Гончарный круг (сборник) Кушу Аслан
– Что, начальник, не с той ноги встал? Кричишь, как резаный.
– Я тебя, бездельника и пьяницу, держать не буду. Сломаем этот аул – вмиг уволю!
– Да ладно тебе, Иваныч, – лениво пробубнил Подщипа, забираясь на грейдер.
Ночью Хакар вышел на службу. Ремень двустволки ощутимо давил на ослабевшее плечо. И он вспомнил, каким оно было надежным еще недавно, как без устали могло носить на охоте целыми днями это ружье, осенью – большие охапки дров и хвороста из далекого леса.
Старость. Она пришла незаметной лисьей крадучестью. Болезни все чаще валили с ног, но Хакар поднимался, ибо всегда оставался молод духом и горячо любил до каждой травинки, до муравья то, что его окружало. Все было значимо, питало корни, не отпускало. Теперь этого не будет… Стоять или сидеть было нельзя, гнетущие мысли обременяли рассудок, и он пошел, стараясь развеяться. Легче не стало.
В бывшем доме Ичрама в это время проходило буйное пиршество. Ночь тревожили похабные песни и хохот хриплых мужских голосов. Скрипнула дверь, и Хакар увидел человека, пьяной походкой идущего к желтому грейдеру. Старик снял ружье.
– Ты куда направился? Стой!
– Ты что, дед, очумел? Убери берданку. Подщипа я.
– Мне без разницы, кто ты. Что надо? – спросил Хакар.
– В поселок хочу за водкой съездить.
– Не выйдет. Иди отоспись!
Подщипа выругался и сплюнул:
– Ну ничего, хрыч, я это тебе припомню!
– Не пугай, парень, других – сам бояться не будешь, – бросил ему вслед старик.
Утром на объект пришли ответственный по переселению Абрек Мисиров и Мелентий.
– Мы там в поселке квартиры получили, новоселья справляем, пир, как говорится, горой, ждем тебя, не дождемся. В чем дело, Хакар? – сходу поинтересовался Мисиров.
– Значит, так надо, – хмуро ответил старик.
– Как это надо? – возмутился Абрек. – Я тебе по-родственному квартиру в хорошем доме подобрал. Море будет видно из нее, как на ладони.
– Продай эту квартиру кому-нибудь или подари, а я свой век здесь доживу! – отмахнулся Хакар.
– О, нрав, а! – продолжил, обращаясь к Пепельному, Мисиров. – Кстати, Иваныч, дядя он мой. К званию Герою Социалистического Труда представляли, но до конца дело довести не смогли, характер его помешал.
Разуверившись в том, что можно уговорить старика, Абрек поспешил к машине.
Хакар повернулся к Пепельному.
– Что, мешаю работать, Мелентий?
– Пока нет.
– Почему тогда Мисирова вызвал?
– Не вызывал я, он сам приехал.
Некоторое время они молчали, каждый думал о своем.
– И как это ты, Хакар, звезду золотую упустил? – прервал молчание Пепельный.
– Рассказывать особо нечего, – с неохотой отвечал старик на надоевший вопрос. – Работал, вызвали в обком, спросили, помогал ли кто из родственников немцам. У меня был двоюродный брат, с полицаями связался, ушел с ними, когда наши вернулись. Вот я и рассказал о нем. Отпустили ни с чем.
– Черт тя дернул за язык, двоюродный – не родной ведь! Утаить не смог? – воскликнул Мелентий.
– Не смог, значит! Мы – не вы, правды больше было…
– И сдалась тебе эта правда! Я вот тоже всю жизнь в тени. Другие за мою работу премии получают, награды, а я выше бригадира не продвинулся.
– Не судьба, наверное.
– Ну, ничего! – успокоил себя Пепельный. – В тресте обещали – перекроем реку, заполним чашу, к ордену Ленина представят.
– А я за эту работу и деревянного ордена тебе не дал бы.
– Почему это? Обижаешь, Хакар.
– Да посмотри же, какой благодатный край, живи и радуйся! – вскипел старик. – Земля, что пух, а как родит! На сто верст вокруг такой не сыщешь. Немец был жесток, Мелентий, но не глуп, вагонами землю с Кубани в Германию вывозил, а вы это богатство под воду.
– Ну, Хакар, не по адресу ты. Туда к светлым головам обращайся, – указал Пепельный наверх.
– Никакие они не светлые головы! Их ума хватает только на то, чтобы пускать народные деньги на ветер – дороги строить там, где по ним ездить не будут, котлованы всевозможные и не нужные людям рыть.
– Выходит, беспутное дело затеяли: ни рыбы, ни риса не будет? Один ты, видишь ли, прав, а тысячи людей, которые это задумали, воплощают, так сказать, не жалея сил, не правы?
– Тысячи говоришь? – поднял голову Хакар. – Но ведь и за мной их не меньше, тех, кого вы забросили на этажи, оставив без того, к чему привыкали не одно поколение.
– Так не будет ни риса, ни рыбы?
– Рыбы тут и без водохранилища всегда было в достатке. Насчет риса, не знаю, не рос он в наших краях, потому как аллах сюда не определил, – ответил старик.
– Аллах, скажу тебе, Хакар, нынче сам по себе, мы также. Прежде чем строить водохранилище, ученые все опробовали. Богато, говорят, тут рис расти будет.
– Да нужен он вам! Не стоит это дело ломаного гроша, – не выдержал старик.
Он прошел к своему дому, присмотрелся и, вытянув из камышовой крыши тростинку, сказал:
– Смотри, каждая третья, что соты в пчелином улье, – и в подтверждение выдавил из нее на руку прозрачную и чистую каплю майского меда. – Где ты еще такое видел? Славно потрудились пчелки, сами запаслись и мне принесли. Надо ли было губить, Мелентий, столь богатый край?
Похоже, последний «сладкий» аргумент наконец вселил в сердце бригадира сомнения в той идее, которую воплощал.
– Хм, – протянул он, обозревая руины Ашехабля.
Старик одержал хоть и маленькую, но победу, которой был рад.
Вода камень точит, подумал он, может, в будущем люди стряхнут с себя бесноватость при созидании, что явится большой победой человека. В ней будет и его, Хакара, доля.
Когда Мелентий ушел, он погладил кору раскидистой груши во дворе. Это обычно успокаивало. Потом коснулся перил на высоком крыльце, двери. Все излучало знакомое тепло, было близким, дорогим до боли.
В полночь, обходя машины, Хакар наткнулся на странное существо, укрывшееся под мешковиной. Убрал ее, зажег спичку. Это была девушка в изорванном платье, с ссадинами на лице и худеньких плечах. Она съежилась.
– Эй, откуда ты, дитя? – поднял ее старик.
Девушка попыталась ответить, но помешал комок, подкативший к горлу. Мучиться в догадках Хакару не пришлось.
– Людка, шельма, где ты? Найду – зашибу! – пронесся в ночи голос пьяного Подщипы.
– Никак совсем сбежала девка? – предположил стоявший рядом с ним.
– От меня далеко не уйдет.
Они направились к объекту. Старик приготовился к встрече незваных гостей. Подщипа увидел его.
– Опять ты, дед. Глянь, и курочка моя тут!
– Стойте! – приказал Хакар.
– Кого защищаешь? Шлюху дорожную? А может, приглянулась? Скажи, уступлю за поллитровку, – захохотал Подщипа.
Рассмеялся и его долговязый напарник.
– Ну и выдал, Подщипа, на кой ему женщина, труха сыплется с деда!
– Еще шаг – и я выстрелю! – строже предупредил распоясавшихся парней Хакар.
Долговязый остановился. Подщипа, качаясь, пошел на ружье:
– Стреляй, что же медлишь?
Грохнул выстрел. В зареве вспышки вздрогнули машины, дома, деревья, потом их снова поглотила ночь.
– А-а, убил, а-а! – завопил, катаясь по земле, Подщипа.
На шум сбежались люди.
– Как же это, Хакар, – развел руками заспанный и напуганный Мелентий, – взял и выстрелил в человека…
Подщипу подняли с земли. Он продолжал кричать. Старик был невозмутим, как сфинкс.
– Во-первых, Мелентий, я выполнял обязанности. Во-вторых, защищал эту девушку. И в-третьих, – Хакар обратился к Подщипе, – перестань орать! Не дробь в патроне была, а соль. От нее пока никто не умирал.
Люди разошлись. Хакар отвел Людмилу в свой дом, дал ей старенький халат покойной жены и сказал, уходя на службу: «Двери запри, будут беспокоить, позовешь меня».
Утром под хохот гидростроителей, собравшихся на работу и смеющихся над притихшим Подщипой, Хакар отвел Людмилу на реку.
– Помойся, с первой машиной отправлю к отцу с матерью, – сказал он ей.
– Нет их у меня, никогда не было, – тихо ответила девушка.
Старик не стал более ничего спрашивать. Пока Людмила купалась в реке, он поднялся на холм Апшару, чтобы собрать дикого щавеля. Высоко в небе, словно отпевая красоты левобережья, тянул жалобную трель жаворонок, густые и спелые травы у холма, склонившись в безысходном унынии, звали косарей. Ничто не напоминало о царственной былой природе округи, над ней витал дух обреченности…
В Ашехабле, пустив в небо струйку дыма, затарахтел желтый грейдер Подщипы. Лязгая гусеницами, урча, машина поехала ко двору Хакара. Тревога обдала холодком душу старика, – Эй, что надумал, негодяй! – сорвалось с его губ.
А Подщипа что надумал, то и делал. Он повалил забор, грушу, затрещала и опрокинулась, ощетинившись прутьями, мазанка… «Мой дом, моя память, мой покой!» – сердце Хакара облилось кровью.
– Надругался, говоришь, а надо мной он не надругался, когда выстрелил? – зло бормотал Подщипа тащущему его с грейдера Мелентию.
– С этого дня ты не работаешь! – заключил Пепельный.
– Ну, и черт с вами! – Подщипа повернулся к подошедшему Хакару. – Говорил я, дед, припомню, нарвался-таки.
– Язык не поворачивается назвать тебя волком, – спокойно ответил старик, – у этого зверя хоть достоинство есть. Ты, Подщипа, мерзкий шакал.
Когда все улеглось, Мелентий положил на плечо Хакару руку.
– Не расстраивайся, рано или поздно это должно было случиться.
– Да, конечно… – кивнул в ответ старик и, как верная собака на могиле хозяина, просидел у руин мазанки до поздней ночи.
– Дедушка, пойдем, полночь уже, – тронула его Людмила.
– Да, да… – стряхнув груз воспоминаний, старик поднялся, потом попросил девушку. – Подай-ка, дочка, вот ту палку.
Они устроились в доме по соседству. С этого дня Хакар уже ходил с клюкой.
Ашехабль сровняли с землей. Не стало ни жилья, ни садов. Старик переселился в небольшой вагончик и по-прежнему по ночам сторожил технику. Но перед этим за неделю он остановил Мелентия, собравшегося в поселок и попросил:
– Возьми с собой Людмилу.
– И куда ее прикажешь определить? – спросил Пепельный.
– Найди Абрека, пусть поселит в мою квартиру. Сирота Людмила, в детдоме выросла.
– А ты потом как?
– Что-нибудь придумаю.
До затопления чаши водохранилища оставались считанные дни. Хакар коротал их на реке, облик которой так и остался неизменным, если не считать лесов, что были вырублены по берегам.
В день сдачи рукотворного моря был устроен митинг. На трибуну поднимались холеные мужи и долго говорили о подвиге гидростроителей, о рыбе, которой будет в избытке, о миллионах тонн риса, что будут выращены. Пионеры вручали им и героям стройки цветы. Народ ликовал. Стоя в стороне, Хакар подумал о том, как иногда могут быть не правы даже тысячи людей. Когда же под бурные аплодисменты перекрыли реку и вода стала заполнять чашу, ушел. Свою горькую чашу он испил до дна. Такой был характер. Не хоронят мать, не отскорбив, не оплакав. Он сделал все, как верный, любящий сын.
На дамбе возле Ашехабля старик остановился. Около полусотни промокших собак, скуля, поджав хвосты, приютились на вершине холма Апшару. Вода подбиралась к ним. Хакар пожалел собак, но он не был Ноем и не имел ковчега, чтобы забрать с вершины тварей. Он был просто старым человеком, шедшим доживать свой век там, где не хотел.
Светило щедро солнце полдня, и Хакар увидел на траве бисеринки влаги. То пробивался у насыпи к жизни родник. Он обрадовался ему, как доброму знамению, расчистил, обложил камнями и подумал: «Если когда-нибудь люди вернутся на эту землю, он напоит их вкусной ключевой водой».
Сатрап
Он появился на ферме утром и заслонил от солнца Асхада, шестилетнего малыша, сидевшего на завалинке дома животноводов.
– Эй, малец, а ну-ка созови мне всех, – бросил незнакомец.
Асхаду коренастый дядя не понравился. Широкие скулы, высокий лоб, цепкие, бегающие глазки, поджатые губы – во всем он почувствовал пришествие на ферму чего-то недоброго. Делать, однако, было нечего, он не привык перечить старшим, пошел по навозной жиже к турлучным сараям.
Через несколько минут люди были в сборе. Прислонился к высохшему дереву и будто слился с ним худосочный скотник Вирам, рядом устроился на разбитом ящике ветфельдшер Хатам с сальным лицом, поодаль от мужчин – мать Асхада, Рахмет, повариха фермы, доярки Мулиат, Сарра, Фаризет.
Они смотрели на незнакомца равнодушно, и только один Хатам – с любопытством и слащавой подобострастностью.
– С этого дня ферма моя, – начал незнакомец, – отныне я ее хозяин, прошу если не любить, так хоть жаловать. Зовут меня Гарун, родом из этих мест, о деле кое-какое представление имею.
Животноводы зашумели.
– Вот те на! – воскликнул Вирам. – Почему с нами не посоветовались, не спросили?
– Ферма – имущество государственное, не ваше, а с ним я поладил, договор на руках, – ответил пришелец.
– Выходит, люди теперь не в счет, государство уже не мы? – продолжал Вирам.
– Я не политик, растолковать эти премудрости не смогу. Одно знаю твердо: работу поставить на ферме должен, кто не хочет идти со мной в упряжке, не держу!
– И быстро это у тебя, сказал – отрубил, – вступила в разговор Фаризет. – Идти нам отсюда некуда, все тут по двадцать годков отработали.
– Знайте тогда свое место! Что набросились на человека, как с цепи сорвались?! – подольстил Хатам. – Сказано вам, хозяин пришел, уважения требует.
Пришелец смерил защитника взглядом. Похоже, слова эти пришлись ему по душе. Хатам продолжил:
– А вы случайно не тот Гарун, кто овцефермой в Санохесе заведовал?
Гарун чуть опешил и недовольно буркнул:
– Нет!
– Жаль. Хороший, говорят, был мужик, хлебосольный, – увидев на его лице замешательство, осторожно закончил Хатам. – Все районное начальство у него пировало.
Асхад наблюдал происходящее из-за железной бочки на колесах, в которой подвозили воду к сараям. Раньше, когда на ферму приходил новый заведующий (а их в коротенький век Асхада сменилось около десятка), она на день преображалась. Скотники и доярки сноровисто наводили порядок, мать готовила вкусные блюда. Знакомились за столом. Отец Асхада, Асланбеч, который до отъезда в Сибирь работал на ферме, возвращался с этих пирушек веселый не потому, что хватил лишка, – с приходом нового человека он питал иллюзии на лучшую жизнь.
– Этот, надеюсь, сможет поставить работу, позаботиться о людях, – говорил он матери, находя в новом начальнике такие качества, которых не было у его предшественников.
– Что ты за человек! – сетовала мать. – Не можешь жить без божка в голове, веришь каждому встречному-поперечному. Конечно, управляющие – они-то люди разные, но в одном походят друг на друга: набьют карманы – и поминай, как звали.
«А что если этот и есть тот дядя, которого ждал отец, – подумал Асхад, разглядывая Гаруна. – Вот хорошо бы было! Папка вернется, после работы будем ходить с ним на реку, осенью собирать кизил на той красивой аллее в лесу. Мама не будет более браниться с отцом, называя его мечтателем и никудышним добытчиком». Так думал малыш, рассматривая из-за бочки нового человека.
– Будут у вас и хорошие коровы, и корма, и достаток в семьях, я обещаю, только работать надо лучше, – продолжал в то время Гарун.
Воспользовавшись тем, что мать занята, Асхад поспешил на широкое поле за фермой. Едва он ступил за скирды соломы, как перед ним открылся просторный, не имеющий границ и полный таинств мир. По густой и свежей траве, лениво переваливаясь лоснящейся волной, катился куда-то ветер. Асхад помчался вслед ему, догоняя перламутрового жучка, как будто заигрывавшего с ним, срываясь с цветка на цветок. На середине поля он остановился и замер, по-детски восторженно разглядывая расположенные по кругу курганы.
Потом ступил меж них, и они, крутобокие, островерхие громадины, как будто прильнули к нему, нашептывая сказки тех веков, к которым принадлежали. От них веяло дивной музыкой, то сурово-торжественной, то заунывной, словно они тосковали по временам и народам, оставившим их сиротливыми на попечение ветров. Асхад уже слышал, но еще не понимал этого, а только поражался увиденному, познавая полный загадок мир.
За могучими холмами располагалось болото. На берег его с фермы свозили дохлый скот. Коровьи черепа, ребра, обглоданные шакалами, омытые до белизны дождями, придавали еще более жуткое значение гиблому месту. Асхаду было страшно, но любопытство одерживало верх, он бродил по берегу, стараясь украдкой разглядеть в камышовом болоте чудовище, которое, по словам матери, жило в нем, имея вид огромной и уродливой человеческой головы. На востоке за болотом рос густой смешанный лес. Кто-то рубил в нем деревья, и звон топора, отрывистый, сочный, беспрестанно тревожил напоенный свежестью воздух утра…
– Асхад, сынок, где ты? – донесся встревоженный голос Рахмет.
Малыш быстро побежал обратно. Мать на этот раз только пожурила Асхада, видимо, сказалось присутствие Гаруна, который, поправляя седло на коне, искоса посматривал на нее.
Когда Рахмет скрылась на кухне, Асхад подошел к нему:
– Дядя, верните, пожалуйста, папу на ферму. Он хороший работник, все это знают.
Гарун вскочил в седло.
– Не знаю, каков твой папка, малец, но вот мать – ничего, – ответил он, невольно заключив мысли, теснившиеся в голове, когда глазел на повариху.
Хатам, сидевший неподалеку, хихикнул. Гарун строго посмотрел на ветфельдшера и твердо отрезал:
– Ничего – значит, хороший человек, по-моему!
Улыбка мгновенно стекла с жирного лица Хатама, оно стало равнодушно-скучающим. Когда же Гарун поскакал прочь, он усмехнулся, довольный тем, что поймал нового хозяина на грешных мыслях.
С приходом Гаруна работа на ферме сдвинулась с места с силой, набирающей обороты центрифуги. Первым делом он пригнал трактора и очистил сараи от навоза, который накопился в них почти до окон, выгодно продал его дачникам на удобрения. Потом завез коров редкой породы, способных, по его словам, дать в год более шести тысяч килограммов молока. Он организовал работу с такой неистовостью, будто бы хотел все, что не смогли за годы, не выдюжили его предшественники, сделать именно сегодня и только сейчас. Не выдержав, ушли с фермы Фаризет и Сарра. Однажды в предобеденный час, прихрамывая, появился у кухни и уставший Вирам. Он посмотрел на Рахмет всегда слезящимися от фермского аммиака глазами и попросил:
– Накорми-ка, Рахмет, старика в последний раз.
– Что ты? – всплеснула руками повариха.
– Ухожу, Рахмет! Стар, здоровьем слаб, не успеваю за нынешней жизнью. Гарун замучил: сует под нос ручку и бумагу, не можешь, говорит, пиши заявление и уходи.
– И куда же ты теперь? – всплакнула Рахмет.
– Устроюсь сторожем в сельмаге, платят там, конечно, мало, но ничего – ты же знаешь, я человек одинокий, как-нибудь проживу.
Поев, покачиваясь, Вирам ушел. Глядя ему вслед, Асхад загрустил, потому что понимал – дядя Вирам уже никогда не придет на ферму, а он не поедет с ним на сенокос. Дядя Вирам – лучший знаток земляничных мест, теперь не станет приносить ему пучки ягод, черешню из собственного сада…
Позже явился под навес кухни и Гарун. Рахмет набросилась на него.
– Что это такое? Сначала Сарра, потом Фаризет, сегодня Вирам! Так до конца месяца со всеми старыми работниками распрощаешь – Не кипятись, Рахмет, – прервал ее он. – Это не я их увольняю, а время деловых людей, которое, не скрою, давно ждал. О них же не беспокойся. Найдут работу по себе.
– Того гляди и до меня скоро доберешься?
– Э-э, нет! – расцвел в улыбке Гарун. – Искуснее поварихи в округе не сыскать, к тому же, знаешь, личный интерес к тебе имеется…
Рахмет кивнула на Асхада и с мольбой попросила:
– Не надо!
Когда же Гарун ел, Рахмет, сидя напротив, украдкой любовалась им. Он излучал надежность и силу, которые она, может быть, ждала с той самой минуты, когда впервые ощутила себя женщиной. Асланбеч за годы супружества не мог дать ей этого. Они ссорились по мелочам, не понимали друг друга. И вот теперь в ее жизнь входил новый человек с твердым, как кремень, характером, надежный, как неприступная крепость.
Малыш заметил интерес Рахмет к Гаруну. Негодование, ревность переполнили его. Он сел под большое дерево, что росло за навесом, поплакал в сердцах, успокоился и, свернувшись, как котенок, крепко уснул. Мать перенесла его в дом и вернулась к Гаруну.
– Ну что, милая, пойдем? – сказал он.
Она приложила палец к губам и заговорщически произнесла:
– Тихо! Не сейчас, потом, вечером!!!
Малыш проснулся от возгласов. Трое дюжих парней тащили из грузовика черного огромного быка, который мотал массивной головой, бодался, гремел цепями на ногах и, похоже, не спешил на землю. Тут же находились Рахмет, Гарун и Хатам, внимательно следя за происходящим. Асхад поторопился на улицу.
– Пятнадцать тысяч рублей за него отдал, – похвалился Гарун. – Всем быкам царь!
– А ты его за кольцо в носу ухвати, пойдет, как миленький, – посоветовал одному из парней в машине Хатам.
– У этого чудовища дикий нрав, и я не хотел бы оказаться у него на рогах, – ответил тот.
– Так они до вечера провозятся, – махнул рукой ветеринар.
Гарун поднялся в грузовик.
– Здесь не сила нужна, а сноровка, – он отодвинул парней, погладил быка и произнес, – успокойся, Сатрап!
Животное доверчиво повернуло к нему морду, а Гарун, изловчившись, продел два пальца в кольцо, повел быка на отмостки.
– Во дает, а! – протянул один из грузчиков-неумех.
Укротитель остановил Сатрапа, назидательно ответил:
– Это вам не деревья валить, товарищи леспромхозовцы.
Ликовать однако было рано. Триумфальное шествие Гаруна закончилось, едва он ступил с быком на землю. Ощутив ее под ногами, Сатрап опустил голову вниз, и с такой силой ударил поводыря, что он, вскрикнув, полетел в лужу. Рахмет и Хатам отпрянули. Леспромхозовцы, спрыгнув на землю, загнали быка в баз.
Честолюбию Гаруна был нанесен удар. Грязный и мокрый, он выкарабкался из лужи, поднялся, процедил сквозь зубы:
– Ы-ы, зверь! Подожди, я заставлю тебя любить хозяина, – покачиваясь, как еще недавно Вирам, направился в контору. Взволнованная Рахмет и Хатам поторопились за ним.
На смену ушедшим пришли молодые крепкие люди. Малышу было скучно с ними. Они мало улыбались, редко говорили. Все их действия были подчинены Гаруну. Он стал руководить ими, едва оправившись от удара, покрикивал. Скоро, совсем скоро грозился хозяин достать и Сатрапа. Не в его характере было прощать неповиновение, тем более обиду. Малыш, который украдкой иногда подкармливал быка кусочками сахара, хлеба, что тащил из кухни, с тревогой ждал этого момента.
Асхад подружился с животным. А началось это так. Однажды, когда он нес обед пастухам, Сатрап погнался за ним. Малыш побежал по полю во весь дух, жалея от страха, что не родился на свет птицею.
Бык догнал его в колючем кустарнике. И когда он упал ничком, лизнул его миролюбиво, как корова теленка. Асхад открыл глаза. Огромный, как курган, Сатрап с аппетитом уплетал остатки содержимого кастрюли.
– Ты не бойся его, малыш, – поднял и отряхнул Асхада поспешивший к нему молодой голубоглазый пастух. – Не будешь обижать – зла этот бык не сделает. Насчет обеда промолчи. Скажи, что донес.
С того дня они стали проявлять внимание друг к другу. Чем больше Рахмет привязывалась к Гаруну, тем крепче становилась дружба животного и мальчика. Однажды в сумерках Асхад увидел, как хозяин обнял мать. Малыш поплелся к быку и ему, жующему сено, плача, рассказал об увиденном. Казалось, Сатрап понимал его, и в такие минуты, высунув из клетки голову, позволял себя трепать по холке, замирал у груди, словно слушал удары сердца ребенка.
Настал для быка и час расплаты. Совсем окрепший Гарун взял в руки черенок лопаты и бесстрашно вступил в клетку.
– Не дай аллах, зашибет! – протянул Хатам.
– В молодости я работал бойцом скота, – не отводя глаз от животного, ответил Гарун, – и таких быков валил с ног.
Он бил Сатрапа по бокам и голове, отчего тот стал метаться по клетке, глаза его налились кровью.
– Будешь знать хозяина! – приговаривал Гарун и продолжал колотить его с упоением.
Вечером мальчик пришел к Сатрапу, на мгновение в глазах быка пронесся тоскливый огонек, будто бы он хотел сказать: «Видишь, и мне от него досталось».
– Ничего, Сатрап, – выдавил малыш, протягивая краюху свежеиспеченного хлеба, – скоро приедет папка и со всеми разберется. А мы с тобой уйдем к бабушке в аул. У нее всегда много душистого сена.
На следующий день Гарун вновь стал бить Сатрапа. На этот раз бык, почуяв опасность, попытался было напасть на обидчика первым, но Гарун увернулся, поднялся по клетке и уже оттуда завершил свое гнусное дело. Противостояние животного и человека продолжалось. Еще издали увидев приближающегося Гаруна, бык бил копытами землю, метался по тесной клетке, отчего, казалось, она вот-вот развалится под натиском его широкой груди, громадного тела.
– А-а, зверюга, соскучился по хозяйской руке! – с каким-то несвойственным обыкновенному человеку сладострастием приговаривал и бил его Гарун.
Бык похудел и осунулся. Кожа теперь висела на его костистом теле, как балахон. Однако Сатрап не покорялся. Глаза его по-прежнему, когда он видел Гаруна, горели злобой. Не отступал и хозяин.
– Может, перестанешь бить быка, не к добру это, – как-то обратилась к нему Рахмет.
– Твое дело – хорошо стряпать на кухне, – прервал ее он, – со своей скотиной и людьми разберусь как-нибудь сам!
Асхад возненавидел Гаруна ненавистью взрослого человека. Доселе он не знал, что такое зло, теперь зло всего мира было для него в этом кряжистом мужчине с большими кулаками и лисьими глазками.
– Гарун плохой, мама, не надо обниматься с ним, – неожиданно для Рахмет как-то обронил малыш.
Мать ударила Асхада по лицу так, как не била никогда. Он не заплакал, отвернулся и продолжил:
– И ты стала плохой, я уеду к папе…
Испугавшись сдержанности и недетской рассудительности ребенка, Рахмет притянула сына к себе и утерла набежавшую слезу.
Вечерело. Под крик пастухов и редкий звон бубенца на шее у Сатрапа стадо вернулось с пастбища. Вожак его занял свое место в клетке. Желая задобрить сына или пожалев животное, Рахмет вынесла на порог кухни отходы.
– Асхад, сынок, покорми быка.
Малыш почти донес пойло, когда дорогу ему преградил Гарун. Он толкнул ведро ногой, отчего содержимое пролилось на землю.
– Сколько раз вам говорить – не балуйте скотину, пока не укрощу ее нрав! – сплюнул хозяин.
Асхад не ответил, молча поднял ведро и вернулся на кухню. Мать наводила порядок. В углу, подперев хомячью щеку рукой, сидел Хатам. Он неторопливо говорил:
– Вчера, Рахмет, встречал Казбека, что с мужем твоим на заработках был. Сказывал он, вернется Асланбеч к концу этой недели.
Тревога охватила Рахмет, но она не подала виду. Малыш же обрадовался и стал, насколько знал, припоминать дни недели, подсчитывать, когда вернется отец.
В воскресенье на ферме объезжали жеребцов. Неизмученные тяжелой работой в упряжках, они легко носились по базу, высоко держа головы. Хатам мастерски бросал аркан, ловил их, а конюхи, накинув уздечки, запрыгивали на спины, объезжали. Малыш любовался происходящим и мечтал о том времени, когда он, взрослый и сильный, будет вот так же объезжать лошадей. Соберутся на ферме люди и не могут изловить одного горячего скакуна, это может только он, и все зовут его. Асхад бросает аркан, затягивает на шее коня и вот уже мчится на нем в чистом поле. Жеребец пытается сбросить седока, но Асхад крепко держит поводья и летит, летит. Люди наблюдают за ним с восхищением. «Весь в деда своего, Камболета, – говорят они. – Он монету мог на скаку поднять». Тут в мечты малыша вторгся Гарун.
– А что гнедого не объезжаете? – поинтересовался он у Хатама, указав на статного жеребца, который стоял в базу поодаль от табуна. Пустая трата времени, под седлом этот конь ходить не будет! – ответил Хатам.
– Почему?
Читать бесплатно другие книги:
