Гончарный круг (сборник) Кушу Аслан
– Бирам готовил его в свою упряжку и, чтобы он не давался никому под седло, бросал кота на спину.
– Глупость какая! – вспылил Гарун. – Дай-ка аркан!
Вначале конь ушел от броска, перемахнув через изгородь. Потом конюхи вернули его в баз. Во вторую попытку хозяин был ловчей: набросил на него аркан, оседлал. Норовист и горяч был жеребец. Едва Гарун хлестнул его и направил к воротам, он поднялся на дыбы и опрокинулся навзничь. Наблюдавшие это ахнули. Коню не удалось ни подмять под себя, ни сбросить седока. Он вовремя соскочил, не отпуская узды. Пока же жеребец поднимался на ноги, Гарун успел занять свое прежнее место. Затем все повторилось в той же последовательности несколько раз. Потеряв надежду расправиться с Гаруном, конь стрелой бросился в поле. Этого и надо было хозяину, он слегка отпустил поводья и предоставил ему столько свободы, сколько считал нужным.
– Никуда не денется, устанет – присмиреет! – сказал один из конюхов.
Через час Гарун вернулся на взмыленном, понуром гнедом.
– Всего можно добиться, – бросил он Хатаму, – были бы желание и умение.
Увидев обидчика, взревел Сатрап.
– Ничего, и тебя я воспитаю! Трястись от страха будешь при встрече! – бросил Гарун.
Бык же крепкими рогами пытался разворотить постылую клетку…
Если бы другой человек так же умело и ловко объездил коня, Асхад стал бы подражать ему во всем, но это сделал Гарун, неприязнь к которому по-прежнему переполняла душу мальчика.
В полдень, накормив людей, Рахмет уехала с Гаруном на бахчу. Малыш остался с Хатамом, с ехидцей наблюдавшим, как скрывается за перелеском телега с молодой красивой поварихой и мужчиной, что не упускает своего.
– Дядя Хатам, папка сегодня приедет? – поинтересовался Асхад.
– Может быть, – ответил ветеринар, ожидая чего-то, на что в будущем можно было поглазеть.
Наступили сумерки. Малыш любил встречать их на окраине фермы. Отсюда хорошо просматривалось, как садится солнце, а там, на юге, две заснеженные горные вершины, еще недавно проливавшие яркий свет на равнину, угасают, превращаясь в тени на алом небе. Он хорошо знал и радовался тому, что завтра наступит новый день, горы сбросят покров полумрака и снова станут исполинами.
Из долины шел человек. Асхад узнал его, помчался навстречу.
– Папа! Папа! – кричал он, взлетая на руках отца.
– Подрос, мой мальчик, того и гляди, меня скоро догонишь, – улыбался Асланбеч.
Они пришли к дому.
– Рад тебе, – услужливо приветствовал его Хатам, – салам алейкум!
По лицу Асланбеча нетрудно было определить, что он уже хорошо осведомлен о происходящем на ферме. Хатам понял это и отступил.
– Где Рахмет? – поинтересовался у него Асланбеч.
– В обед на бахчу с Гаруном уехала.
Отец Асхада присел. Руки его вздрагивали. Чтобы не выдать волнения, он сжал их в кулаки.
– Что ж, подождем, – выдохнул он.
Где-то через час, поскрипывая, выехала из ночи телега, заполненная дынями и арбузами. Ничего не подозревавшая Рахмет, опершись на плечо Гаруна, выбралась из нее и направилась в дом. На пороге, увидев мужа, содрогнулась.
– Что это ты, бесстыжая! – вспыхнул он. – Не меня, ребенка бы постеснялась!
– Если ты все знаешь, зачем пришел? – собравшись с духом, ответила она.
– Пришел убедиться, что не зря треплют языки, и уйти.
– Не надо было беспокоиться, – сказала Рахмет.
– Эй, парень, ты бы поосторожнее! – вступился Гарун. – Не обижай женщину, хоть она тебе и жена.
Асланбеч брезгливо посмотрел на него.
– Драться с тобой, конечно, не буду, не сошел с ума, – произнес он и добавил: – Что ж, живите, только мальчонку я вам не отдам, вернусь за ним.
Он пошел. Асхад побежал вслед.
– Папа, я так ждал тебя, а ты уходишь…
– Потерпи, сынок, устроюсь на новом месте, обязательно приеду за тобой, – ответил отец.
– Не уходи!
– Нет, мой мальчик, нет…
Асланбеч горько усмехнулся, присел на колено, поцеловал его и поторопился в ночь.
– Пойдем, Асхад. – Рахмет положила на плечо сына теплую, мягкую руку и увлекла за собой.
Единственным желанием малыша в эту минуту было видеть Сатрапа. Маленький человек хотел поведать большому животному свою печаль. Оно, как никто другой в мире, считал Асхад, могло выслушать и понять его.
– Мама, я хочу к Сатрапу, – грустно сказал он.
– Нельзя, дядя Гарун сердится, и домой пора собираться, – ответила она.
Тянулись последние дни лета. Как будто чувствуя это, мухи кусались злее. Асхад прятался от них на вышке-сторожке. Здесь их всегда было меньше, чем в базах, сараях, даже в доме. Однажды он забрался на нее с книжкой. Читать Асхад еще не умел, рассматривал картинки. Потом малыш увидел, как из долины подъехала к ферме легковая машина и остановилась под вышкой. Из нее вышли Гарун и высокий усатый мужчина. Они направились в один из сараев, потом осмотрели базы, амбар, дом животноводов. Гарун все это время что-то упорно, жестикулируя, доказывал незнакомцу, кивал, отходил, бегал вокруг него, напоминая малышу шута, которого видел в мультфильме. Они вернулись к машине.
– За такое добро и пять миллионов можно отдать, – сожалея о том, что незнакомец его не поддерживает, говорил Гарун. – Коров и лошадей ты, Аслан, уже смотрел, давай сторгуемся без обиды.
– Три миллиона и ни копейки больше! – отмахнулся незнакомец и попытался было сесть в машину.
Хозяин придержал его:
– Накинь пару сотен!
– Нет, нет, не получится.
– Ладно, три так три! – с обидой человека, не привыкшего уступать, сказал Гарун. – Уговорил!
Аслан уехал.
Вечером, когда все ушли с фермы, Гарун оставил Рахмет. Между ними уже был какой-то важный разговор, малыш понял это, едва мать сказала первые слова.
– Все-таки решил продать ферму?
– Иного выхода не вижу, – ответил он. – Вчера санохесского председателя колхоза взяли. Прокуратура обнаружила крупные хищения. А я с ним долгое время был в одной связке. Он-то и надоумил меня купить эту ферму. Не сегодня – завтра все откроется, нагрянут сюда, припомнят прошлое. Решайся, Рахмет!
– Я никуда не поеду! – отрезала она.
– Что ты, что ты, милая, – торопливо уговаривал Гарун, – не всю жизнь же мы будем прятаться. Затаимся до хороших времен, а потом заживем по-людски. Деньги, что дадут, позволят это. Шутка ли, три миллиона…
– А как же люди на ферме, ты же обещал им заплатить?
– Какие люди, о чем ты говоришь! Прикажешь раздать все, а самим без хлеба остаться? – рубанул Гарун.
– Не очень хорошо с ними выходит, – взмолилась она. – К тому же я очень боюсь за тебя, за себя, за сына. Не хочу!
– Впрочем, ты никогда не отличалась особым умом, – закончил Гарун. – Не хочешь, поступай, как знаешь. Только предупреждаю: обмолвишься с кем-нибудь из фермских об этом – убью!
– Аллах тебе судья, – тихо ответила Рахмет, – но я скажу им.
Следующий день был смутным. Бросив работу, до сей поры молчавшие люди собрались у дома животноводов, шумели.
– Как же так, он обещал нам за работу хорошие деньги! – недоумевал голубоглазый пастух.
Голос его утонул в гуле негодования.
– Ждите, он заплатит, облапошил, как детей, – ревел Хатам.
Молчала одна Рахмет. Она сидела на порожке и думала о чем-то своем, женском. Малыш пожалел маму, такой грустной он ее еще не видел.
Ближе к полудню вернулся на ферму нарядный и слегка пьяный Гарун.
– По какому поводу устроено сборище? – презрительно взглянув на Рахмет, процедил он.
– Говорят, ферму ты собрался продавать? – поинтересовался Хатам.
– Я уже продал ее. Получу деньги, со всеми рассчитаюсь.
Он зашел в конторку, взял кое-что из документов, личные вещи. Когда же Гарун направился в аул, люди зашумели вновь. Однако никто не решился задержать его. Пошла за ним только Рахмет. Раскаяние вытеснило из ее груди другое, более сильное чувство – гнев. Она взяла Гаруна за лацкан пиджака и сказала:
– Не делай этого! Побойся аллаха!
Он небрежно оттолкнул ее:
– Уйди с дороги, дрянь!
Подскочивший к месту ссоры малыш впился зубами в широкую ладонь обидчика матери. Гарун ударил его:
– У-у, гаденыш!
Асхад упал в пыль. Животноводы, увидевшие, как бывший хозяин расправился с ребенком, поторопились к ним. Но громкий треск остановил их. То ломал клетку и спешил на помощь другу Сатрап… Страх обуял всех при виде разъяренного животного, которое снесло ворота и бросилось к Гаруну. Одним ударом бык свалил его, почувствовав запах крови, взревел и стал катать обмякшее тело по земле…
Оправившись от шока, люди прогнали животное, осмотрели Гаруна – он был мертв.
– Пойдем отсюда, Сатрап, – малыш тронул вздрагивающего быка за шею, – теперь тут будет тебе совсем плохо.
Сатрап доверчиво потянулся к Асхаду, словно раскаявшись, просил защиты.
– Сынок, брось его, отойди! – вне себя кричала Рахмет.
Асхад же с упреком посмотрел на нее:
– Нет, мама, теперь они убьют Сатрапа.
…Их настигли, когда Асхад уже привел друга к аулу бабушки, у которой было много душистого сена. Он даже видел ее дом и опять пожалел, что не родился птицею – орлом из сказки, который мог, ухватив быка за холку, унести в гнездо.
Люди с фермы, выскочив из телеги, подбадривали друг друга и наступали. Они были похожи на чертей, клубились вокруг Сатрапа.
– По голове его ударь, по голове! – крикнул скотнику, забежавшему спереди. Хатам.
Тот размахнулся тяжелым бруском железа и опустил его между рог животного. Малышу показалось, что ударили не быка, а его, кровавые круги понеслись перед глазами…
Погрузившись в полузабытье, Асхад почти одновременно с Сатрапом рухнул на землю.
Из аула вышел старик.
– Что же вы делаете на глазах у мальчика, изверги? – сказал он.
Ему ответили:
– До него ли нам! Это бык-убийца!
Потом кто-то поднял Асхада. И хотя его только оторвали от земли, ему почудилось, что он воспарил высоко-высоко в небо, туда, где было очень легко. Сознание терялось так же стремительно, как вода уходит сквозь мокрый песок…
В себя он пришел уже на ферме. Всплеснув руками, заплаканная Рахмет стала корить сына, а он посмотрел во двор и увидел, как Хатам свежевал тушу Сатрапа…
Потом Асхад посмотрел на мать глазами не по времени повзрослевшего человека, недоумевающего, почему так нелепо устроен мир. Мать погладила малыша, а он прижался к ней и вспомнил о тех, кого потерял за последнее время. А ночью ему приснился сон. Он, отец и Сатрап шли по кизиловой аллее, а воздух ее был чист и сладок, как мед.
Чудаки из Чечана, или концерт для бонзы
Это было время, когда наша страна одного за другим хоронила своих старцев – генсеков, призрак коммунизма уже был неприкаян в Европе, а в воздухе витал дух ожидаемых перемен.
Водитель автобуса, в котором Гумер ехал на практику из института искусств, оказался на редкость разговорчивым.
– Дирижер, говоришь? – переспросил он, крутя рулем у живота, словно разбирался в искусстве так же, как и в науке вертеть баранку.
– Нет, – ответил Гумер, – режиссер!
– Режиссер, дирижер, – протянул нараспев водитель, – какая разница!
Утомленный солнцем, припекавшим сквозь стекло, духотой в салоне, Гумер все же возразил:
– Разница есть. Дирижер руководит оркестром, а режиссер ставит спектакли, кинофильмы, концерты.
Шофер же стоял на своем:
– А для меня эти профессии, как японцы, на одно лицо. Артисты, одним словом.
На «артиста» Гумер возражать не стал, посчитав, что дальнейший разговор с этим «знатоком искусств» не имеет смысла.
Говорливый водитель заметил это и, затаив некоторую обиду, подчеркнуто и нравоучительно начал: «Года три назад к нам в Чечан приехали такие же молодые, как ты, два метеоролога – станцию строить, погоду предсказывать. Приехали поздно и попросились на постой к одной бабке. А она им в ответ: «Приютила бы я вас, внучки, да только одна у меня комната». Тогда они попросились переночевать на чердаке. Тут бабка совсем руками замахала: «Что вы, что вы, весь день свиньи мои носом солому рыли, к стуже это, замерзните!» «Мы, бабуля, сами погоду предсказывать мастера, авторитетно заявляем – не быть холодам!» – уверили они. Бабка поохала, но на постой их пустила. А ночью ударил мороз, и у горе-метеорологов до утра зуб на зуб не попадал. С рассветом, решив, что по их профессии у нас давно и успешно свиньи работают, собрались и бесславно покинули наш Чечан».
Закончив расхожую байку, водитель ухмыльнулся.
– К чему вы это мне рассказали? – недовольно спросил Гумер.
– А к тому, – назидательно прибавил автобусник, упершись в него рыбьими глазами, – что в нашем городе, в кого ни ткни – готовый артист. И большой находкой ты для него не будешь.
Довольный тем, что поддел новоиспеченного интеллигента, водитель мягко переключил скорость. Но и Гумер в долгу не остался.
– По крайней мере одного «артиста» я уже увидел, – ответил он, – а на других, даст бог, посмотрим.
Знакомство Гумера с коллективом Дворца искусств, в котором предстояло практиковаться, началось с руководителя фотокружка. В ту минуту, когда директор представил его, в студии стоял дым коромыслом, а сам ее руководитель что-то важно печатал на допотопной, обшарпанной и скрипучей машинке. Это был человек лет сорока, с широкой переносицей слоника, но с ом-хоботком, маленькими глазками и отвисшей пухлой нижней губой. На ней был прилеплен окурок, такой короткий, что, казалось, сделай он еще затяжку, вот-вот прижжет ее. Он протянул руку, представился Махмудом и тут же деловито спросил:
– В литературе что-нибудь смыслишь?
Гумер пожал плечами:
– Кое-что, в пределах школы и институтского курса.
Махмуд решительно повернул каретку, отчего та взвизгнула, словно выругалась в его адрес и всех, кто когда-либо печатал на старушке-машинке, рявкнула и выплюнула распечатанный лист.
– Прочитай и дай оценку, – попросил он.
С опаской посматривая на окурок на его губе, Гумер все же прочитал первую строку: «Я шел по аулу, а вокруг кучерявились деревья», потом улыбнулся и произнес:
– В русском языке нет такого выражения «кучерявились деревья».
Махмуд разочарованно посмотрел на него, как на безнадежного идиота, который ничего не смыслит в литературе, потрескавшимся языком, наконец, столкнул окурок в пепельницу и, как гада, прижал его пожелтевшим большим пальцем.
– Мы сами обогащаем язык, – ответил он, – а иначе он закоснеет враз. Вот Маяковский, например, одел же облако в штаны.
– Так то Маяковский! – возразил Гумер.
Махмуд, как ребенок, обиженно потупил глаза:
– Маяковскому, выходит, можно, а мне нельзя?
– Не обижайся, Махмуд, – постарался ободрить его Гумер. – Понимаешь, ну не терпит русский язык таких вольностей, самодеятельности.
Но фотограф и вовсе сник.
– За что ни возьмешься, – грустно сказал он, – кино ли снимать, рассказы ли писать, статьи по наукам, ни у кого не найдешь поддержки. Того хуже, придет такой умник, как ты, и разнесет все в пух и прах.
– Так ты и наукой занимаешься? – чтобы сгладить момент и отвести тему от «литературного творчества» Махмуда, поинтересовался Гумер.
Махмуд зажегся снова.
– А как же! – ответил он гордо. – Я вот недавно работу по топонимике Северо-западного Кавказа написал, готовлю к публикации. В ней начисто опровергаются многие общепринятые трактовки о происхождении названий местностей и населенных пунктов.
– А вот в этом я тебе и вовсе не советчик, – поморщившись от высыпанной на него тирады и стараясь побыстрей умыть руки, ответил Гумер. – В краеведении, а тем более в науке о происхождении слов – этимологии, я слаб.
– А ты не советуй, а слушай! – заговорщически подмигнул Махмуд.
Гумер застыл в ожидании.
– Вот Анапа, например, – продолжал тем временем тот. – Общеизвестно, что название этого города переводится с адыгейского как «край стола». И с этим согласны все. А вот древнее название – Горгиппия – учеными ошибочно считается греческого происхождения.
Затем Махмуд изучающее посмотрел на него и спросил:
– Язык-то наш хорошо знаешь?
– Говорю, пишу, читаю! – отрапортовал Гумер.
– А что значит в нем слово «горгип», можешь перевести?
– Место крика? – предположил Гумер.
– Так точно! – обрадовался Махмуд. – А теперь слушай дальше. Мы, адыги, жили там тысячелетия и вместе с пришлыми греками строили этот город во времена Боспора, а потом производили в нем керамику и прочую утварь. Для чего?
– Для торговли и пользования, естественно, – поддержал ход его мыслей Гумер.
– Правильно, для торговли! А там, где она была, там всегда обязательно присутствовали крикуны и зазывалы. Отсюда следует, что Горгиппия нечто иное, как место плача и крика, – поставил патетическую точку в своей версии Махмуд.
– А плач здесь при чем? – спросил Гумер.
– Горгиппия была и невольничьим рынком, – заключил Махмуд. – Зазывалы кричали, предлагая живой товар, а жертвы их плакали…
Однако на этом повествование о своих изысканиях в области топонимики Кавказа Махмуд не закончил.
– Или вот Геленджик, например, – продолжил он. – Академическая наука склонна утверждать происхождение его названия от татарского слова. Я же говорю, что татарин в нем не ночевал.
– Так уж и не ночевал? – усомнился Гумер.
Татарин-то, может, и ночевал, но с какой стати он должен был давать ему название, когда только адыги жили на том месте веками. Потом он снова изучающее посмотрел на Гумера и спросил:
– Ты в Геленджике был?
– Практику в нем в пионерлагере проходил.
– Значит и бухту его видел?
– Видел!
– И что она тебе напоминает?
– Чашу.
– Это ближе к теме, – подытожил Махмуд. – Кому-то чашу, а вот мне, как и тем, кто жил в тех краях в незапамятные времена, – таз, наполненный водой. А теперь улови созвучие: Геленджик и Ледженцик. Последнее значит на нашем языке «маленький таз». Это потом название города обработали до удобоваримости.
– А кому понравится жить в городе Маленький таз? – пошутил Гумер.
– Вот-вот, – поторопился Махмуд, – всем хочется, чтобы было удобно, красиво, я бы сказал, еще и романтично. И этим мы грешим против истины, которая всегда проста и не любит мудрствования. Так же стало Джубгой и другое причерноморское местечко. В переводе с адыгейского – это «сторона ветров», что устраивает всех, но только не меня. Не Джубга это, а Шибга, что означает «спина лошади». Посмотри когда-нибудь на этот поселок с моря, и ты обязательно увидишь рельеф, на котором он поселился и который очень напоминает лошадиную спину.
Махмуд закурил сигарету и смолк. И в эти минуты стал похож на медиума, подключившегося к невидимому для простых смертных информационному полю.
– В нем, несомненно, говорит кровь, – подумал Гумер, – эта река памяти о тысячелетиях. Наверное, от этого его доводы так просты, логичны и убедительны. Не знаю, как с артистами, вспомнил он разговор с водителем, но вот чудаками, похоже, сей город богат.
И вновь окурок стал почти прижигать Махмуду губу, а едкий табачный дым полез в левый глаз, отчего прикрылось его веко и чуть перекосилось лицо. Потом оно снова приняло прежний вид. Проникновенно и ласково улыбнувшись Гумеру, как дирижер оркестру, с которым только что ладненько сыграл прелюдию, Махмуд достал из папки свое основное произведение и бережно передал ему.
– Читай и удивляйся! – с радостью приближающегося успеха воскликнул он.
Гумер прочитал и через несколько минут, тяжело вздохнув, будто негодуя на себя, что уделил их этой бредятине, бросил опус на стол. «Воистину, – подумал он, – человеку, в котором говорит кровь, свойственно иногда, как никому другому, вскипать и заговариваться».
– Ну, и… – не увидев на лице Гумера ожидаемого восхищения, спросил Махмуд.
– Губу прижжешь! – наконец не выдержал Гумер, не заметив уже на ней окурка, а лишь мерцающий огонек.
Махмуд сплюнул его в пепельницу, а с ним словно и весь ожидаемый разнос от молодого критика.
– Вот ты даешь, Махмуд! – начал Гумер. – С твоими версиями в топонимике я еще мог бы как-то согласиться, но что наш адыгейский язык еще и прародитель языков мира – не могу!
– И не только, – спокойно возразил Махмуд, – но и ключ к познанию всех современных языков. И ничего в этом удивительно нет! Мы один из древнейших народов на земле – потомки хаттов, которые никак не моложе египтян.
– Но твоя идея мне все-таки кажется претенциозной, – заключил Гумер.
– Вот-вот! – на мгновение сникнув, а потом вновь набравшись духа, огрызнулся Махмуд. – Претенциозной! И такие мы всегда, умаляющие свою значительность.
А потом человек с лицом добродушного слоненка вдруг преобразился в бешеного слона и пошел в наступление.
– А знаешь ли ты, мальчишка, – вспылил он, – что обозначает сочетание «ад», положенное в начало самоназвания нашего народа? Так вот «ад» на санскрите – это нечто иное, как «первый»!
– Притянуто за уши и так же претенциозно! – ответил Гумер. – Мало ли еще других значений у этого сочетания букв, например, не самое приятное – преисподняя.
Махмуд не отступил, а вновь продолжил натиск со слоновьим бешенством.
Гумер вскинул руку с открытой ладонью, стараясь перевести разговор в нормальное русло, но Махмуд, оказавшись на редкость темпераментным, уже дышал ему в лицо.
– Скажи, скажи любое слово, из какого хочешь языка, и я тебе все докажу! – не унимался он, дезактивируя оппонента тяжелым табачным перебродом.
Гумер бросил ему первое, что пришло на ум:
– Архипелаг!
Махмуд снова притих, призадумался, а затем просиял.
– Пожалуйста! – ответил он. – Ар в переводе с адыгейского значит «то», хипе – «над морем», лаг – «высота».
– Гениально! – поразился Гумер, невольно высказав вслух внезапное умозаключение.
Махмуд расплылся в широкой и самодовольной улыбке. Но молодости свойственны горячность и максимализм, и Гумер не смирился с тем, что только что был положен в споре на лопатки собственными же руками.
– А по-моему, – рубанул он с плеча, – весь твой труд – это убедительно написанная галиматья!
Но, как ни странно, Махмуд совсем не обиделся, а снова просиял.
– Так «галямат» по-нашенски – это ведь «прекрасно»! – словно смазанный маслом, выскользнул он.
Гумеру осталось лишь пожать плечами. Будучи дилетантом в языковедении, он так и не разобрал, с кем имеет дело: с гением, виртуозом перепева слов или обыкновенным словоблудом, но в том, что Махмуд большой оригинал, уже не сомневался.
В этот же день он продолжил знакомство с другими жрецами и жрицами храма муз и обитателями славного города Чечана – с художником-оформителем Никодимом, высоким, чуть сутуловатым, в длинной холщовой рубахе с отворотом и навыпуск, закатанными рукавами, словно мастеровой, пришедший из бажовской сказки. С Никодимом, имевшим «одну, но пламенную страсть» – горы. О них он самозабвенно и с упоением мог рассказывать часами. Познакомился с его супругой – Галиной, женщиной тихой, но не лишенной стерженька, цепкости, которые позволяли ей надолго вырывать Никодима из рук «пламенной страсти» для пользования на благо многодетной семьи. Познакомился с их коллегой по художественной мастерской – Азметом, кто ну никак не довольствовался рутинной, как ему казалось, работой оформителя и искал воплощения своих замыслов в живописи, графике, скульптуре. Представили Гумера и методистке Рае, писавшей сценарии для военно-патриотических представлений с таким батальным размахом, что позавидовал бы сам Лев Толстой, а приглашать на постановки их нужно было бы Бондарчука.
Все они тоже были в некоторой степени оригиналами и, как многие творческие работники провинции, тяготились ею и бесперспективностью своей деятельности. «Платят мне достаточно и уважают в коллективе, – любил поговаривать Азмет, – но я, как тот конь, подаренный конкистадорами индейцам. Его приняли за божество, воздвигли на постамент, осыпают жертвенными мясными дарами, а корм не в коня, и он голодный, с тоской смотрит на зеленые луга, готовый вот-вот рухнуть». Или, например, Никодим, при наплыве заказов в мастерской, устало бросавший на стол кисть или перо и возмущавшийся: «Все надоело, все! Завтра уйду в горы, подальше, подальше от этой сутолоки и толкотни!». «Какие горы, Дим Димыч, – успокаивала его супруга, что всегда была рядом. У тебя семеро по лавкам пищат. Их кормить, одевать, обувать надо!» «И вот так всегда, – усмирялся Никодим, – и ничего с этим не поделаешь!» А методистка Рая как-то отвела Гумера в сторону и попросила совета: «Меня пригласили на телевидение. Как ты считаешь, стоит согласиться? «Стоит!» – незамедлительно, дабы отвязаться, ответил Гумер. Она ушла довольная, а Азмет, который был невдалеке и наблюдал за их разговором, поинтересовался: «Небось, и у тебя совета насчет телевидения спрашивала? Она с этим вопросом ко всем новеньким пристает, чтобы подчеркнуть свою значительность. На самом же деле ее никто никогда и никуда не звал!».
Будучи представителями творческой интеллигенции, каждый, считая только себя глубоким индивидуалом и несомненным талантом, они изредка подтрунивали друг над другом. И все мечтали уехать из Чечана в поисках лучшей доли, но, как водится еще со времен чеховских «Трех сестер», никто и никуда не уезжал. Мечты, мечты…
Жизнь в городе текла тихо и размеренно, и вдруг этот муравейник залихорадило, будто кто-то воткнул в него палку. Городок стал готовиться к приезду из Москвы высокопоставленного партийного бонзы: обитатели его белили деревья, косили сорную траву, латали дороги и тротуары. А Дворец искусств взялся приготовить для бонзы концерт, постановку которого поручили Гумеру.
– Ну, Раечка, – выговаривал при обсуждении постановочного плана Гумер сценаристке, – у вас в первой части концерта выезжает на сцену буденновец на коне. И где прикажете взять животину?
– А это не проблема, – даже не моргнула глазом Рая, – в колхозе!
– Колхозную худобу на сцену? – изумился Гумер. – В героико-патриотическое представление? Только через мой труп! – потом успокоился и предложил: – Рая, давно пора вам отойти от этого громоздкого натурализма. Свое видение концерта реализуйте в сценарии символикой, условностями в конце концов. Так сегодня делают во всем мире. И это очень удобно при постановке.
Но Рая явно не соглашалась, и Гумер продолжил:
– И потом, у вас смена декораций проходит посредством вращения сцены, а она, насколько мне известно, не крутится во дворце последние 10 лет.
– Пусть ремонтируют! – вскочила на любимого конька Раечка. – У нас огромный штат техников-бездельников. Устроили, понимаешь, из Дворца искусств богадельню. Живут и понапрасну хлеб жуют!
– На ремонт сцены нужно время, – продолжил объясняться Гумер, – а его у нас мало! И еще. Через весь сценарий лейтмотивом проходят стихи Маяковского. А это, если тебе известно, поэт, требующий особого прочтения. Кому прикажешь его читать?
– Есть такой человек, – отстаивала свой сценарий Рая, – да вот не знаю, сможем ли его извлечь?
– Извлечь? Откуда? – недоумевал Гумер.
– Понимаешь ли, – тихо пояснила она, – это прекрасный чтец, профессиональный актер. Но есть одно «но», он сегодня проходит принудительное лечение от алкоголизма.
– Да, – призадумался Гумер, – алкоголика нам еще не хватало!