкая рука была у Гришки, крутой нрав. Через это она и ребеночка потеряла, а другого бог не дал.

– Бить-то Марту за что было? Характера она смирного, да и хозяйкой, наверное, была каких поискать.

– Бить женщину всегда было за что. Так считали в старину, – вздохнула Ханна. – Как любили мужики, так и били.

– И куда же потом делся Гришка?

– Через страсть к хорошим коням и пришла к нему погибель, – ответила ворожейка. – Однажды он увел пароконку из предгорной станицы, его догнали и подстрелили.

– А что же ты, Ханна, в молодости Гордея к себе не приворожила? – в шутку поинтересовался я. – Люди говорят, что ты крепко умеешь это делать.

– Что ты, Батырушка! – всплеснула руками старушка. – Не бывает счастья от этого.

– А что же потом не простила?

– Гордая была, – с достоинством ответила Ханна.

– А как же для других ворожила?

– Вот те крест, не было этого, не шутила с любовью никогда, языки злые сплетничают! – отмахнулась она.

Былей и небылиц о ней в хуторе ходило много. Поговаривали, будто однажды бригадир колхозного отделения, в котором она работала, прервал пение женщин на току строгим окриком, а потом сам пел и танцевал всю ночь с чертями, которых якобы наслала Ханна.

– Пусть говорят, – в таких случаях соглашалась она. – Не боятся бога люди, пусть хотя бы меня или чертей страшатся.

Что до них, стариков, то в пору моей юности они уже не пели, разве что изредка под вечерок растягивал меха Гордей, да сникала, умирала его песня в пьяном говоре мужиков, как птица с надломленными крыльями.

В редкие дни, когда я возвращался домой, Ханна, как и в детстве, опекала меня.

– Али дурной глаз к тебе приложился, похудел, осунулся, – как-то подскочила она и увлекла во двор.

Я улыбнулся:

– Да брось ты, бабка, вся наша жизнь теперь под сглазом, бежим, остановиться не можем.

Я мало верил в премудрости ворожейного дела Ханны, но старался не обижать ее. Она же, усадив меня на стул, стала колдовать надо мной забавно, как гномик. Потом дала испить заговоренной воды. Я поперхнулся.

– Не веруешь, значит? – обиделась старушка.

– Верую, Ханна, верую, – как можно тверже ответил я.

– Тогда бес в тебя вселился, – и она, как шаман, стала бегать вокруг, делая тянущие движения сверху вниз, нашептывая молитву и заклиная: «Изыди, поганец! Сгинь, сила нечистая!».

Марта же, как и всегда, нагрузила меня баулами фруктов и овощей в дорогу.

И так, изредка окруженный их вниманием, я отдыхал душой, забывая о суетной жизни. Кем я был для них? Жившие с большой потребностью отдавать тепло, они, по горькой иронии судьбы несостоявшиеся матери и бабушки, спешили подарить его мне, не рожденному ими сыну и внуку. Так это было.

Но однажды пришла осень, и мои старушки-подружки собрались в дом престарелых. Первой решилась на это Ханна. Она долго уговаривала Марту, и та по мягкости характера согласилась. Проводы их получились грустными. Гордей, что-то изредка говоривший невпопад, вдруг с надеждой спросил:

– А что, Ханна, Марта, может передумаете, останетесь? Я вам кровли на хатках починю, дров к зиме наготовлю.

– Где ж ты раньше был? – без былой укоризны тихо ответила ему Ханна и поднялась.

Гордей, словно призывая на помощь гармонь, схватил ее, растянул, как в былые годы, и, выдохнув «Эх!», пробежался по клавишам. Но и это не помогло. Все было предрешено.

Старушки собрали нехитрые пожитки. Посидели на дорожку, и я с колхозным шофером повез их в город. А дед Гордей на пустынной улице, нервно сжимая в руке шапку, провожал нас потерянным взглядом.

По дороге Марта и Ханна внимательно смотрели на хутор и его окрестности, стараясь не выдавать своей печали. О чем они думали? Наверное, о том, что видят родные места в последний раз. Я же неприкрыто грустил, потому что в этих двух сухоньких старушках отвозил в приют свои детство и юность.

Всадник в белой черкеске

Айдамир стоял на краю пропасти. Летний дождь моросил, искрился и осыпался в нее. Его всегда влекло сюда. Заглушив двигатель автомобиля, он надолго замирал, прислушиваясь к рокоту реки во впадине, вспоминая о друге.

…Индару было предопределено стать героем – не иначе. Никто из друзей Айдамира не был способен на такие лихие, головокружительные трюки, которые в детстве показывал Индар. Он всегда заигрывал со смертью, а ей как будто нравился этот игрок, и она посылала ему испытание за испытанием. Как-то ребенок соседей упал в колодец, не дорытый из-за удушающих газов, что стали поступать из недр земли. Индар, четырнадцати лет от роду, бросился спасать мальчика. Нужно было видеть глаза матери, получившей сына из «преисподней». Спаситель, тщедушный паренек, поднявшийся из колодца, вырос в ее глазах до былинного богатыря. «Настоящий мужчина растет у Реджеба», – говорили, глядя вслед парню, аульские старики.

В восемнадцать лет Индар подрался с беспокоившим своей задиристостью аульчан верзилой Хамидом. Он не только урезонил его, но и строго предупредил: не прекратишь свои делишки, лишу аульской «прописки». На удивление всем, а особенно участковому милиционеру, Хамид-верзила присмирел.

Воспоминания еще держали Айдамира, когда его окликнул ехавший с ним экспедитор стройбазы.

– Ну, что ты там увидел, не успеем ведь до вечера!

– Значит, что-то увидел, – выдохнул Айдамир.

Он сел за руль, нажал на сигнал, который тут же эхом пронесся по горам. Заметив на лице Сергея Афанасьевича удивление, пояснил:

– Друг у меня тут погиб, вот я и попрощался с ним.

– А-а, – извиняясь, произнес экспедитор.

Некоторое время они ехали молча. Дорога, бегущая между гор крутой змейкой, требовала от водителя сосредоточенности. Когда же она чуть выровнялась, прервал молчание Сергей Афанасьевич:

– А друга твоего, случаем, не Индаром звали?

Теперь был крайне удивлен Айдамир.

– Да, – торопливо ответил он. – Вы знали его?

– Я никогда не встречал этого человека, но глубоко благодарен ему. Среди тех, кого он спас, был мой внук. Вот так-то, сынок!

Приехав в город, они устроились в гостинице. Но по тому, как Сергей Афанасьевич не торопился разбирать постель, Айдамир заметил, что он не скоро хочет отойти ко сну.

– Может, немного расскажешь о нем, все же не чужой моей семье человек, – попросил он.

– Не откажусь, – ответил Айдамир, – но при одном условии: ты передашь внуку все, что я поведаю об Индаре. Есть на этот счет у моего народа хорошая притча. У одного человека уходил из жизни отец. Стоя у смертного одра, сын увидел, что на глаза умирающего навернулись слезы.

– Ты плачешь, тебе больно? – спросил он.

Отец ответил:

– Я оплакиваю твоего деда.

– Но ведь он умер так давно, – недоумевал сын.

– К моему глубокому сожалению, я мало рассказывал тебе о нем, ты же вообще его никогда не видел, – горько продолжал умирающий. – Сегодня уйдет от нас он, потому что ты, остающийся в миру, не помнишь его. Я же не умру и буду жить до тех пор, пока живешь ты, помнящий меня. Так давай же, Афанасьевич, продлим век Индара через внука твоего!

Последние слова прозвучали в комнате, залитой серебристым светом луны, как заклинание. Сергей Афанасьевич согласно кивнул.

– Индар прожил короткую, но яркую жизнь. Я знал его с детства, – начал Айдамир. – В нашей шаловливой стайке друзей он был первым на выдумку, всегда вкладывал в нее неуемную фантазию. Однажды старушка-молдаванка Роза, жившая на окраине аула, пожаловалась ему, что овцы ее до конца зимы могут пасть от бескормицы, потому как не смогла ни накосить, ни купить в достатке сена. Индар успокоил ее, вернулся домой, где кормов было в избытке, и спросил у отца:

– Папа, нужно ли нам еще сена?

Отец недоуменно посмотрел на Индара.

– Первый год держишь скотину что ли? Сам же косил, знаешь, этого добра у нас в избытке.

– Значит, в избытке, – лукаво подмигнул мне Индар.

Потом мы загрузили часть сена в сани и повезли к Розе. Узнав об этой проделке сына, Реджеб махнул рукой: «Весь в деда, он тоже был готов раздать все, что у него есть. И такой же был плутоватый, как внук».

В нашем ауле жил скряга Хасан. Люди недолюбливали его. Причин для этого имелось немало. Будучи председателем колхоза, в голодные послевоенные годы он застрелил двенадцатилетнего мальчонку только за то, что тот утащил с колхозного поля несколько початков кукурузы. Его рвение по службе не восприняли в районе, как он желал, – дали срок. Вернувшись из мест заключения, Хасан не покаялся перед родней убитого, построил большой дом, обнес его массивным забором из кирпича и зажил затворником. О жадности его ходили легенды. В жаркую пору он выходил на дорогу, бегущую мимо аула к Черному морю, с ведром холодной воды и умудрялся продавать ее.

«Стыда у тебя нет! – говорили ему односельчане. – Ты позоришь свой народ, всегда славившийся гостеприимством и щедростью». Хасану их укоры были нипочем. Он признавал в этом мире только одну ценность – деньги. Жизнь свела Индара со скрягой осенью, когда люди получали после уборки урожая зерно. Собрался весь аул. Мужчины и женщины приехали на ток и, ожидая очереди, сидели в тени весовой. В полдень показался Хасан. По привычке он шел размашисто и твердо, словно все, что окружало его, принадлежало ему. Хасан поприветствовал односельчан и обратился к Индару:

– Сегодня утром с моей бахчи унесли арбузы. В ауле сказывают, что ты в это время ходил в поле за конем и, может быть, видел воров.

– Было такое дело, – весело произнес Индар. – Когда я стоял на кургане, возвышавшемся над твоей бахчой, заметил, как двое парней направлялись от нее с туго набитым мешком.

– Кто они? – живо поинтересовался Хасан.

– А вот этого сказать не могу, далеко было, не разглядеть, – протянул Индар.

С видом рыбака, у которого срывается улов, скряга не унимался.

– Ты находился на кургане один?

– Да, – ответил Индар.

– А может быть, с тобой стоял кто-нибудь поглазастей?

– Да нет…

Хасан разошелся не на шутку.

– Интересно, что может делать один человек на вершине кургана утром? – с хитрецой произнес он.

– А почему ты удивляешься, что я находился там один, а не с кем-то? – подмигнул землякам Индар. – Вообще случается и такое, когда на том кургане совсем никого не бывает.

Ожидающие засмеялись. Скряга сплюнул и ушел.

Я всегда завидовал ловкости ума Индара, его умению говорить с каждым человеком так, как он этого заслуживал.

Километрах в десяти от нашего аула, если ехать в горы, стоял у трассы небольшой домик дорожника Адышеса. Сегодня на том месте остались только колодец и сад. А раньше таких домов было с десяток. В них жили семьи дорожников, нередко они служили чем-то вроде постоялых дворов для водителей, не имеющих возможности продолжить путь. В середине шестидесятых годов гравийная дорога была покрыта асфальтом, переведена на централизованное обслуживание. Век скоростных машин оставил не у дел обитателей дорожных домов. Почти все они смирились со своей участью, бросили жилье, которое было тут же разобрано на кирпичи, и разъехались в города, окрестные аулы и станицы. Не смирился только один человек. Он продолжал жить у дороги, словно ничего не произошло, как крепкий корень срубленного дерева. У него был сын, работавший главным инженером крупного завода, звавший на жительство к себе. Адышес отказывался.