Заклятие (сборник) Бронте Шарлотта

Глава 2

У подножия Олнвик-Парка струится чистая река Дервент. Летом ее пологие берега зеленеют травой в тени могучих вязов и кленов, но сейчас была середина декабря, и солнце, встающее над долиной, холодно улыбалось лугам в перламутре инея. Кусты орешника и вереска над водой побелели от ледяной корки. Земля была тверда и неподатлива, холодный ветер морщил речную гладь.

Колокола далекой Олнвикской церкви, чьи приземистые квадратные башни розовели в рассветных лучах, только-только пробили девять, но закутанная в меха дама под густой вуалью уже два часа расхаживала по дорожке перед воротами парка.

С первыми проблесками зари Мэри выскользнула из спальни и, не страшась пронизывающего ветра и морозного тумана над рекой, поспешила к месту свидания – она, кого в последние месяцы берегли, словно оранжерейный цветок.

О, как бесконечно тянулись два часа ее утренней стражи. Поначалу от волнения она совсем не чувствовала холода, но дух, сломленный долгими страданиями, не мог больше выносить неопределенности. Мэри глядела на дорожку, ведущую к берегу. Глядела на саму реку. Все было тихо и пусто, лишь трепетали на ветру безлиственные кусты.

– Неужто мне приснился сладкий сон? – вопросила она себя, и тут же болезненное воображение обратило эту мысль едва ли не в убежденность. От холода усилился кашель. Герцогиня по складу характера совершенно не умела сносить разочарование. Силы, душевные и телесные, разом ее покинули; мечтая умереть сию же секунду и почти ожидая, что это и впрямь произойдет, она села на мшистый валун и отдалась приступу рыданий.

Так она сидела довольно долго, уронив голову на колени, раздавленная бременем горя, которое, отпустив на мгновение, навалилось с удесятеренной тяжестью, – когда от реки вдруг донесся звук, похожий на плеск весла. Он приближался. Затем наступила короткая пауза, и грубый голос крикнул:

– Какого черта? В берег хочешь врезаться?

– Не лезь, – был ответ. – Я знаю, что делаю.

Всего несколько слов, но от их звука Мэри встрепенулась. Словно лань, пробежала она по склону, через полосу орешника и остановилась по щиколотку в воде средь осоки и плакуна. И вновь тот же голос заставил ее замереть.

– Леди! – прозвучало над широким потоком. – Стойте! Река глубокая, не то, милая, я позвал бы вас подойти ближе.

– Придержи язык, шалопут. Не видишь что ли, это настоящая леди, – произнес грубый голос, который говорил раньше.

По воде побежала рябь; из-за островка, заросшего старыми ивами, показалась тяжело нагруженная барка. Спереди лежали на тюках несколько лодочников, на корме, правя веслом, стоял очень высокий человек.

– Гляньте! – крикнул он, перекрывая зычным голосом шум реки. – Гляньте, она пройдет у меня под этими ветками, как покладистая лошадка!

Он сильным ударом рассек воду, и лодка скользнула под самым берегом, на котором стояла Мэри, в пяти или шести ярдах от нее. Она едва успела разглядеть высокого юношу с очень прямой осанкой, одетого в клетчатую рубаху и холщовые штаны. Его босые ноги, худые и бледные, как мрамор, упирались в мокрые доски палубы, шея тоже была голая, на бескровном заострившемся лице густо курчавились темные бакенбарды. Волосы, явно много месяцев не видевшие ножниц, спутанными прядями плескали на ветру, словно грива степного скакуна. Губы бесшабашно улыбались, но глаза горели яростью, от которой хотелось спрятаться.

Течение Дервента и попутный ветер несли барку прочь. Юноша обернулся и глянул таким страстным орлиным взором, а его античные губы сложились в такую ласковую и добрую улыбку, что голова у Мэри закружилась от избытка чувств, от жгучих и нетерпеливых желаний, пробужденных этой улыбкой и этим взглядом. Она на миг зажмурилась, ослепленная.

Когда Мэри вновь открыла глаза, лодка уже превратилась в крохотное пятнышко. Юноша исчез почти до того, как она успела его узнать. Образ скользнул по поверхности сознания и пропал, не дав себя удержать, и все же это был он. Мэри знала, чувствовала, что это так. Теперь она могла вернуться домой и жить ярким утренним видением до тех пор, пока судьба подарит ей не столь мимолетную встречу. О! о, если бы она успела коснуться его руки, перемолвиться хоть одним словом лицом к лицу. Почему она не спрыгнула с берега в лодку? Ведь было так близко! Он бы ее подхватил… но, – подумала она, – очень скоро я вновь про него услышу. Коли Заморна в Африке, скоро его имя прогремит по всей стране до самой затерянной деревушки. И он меня любит, знаю. Я прочла это в его глазах. Надо продержаться какое-то время на милом взгляде и улыбке…

Но как же мой отец!.. Барка направлялась в Витрополь. Если Адриана узнают и задержат, отец снова его вышлет, а разве ему остаться неузнанным? Я почти жалею, что у него такая примечательная внешность. Он очень исхудал и бледен, однако черты все те же. О, если бы я могла за ним последовать! Я должна, должна ехать в Элрингтон-Холл. Эта мысль пробуждает во мне новую жизнь. Может быть, я вновь увижу его хотя бы на миг, и там я сумею наблюдать за своим грозным отцом. Еду сегодня же! Олнвик – постылая тюрьма, я не могу здесь долее оставаться.

Боже! Призри на Заморну, храни его, даруй ему победу, сокруши его врагов, а главное, главное – пусть он меня помнит!

Солнце 17 декабря зашло. Много часов минуло с тех пор, как его последние лучи угасли далеко над Атлантическим океаном.

Читатель, ты среди Олимпианских холмов. Забудь Олнвик, забудь зимнее утро, выброси из головы Мэри Перси. Вообрази черные пустоши впереди, позади, справа и слева от тебя, а над ними – чистый полог звездного неба.

Видишь черный гребень? За ним лежит заросшая вереском долина: там пылают костры, озаряя походные палатки. Лагерь спит, ибо сейчас полночь.

Глянь на этот валун. Вокруг никого, лишь ветер гуляет окрест замшелого камня, а час назад с него говорил перед войском Уорнер – предводитель повстанцев!

Да, час назад ты мог бы услышать, как звенит над замершей армией страстный голос, произнося речь, которую Ангрия никогда не забудет[94]. Многие молодые воины не спят сейчас, лежа у бивачных костров в долине, несмотря на усталость, ибо в их ушах еще отдается мужественный голос вождя, в сердце пылает зажженное им пламя.

Как ни темна ночь, как ни яростно завывает ветер в ложбинах между холмами, Уорнер еще не ушел с места, где говорил речь. Его офицеры разошлись, войско давно отдыхает, а сам он лишь сейчас двинулся в сторону Черч-Хилла – своей временной штаб-квартиры.

Он выбрал самый короткий путь – каменистую дорогу, скорее даже просто лощину между двумя вересковыми склонами. Примерно в полумиле впереди показались огни деревушки, мерцающие на краю плодородной прерии, которая зеленым лесным поясом охватывает подножие Олимпианских холмов. Везде царило одиночество и безмолвие. Луны не было, лишь звезды трепетно сияли на черном небе.

Бесстрашный гверильеро смело шагал вперед, полный мыслями, которые то смертоносными дротиками обрушивались на врагов, то чистой благодарственной жертвой устремлялись к небесам. Охваченный душевным подъемом, он перепрыгивал встающие на пути камни, словно один из тех благородных оленей, которых ему нередко случалось преследовать средь этих самых холмов.

Внезапно впереди захрустели камни, будто кто-то приближается. В тусклом свете звезд мелькнул черный силуэт. Раздался низкий отрывистый лай, и через мгновение Уорнера едва не сбил с ног огромный косматый пес, в порыве нежности лижущий ему лицо. Вновь и вновь он так же коротко лаял, съеживаясь от упреков, затем повернулся и двинулся прочь, словно приглашая Уорнера за собой.

Опытное ухо охотника сразу узнало этот особенный хриплый лай, который так часто слышало в недавние годы. Уорнер последовал за псом. Они обогнули поворот дороги, и перед ними блеснул яркий свет. Он шел от фонаря, поставленного на мшистый гранитный валун, к которому прислонилась закутанная фигура. Она стояла неподвижно, скрестив руки на груди и опустив голову.

Пес метнулся к ней, затем снова к Уорнеру. Теперь тот отчетливо видел это великолепное животное: огромное, похожее на льва, с умной и благородной мордой.

Уорнер знал его: Росваля, грозу оленей, любимую шотландскую борзую Заморны. Коротышка, скупой на проявления нежности к людям, любил породистых собак, и часто, лежа на ковре с маленьким Августом на руках (сейчас мальчик вместе с красавицей матерью укрывался на чужбине), позволял Росвалю скакать вокруг и вылизывать его окровавленным, в пене после охоты языком. Часто он гладил пса, кормил из собственных рук и всячески баловал, когда тот в охотничий сезон гостил вместе с хозяином в Уорнер-Холле, чем воспитал в Росвале бешеную любовь к себе и столь же бешеное недоверие к остальному человечеству.

Уорнер знал, что лев последовал за хозяином в изгнание – но как он вернулся? разве его не поглотили волны? Неужто человек у камня, закутанный безмолвный призрак… но нет, рост и осанка говорили, что это не он. Фигура явно была женская, ноги, выглядывающие из-под плаща, отличались миниатюрной изящностью. Ветер раздувал серый капюшон, и Уорнер видел густые длинные кудри.

– Кто вы? – спросил он, подходя.

– Ах, мистер Уорнер, – отозвался мягкий печальный голос, – вы хорошо меня знаете. Вид Росваля пробудил у вас надежду, однако не ждите радостного чуда. Я та, о ком вы, полагаю, не вспоминали полгода, хотя видели меня сотни раз, и числю вас среди своих друзей. Вот конец загадки – смотрите!

Она откинула капюшон, сбросила грубый шерстяной плащ, и Уорнеру предстала очаровательная девичья головка в смоляно-черных кудрях. Фонарь озарял ее всю, выхватывая из окружающего сумрака, – стройную девушку, прямую и статную, как молодая лань. В складках скользнувшего с плеч плаща блеснула золотая цепь, под облегающим платьем черного атласа отчетливо вырисовывалась высокая грудь.

Под нависающим камнем, в алом свете фонаря, между деревьями, тянущими к ней кривые голые ветви, на фоне уходящей во тьму пустоши, она казалась неземным видением блистательной красоты. Однако голову ее не окружал нимб, лицо не озаряла небесная улыбка.

Она смотрела в землю, черные ресницы были мокры от слез, нежные розовые щеки – тоже.

– Мадам! – пылко вскричал Уорнер. – Мадам, как вы здесь оказались?

Глаза его вспыхнули волнением, и он с безотчетным жаром стиснул протянутую ему руку.

– Откуда вы? – продолжал он. – Как сюда попали? Какие у вас известия? Мисс Лори, я счел бы любую женщину безумной, увидь я ее в таком месте в такой час, но вы не похожи на большинство женщин.

– Мне нет надобности на них походить, – ответила она. – Мое призвание и моя участь иные. Скажу вам, мистер Уорнер, той, чье счастье заключено в единственном человеке, временами, временами бывает несколько одиноко. Впрочем, я впадаю в ребячество. Сейчас, когда я одна, мне трудно сдерживать слезы. Я жду вас здесь последние полчаса, вот и коротала время за глупым плачем.

– А у вас есть причина для слез? – тихо и быстро спросил Уорнер. – Все кончено? Он погиб? Вы последовали за его величеством. Вы отыскали его в Марселе. Вы уцелели при крушении – и он тоже? Или сейчас он в источниках бездны, где берут начало потопы?

– Сэр, – ответствовала она, – мой господин жив и здоров.

– Есть Бог! – вскричал Уорнер, поднимая к небесам истовый взгляд.

– Сэр, – продолжала Мина, – нога моего господина вступила на ангрийскую землю. Он под сенью своих знамен. Сегодня он слушал вашу речь, и копья собственного войска окружают его стальным частоколом.

Уорнер довольно долго не отвечал. Его вдохновенный взор был устремлен на широкую темную равнину, тянущуюся за огнями Черч-Хилла. Там раскинулась во всей своей райской красе провинция Заморна, от Олимпианских холмов до самого моря.

Наконец он сказал:

– Тогда мы победили! Мы войдем в историю не безрассудными мятежниками, а героями, стойко оборонявшими свою свободу.

– Да, – отвечала мисс Лори. – Я верю, что тьма и впрямь рассеивается, что вы, сэр, и вся Ангрия, а с нею Север и Запад скоро возрадуетесь новой заре. Счастлив будет день, когда мир раскинет свой белый шатер над этой прекрасной саванной, под кронами Арунделских лесов, над черными холмами ваших родимых пустошей, мистер Уорнер. То будет день торжества, когда последнего мертвого врага предадут земле, а последнего живого оттеснят за дальнюю границу. Да, я почувствую радость, видя, как праздничные костры зажигаются на каждой вершине, но, проснувшись наутро, буду жалеть, что не лежу в могиле.

– Почему, мисс Лори? Вы вправе ликовать вместе со всей Ангрией.

– Нет, сэр. Я чужая на этой земле, нахлебница с далекого Запада. Сэр, мой ум узок и ограничен, в нем помещается лишь один-единственный образ, и пока он со мной, он дает мне силы жить, а когда его отнимают, остается такая пустота, что смерть кажется желанным избавлением. Иначе говоря, господин для меня – весь мир, вот уже много лет. Не осуждайте меня за эгоизм, когда я скажу, что в последние полгода, когда каждый порыв ветра доносил из-за моря стоны истерзанной Ангрии, заставлявшие даже Францию содрогаться от одного края до другого, я была несказанно счастлива. Каждый блаженный миг я была рядом с господином, я служила ему все время без остатка. Я прошла с ним от Руссильона до Нормандии, через край полей, виноградников и садов. С ним я укрывалась в монастырях или одиноких тавернах, а порой, летними ночами – теплыми, как у нас на Западе! – под зеленой изгородью, где земля мягка от цветов и где лунный свет мерцал нам сквозь колоннады олеандров и лип.

О мистер Уорнер, могла ль я скорбеть оттого, что где-то идет война? Могла ль горевать об Ангрии, залитой кровью своих отважных сынов, если в этот час я укладывала Изгнанника на перину из мха и листьев и вполголоса пела ему тоскливые и мрачные песни моего далекого отечества? Могла ли я плакать, могла ли роптать, видя, что звуки, которыми моя мать баюкала моего господина, когда он крохотным ангелочком лежал в своей колыбельке – под защитой твоих могучих башен, Морнингтон! в сердце твоих священных лесов, Запад! – что эти божественные звуки умеряют гнев его очей, прогоняют мучительные мысли, надрывавшие его сердце.

Богоподобный скиталец – он думал об Ангрии, об ее бедствиях; с рассвета до темной ночи его черты мрачила та же тень, что легла на них два года назад при вести о страшной участи Донголы[95]! Он беспрестанно изыскивал способы вернуться к борющимся соратникам (как называл вас). За эти месяцы мы обошли все порты на северном побережье Франции, но за каждым углом его подстерегали жандармы. Уже давно по стране ползли слухи, что вдоль берега бродит примечательной внешности иностранец, хранящий строгое инкогнито, и Фуше[96], к которому стекались эти сведения, употреблял все усилия, чтобы заманить его в когти своих мирмидонов. Тщетно – как вы теперь знаете. Заморна перехитрил кровавого революциониста. Завтра вся Ангрия узнает, что он едет во главе своего воинства. Следом придет победа, и Мине Лори останется прозябать в каком-нибудь дальнем форте победителя, где тот про нее и не вспомнит – возможно, до своего смертного часа. Мистер Уорнер, герцог в Ардсли. Вы идете со мной? Вперед, Росваль!

Она взяла фонарь и скользнула прочь походкой бесшумной и быстрой, словно полет ласточки.

Уорнер орлиным взором следил, как ее грациозная фигурка легко перепрыгивает камни и поваленные сосны на дне лощины. Алый свет фонаря окутывал ее ореолом, на миг выхватывая из темноты мшистые камни справа и слева, и Мина Лори казалась Уорнеру исчезающим призраком.

«Боже! – воскликнул он с нескрываемым восхищением в голосе и во взгляде. – Какое прекрасное, какое верное существо! Лучше бы ей никогда не видеть Заморну. По закону природы она должна была сделаться его рабой. Да благословит ее небо!»

Глава 3

Примерно в миле от Ардсли стоит большая усадьба под названием Ардсли-Холл, в прежние времена хорошо известная охотникам на тетеревов. Многие из них, припозднившись ненастным октябрьским или ноябрьским вечером в Олимпианских холмах, находили приют под ее кровом, и как же приветливо горели окна Ардсли-Холла на краю безрадостных пустошей!

Некогда это был прекрасно обставленный помещичий дом. Война превратила его в разграбленные руины.

Давай присмотримся к нему повнимательнее. В ночь, о которой рассказывалось в нашей последней главе, три офицера, не найдя приличного ночлега в переполненных тавернах Ардсли, решили реквизировать заброшенный дом и по-братски разделить между собой пустующие комнаты. Они прихватили слуг, нагрузив их дровами и провиантом. Вскоре в столовой, сохранившейся чуть лучше других комнат, уже пылал камин, а на широкой доске, подпертой кольями и заменявшей стол, ждали бутылки с вином и холодное мясо.

Выпроводив слуг и запершись на ржавые щеколды, трое вельмож (а все они были вельможи) собрались в непривычном тепле и уюте у жаркого очага.

Взгляни на них, читатель. Разве ты не узнаешь лица и фигуры в тусклых отсветах пламени? Обрати внимание на самого высокого, чьи пышные белокурые волосы, сейчас всклокоченные и спутанные, ты в иных обстоятельствах видел завитыми тщательно, как у дамы. Этот preux[97] шевалье часто попадался тебе на глаза – один из первых франтов столичного двора.

Взгляни теперь на этого вальяжного щеголя, в забрызганных грязью сапогах и шпорах, в сюртуке из грубой ворсистой шерсти, придающем ему занятное сходство с медведем. Густая щетина, худая обветренная физиономия, голодные глаза, как у изможденного тигра. Полюбуйся на лорда Арундела, когда тот жадно следит за куском сырого мяса, жарящимся в камине на углях.

При том прилежном усердии, с каким склоняется над жаревом второй офицер – широкоплечий молодой крепыш, – мне нет надобности его представлять: это генерал Торнтон.

Третий, в плаще, очень похожем на бурое одеяло, перехваченное в талии кожаным поясом, тот, что сейчас таким небрежным движением берет понюшку из золотой табакерки, так вот, этот головорез, с ног до головы забрызганный олимпианской болотной жижей, этот бравый денди – не кто иной, как виконт Каслрей, бывший губернатор провинции Заморна.

– Что ж, – промолвил Торнтон, вставая с колен – в этой позиции он молча надзирал за отбивными, – кажись, готовы. Берите-ка по овсяной лепешке да сольцы, а я раздам мясо. Вот вам, Арундел, вот вам, Каслрей, дружище, а это мне.

– Львиная доля, – вполголоса пробормотал Арундел, вгрызаясь в отбивную зубами белыми и острыми, как у мастифа.

Торнтон не услышал его слов и, слегка разомлев от сытости и тепла, принялся в своей особой манере пожимать плечами и теребить мочку уха с явным намерением произнести что-то умное и поучительное.

– А домик-то славный, – сказал он, оглядываясь, – и ведь жил же здесь кто-то в свое удовольствие. Да и не старый совсем домишко. Я бы сказал, построен лет сорок назад – никаких тебе низких потолков да узких оконцев с частым переплетом, а большие красивые рамы – загляденье небось было, пока стекла не выбили. Стены прямые, ровные – так и вижу их в обоях, а не в зеленой плесени. Интересно, кто тут жил?

– Человек по имени Джордж Тернер Грей, – ответил лорд Арундел.

– Тернер Грей! – вырвалось у Каслрея. – Где-то я его имя слышал, вот только где? Ах да, вспомнил. Это было в Доуро примерно месяц назад. Мы обороняли Саннибэнк. Мы – то есть я и пять десятков отчаянных молодчиков, которых чума выгнала из Честера. Мы укрепились, как могли, в церкви и доме священника и отстреливались от батальона Симпсоновых чертей. Вдруг кто-то крикнул, что в ризнице пожар. Началась паника, но пастор – истинный сын Церкви воинствующей – именем Божьим призвал нас оставаться на местах.

«Стойте, если не хотите гореть в аду! – гремел он. – Ни шагу назад, и помните Тернера Грея!»

Это подействовало как заклинание.

«Тернер Грей! – воскликнул старший из партизан. – Пусть это имя будет нашим боевым кличем! Его кровь еще не просохла на здешних пустошах».

«За Тернера Грея!» – подхватила вся ватага, и мы ринулись вперед, словно нас изрыгнула адская бездна. Враги рассеялись, как солома перед ветром[98]. Так кто этот Тернер Грей? Сдается, Арундел, вы что-то о нем знаете.

– Я знал его, – промолвил шевалье, вставая и мрачно складывая руки на груди. – Я не раз сидел с ним за столом в этой самой комнате. У Тернера Грея был обычай: в бурные ночи он отправлял слугу с фонарем в пустоши – звать припозднившихся охотников в усадьбу. То был человек благородных взглядов, ревнитель исконного ангрийского гостеприимства, патриот, верный королю, как я. Жил он на широкую ногу и очень любил восседать, как князь, в кругу счастливых гостей и, хотя, должен сказать, отличался властностью и обид не спускал никому, принадлежал к числу джентльменов, какие любезны всем, кроме разве гундосых шотландцев.

Когда я бывал здесь, место хозяйки за столом всегда занимала его единственная дочь, Кэтрин Грей, девушка лет восемнадцати, воплощение ангрийской красоты – не такая, как наши божественные западные дамы, Каслрей, а голубоглазая, пухленькая, с белокурыми кудрями почти как у меня.

– Фанфарон! – воскликнул Каслрей.

Арундел продолжал:

– У нее была такая белая шейка, такие восхитительные формы, взгляд лучился радостью, а голос весело звенел; говоря о чем-либо, что ее занимало, она чрезвычайно воодушевлялась. Например, если речь заходила об Ангрии, розовые щечки вспыхивали, глаза загорались, и Кэтрин с нерассуждающим женским задором превозносила свою страну, подобных которой, уверяла она, нет, не было и не будет. В патриотизме она могла дать отцу сто очков вперед.

Адриан (храни его Господь, если он жив, мир праху, если погиб!) был ее кумиром. Прекрасный! бесподобный! Иными словами, то самое лучезарное существо, какому пристало носить ангрийский венец; она что угодно отдаст за счастье поцеловать ему руку. Когда Кэтрин принималась петь ему хвалы, я, поддразнивая ее, рассказывал о каком-нибудь грешке нашего архангела. Она краснела, смущалась, закусывала губу, но явно без всякого огорчения. Ах! Милая, жизнерадостная малышка!

– А что бы сказала наша Эдит, услышь она это все? – с усмешкой перебил Торнтон.

Арундел рассмеялся.

– Эдит, – ответил он, – с ее черными кудрями, статной фигурой, с ее властной прямотой отпугнула бы эту смешливую маленькую ангрийку. Кэтрин, увидь она Эдит, сперва высмеяла бы ее серьезность, а потом убежала бы от первого хмурого взгляда – впрочем, не потому, что оробела бы – она была девочка умная и отважная.

Впрочем, Торнтон, знайте, что, как ни люблю я веселость, тихая преданность Эдит дороже мне всех улыбок мира. Любовь такой женщины, как ваша сестра, льстит мужскому самолюбию. Впрочем, довольно об этом. Эдит на чужбине, и нам еще многое предстоит совершить, чтоб вернуть ей дом в моей зеленой провинции.

Так вот, вскоре после Эдвардстонского сражения, Тернер Грей, видя, что все погибло и каждому честному патриоту остается лишь выйти на порог и собрать вокруг себя крестьян, взял пару пистолетов, сел на свою лошаденку и кликнул клич: «Седлай и вперед!»[99] Я видел, как он говорил перед арендаторами.

«Ребята, – сказал Тернер Грей, – я был вам добрым хозяином, а теперь прошу отплатить мне несколькими месяцами службы под знаменами отечества. Я буду рад, коли вы завоюете славу в этой священной войне. Да будет наш девиз: “Ардсли в первых рядах!”» И все жители Ардсли последовали его девизу. Не было в той гверилье, что началась после Эдвардстона, лучших бойцов.

Много месяцев они сражались, не жалея крови и сил. Отважный командир требовал для своих людей почетного места в первых рядах, но с каждым днем их становилось все меньше, а в яростной битве у Колмоса полегли оставшиеся «к полю спиной, к супостату лицом»[100].

– А их предводитель? Что сталось с ним? – спросил Каслрей.

– Тернер Грей поехал напрямик, через болота и реку, в родные холмы, надеясь собрать новый отряд и отмстить за тех пятьдесят, что остались на поле боя. «На шпорах кровь, лицо горит огнем»[101] – таким подскакал он к родной усадьбе и вместо мирного и величественного строения, окруженного тенистым лесом и зелеными лужайками, увидел оскверненную, разграбленную, шумную казарму – пристанище роты шотландских пехотинцев. Он узнал, что в поместье не осталось ни души, поля разорены, а крестьянские дома и амбары сожжены дотла.

Тогда он спросил о дочери и услышал кровавую повесть. Когда шотландцы напали на Ардсли, последние оставшиеся в деревне арендаторы собрались вокруг мисс Грей. Они обороняли усадьбу и заключенное в ней сокровище, сколько могли, но в конце концов захватчики ворвались в дом. Кэтрин с четырьмя верными защитниками – все остальные погибли – забаррикадировалась у себя в комнате. Она призывала их помнить девиз ее отца и не сдаваться живыми.

Шотландский капитан подошел к окну и крикнул, что если они сию же минуту не капитулируют без всяких условий и не выдадут хозяйку, он ее застрелит.

«Ни с места! – сказала мисс Грей своим людям. – Будьте тверды!»

Негодяй прицелился… взвел курок. Она стиснула руки и воскликнула: «Боже, не оставь Ангрию!» Он выстрелил, и она упала.

«Зачем теперь жить? – проговорил Тернер Грей, услышав скорбный рассказ. – Я отправлю ее убийцу в ад и на том покончу все счеты с жизнью».

Он пошел и стал в воротах собственной поруганной усадьбы. Били барабаны, гудели рожки. Капитан Уилсон давал смотр своему войску демонов. Он как раз отдавал команду, когда пуля, войдя в рот, раскроила ему череп от уха до уха.

Все взоры обратились к воротам. Там стоял Мститель. Когда эти бесы вцепились в него когтями, он сказал с улыбкой: «Я готов. Стреляйте в меня скорее».

– И его расстреляли? – спросил Торнтон.

– Нет, хладнокровно перерезали ему горло в этой самой комнате, на каменной плите перед этим самым камином. Умирая, он прошептал: «Вы еще проклянете день, когда убили Тернера Грея!»

На этом рассказчик закончил и, сведя брови, молча уставился на горящие уголья. Наступило молчание. Каслрей и Торнтон не произнесли ни слова, только скрестили руки на груди и погрузились в свои мысли.

О чем бы ни размышляли эти трое, раздумья их длились недолго. Снаружи долетел цокот копыт.

– Кто это? – спросил Торнтон. – Не гонцы ли из Черч-Хилла? Уж не наступает ли неприятель?

– Думаю, просто кто-то едет мимо по пути в Пекену, – ответил Каслрей. Он еще не договорил, когда громкий, требовательный стук сотряс полуразрушенный дом до основания. Все трое вскочили. Прежде чем кто-нибудь из них успел открыть рот, стук повторился второй раз, затем третий, и грянули ликующие возгласы.

– Что за черт? – спросил Арундел, вставая и опрокидывая скамью. Он торопливо зашагал к двери, Торнтон и Каслрей за ним. Лицо Торнтона выразило некоторую тревогу.

– Чего ломитесь? – спросил он, когда дверь содрогнулась в четвертый раз.

– Генерал! Генерал! – закричали сразу два или три голоса. – Если щеколда не поддается, лезьте в замочную скважину! Добрые вести! Добрые вести!

Снова прозвучало «Ура!», и звук трубы заставил Ночь вздрогнуть на ее троне.

– Мне плевать, что там у вас, – отвечал Торнтон, который, вспылив, отходил не быстро. – Вот ведь дурная манера барабанить в дверь середь ночи. Я бы на вашем месте, Арундел, не трогал щеколду. Пущай учатся вежливо себя вести.

Однако Арундел уже нетерпеливо выбил заржавевшую щеколду рукоятью сабли и, распахнув дверь, обрушил на буянов грозную брань.

– Я сейчас с вами со всеми разберусь! – воскликнул он, с первого взгляда поняв, что шумная толпа перед ним состоит по большей части из молодых офицеров и дворян. – Вы у меня запляшете, если прямо сейчас не представите достойного резона для своего гвалта. Вы разбудили во мне такие ожидания, что если они не оправдаются… Так чего там у вас, Молино, шатун безмозглый? Говорите сию минуту. Новости из-за моря, с юга, от изгнанника? Если что-нибудь менее важное, я зарублю вас на месте, бездельник!

– Бездельника оставьте себе, – отвечал доблестный Молино. – Изгнанник! Фи, какое старомодное слово! Мы, люди сведущие, никаких изгнанников больше не знаем. Ура! Ну-ка, ребята, еще разок: ура!

И вновь победные крики огласили разрушенный дом, и снова к ним присоединился ликующий звук трубы. Арундел, выглянув в ночь, увидел, как на ближайшем холме взметнулось к небу пламя костра. Тут же огонь вспыхнул на следующем, дальше, затем на третьем, на четвертом… Из лагеря долетал глухой рокот, а временами порывы ветра со стороны Черч-Хилла и Ардсли доносили обрывки военной музыки.

Глаза Арундела вспыхнули, кровь прилила к щекам.

– Возможно ли? – проговорил он тихо и взволнованно.

– Возможно ли? – повторил Молино. – Вы сомневаетесь? Я видел его собственными глазами!

– Кого? – вопросил Торнтон резко, словно требуя безотлагательного ответа. И ответ не замедлил.

– Адриана! Короля Ангрии! – выкрикнули два десятка голосов.

– Надеюсь, ничего сверхъестественного, – заметил Каслрей. – Он сам, во плоти? Не его призрак?

– Призрак! – воскликнул Арундел, выходя из мгновенного оцепенения. – Человек он или дух, с этого часа наша битва выиграна. Клянусь Богом, при звуке этого имени у меня по жилам прошла дрожь, передавшаяся сабле. Молино, вы сказали правду. Вы не могли бы так солгать.

– Езжайте и убедитесь сами! Я видел его двадцать минут назад в воротах Ардсли, одетого черт-те во что, совершенно – поверите ли, Арундел? – босого, без башмаков и чулок, только никому больше не говорите.

– Как же вы его узнали?

– Потому что все говорили, что это он, и потому что у него был собственный нос, и запавшие глаза в полфизиономии, черные, как уголья, а уж бакенбарды! Клянусь Богом, он вернулся из краев, где не водятся цирюльники.

– Чума вам в глотку, Молино, хватит молоть вздор! Он говорил?

– Да, слово или два, и по этой причине я готов ручаться спасением души, что это и вправду он, ибо, несмотря на цыганский наряд и вид, как из гроба, стоял он так прямо и глядел так уверенно, будто разряжен в шелка и бархат, а потом, прежде чем войти в «Белого льва», взмахнул шапчонкой в точности как шляпой с плюмажем, когда венчанным королем ехал впереди лучшего войска в мире.

Арундел уже хотел ответить, но что-то, видимо, застряло у него в горле и не давало говорить, поэтому он сделал шаг назад и на минуту прислонился к двери. В следующий миг он овладел собой. Рядом стоял конь, с которого только что спрыгнул офицер. Арундел поставил ногу в стремя, взлетел в седло, обернулся и торопливо произнес несколько слов.

– Тучи не вечны, – сказал он. – Чувствуете ли вы, как я, что ночь отступает? Я возвращаюсь к моей усладе, к моей гульбе. В последнее время война была мне тяжкой обузой, теперь будет утехой! Други! Я люблю Адриана, как сто братьев. Если есть он, мне ничего для себя не надо. Мои счастье и гордость – сражаться под его стягом и знать, что он видит и одобряет мои усилия. Через десять минут я скажу ему, что мой меч, и рука, и сердце – его навеки. И меч не затупится, рука не дрогнет, сердце не устанет гореть верностью моему королю, моему вождю. За мной, други!

Пришпоренный скакун взял с места в карьер и устремился вперед как на крыльях. Вдохновленные примером, все поскакали следом, и быстрее, чем я это рассказываю, Ардсли-Холл остался в тишине и забвении. Рассвет розовил его стены изнутри и снаружи, в пустой комнате одиноко догорал камин.

Глава 4

Безрадостное зимнее солнце только-только озарило первыми лучами малую столовую Элрингтон-Холла. На столе подле ярко пылающего очага была расстелена камчатная скатерть, стояли две фарфоровые чашки и незатейливого вида серебряный кофейник. Здесь же лежала стопка газет, еще влажных от типографской краски.

Над раскрытой газетой увлеченно склонилась дама в утреннем платье серого крепа – легкая призрачная фигурка, с лицом таким бледным, словно она при смерти или только что встала после тяжелой болезни. Впрочем, по чистому открытому лбу, по очаровательным золотистым кудрям, по античной красоте черт, словно позаимствованных у некой идеальной Афродиты, мы легко узнаем в ней дочь Перси.

Она была целиком захвачена чтением – сердце ее стучало, а грудь заметно вздымалась под тонким платьем, пока глаза пожирали колонки утреннего «Штандарта» (первой консервативной газеты Витрополя). Огромными буквами, с восклицательными знаками и выразительными курсивами, они гласили:

ПЕРЕЛОМ В ВОСТОЧНОЙ КАМПАНИИ

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЗАМОРНЫ

БИТВА ПРИ АРДСЛИ!

РАЗГРОМ ОБЪЕДИНЕННЫХ АРАБО-ШОТЛАНДСКИХ ВОЙСК ПОД КОМАНДОВАНИЕМ СЭРА ИИУЯ МАКТЕРРОГЛЕНА!

Триумфальное наступление ангрийской армии. Провинция Ангрия освобождена от захватчиков. Мактерроглен отступает к Витрополю.

ОБРАЩЕНИЕ ЗАМОРНЫ К СВОЕМУ ВОЙСКУ

Покуда мисс Перси читала, ее мраморная шея, щеки и виски постепенно розовели. Дыхание вырывалось из приоткрытого рта почти судорожными всхлипами. Она стиснула руки, выронила газету, а когда отвернулась, можно было видеть, что глаза блеснули от внезапно хлынувших слез.

– Меня эти строки наполняют ликованием, – промолвила она, не замечая, что от волнения говорит вслух, – но мой отец… как больно о нем думать! Что ему делать? Как избежать лавины, которая вот-вот на него обрушится? Он окружен предателями – друзья лживы, а враги так свирепы, так неистовы! Конституционалисты все против него, ангрийцы, словно лютые звери, алчут его крови. И они наступают, ведомые Заморной! Человеком, которого он отправил в изгнание, воином, которого принудил к бездействию в середине стремительной карьеры, королем, которого оторвал от милой страны в те самые дни, когда ее землю топтал захватчик. А ведь Адриан такой мстительный! Мне страшно представить его бескровное лицо и оттопыренную губу, когда он увидит моего отца.

А в этой буре побед и мщения ему некогда вспомнить обо мне. Я не могу к нему пробиться, а если бы и могла – разве он станет слушать мои уговоры? И с ним эти гордецы – Уорнер и Энара, Хартфорд и Арундел. Всех их мой отец уязвил в самое сердце насмешками и презрением. Благородные в мирное время, на войне они – кровожадные псы. Они ненавидят Нортенгерленда – о, как они мечтают впиться в него клыками! Как они будут подогревать герцогский гнев, его жажду мщения, которая, видит Бог, не нуждается в том, чтобы ее распаляли. О, как страшен он, как грозен в минуты ярости. Я легко могу вообразить его лицо, белое и суровое, его взор, такой неумолимо-властный, будто этот человек вовсе не умеет улыбаться, такой бдительный, мгновенно подмечающий каждое упущение и готовый безжалостно карать.

Но я слышу шаги. Это отец! Спрячу газеты, ему их сейчас лучше не видеть.

Она едва успела сунуть газеты в ящик секретера, как дверь отворилась, однако вошел не граф Нортенгерлендский. Вошла дама: маленького роста, в розовом шелке с пелериной из брюссельского кружева, дорогого и тонкого, словно паутинка.

Дама всплеснула руками и неистовым движением отбросила назад смоляно-черные кудри.

– Все кончено! – вскричала она. – Все кончено! Мы разбиты, раздавлены, в цепях! Я вижу вокруг эшафоты. Чувствую острое лезвие. Слышу, как льется кровь. О! Перси! Но погодите, кто это? Какое чудовищное сходство!.. Должно быть… Это его дочь!

Маленькая дама, изящная и бешеная, словно дикая кошка, замерла, устремив черные глаза на мисс Перси. При этом она дрожала всем телом, а на губах даже выступила пена.

– Вы! – заорала она пронзительно. – Вы! Я вас знаю! Не правда ли, славные известия? Ваш любовничек наступает. Что ж, продайте отца! Назначьте цену, выменяйте у Заморны столько-то месяцев его любви. Женой он вас больше не возьмет, но, может быть, вы еще сгодитесь ему в качестве содержанки.

– Кто это? Она сумасшедшая? – проговорила мисс Перси с высокомерием, которое мог бы превзойти только сам Нортенгерленд.

– Кто я? Женщина, сумевшая пленить Нортенгерленда, та, ради кого он бросил жену, изгнал друга и произвел в Ангрии революцию. Я Луиза Вернон.

– Так я и думала, – ответила Мэри, царственным движением опускаясь на софу. – Я никогда вас прежде не видела. До сей поры вы были для меня лишь досадным именем, раздражающим звуком. А теперь уйдите – это моя комната. Я не хочу, чтобы вы мне докучали.

– Уйти? – воскликнула леди Вернон, усаживаясь не менее величаво. – Мисс Мэри или как там вас зовут, я не привыкла к такому обращению в своем доме. Я здесь хозяйка. Разве не я леди-протекторесса?

Мэри, не привыкшая, чтобы ей перечили, побагровела и с гневом произнесла:

– Вон! Или мои слуги выставят вас силой. Я позвоню.

Она уже протянула руку к сонетке, когда вошел сам Нортенгерленд. Прежде чем он успел заговорить, Луиза повисла у него на руке и закричала полугневно, полузаискивающе:

– О! Александр, мой Александр! Я знаю, ты спасешь меня от всех оскорблений, от всех опасностей! Не дай мне умереть на гильотине, умоляю! Глянь на мою шейку – тебе ведь не хочется, чтоб ее разрубили топором? Они идут… они меня схватят… обезглавят. Гляньте-ка, он улыбается! Ты рад? Ну да, конечно, это же твоих рук дело. Ты не послушал меня, не казнил его, пока он был в твоей власти. Я так тебя упрашивала, а ты все-таки отправил его в изгнание. Глупец! Поделом тебе, он вернулся. Хоть бы он взял тебя в плен и расстрелял!

– Спасибо, дорогая, – ответил граф. – Добрые пожелания мне как раз кстати, и, думаю, недостатка в них не будет. Но с чего такой приступ нежности? Пришли какие-то особенные известия?

Луиза помедлила, набираясь сил для сокрушительного ответа, и в этот краткий миг дверь с грохотом отлетела к стене. В комнату ворвались еще две женщины: одна – высокая уроженка Витрополя в революционно-алом платье, широком и развевающемся, другая – темная подвижная иностранка, одетая во все белое. В вихре растрепанных волос и летящих шелков они упали перед Нортенгерлендом на колени.

Луиза была в его объятиях, и мгновение он стоял, окруженный красотой – все три дамы рыдали в голос, временами издавая бессвязные возгласы ужаса и отчаяния.

– Клянусь небом! – с беспечным смехом воскликнул граф. – Впрочем, боюсь мое сердце этого не выдержит. Слишком много хорошего, но… – продолжал он уже более сурово, – я хотел бы знать, из-за чего это все. Что случилось?

Луиза и мадам Лаланд (смуглая дама в белом) отвечали только криками: «Спаси нас, спаси нас, мы погибаем!» Казалось, они ничего не видят и не слышат.

– О! – вопила Вернон. – Что мне делать, если меня схватят? Вспомни Энару, кровавого Хартфорда, свирепого дикаря Уорнера! Меня колесуют или сожгут живьем, а я не выношу боли! Я такая нежная! Я вскрикиваю, уколов палец.

– Et moi aussi![102] – пискнула Лаланд. – А дикие ангрийцы ненавидят французов! Перси, я в большей опасности, чем эта пустышка! Спасай в первую очередь меня!

При этих словах леди Гревилл, белокурая царственная витрополитанка, решительно встала с колен. Ее дерзкое лицо, хоть и говорило о чрезмерной вольности в словах и поступках, было куда благороднее, чем смуглые эгоистичные мордочки соперниц.

Оттолкнув уроженку Галлии и маленькую полуфранцуженку, она единолично завладела безвольным графом.

– Милорд, – проговорила леди Гревилл, – я расскажу вам, что произошло. Не обращайте внимания на этих паршивок. Они не думают о вас, только о себе.

Милорд, Заморна в Ангрии, он принял командование войском, объединился с конституционалистами и разбил Симпсона, который сейчас стремительно отступает к Витрополю. Его преследуют по пятам и бьют без пощады. Весь Восток от Олимпианы до Газембы восстал. Крестьяне уничтожают захватчиков. Заморна издал пламенную прокламацию, в которой приказывает народу жечь амбары, вытаптывать посевы, резать скот – обречь себя на голод, но не оставить и крошки еды демонам-поработителям, как он их называет.

Веллингтон, Фидена и конституционалисты рвутся вперед, как стая голодных хищников. Их клич: «Витрополь! Месть республиканскому Витрополю! – и… о, Александр!.. – Долой лорда-протектора! Смерть узурпатору! Кровь убитых вопиет к отмщению!»

Как тебе спастись? Земля разверзается со всех сторон! Моста через бездну нет. Неужто для тебя есть лишь один выход: скрыться, ускользнуть, исчезнуть?

– Да, коли таков мой жребий, – перебил граф. – Ты сказала правду, Джорджиана?

– Да.

– Коли так, – продолжал он, – я, конечно, должен положиться на своих друзей. Собрать всех на совет, сказать, что рассчитываю на их верность, позвать за собой в последнюю безнадежную атаку. Пустая надежда! Мои друзья – увы, кто они? Сейчас Баррас, Дюпен и моя правая рука Бернадот разом обнаружат, что их здоровье требует перемены климата и что они соскучились по целебному французскому воздуху. Монморанси поймет, что семейные неурядицы и расшатанные нервы не позволяют ему принимать активное участие в политике. Масара вежливо сообщит, что его нетребовательным вкусам и скромным привычкам более всего отвечает жизнь на покое. Все мои ангелы-хранители разлетятся. Лаланд, императрица, что мне делать?

– Покинуть Витрополь, милорд. Бежать со мной во Францию, в Орлеануа, в мой замок Шато-де-Буа, и там переждать бурю.

– Tres bien, ma belle![103] Таков твой вердикт. А ты что скажешь, Вернон?

– Скажу, что перепугана, что уже чувствую, как меня растягивают на дыбе, вижу, как кавалеристы Энары хватают меня и тащат на эшафот. О Сен-Клу! Как хотела бы я там оказаться! Скорее на корабль! «Сент-Антуан» отходит меньше чем через час. Поспешим! Я даже переодеваться не стану. Укрой меня своим плащом, Александр! О Каролине не тревожься – она дитя, ей ничто не грозит. Эти звери ее не тронут. Что до мисс Мэри, ей довольно будет разыграть испуганную голубку и укрыться от ястребов войны на груди своего аманта. Сейчас ей прямая выгода – любить кровавого мятежника и злодея!

Мисс Перси, которая стояла у окна, в гневе наблюдая за происходящим, при звуке своего имени сделала шаг вперед.

– Отец, – сказала она, – ты на краю бездны, а эти жалкие твари тебя к ней подталкивают. Твой корабль потерпел крушение, а ты не можешь плыть, пока они за тебя цепляются.

– Бесстыдницы! – продолжала Мэри, распаляясь с каждым словом. – Им нет до тебя дела – они целиком захвачены собственными жалкими страхами, а другие твои приспешники – рабы, лизавшие тебе ноги, втуне евшие твой хлеб – разбегаются, вместо того чтоб сплотиться вокруг тебя. И даже я, твоя дочь, в такую минуту не могу быть с тобою всем сердцем. Было время – я почти хочу, чтобы оно вернулось, – когда я никого не видела, не знала, не любила, кроме моего отца. О! Беги из Витрополя, обратись к народу, призови Форбака. Не может быть, чтобы все от тебя отвернулись.

– О да, этим трусам не хватит духу сбежать сразу, – сказал граф, вставая. – Я вижу кареты у подъезда, слышу голоса в прихожей – они все просят аудиенции. Дамы, оставьте меня. Лаланд и Вернон, отправляйтесь в Сен-Клу и Орлеануа. С тобой, Джорджиана, увидимся вечером.

Все три, подчиняясь его властному голосу, выскользнули из комнаты. Нортенгерленд повернулся к дочери.

– Мэри, – сказал он, – все происходящее – во многом следствие моих собственных поступков, и я не более несчастлив в час урагана, чем в минуты безветрия. Так что обо мне не печалься. Что до ангрийцев – поступай как знаешь. Я тебя не удерживаю, только на случай, если ты питаешь личный интерес к кому-то конкретному в их армии, не забывай, что у тебя на безымянном пальчике нет кольца. Особо это подчеркиваю. Счастливо оставаться! Я очень огорчусь, если ты забудешь то, что я сейчас сказал.

И с этими словами он вышел из комнаты.

Прошло два дня. За это время разгромленная армия Симпсона – вернее, ее остатки – достигла Витрополя. В ходе панического отступления в нее влились дикие банды Джордановых арабов и еще более дикие чернокожие орды Квоши. Дисциплины среди союзников не было никакой, и вскоре столица, давшая им убежище, сделалась похожа на город, отданный захватчикам-мародерам.

Их предводитель словно сошел с ума. Пережитые ужасы усугублялись для него сознанием, что он позорно бежал от тех, кого тиранил с такой ничем не сдерживаемой жестокостью.

Тщетно министры силились его урезонить, тщетно пускали в ход то запугивания, то лесть. Он гнал всех, кто пробовал к нему подступиться, – равно друзей и врагов. Наконец его собственные офицеры взбунтовались и вместе с солдатами перешли под командование Нортенгерленда. Тем временем и Ричард Форбак примкнул к лорду-протектору; французы, испугавшись угроз, тоже (по крайней мере на время) собрались под его знаменами.

Так этот могучий утес стоял, как сотни раз до того, и всполошившиеся морские птицы с криками слетались к его подножью, надеясь укрыться от бури, и все громче, все ближе и ближе, рокотал далекий ураган.

Пусть другие, более способные перья опишут наступление конституционалистов и стремительный натиск ангрийцев. Это нельзя назвать маршем – так яростно они рвались к Витрополю. Всех их одушевляло одно чувство, а вождь без устали напоминал им, что они должны скорбеть, ибо оставляют за собой разоренную страну, которую годы мира не вернут к прежнему процветанию, и торжествовать, ибо, пусть опустошенная, она вновь свободна; что они должны ликовать, ибо пожинают жатву мести, и не успокаиваться, ибо впереди вторая, еще более обильная жатва.

То была поредевшая ватага измученных бойцов, но такую решимость, такую сплоченность придавал им дух человека, за которым они шли, что никто не мог им противостоять, и, даже столкнувшись с превосходящим противником, они дрались, пока в сердце хоть одного солдата оставалась хоть капля крови.

Однако рассказ об этом и о многом другом я уступаю тем, кому батальный жанр удается намного лучше, а сам вновь погружаюсь в частности личной жизни.

При том смятении, что царило в Витрополе, Нортенгерленд ни разу не предложил дочери уехать, и она, в зачарованном полусне средь ревущего урагана, оставалась в беспокойных салонах Элрингтон-Хауса и наблюдала, как надвигается развязка. Ликуя и трепеща попеременно, ибо все газеты писали, все вокруг говорили о Заморне, она молча размышляла про ту перемену, что произошла за последние две недели.

Да, четырнадцать дней назад Мэри была одна в Олнвике, погребенная средь безмолвных рощ, в странном забытье между жизнью и смертью, в котором не слышала грохота войны и лишь изредка ловила слабые отголоски, доносимые чумным ветром из залитой кровью Ангрии – стоны боли и плач по изгнанному королю, едва различимый в грохоте сомкнувшихся над ним волн.

Она вспоминала ночи, когда лежала одна, в огромной старинной спальне, на широком роскошном ложе. Вспоминала, как изматывали рассудок ночная тьма и бледное мерцание лампы. Вспоминала странную летаргию, наползающую вместо сна, когда прошлые радости казались настолько призрачными, что следом приходил страх: а вдруг столь бережно лелеемые воспоминания – не более чем самообман? В такие минуты она боялась произнести имя Заморны, чтобы оно не обернулось воображаемым звуком, никем и никогда не слышанным въяве. Сомнения в реальности жизни, земли, переменчивых небес и глубокого моря черными тучами находили на слабеющий рассудок, погружая его в кромешную тьму.

Все это осталось в прошлом. Победоносный, увенчанный короной и перьями Заморна был в двенадцати милях от нее. Африка в страхе и упоении повторяла его имя. Да, он восстал, как ожившее солнце, над грудами клеветы, презренья, бесчестья, под которыми, словно под трофеями своего успеха, враг думал похоронить его имя.

Таковы были раздумья Мэри в одну из ночей, когда она сидела у себя в спальне, куда поднялась с намерением лечь, да так и не легла, а осталась сидеть за туалетным столом, подперши голову рукой, охваченная воспоминаниями и предвкушением.

Дверь спальни выходила на узкую лестницу, по которой можно было спуститься в укромный уголок сада, и часто до свадьбы Мэри тихонько пробиралась туда, чтобы тайком встретиться с лордом Доуро на темной дорожке, подле залитого луной фонтана или поблескивающего во мраке мраморного изваяния.

Сейчас она припомнила странные чары, против которых не могла устоять: загадочный и пылкий взгляд, которым он ее встречал… узнаваемый с первого взгляда силуэт за деревьями, когда он ждал ее у журчащего фонтана – ждал молча, сосредоточенно, напряженно… и, наконец, его смех, когда она падала ему в объятия, тихие и страстные слова нежности…

– Уж конечно, – сказала она себе, явственно видя мысленными очами все эти картины прошлого, – он не забудет обо мне в вихре побед. Он снова попросит меня стать его женой… или по крайней мере захочет увидеть.

Не успела она договорить, как снизу донесся тихий скрип, словно кто-то осторожно приоткрыл дверь из сада. Порыв холодного ветра всколыхнул ковер у входа. Мэри явственно слышала, как дверь внизу закрыли и заперли на щеколду. На лестнице кто-то кашлянул. Мэри вскочила, хватаясь за стол. Дикая надежда вспыхнула в сердце, но Мэри ее охладила: «В доме моего отца… в такое время… когда на кону Витрополь… жизнь, честь, корона… Он не будет рисковать своей свободой. Я сошла с ума, если вообразила такое хоть на миг». Надежда угасла. Вновь наступила полная тишина. Мэри села. Звуки, которые она слышала, были такими слабыми… наверное, ей только почудилось… но тсс!.. в коридоре раздался голос:

– Жди меня здесь, Эжен. Смотри, слушай. Я вернусь через час.