Пианисты Бьёрнстад Кетиль

— Спаси и помилуй! — говорю я.

Я смотрю на стеклянный шкаф с пластинками. На большое окно и деревья в саду.

— В этом есть что-то вечное. Теперь я понимаю, почему ты равнодушна к «Солнцу» Мунка.

Она кивает.

— Это мой мир.

Она ставит на стол фрукты и спрашивает, не хочу ли я есть. Но я не голоден.

— Нет, спасибо, — отвечаю я.

Она смотрит на часы. Потом идет к шкафу с пластинками.

— Хорошо, что ты пришел именно сегодня. Сегодня подходящая погода для Жаклин Дюпре. И для Элгара.

— Что ты имеешь в виду?

Она смеется.

— Низкие, тяжелые от дождя облака. Сильный ветер.

— Ты тоже любишь такую погоду?

Она кивает.

— Я не могу жить без нее. Если солнечные дни длятся долго, я не нахожу себе места.

Она не знает, что я уже слушал эту музыку; я побывал в музыкальном магазине у Кьелля Хилльвега и купил все пластинки Жаклин Дюпре, какие там были, уже на другой день после нашего похода на Брюнколлен. Гайдн. Элгар. Камерная музыка с Баренбоймом и Цукерманом. Я ежедневно проигрывал эти пластинки и слышал в этой музыке Аню. Горячее дыхание Дюпре и спокойное дыхание Ани. Мощные звуки виолончели были Аниной страстью. Я привык видеть ее, слушая эту музыку, мечтать о ней, и воображаемые картины того, что мы с нею делали, становились все смелее, но никогда не достигали горячего толкования Дюпре. Потому что была еще и другая Аня, и эту Аню я мог вызвать, только когда долгими вечерами при погашенном свете играл в Студии 18 Шуберта — прозрачные побочные темы, горизонтальные проведения в трех последних сонатах. Как странно, что Ребекка играет одну из них. Они мои. И когда я их исполняю, Аня всегда рядом со мной.

— Кажется, ты замечтался?

Я с отсутствующим видом стою в гостиной семьи Скууг.

— Прости, пожалуйста…

— О чем ты сейчас думал? — с любопытством спрашивает она.

Я хотел бы поделиться с нею своими мыслями. Но не могу. Как я расскажу ей, что сижу в немой темноте студии в НРК и вызываю ее образ? Она испугается не меньше, чем тогда в ольшанике.

— Думал о том, какие мы счастливые, потому что у нас есть музыка, — говорю я.

— Это верно. — Она ставит пластинку.

Мы садимся рядом в кресла «Барселона». Совсем как на концерте. До звуков виолончели, до оркестра, до тяжелой темы слышится знакомое шуршание. Мы слышим дыхание Жаклин Дюпре, ощущаем пугающую страстность ее игры. За окном сильный ветер. Он качает высокие ели, спускающиеся к реке. Я думаю о маме, которая там погибла. Интересно, понравилась бы ей девушка, которая сидит сейчас рядом со мной, сдвинув колени и благоухающая ноготками? Эта Аня Скууг, околдовавшая и Катрине, и меня. Мне страшно. Мои чувства слишком сильны. Это ненормально. И хотя Аня сидит рядом и сама пригласила меня к себе, она по-прежнему недостижима. Было бы безумием даже прикоснуться к ее руке. Мысленно она сейчас витает где-то далеко отсюда. Она ничего не знает о таких вещах, какими занимались мы с Маргрете Ирене и какими будем заниматься и впредь, всякий раз, как я не сдержусь. Аня целиком поглощена музыкой. Она слушает богатую, живописную музыку Элгара, слышит плеск морских волн и видит раскачивающиеся за окном ели. Я не смею повернуться к ней, но знаю, что она сейчас плачет, что она необыкновенно остро чувствует музыку, хотя у нее не скатилось ни одной слезы. Музыка звучит громко, усилитель поставлен на полную мощность. Кажется, будто Жаклин Дюпре сидит перед нами, между динамиками AR, как будто весь оркестр находится в этой комнате, хотя это физически невозможно. Мы приближаемся к апогею первой части. Аня начинает покачиваться, она живет в этой музыке, почти стонет и тяжело дышит, совсем как Жаклин Дюпре. Неожиданно откуда-то веет холодом. Где-то открылась дверь. Я чувствую сквозняк. В комнате кто-то есть. Я чувствую чье-то неожиданное, зловещее присутствие и оборачиваюсь, Аня в то же мгновение вскакивает с кресла.

Человек с карманным фонариком!

Нейрохирург Бруг Скууг застыл в дверях и смотрит на нас.

Какую-то секунду Аня стоит как вкопанная. Потом подбегает к музыкальному центру и поднимает адаптер. Но у нее трясется рука. Слышится царапающий звук. По лицу хирурга пробегает боль. Он слабо улыбается.

— Зачем ты остановила пластинку? — дружески спрашивает он.

— Так надо. Ведь ты, наверное, будешь дома работать?

Он кивает:

— Да. Мне надо написать отчет. Это срочно. В больнице у меня нет ни минуты покоя.

— Мы не будем тебе мешать.

Брур Скууг смотрит на меня.

— Как неудачно, — говорит он. — Но, может, вы послушаете Элгара в другой раз?

Однако я больше не должен сюда приходить. Я это вижу по нему и по Ане. Мне здесь не место. Они хотят, чтобы я ушел, но никто из них не решается прямо мне это сказать.

— Я уже ухожу, — говорю я. — Заглянул на минутку.

Человек с карманным фонариком улыбается, но глаза у него мертвые. Аня неестественно бледна. Кажется, она хочет что-то сказать, но не может произнести ни слова.

— А как дела с карьерой? — спрашивает у меня Человек с карманным фонариком.

— Так себе, — уклончиво отвечаю я.

— Что играют на Мелумвейен?

— На Мелумвейен играют Брамса и Бетховена.

Я пытаюсь встретиться с Аней глазами, но она не смеет смотреть в мою сторону.

— Спасибо, — говорю я ей.

Она что-то бормочет.

— Ты, конечно, придешь в январе на выступление Ани с Филармоническим оркестром?

— Конечно, — отвечаю я. — Жду с нетерпением. Но до этого будет еще дебют Ребекки.

Человек с карманным фонариком удивлен. Аня тоже.

— Ребекка Фрост? Она собирается дебютировать?

— Да. Одиннадцатого ноября. Она тебя приглашает, — говорю я Ане.

— Как странно. — Аня растерянно смотрит на отца. — Сельма мне ничего об этом не говорила.

— Я ей позвоню, — мрачно бросает Брур Скууг.

Я ничего не понимаю. Неожиданно мне становится трудно дышать. В голове у меня пожар. Я открываю входную дверь. И тут же чувствую тошноту.

— Спасибо еще раз, — благодарю я.

— Было очень приятно. — Человек с карманным фонариком говорит за них обоих.

Я иду в ольшаник. За поворотом, когда они уже не могут меня видеть, я сворачиваю направо. Дует сильный ветер, но под деревьями тихо. Я словно окаменел. Через несколько минут я не выдерживаю. Меня выворачивает наизнанку, хотя внутри у меня уже давно ничего не осталось. Я ослеп от слез. Потом у меня начинает болеть голова. Я быстро иду домой. Там я хватаю телефон и звоню Маргрете Ирене.

— Можно мне прийти? — спрашиваю я и слышу в трубке ее дыхание.

— Да, конечно, — отвечает она.

На другой день я сижу с телефонным справочником и ищу телефоны специалистов. Врачей. Гинекологов. Я еще чувствую себя нечистым после вчерашнего посещения Маргрете Ирене. Радость, а потом чувство стыда. Я унижаю не только себя, но и Аню, думаю я. Как я после этого посмотрю ей в глаза?

Марианне Скууг. Гинеколог. Пилестредет, 17.

Скоро уже вечер, но я все-таки звоню.

После пятого звонка она снимает трубку. Я слышу голос. Да, это она. Я вижу ее перед собой. Она очень похожа на Аню. Она не пугает меня так, как Человек с карманным фонариком. В Ауле, когда Аня победила на конкурсе, Марианне долго смотрела на меня. Это внушает мне уверенность. Дает надежду. Может быть, хоть кто-то из Скуугов поймет меня?

— Марианне Скууг слушает, — приветливо звучит ее голос.

— Говорит Аксель Виндинг. Я знаком с вашей дочерью и тоже принимал участие в конкурсе.

— Можешь обращаться ко мне на «ты».

— Хорошо, на «ты». — Я начинаю заикаться, пробую объяснить, чего я хочу. А чего, собственно, я хочу? Сказать, что я люблю ее дочь? Что начал подумывать о самоубийстве? Не знаю, что мне делать?

— Мне надо с кем-то поговорить, — объясняю я. — Дело касается Ани.

— Что с Аней?

— Я ее люблю, — нечаянно вырывается у меня.

Она смеется, но не надо мной.

— Аня достойна любви.

Я рассказываю ей, что случилось накануне. Она ничего не знала. Она внимательно меня слушает. Я говорю, что чувствую ужас перед отцом Ани. Не знаю, что мне делать. Прошу разрешения поговорить с ней.

Она не отказывает мне. Задумывается. Через несколько секунд говорит:

— Где ты сейчас находишься?

— Дома, в Рёа, но я могу успеть на трамвай.

— Сегодня вечером я должна быть на собрании в центре города. У меня есть пара часов до этого собрания.

— Я сейчас приеду, — говорю я.

Я хватаю деньги и бегу на остановку. Трамвай еще никогда не полз так медленно. Я встречусь с Марианне Скууг! Это почти как встретиться с самой Аней. Господи помилуй, ведь эта женщина родила Аню! — взволнованно думаю я.

Что я скажу ей? Какое произведу на нее впечатление? Мне еще нет восемнадцати. Она думает, что я ребенок. Но я уже далеко не ребенок, думаю я. Теперь я знаю о жизни столько же, сколько и взрослые.

Когда я поднимаюсь наверх со станции «Национальный театр», на улице уже темно. Непогода продолжается. Весь день шел дождь, но как раз сейчас он прекратился. Я бегу по улице Карла Юхана к Университетсгата. Бегу к человеку, который может понять, что со мной творится, и, может быть, успокоит меня.

Гудит зуммер, Марианне впускает меня. На лифте я поднимаюсь на четвертый этаж. Она ждет меня в дверях, на ней все еще белый халат. В кабинете горит свет. Она пожимает мне руку и внимательно глядит на меня. А я — на нее, и меня чуть не отбрасывает назад: она так похожа на Аню! Те же зеленые глаза. Я отвожу взгляд. Марианне улыбается.

— До чего ж вы похожи! — восклицаю я.

Ей явно нравятся мои слова.

— Очень приятно быть похожей на девушку, которую ты любишь, — весело говорит она.

Я краснею. С моей стороны было глупо так откровенничать. Она подумает, что у меня не все дома. Мой взгляд падает на кресло. Гинекологическое кресло. Мне приходится опереться на стену. Я вдруг понимаю, чем она занимается. Вижу ее будни — резиновые перчатки, пальцы, вижу всех женщин, боль, страх, раскинутые ноги.

— Тебе плохо? — спрашивает она.

Не знаю, что отвечать. В любом случае, мы не можем здесь оставаться.

— Хочешь есть? Можно, я приглашу тебя на обед? — быстро спрашиваю я.

И сам не верю своим словам. Неужели я совсем слетел с катушек? Как будто Маргрете Ирене тянет за нитку, и вязание начинает распускаться. Марианне Скууг смеется над моей дерзостью. Потом смотрит на часы.

— А почему бы и нет? — говорит она. — Сейчас в самый раз немного перекусить.

— Я угощаю!

Она снова смеется. И снимает с себя белый халат. Под халатом на ней зеленый вязаный жакет и жемчужные бусы. Я с удивлением отмечаю, что она носит джинсы.

Но когда мы бок о бок идем в «Блом», она больше не смеется. Конечно, это должен быть «Блом» — сюда ходила мама, сюда ходит В. Гуде, а уж он-то в таких вещах знает толк. Марианне Скууг не возражает против «Блома». Я нервничаю и волнуюсь, мне хочется выпить вина. Это начинает становиться привычкой. Вчера у Маргрете Ирене мы тоже пили вино.

Через несколько минут мы уже сидим за столиком в дальнем зале, в том, где плавает рыбка. Появляется красное вино. Заказан цыпленок.

— Значит, ты несчастлив? — спрашивает Марианне. В ее голосе не слышно иронии.

— Мне очень хочется общаться с Аней, но я не собираюсь давить на нее, — говорю я. — Однажды мы с ней совершили долгую прогулку, и я чувствовал, что ей было хорошо. Вообще, речь идет не только обо мне. Но обо всей нашей среде молодых пианистов, нам всем хочется, чтобы она была с нами. Но она почему-то нас сторонится.

Марианне Скууг задумывается над моими словами. Я смотрю на чистые линии ее лица и удивляюсь, что она выглядит так молодо. Должно быть, ей было всего двадцать, когда она родила Аню, думаю я. Тогда, значит, сейчас ей еще нет сорока.

— Ты считаешь неестественным, что она вас сторонится?

Я киваю.

— Так все считают. Мы никогда не видим ее, ни на концертах, ни в нашем союзе молодых пианистов, куда всегда ее приглашаем.

Марианне не двигается и смотрит куда-то вдаль. Мне кажется, я сказал уже больше, чем следует. Теперь ее очередь говорить. Но она молчит. Она так похожа на Аню. Неожиданно мне нравится, что ей уже почти сорок.

По щеке Марианны ползет слеза. Она не пытается скрыть, что плачет. Но это тихие слезы. Она открывает сумочку, достает носовой платок. Сморкается.

— Ты многого не знаешь, — говорит она.

И берет меня за руку. Рука у нее теплая. Это почти что рука Ани, думаю я. Свободными руками мы поднимаем бокалы.

— Рассказать тебе все? — произносит она, обращаясь как будто к самой себе. Она по-прежнему внимательно смотрит на меня, но похоже, что она уже решилась.

— Можешь на меня положиться, — говорю я. — Я тоже беспокоюсь за Аню. Надеюсь, ты это понимаешь. Если она не захочет иметь со мной дела, я с этим смирюсь. Но я хочу, чтобы она сказала мне это сама. С ее папой что-то не то…

— Да, с ее папой что-то не то, — повторяет Марианне.

Теперь я уверен, что мы нравимся друг другу, что мы заодно. Меня охватывает тихая радость. Марианне медленно отпускает мою руку. Нам приносят наш заказ, но мы не притрагиваемся к еде.

— Как странно, что ты решил мне позвонить, — говорит она. — Потому что я знаю о тебе больше, чем ты думаешь. Твоя мама была моей пациенткой. Она была совершенно здорова, поэтому меня потрясла ее смерть. Когда я увидела тебя на конкурсе в Ауле, я поняла, какие чувства ты питаешь к моей дочери. И меня это обрадовало. Конечно, я считаю, что Аня достойна любви. Иногда мне трудно поверить, что она моя дочь. Но это, наверное, неудивительно — мне было всего восемнадцать, когда я ее родила…

— Ты была такая же, как я сейчас? — восклицаю я.

Она осторожно улыбается.

— Да, но ведь ты сам знаешь, что и в этом возрасте человек может любить.

Я краснею. Заикаюсь:

— Значит… значит, тебе… сейчас…

Она читает мои мысли.

— Да, мне тридцать пять, — говорит она.

— Ты почти молодая!

Мы оба смеемся. Потом она снова становится серьезной.

— Я знаю про ту вашу прогулку, — говорит она. — По тому, как ты играл Дебюсси, я понимаю, как много для тебя значат чувства. Мне не с кем говорить об Ане. Меня многое беспокоит. Странно, но я сама собиралась с тобой встретиться, надеясь, что ты объяснишь мне, что происходит с моей дочерью.

— Я ничего не знаю.

Она задумчиво кивает:

— Понимаю. Тогда, значит, я должна все рассказать тебе в надежде, что нам вместе будет легче в этом разобраться.

Она кладет в рот кусочек цыпленка. Это единственное, что она съела за весь вечер.

— Я должна вернуться к началу, — говорит она. И замолкает. Я выпрямляюсь на стуле и сижу тихо, как мышь. — Брур на семь лет старше меня, — продолжает она наконец. — Он уже почти закончил учиться, когда мы встретились с ним на празднике в Доврехаллен. И я сразу же забеременела, с первого раза, но ни он, ни я еще не были готовы стать родителями.

Я киваю. Именно это я и хотел узнать. Ее историю. Детали. Того, о чем Аня мне не рассказала. А Марианна рассказывает, вначале немного по-матерински. Почти назидательно. Рассказывает, что Человек с карманным фонариком хотел, чтобы она сделала аборт. Но она не смогла и родила Аню. Ребенок оказался спасением. Однако она не собиралась бросать занятия.

— Я хотела стать врачом, и, как ты, наверное, уже понял, мы оба были из состоятельных семей. Нам было легко взять няню для Ани. Мы почти сразу переехали на Эльвефарет. Я училась семь лет. Настояла на своем. Но из-за Ани мы оба очень быстро начали испытывать угрызения совести. Особенно Брур. Он не мог простить себе, что пытался помешать, чтобы она появилась на свет.

Теперь Марианне стало труднее рассказывать. Что она может рассказать о своем муже? Что он страдает от глубоких экзистенциальных травм? Что он любит Аню с первого дня, но что эта любовь перегружена раскаянием? Что он не знает, что бы еще сделать для дочери? Что он почти болезненно привязан к ней? Она рассказывает мне о Человеке с карманным фонариком, о Бруре Скууге, бывшем вначале замечательным, знающим и внимательным человеком. В то же время она все яснее видела его трудные стороны — неустойчивую психику, безграничную потребность в контроле, правилах, системах. Он хотел дать Ане все самое лучшее. И в таком случае должен был сам ее воспитывать. Это было уже слишком.

— Я пыталась образумить его, но безуспешно. Мы только ссорились. Между нами уже не осталось места для любви.

В том, что она так осторожно мне рассказывает, я слышу другую, более тяжелую историю. Она хотела развестись с мужем. Но он стал совершенно неуправляемым, угрожал убить ее, кричал, что никогда не даст ей развода. Это напугало ее. Он боялся, что Марианне заберет с собой Аню. И, может быть, ему хотелось убить их обеих. Да, думаю я, наверное, именно поэтому она и рассказывает мне все это. В мировой истории было достаточно подобных безумцев! А Брур Скууг, если ей верить, безусловно, был ненормальным. Такой он и сейчас. Я слушаю рассказ Марианне и все вижу ее глазами — она не осмелилась уйти от него; конечно, она могла бы оставить ему Аню, но это было бы еще большим поражением.

Марианне прерывает рассказ и качает головой. Теперь моя очередь взять ее за руку. Рука лежит на столе. Я, молодой парень, пытаюсь ее утешить.

— Какая высокая цена! — говорю я.

Она кивает и снова начинает рассказывать, ей хочется завершить эту печальную исповедь.

— Словом, я с ним осталась, — говорит она. — И жила с ним. Миллионы людей знают, что можно жить с человеком, даже если тебе этого не хочется. Я сделала это ради Ани. Я думала так: пожертвую несколькими годами, но когда Ане исполнится восемнадцать, я от него уйду. Осталось ждать еще год.

— А он знает об этом?

Она медлит с ответом.

— Догадывается. Мы никогда об этом не говорили. Но он понимает, что любви к нему у меня уже не осталось. Я живу на Эльвефарет, потому что я мать Ани, и ничего больше. Знаю, что могу успокоить Брура, если нужно, предотвратить его безумные выходки. Но он и Аня вращаются вокруг одной оси, у них свой мир, и я не имею туда доступа. Иногда я даже боюсь…

Она закрывает лицо руками.

— Чего ты боишься? — спрашиваю я после некоторого молчания.

Марианне смотрит на меня, явно испуганная тем, что она мне рассказала, тем, что вообще говорила об этом с таким сопляком, как я. Но я еще никогда не чувствовал себя таким взрослым.

— Чего ты боишься? — снова спрашиваю я.

Она не отвечает. У меня по спине бегут мурашки. Словно я слышу то, чего она так и не сказала.

Мы просидели в «Бломе» до позднего вечера. Марианне забыла о своем собрании. Я чувствую серьезную духовную связь с этой женщиной, которая во многом напоминает мне Аню, но все-таки совсем другая. Я рассказываю ей о своей жизни, она хочет узнать, как я провожу дни. И я рассказываю о музыке, о занятиях, о мечтах. Я чувствую, и это факт, а не мое воображение, что между нами что-то возникает, что доверие, которое мы оказали друг другу, не исчезнет бесследно. Она больше не мать Ани. Она Марианне Скууг, и она на семнадцать лет старше меня. Теперь я иначе думаю о ней, чем вначале. Думаю, что она красива и что она женщина.

Мы одновременно встаем из-за стола, словно оба внезапно поняли, что подошли к грани дозволенного. Она хочет взять счет, но у меня есть гордость. Я расплачиваюсь деньгами, которых у меня почти нет. Она мне не мешает.

— Ладно, — говорит она. — Но в следующий раз плачу я.

Как будто он будет, это следующий раз, думаю я. Мы вместе идем по улице Карла Юхана к Национальному театру. Там оказывается, что никто из нас не собирается ехать домой на трамвае. Она смотрит на часы.

— Я еще успею застать конец собрания, — неопределенно говорит Марианне. Она избегает встречаться со мной глазами. Я ей не верю. Я думаю, что ее ждет мужчина.

Но молчу об этом. У меня внезапно появляются планы на вечер.

У спуска на станцию мы торопливо обнимаемся, даже слишком торопливо, прежде чем разойтись по своим делам.

— Приятно было с тобой познакомиться, — говорит она.

— Мне тоже. Спасибо, что ты нашла для меня время.

— Теперь ты знаешь обо мне больше всех.

— Не бойся, я не проболтаюсь.

— Да уж, пожалуйста, не проболтайся.

Она уходит по направлению к кинотеатру «Сага». Я смотрю ей вслед. Взволнованный и одновременно смущенный. Со спины ее не отличить от Ани.

Налетает ветер. И снова начинается дождь.

Через Дворцовый парк я иду к Бишлету.

В воздухе витает ожидание. Предстоящий дебют Ребекки Фрост. Она собирается сделать то, о чем мы все мечтаем и на что не можем решиться. Ребекка вступает в ряды взрослых. Мы немного ей завидуем, но и гордимся ею. Я лежу в кровати Маргрете Ирене. Все как обычно. Единственная разница заключается в том, что Маргрете Ирене наконец-то опомнилась и сняла с зубов пластинки. Я и не подозревал, что у нее такие красивые зубы.

Она не раздевается, значит, мы и сегодня еще не сделаем этого по-настоящему, и я вздыхаю с облегчением. Она не хочет пользоваться противозачаточными средствами. И не хочет, чтобы я пользовался презервативами. Ребенка она тоже не хочет. Меня это устраивает больше, чем она думает. С меня и так довольно. Она считает, что использует меня, но это я использую ее. Мы никогда не поженимся, думаю я. Это только сейчас нам доставляет радость использовать друг друга.

— А ты когда собираешься дебютировать? — спрашивает она.

Как будто мы раньше уже не говорили об этом!

— Сначала я должен уйти от Сюннестведта, а на это нужно время, — говорю я.

— Глупая доброта! Зачем тебе считаться с этим высокопарным чудаком? Ты все переворачиваешь с ног на голову.

Я с ней согласен. Но не могу обидеть Сюннестведта и еще не готов дебютировать. Чего-то мне не хватает. Я замечаю это, когда в безмолвной тишине Студии 18, задумавшись, играю то, чего почти не понимаю. Вот тогда мне все ясно. Тогда все просто. Потому что я думаю только об Ане. Но об этом Маргрете Ирене не расскажешь.

— Куда спешить, — говорю я.

Она щиплет меня за нос.

— Просто ты хочешь произвести сенсацию. Потому что веришь, что сможешь обойти нас всех.

Она права. Но я не могу в этом признаться.

— Ты дебютируешь раньше, чем я, — говорю я и целую ее красивые губы. Она нравится мне все больше и больше.

— Я? Да я еще даже не знаю, хочется ли мне вообще быть музыкантом! — говорит она. Она еще учится в школе. Все, кроме меня, учатся в школе. Я чувствую себя неполноценным. То, что мы делаем с Маргрете Ирене, так порочно. Моей самоуверенности заметно поубавилось. И меня беспокоит, что теперь я меньше уверен в себе.

Но сейчас главная — Ребекка. Уже десятое ноября. Когда мы с Маргрете Ирене встаем с кровати, нам пора идти в НРК, в большой пустой Дом радио, куда Ребекка с благословения Гейра пригласила весь наш Союз молодых пианистов на свою генеральную репетицию.

Лучший рояль — «Стейнвей», модель D, с тугой клавиатурой, как и полагалось в то время и как мне нравится, стоит в Студии 19.

Аня тоже приглашена. Ей было послано приглашение. Но ее нет. Ребекка подходит ко мне и целует меня в губы, главным образом чтобы позлить Маргрете Ирене. На Ребекке джинсы и белая мятая рубаха, словно для того, чтобы подчеркнуть неформальность этой встречи.

— Звонила Аня. Сегодня она не придет. — Ребекка насмешливо смотрит на Маргрете Ирене. — Но завтра придет непременно. И даже примет участие в празднике после концерта.

Ребекка закатывает глаза, так точно пародируя Аню, что мы все трое смеемся. Ребекка нервничает и полна нетерпения. От нервозности люди хорошеют, думаю я. Мне хочется сказать ей, что она очень красивая, но я молчу. Для Маргрете Ирене это будет уже слишком.

Послушать Ребекку пришли разные люди, не только Союз молодых пианистов. Здесь и многообещающие певцы, и скрипачи с виолончелистами. Ребекка всегда была широкой натурой. У нее много друзей. Она расставила стулья полукругом перед роялем, приготовила фрукты, минеральную воду и вино. Но мы пришли, чтобы слушать. С ее стороны смело устроить генеральную репетицию накануне концерта.

— Если все пройдет хорошо, значит, главное дело сделано. А завтра будет просто приятная прогулка. Ты даже не представляешь себе, какое на мне будет платье! — говорит она, обращаясь главным образом к Маргрете Ирене. — Светло-голубой атлас. Прямехонько из Парижа. Папа настоял, чтобы я не думала о расходах, ха-ха. Ты задохнешься от восторга. Обещаю тебе.

Она многозначительно смотрит на нас обоих. Мне неловко стоять, держась за руки с Маргрете Ирене. Как будто все знают, чем мы занимаемся, оставаясь наедине. Но Ребекку сейчас занимает не это. Ее ждет нешуточное испытание. Она будет сидеть совсем близко от нас, от ее требовательной, но и самой преданной публики. Я восхищен ее мужеством. Из ее семьи никто не приглашен. Как ни странно, нет даже Сельмы Люнге. Ребекка хотела, чтобы на этой генеральной репетиции присутствовали только верные друзья, и ничто не могло ей помешать. Собственно, этот концерт — экзамен на звание ремесленника. Она ждет от нас критики и комментариев. Мы должны быть абсолютно честными — таково ее требование.

Мы садимся. Концерт начинается. Она допускает ошибку в самом начале воздушной прелюдии Равеля, потом я вижу, что она сосредотачивается. Просто поразительно, как многого она добилась всего за несколько месяцев. Ребекка шутя справляется с чертовски трудной токкатой, несмотря на безумно сложные репетиции и требующие невероятных усилий октавы с аккордами. Мы восторженно аплодируем. Ребекка встает и раскланивается, к ней возвращается ее естественная самоуверенность. Потом следует опус 109, который, по моему мнению, я и сам неплохо играю. В Ребекке есть что-то шикарное, думаю я, она держится с завидным достоинством — прямая спина, гордая шея. В ней нет ничего искусственного. Завтра вечером состоится ее дебют. В самых лирических местах я закрываю глаза, и вариациях, в неожиданных паузах, рассеянности, словно Бетховен отражает мое душевное состояние.

Я держу руку Маргрете Ирене, но думаю об Ане. Завтра я снова ее увижу.

Ребекка исполняет и сонату Бетховена, и четыре баллады Шопена. Начало каждого номера поражает меня — и не только техникой исполнения. Однако неожиданно я замечаю, что мой энтузиазм охладевает, что мне становится скучно. Контрасты становятся слишком явными. В игре Ребекки я как будто слышу голос Сельмы Люнге. В ее исполнении есть что-то заученное. Чего она сама, очевидно, не слышит. Мне становится ее жалко.

Тем не менее мы все бурно ей аплодируем. Стучим ногами и кричим «браво!». Ребекка поднимает руки, чтобы нас утихомирить, она хочет слышать наши замечания, сейчас же, немедленно. Но мы не дураки. Мы ее друзья. Того, на что нам хотелось бы обратить ее внимание, уже не исправишь. Только Фердинанд пытается что-то сказать.

— Балладу фа мажор играй медленнее, — говорит он. — Лирическую часть, ты так красиво ее играешь.

Она благодарит его и вопросительно смотрит на каждого из нас. Неужели у нас нет никаких замечаний?

В самом деле? Никаких? Мы мотаем головами. Теперь я вижу, как она нервничает. Завтра она будет сидеть под «Солнцем» Мунка перед критиками и празднично настроенной публикой. Все ждут, что это будет триумф Ребекки, после чего ее на золотом стуле отнесут домой, где в вилле судовладельца на Бюгдёе состоится роскошный прием. Приглашены мы все, а также весь ее класс из гимназии, обычное «ядро» пианистов, родственники и друзья, приглашена даже Катрине, хотя я не понимаю, почему.

— Но ведь она твоя сестра, — только и отвечает Ребекка на мой вопрос.

Ребекка должна поехать прямо домой и лечь спать. Правда, она уверяет нас, что не заснет ни на минуту. Она едет на собственном автомобиле, только что получила права. Родители подарили ей «Сааб кабриолет».

— Увидимся завтра! — она машет нам у подъезда Дома радио. — И тогда мы с вами выпьем!!!

И вот этот день наступает. Одиннадцатое ноября 1969 года. Сверкает солнце. Снега нет. На деревьях еще желтеют листья. Во всех самых важных газетах крупные заголовки посвящены предстоящему концерту Ребекки. «Дочь судовладельца выбрала музыку» — пишет «Афтенпостен». «Ребекка перед морозами»[9] — пишет «Вердене ганг». «Классическая музыка должна быть чуть-чуть рок-н-рольной», — говорит Ребекка корреспонденту «Дагбладет». Во всех газетах красивые фотографии. Катрине стоит над кухонным столом и читает все статьи вместе со мной.

— Ребекка — личность, — вздыхает Катрине. — Она такая веселая. Такая умная.

Да, теперь я это вижу. Ребекка очень привлекательна. Господи, думаю я, неужели я становлюсь бабником? Неужели для меня не существует границ? Я мечтаю даже о Марианне Скууг, которую, между прочим, после той встречи ни разу не видел. Должно быть, нас обоих испугало неожиданно возникшее между нами доверие.

Катрине счастлива и горда тем, что ее пригласили в хорошее общество. Она клятвенно обещает, что не будет кричать «браво!» до конца концерта.

Сам я в приподнятом настроении, потому что снова увижу Аню. В половине седьмого мы на трамвае едем в город. Я замечаю, что мы оба ищем глазами Аню, но на остановке ее нет. Я решил ничего не говорить Катрине о моем посещении дома на Эльвефарет и об обеде с Аниной матерью. Старшая сестра мне не нянька. Не хочу, чтобы она испортила мне и это. Мне уже восемнадцать. Вскоре я получу водительские права. Смогу сам распоряжаться своей жизнью.

Перед Аулой большое оживление. В билетную кассу выстроилась очередь. Говорят, что все билеты будут распроданы. Дебюты всегда привлекают много народу, а дебют Ребекки Фрост привлек все сливки общества. Фабиан Фрост раздавал бесплатные билеты и приглашения направо и налево. И совсем не обязательно, чтобы эта публика разбиралась в музыке, думаю я. Старые проспиртованные богачи, зевающие дамы и, что хуже всего, аплодисменты между частями произведения.

Как-то ты сейчас себя чувствуешь, Ребекка? — думаю я, поднимаясь по лестнице вместе с Катрине и зная, что однажды в недалеком будущем наступит и мой черед. Тогда я сам буду сидеть в фойе для артистов с вспотевшими руками, как сейчас наверняка сидит Ребекка, а В. Гуде кружит вокруг нее. Да, как-то она сейчас себя чувствует? Пытается не думать обо всем, что должна помнить наизусть, забыть, сколько тысяч нот она должна взять за время концерта? Ее не тошнит, как обычно тошнит меня. Но, может, у нее кружится голова? Она слышит, как медленно наполняется зал, и ей все время надо выбегать в уборную. Все это проносится у меня в голове, пока я стою в очереди в гардероб, в это время рядом с нами неожиданно появляется Аня.

— Вот и вы! — говорит она радостно и пожимает руку Катрине, которая стоит к ней ближе, чем я. Потом бросает на меня быстрый взгляд, как будто хочет что-то сказать, но говорит только: — Господь всемогущий, как же я волнуюсь!

— И ты тоже? — спрашиваю я. — А я думал, что ты и слов таких не знаешь.

— Не говори глупостей, Аксель. — Она втискивается между нами. — Я всю ночь почти не спала.

— Ребекка справится.

— Конечно, справится.

Как приятно снова видеть ее, в зеленом пальто с капюшоном, с большим сиреневым шарфом на шее, ощущать запах ноготков. Катрине что-то ей шепчет. Хотел бы я это слышать! От того, что Аня нервничает, я сам начинаю нервничать еще больше. А там, на лестнице у входа, стоит Маргрете Ирене в нейлоновой шубке, с завитыми кудрями. Она ждет нас. Я так боялся этого мгновения. Теперь Аня поймет, что между нами что-то есть. Как глупо, думаю я, но при виде бледного лица Маргрете Ирене у меня в груди что-то ёкает. Мы никогда не говорили об этом, но она догадывается о моих чувствах к Ане. Один раз в постели перед самым концом она вдруг отпустила меня и спросила почти злобно:

— Ты сейчас думаешь об Ане?