Гончарный круг (сборник) Кушу Аслан
Как-то приехал к нему начальник дорожного управления, предложил:
– Ну что, Исхакович, может, переберешься поближе к нам, подыщем работу, дадим квартиру?
– Не уговаривай, Алексей, – прервал Адышес. – Я прикипел к этим местам, слишком многое связывает меня с дорогой, чтобы покинуть ее на склоне лет.
– Да брось ты эти банальности, Исхакович! – махнул рукой тот. – О тебе же пекусь, сколько можно куковать одному?
Адышес не стал более ничего объяснять. Да и можно ли было за несколько минут рассказать о том, с какой болью он взрывал построенные своими руками мосты на этой дороге, чтобы не пропустить фашистов на перевал, о Ханий, с которой прожил тут тридцать лет, вырастил сына, похоронил ее, о людях, которых приютил и обогрел за это время?! Нет!
Иногда он выходил на дорогу и ревностно следил за работой бригады, что обслуживала некогда закрепленный за ним участок. Заметив брак, Адышес ссорился с мастером.
– И все тебе не так, дед! – отвечал тот. – То плохо ямку залатали, столбик придорожный недокрасили, знак не там установили…
– Совесть у тебя есть? – увещевал мастера он. – Не маленький ведь, должен понять – дорога не терпит такого отношения. Ты сегодня наворотил, уехал, а завтра люди пострадают.
– Шел бы, дед, со своей совестью на печь и ждал бы, когда придет за тобой смерть, освободит от нужды ссориться с людьми! – огрызался мастер.
За то время, которое мы возили горный камень на строительство поселка для переселенцев из чаши Кубанского водохранилища, Индар подружился со стариком и всегда был для него желанным гостем.
В тот день мы подъехали к дому Адышеса в обед. Хозяин находился в отъезде. Чабан Алексей из военного хозяйства неподалеку пас у дороги овец. Мы уже решили ехать, направились к машинам, когда навстречу с луга вышла она… От девушки с букетом полевых цветов нельзя было оторвать взгляд. Она шла, гордо подняв голову над высокой грудью, легко ступая по весеннему ковру муравы. Приблизившись, незнакомка мельком взглянула на нас, зарделась от смущения, отвела от лица густой локон черных, как смоль, волос и поторопилась во двор. Меня поразили ее глаза – большие и грустные, цвета бирюзы. Индар был покорен, я видел, что ему совсем не хочется уезжать.
– Кто это? – словно очнувшись от наваждения, спросил он у Алексея.
– Фамия, внучка Адышеса, – пояснил тот. – В мае, в пору цветения трав, она недельку-другую гостит у деда, лечит он ее. – Насколько хороша Фамия, настолько и несчастна, девочка серьезно больна.
Фамия была младшей, четвертой дочерью Челемета, сына Адышеса. Говорили, старик очень ждал появления на свет этого ребенка, надеясь, что будет у него, наконец, внук. Собравшаяся позднее в доме Челемета родня, куда уже привезли новорожденную, с нетерпением и опаской ждала его. Старик появился на пороге за полдень и, когда узнал, что опять родилась внучка, расстроился не на шутку. Так велико было желание Адышеса иметь наследника, что, обидевшись бог весть на кого, он даже не сел за стол, накрытый по этому случаю, и стал собираться в обратный путь. Родня попыталась удержать, но старик оказался непреклонен. Тогда возмущенная его сестра Аминет протянула внучку и выпалила:
– Отказываешься погостить у сына – дело хозяйское, но имя дать ей как дедушка ты обязан!
Адышес взглянул на ребенка и бросил:
– Фамия!
Имя это по-адыгейски значит – нежеланная. Девочка росла болезненной, Адышес быстро поменял отношение к ней, стал любить Фамию пуще других внучек.
Вечером, оставив машины под разгрузкой, мы вернулись в аул пешком. Когда же приблизились к дому Розы на околице, услышали, как тетя Мария, подруга хозяйки, перебирая струны гитары, поет задушевно:
- Дорога, дорога, дорога,
- Дорога, успокой меня немного
- От разных мелочных обид,
- От тех, кого недолюбил,
- Кого не проводил я до порога…
Индару нравился этот романс, но на сей раз он не проявил к нему интереса.
– «Вдовий клуб» собрался, – сказал я. – Может, зайдем?
Хозяйка, тетки Мария, Аршалуйс, Нуриет были подругами – солдатскими вдовами. В годы войны одно горе «похоронок» объединило их и не дало разлучиться до конца жизни. Иногда старушки ссорились по мелочам, но ненадолго. На их «девичники» охотно шли аульчане. Тут можно было послушать адыгейские, русские, молдавские, армянские песни и сказки. Индар изучил репертуар вдов с детства, когда мать уходила на работу, оставив его на попечение Розы. Последняя, не имевшая детей, называла его внучонком, относилась к воспитаннику с особой теплотой. И на этот раз хозяйка встретила нас радушно. Хотя в доме Розы было очень весело, Индар просидел вечер насупившись, как больная птица, не проронив ни слова. Хозяйка заметила это и, когда мы уходили, остановила его.
– Вижу добрый знак в твоих глазах. По ком сохнешь, внучек? – спросила она.
– Вам показалось, – ответил он, – Показалось, говоришь, Индарушка? Э-э, внучек, в чем – в чем, а в этом меня не проведешь!
Не утолив любопытства Розы, мы вышли на двор, укутанный мраком ночи. Было тихо. Лишь изредка, прошелестев, словно ветерок по листьям, пересекали долину, в которой селился аул, запоздавшие автомобили.
– Да нельзя же так – не познакомился с девушкой, а уже растерялся, – прервал я молчание.
Индар улыбнулся.
– А она интересна, не правда ли? – сказал он.
И, не дождавшись ответа, ушел домой.
Слова его, казалось, на мгновенье застыли в теплом воздухе ночи, как свет чистой луны, предвещая завтра хороший день.
Утром, приметив Фамию на скамейке, Индар нарвал в поле цветов и протянул мне букет.
– Подари ей!
– Ты и сам это сделаешь неплохо, – подтолкнул его я.
Он приблизился:
– Здравствуй, Фамия! Возьми это…
Девушка поднялась, ответила на приветствие и отступила. И если бы не Адышес, вышедший со двора и оказавший приятелю радушие, Индар был бы сражен отказом. Фамия приняла букет.
– Давно не заезжал, Индар. Какие новости? – спросил Адышес.
– Все по-старому, – ответил тот.
Они разговорились. Перед отъездом в карьер друг бросил мне:
– Пуглива, как серна!
На этот раз Фамия решила гостить целое лето. Мы стали хорошими друзьями. Из тысяч машин она легко узнавала наши и, если нуждалась в общении, махала нам. Индар с ней всегда был весел, шутил и смеялся. Фамия же все больше посматривала на него с любопытством. Я подозревал, что он ей нравится, и был очень рад этому.
– Оживает девочка с вами, – говорил Адышес, – заезжайте к ней почаще.
Он охотно отпускал ее с нами в лес, на реку. Мы с Индаром, как дети, барахтались в воде, прыгали по деревьям, получая за это в награду звонкий смех Фамии. Так мы прожили первый месяц лета, потом с девушкой случился приступ, и она слегла. Индар очень переживал, похудел и осунулся. Находясь изредка у постели Фамии, он старался развеселить, отвлечь ее, когда же это не удавалось, грустил пуще прежнего. К концу августа больной стало чуть лучше. Но от той девушки, с которой мы познакомились в мае, казалось, не осталось и следа. Она замкнулась, часто и задумчиво смотрела на Индара, мало говорила с ним, Однажды он подошел к ней, а она, узнававшая его по шагам, даже не обернулась. Фамия сидела на скамейке и мечтательно, с напряженным ожиданием смотрела вдаль. «Не заметила», – решил Индар и закрыл ей ладонями глаза.
– Я почти дозвалась его, а ты все испортил, – отведя руки, тихо произнесла она.
– И кого же ты звала?
– Всадника в белой черкеске…
Он в недоумении пожал плечами.
– В детстве, когда мне было совсем плохо, – объяснила Фамия, – бабушка Хания рассказала о нем: «Всадник в белой черкеске – самый добрый и благородный человек на свете. Одно появление его делало людей счастливыми. Бросит всадник взгляд на аулы – прекращаются распри, отступают болезни; посмотрит на поля – плодоносят нивы щедрым урожаем. Всадник в белой черкеске – благая надежда земли. Дождись его, внученька, он обязательно примчится к тебе, залечит хворобу».
– Красивая сказка, – заключил Индар.
– Это не сказка! – вспыхнула она.
– Что происходит, Фамия? Последнее время ты всегда о чем-то думаешь и молчишь.
– Нам нужно расстаться! – ответила она и отвернулась.
– Как расстаться?
– Мы не пара, Индар, – твердо продолжала девушка. – Я буду только усложнять тебе жизнь.
Она была непреклонна в своем решении. Индар не стал уговаривать.
Утром следующего дня он не поехал в рейс. Передав мне документы на дрова, которые выписал для Адышеса, попросил получить их и завезти старику. Солнце находилось в зените, когда я доставил дрова по назначению. Вместе с Адышесом и Алексеем мы быстро разгрузили машину.
– Теперь можно ждать зимы спокойно, – сказал старик.
В это же мгновенье донесся крик Фамии со двора. В нем было все: радость и надежда, волнение и страх.
– Скачет, дедушка, скачет!
Мы повернулись к полю.
– Бог ты мой, такого всадника в наших краях не было лет сорок! – воскликнул Алексей.
И я увидел его. Он скакал на горячем иноходце в белой черкеске, высоко держа голову в папахе, с красным башлыком на плечах. Это был Индар. Он не смог отказать Фамии в воплощении ее мечты…
Индар спрыгнул с коня.
– По какому это случаю так вырядился? – спросил его Алексей, но он не ответил.
Всадник в белой черкеске и Фамия, открытые и счастливые, ласково смотрели друг на друга. Им не нужны были слова, потому что и без них все стало ясно: завтра наступит новый день и устремятся птицы на восходящее солнце, а они пойдут по жизни рука об руку.
– Это тебе, – Индар протянул девушке кожаный мешочек, – в нем отвар рода Абреджуковых, говорят, помогает от тысячи болезней. Их столетняя Ханмелеч для тебя приготовила.
– Спасибо! – Фамия прижала мешочек к груди.
Но счастье друзей моих в тот день было коротким. Под вечер за Фамией приехал отец. Высокий, с легкой проседью, Челемет вышел из «Волги» и весело бросил девушке:
– Собирайся, доченька, поедем домой!
– Я не поеду, папа… – нерешительно ответила она.
– Как это?..
Фамия и Индар молчали.
– Ваша дочь выходит замуж! – выпалил я.
– Что?
Потом Челемет, будто рассердившись на себя, что близко принял к сердцу сказанное мною, усмехнулся и, кивнув в сторону Индара, спросил:
– Не за него ли собралась, доченька? Можно было мне догадаться самому – как разоделся джигит!
Разговор принял серьезный оборот. Мы вошли в дом, где находился Адышес. Сын с порога направился к отцу.
– О чем они говорят, отец? Я никогда не допущу этого!
– Не горячись! – прервал его Адышес. – Выйди-ка, Фамия.
Когда внучка ступила за порог, старик продолжил:
– Не подумай плохого о сыне, Индар, что вот так, нарушив обычай, он говорит с тобой о дочери. Тут иной случай: Фамия – наше больное дитя.
Преодолев некоторое волнение, старик прошел к двери и заключил:
– Словом, разбирайтесь между собой…
Челемет стал мягче.
– Да пойми же ты, не может она быть твоей женой, – убеждал он Индара, – Тебе нужна здоровая сельская девушка, а не Фамия. У вас в каждой семье огороды в пол гектара да скотины с десяток голов. Не управиться ей с этим хозяйством. Больна она, понимаешь, только заберем из больницы, как снова приходится везти обратно.
– Фамия любит меня… – попытался было возразить Индар.
– Да брось ты, любит! Просто девочка торопится жить…
Отец увез Фамию. Наша жизнь вернулась на привычный круг. Мы возили камни, разгрузив машины, поздно возвращались, а утром все повторялось в унылом однообразии. Индар теперь редко улыбался, грусть крепко и, похоже, надолго поселилась в его глазах. Так было до глубокой осени. В один из ноябрьских дней, когда зима уже давала знать о себе холодным ветром с запада, мы отправились в очередной рейс. Через некоторое время за поворотом сквозь обнаженные ветви сада показался дом Адышеса. Обычно неторопливый за рулем Индар вдруг резко нажал на газ и ошалело помчался к нему. Я тоже увидел ее. Фамия вернулась и спешила к дороге. Он поднял девушку на руки, твердил ее имя и счастливо смеялся. Фамия не противилась.
– Мне было плохо без тебя, Индар, – сказала она. – Я ушла из дома…
Фамия поехала с нами. Знакомые водители, увидев девушку в машине Индара, приветливо махали им, сигналили, будто радуясь и возвещая миру о торжестве любви. На обратном пути они, по адыгейскому обычаю, обменялись зароком – часами и тем самым дали обет верности, заявив о желании соединить свои судьбы.
За неделю до назначенной свадьбы мы остановились у источника на перевале. Я взял термос и отправился за водой. Индар ждал меня. Мимо пронесся автобус одного из местных санаториев, и я увидел в нем детей, которые прильнули к окнам. Вероятно, их привлек вид источника: из кувшина в руках каменной русалки струилась вода. Остановившись поодаль, водитель автобуса также вышел и направился к источнику. Дорога не простила ему халатности. Автобус, стремительно набирая скорость, понесся к пропасти. Индар отреагировал мгновенно, включил передачу, подал машину и перекрыл дорогу. Автобус врезался в грузовик, словно разъяренный бык в теленка, потащил его к пропасти, заметно снизив скорость. Это и спасло детей. Водитель автобуса успел заскочить в него, нажал на тормоз, а грузовик уже висел на придорожных столбах… Я бросился к нему, но было поздно. Он с грохотом полетел вниз…
Через несколько минут я спустился, извлек из-под груды останков машины обгоревшее тело друга. В кулаке Индара были часики Фамии…
Хоронили Индара в субботу. Его знали и любили многие, а потому не было конца людскому потоку к их дому.
– А что же потом стало с Фамией? – спросил у Айдамира Сергей Афанасьевич.
– Сказывали, отвар Абреджуковых помог ей, она выздоровела, – ответил он. – Полгода назад я видел Фамию на балконе их дома, но не зашел, не стал расстраивать ее. Девушка поливала цветы, а потом привычным движением отвела от лица прядь волос, в которой блеснули нити-сединки…
Вот так и закончилась история о моем друге Индаре и Фамии, дождавшейся всадника в белой черкеске и потерявшей его.
Сказ о Хакаре
Река серебрилась на перекате. Старик отложил топор, снял чувяки, закатил рукава для омовения. Холодная вода чуть разгладила морщинки на лице, придала бодрость. Хакар не совершал намаза, но, как обычно по утрам, попросил аллаха дать мир всему живому на земле.
Кто-то подошел по прибрежной гальке. Старик оглянулся.
– Дед, что оставил меня? – спросил гостивший на каникулах внук Юнус.
– Увязался-таки, – снисходительно потрепал его кудри Хакар.
– Я чуть свет поднялся, маме сказал, что пойду за хворостом.
– Далеко ведь, не устанешь?
– Привыкший, не устану, – стараясь выглядеть взрослей, ответил мальчик.
– Что ж, пойдем тогда.
За рекой открылась взору голубая долина в прозрачной пелене тумана, обрамленная зеленым океаном лесов. Мальчик помчался по склону вниз.
– Не упади! – предупредил Хакар.
Они пересекли долину. На пригорке над ней во всей покоряющей красе и мощи предстала дубовая роща Хатартук. Сорок два дерева-великана возвышались над лесом, как рать богатырей в дозоре. Старик всегда любовался ими с легким содроганием и трепетом, восхищаясь породившей их природой.
– Какие они огромные! – захлопал глазами Юнус.
– Это и есть священная роща Хатартук, – пояснил старик.
Внук поторопился к ней, но не тут-то было.
– Остановись, мальчик! – приказал ему голос из ниоткуда. – Прежде чем войти в Хатартук, ты должен отгадать загадку.
– Кто это? – Юнус осмотрелся и отступил.
Хакар усмехнулся.
– Я – хранитель рощи. Слушай загадку! – ответил голос. – Посмотришь на верхушку – папаха с головы свалится, в четыре обхвата – всадник на коне за ним спрячется, ударишь топором – руки отсохнут.
Мальчик посмотрел на деда, пожал плечами.
– Неужто не отгадал? – улыбнулся Хакар.
– Да посмотри же вперед, разгадка перед носом!
– Дерево из Хатартука? – предположил Юнус.
– Верно! – загадочник выбрался из большого дубового дупла.
Однако человека, который, открывшись, мог бы рассеять страх и настороженность, мальчик не увидел. Шедший к ним был страшен, как джин зла. Казалось, с каждым шагом острая боль пронизывала все его тело, отчего оно корчилось в судорогах; по заросшему щетиной лицу бегала жуткая гримаса.
Приблизившись, он остановился, расправил тщедушную грудь, выбросил кулаки вверх и, сотрясая ими, крикнул так громко, что сорвались с насиженных мест птицы.
– Не пугай внука, Ислам, – попросил Хакар.
– Не бойся, джигит, – словно извиняясь за свой облик и проделанную шалость, произнес подошедший.
Полились голоса потревоженных птиц. Ислам был весьма доволен этим.
– Ишь, защебетали как! А то совсем обленились, день настал, а они еще в дреме.
– Не надоело опекать Хатартук? – добродушно поинтересовался у него Хакар.
– Что ты, разве может это надоесть! – воскликнул Ислам. – Конечно, роща – не плодовый сад, урожая для насыщения утробы не получить. Но ведь красота, Хакар, слаще любого яства и также нужна человеку.
– А я вот тоже влюблен в рощу, не могу обойти стороной, – поделился старик. – Посидишь тут минутку-другую с дороги, да так отдохнешь в тихом шелесте листвы, как дитя в колыбели.
– Все бы любили ее, как ты, – посетовал хранитель. – Раньше за грех почиталось отвалившуюся ветвь отсюда в печь класть. Теперь иные времена. Не ведают люди страха. Сегодня вот на одном из деревьев метку-зарубку обнаружил.
– Не к добру это… – вздохнул Хакар.
– Ничего-ничего, я дождусь лихоимца! – пригрозил костлявой рукой кому-то невидимому хранитель.
Старик и мальчик продолжили путь.
– Дед, почему он такой страшный? – спросил Юнус.
– Ломает его, с коня в детстве упал.
– Про священную войну я в песне слышал, а вот что бывают священные рощи, не знал.
– Поверье такое было в народе, – пояснил Хакар, – будто слетаются по ночам в Хатартук белые джины, дел благих вершители, держат совет и расходятся по аулам воздать каждому человеку за прожитый день. Потому-то и почитали рощу.
– А руки у того, кто сделал зарубку на дереве, отсохнут?
– Нет, наверное.
– Значит, неправда в загадке? – разочарованно произнес Юнус.
– И ложь нужна, когда полезней правды.
Нарубив вязанку хвороста, они вернулись той же тропинкой. Когда снова приблизились к Хатартуку, то обнаружили скопление людей и техники. Большая землеройная машина обнажила ковшом корни двух деревьев. Они, вывернутые из почвы, как щупальца издыхающего осьминога, казалось, жадно втягивали воздух. Между людьми и работающей машиной, осыпая их проклятиями, метался Ислам.
Хакар сбросил вязанку, вытер выступившие на лбу капельки пота и произнес шепотом:
– Началось…
– Почему они окапывают дубы, дед? – дернул его за рукав Юнус.
– Не взять их пилой, не свалить трактором, будут рвать корни…
– Зачем?
Старик не ответил, устремив взгляд на родной Ашехабль. Приговор, что написали много лет назад, как дамоклов меч висевший над аулами левобережья, начали приводить в исполнение…
– Какие джины, у кого руки отсохнут? – стараясь перекричать работающий экскаватор, говорил Исламу крепкий лысоватый мужчина средних лет. – Скоро здесь не останется ничего, понимаешь ты, ни джинов, ни лесов, ни людей. Водохранилище тут будет, понял?
– А, гяур! – размахнулся подвернувшейся палкой Ислам.
Мужчина отпрянул. Два лесоруба скрутили нападавшему руки.
– Отец, может, ты успокоишь его, третий час сладу нет, – бросился к Хакару крепыш. – Рассудком вроде не помешан, а несет околесицу, работать мешает.
– Как же это, Хакар? На Хатартук руку подняли, не ведают страха изверги, – сник Ислам.
Старик отстранил державших его.
– Да разве мы по своей воле, – продолжил крепыш. – Государственное ведь строительство. Оно, брат, ни с чем не считается.
Велико было потрясение Ислама. Отойдя, он обвел окружающих мутными глазами. Лесорубы вновь принялись за дело, застучали по корням топорами. Наблюдая их. Ислам обнажил ряд белых зубов, криво усмехнулся и проронил: «Тук-тук-тук, рубят Хатартук».
– Никак обезумел совсем? – высказал догадку мужчина.
Хакар покачал головой.
– У него нет ничего, кроме этой рощи. С малолетства за ней ухаживал, вот и расстроился не на шутку.
– Я минеров вызвал, – пояснил крепыш, – подрывать дубы будем. Так быстрее управимся. Забери-ка, отец, его с собой. Он под ковш бросался, еле удержали, как бы тут беды не случилось.
Хакар оставил вязанку, взял под руку Ислама.
– Пойдем домой, друг.
Хранитель рощи, ковыляя, поплелся рядом с ним. Они уже дошли до Ашехабля, когда в Хатартуке от первого взрыва взлетели на воздух щепки. И вздрогнула земля левобережья, как тело человеческое, из которого вырывали сердце.
Вернувшись домой, Ислам слег, два дня бредил в агонии. И лишь на третью ночь, к удивлению сидевших подле родственников, поднялся и пошел к окну, как человек, увидевший за ним что-то важное.
– Не сберегли Хатартук, – с горькой укоризной произнес он, – обидели белых джинов.
– Успокойся, приляг, – тронул больного Хакар.
Ислам не отреагировал. Цепкий взгляд его, что-то выискивая, блуждал в ночи.
Горе нам, не придут они более, – глухо продолжил он. – Ликуют шайтаны, костры жгут на улицах, пляску дикую, бесстыдную затеяли. Старухи шептали молитвы, дабы избавить больного от недуга и наваждения нечистой силы. Это не помогло. Он рухнул от окна на руки Хакара. Его поспешно перенесли в постель. Руки и ноги Ислама, истязавшиеся в жизни судорогами, теперь выпрямились, лицо покинула гримаса. И он легко, без предсмертных хрипов умер.
И пронесся над Ашехаблем, окутанным тьмой, плач по усопшему. А на следующий день потянули землеройные машины высокую дамбу, чтобы окружить ею аулы левобережья, оградить их от мира, обречь на небытие.
Прошло два года. Выкопав из могил для перезахоронения останки родственников, которых помнили в лицо, оставив прах тех, кто уже был забыт на земле, люди с нехитрым скарбом перебрались в поселок, построенный для них.
Аулы опустели. Высох некогда живой родник: ни слова, ни смеха, ни шороха. Только изредка можно было встретить в них стаи голодных собак, коим не нашлось места с хозяевами в многоэтажных домах. Они, не понимая случившегося, бродили по пустынным улицам в поисках съедобного, найдя, грызлись до крови.
Переселился и Ашехабль. Не уехал один Хакар. Он по-прежнему жил в мазанке, покрытой камышом, с небольшими, ладно подогнанными окнами, с дверью, которую венчали рога лося, добытого в молодости. Сосед старика Ичрам, уезжая, вызвался помочь переехать в поселок, но Хакар отказался.
– Незачем мне это – тут родился, тут и помру.
– И когда же собрался помирать? – спросил сосед. – К осени следующего года всю округу зальют водой?
– А я не дотяну до той осени…
– Что надумал, Хакар! Собирайся, поехали, – затараторила с телеги жена Ичрама.
Ей старик не ответил, но по всему было видно, вопрос этот решил давно, менять что-либо в жизни не хотел. Соседи уехали.
С того дня Хакар немного приболел и почти неделю не выходил со двора. Тем временем аул заполонили гидростроители, расселились в трех-четырех домах и принялись за дело. За неделю от доброй половины мазанок Ашехабля остались глиняные руины, из которых, как рыбьи ребра, торчали надломленные прутья.
В субботу, накинув на плечи плащ, старик вышел на улицу. У соседской калитки на скамейке сидел грузный мужчина с седой шевелюрой.
Преодолевая одышку, изредка запуская пятерню в волосы, он возбужденно говорил обступившим рабочим:
– Я Подщипе твержу: нельзя так, а он за свое – третий день беспробудно пьет.
Заметив неухоженного, хворого Хакара и, наверное, приняв за одного из бомжей, которые съезжались на стройку, чтобы хоть на время обрести место под солнцем, незнакомец спросил:
– Ты откуда взялся, дед?
Хакар не сразу понял вопрос, потому что давно был здесь, как и все части аульского бытия, – эта акация во дворе соседа, холмик у поворота к школе, колодец возле нее. Разобравшись, старик чуть оскорбился.
– Откуда я мог взяться, восьмой десяток тут живу!
– Что в поселок не перебрался?
– В моем возрасте уже не переезжают, а если и соберутся, то только туда, – указал он на кладбище, погребенное гидростроителями под бетонным саркофагом.
Человек с одышкой озадаченно повел плечами.
– И что мне прикажешь с тобой делать?
– А ничего, – ответил Хакар. – Жил ведь я тут без тебя.
После этого седой более пытливо осмотрел старика, очевидно желая узнать, насколько он еще способен приносить пользу, спросил:
– Ружье-то есть?
– Имеется, – ответил Хакар.
– Сторож нашей технике нужен. Поработаешь?
– Почему бы и нет.
– Добро, значит? Мелентий Иванович Пепельный, бригадир! – представился он.
– Хакар Теунов, – ответил старик.
В центре аула завизжали бензопилы, один за другим стали падать островерхие тополя, окружавшие сельсовет и школу. Мелентий повернулся к дому за спиной и недовольно крикнул:
– Подщипа, мать твою, долго еще будешь дрыхнуть?
На порог вышел молодой человек с мятой наружностью, потянулся.
Читать бесплатно другие книги:
