Боги, которые играют в игры Кащеев Глеб

Заглядывающий

Я давно привык, что в большинстве захватывающих художественных романов и в любом голливудском фильме у истории, в которую попадает главный герой, всегда есть четкое начало. Например: «Было чудесное солнечное утро и ничто, казалось, не предвещало беды, когда…» или что-то в этом роде. Не у всех историй есть четкий конец, но начало должно быть четко обозначено, как некий день X, когда все пошло не так, как обычно. Мне всегда казалось, что и в жизни, по крайней мере в моей, все должно происходить точно так же. Однако, моя история, как оказалось, не имеет никакого четкого начала. Моя жизнь плавно перетекала по изгибам судьбы, наверное, точно так же, как и у большинства людей, и я никак не могу выделить тот самый момент, с которого стоит вас посвящать в мою историю, не имеющую начала.

Вероятнее всего, начать надо с работы в Газсервисе. Именно с нее началась вся эта цепочка событий. Возможно, было что-то еще и из более раннего времени, но я вообще крайне смутно могу вспомнить какие-то события из моей молодости. Помню только какие-то отрывки, никак не склеивающиеся в единое связное повествование.

Предмет вожделения и пускания слюней для всех офисных хомячков, возводящих стабильный высокий оклад и уверенность в завтрашнем дне в наивысшие жизненные ценности. Как я попал в этот бастион пафоса я толком и сам не понял. Компания, где я коротал свои дни до этого, тихо пошла ко дну, и я пару месяцев беспрестанно обивал пороги кадровых агентств, когда на очередном собеседовании мне неожиданно сказали, что отправили мое резюме в Газсервис и меня ждут там завтра к 10 утра. На мой вопрос о должности и окладе кадровичка сначала возвела очи в дешевый подвесной потолок и тяжело вздохнула, а затем посмотрела на меня как на идиота. «Идите, завтра вам все скажут», — тоном школьной учительницы только что отчитавшей двоечника, изрекла она и непререкаемо поставила штамп об убытии во временный пропуск.

Это ощущение собственного полного идиотизма только укрепилось на следующий день. Представьте себе стерву, прекрасно понимающую свою власть над толпой белых воротничков, жаждущих попасть в число небожителей офиса Газсервиса. При этом, по своему положению в компании, стерва сама находится на уровне младшего помощника менеджера по кадрам и, по сути, в иерархии компании находится ничуть не выше секретарши. Взглядом свысока «боже как вы меня все утомили» она снисходит до кандидатов, превращая собеседование в изощренную цепочку унижений. Не знаю, как там нанимают руководителей, но у меня создалось ощущение, что целью собеседования является не получение каких-либо знаний обо мне и моих способностях, а самоутверждение этой длинноногой особы и наслаждение кратковременной властью над тем, кто посмел вожделеть стать равным ей.

А теперь представьте, что таких стерв вам надо пройти как минимум три, прежде чем вам допустят до собеседования с тем, кто собственно и принимает решение о вашем найме на работу — с вашим потенциальным начальником. Возможно, у этой череды унижений и была четкая цель — отсеять всех, кто не замотивирован на работу в Газсервисе в нужной степени, но у меня лично никакой мотивации не было и в помине. Так, как мне было, в общем-то, все равно, я покорно терпел происходящее, послушно отвечая на вопросы и педантично заполняя все графы идиотских тестов и анкет.

В отличие от менеджеров по персоналу, мой новый начальник мне понравился. Живой, чуждый классических для Газсервиса понтов, довольно открытый и веселый. Собеседование с ним было скорее дружеской болтовней. Помню, я даже удивлялся, насколько этот человек не вписывается в общий стиль поведения руководителей компании. Оказалось, что так думал не только я, так как его внезапно сократили в день начала моей работы.

Такое часто бывает в крупных компаниях, когда даже внутри отдела персонала не все в курсе кто что делает — одна сотрудница нанимает сотрудников в новый, только создающийся отдел, то есть оформляет на работу меня, а начальник отдела кадров в это же самое время увольняет моего несостоявшегося руководителя и его новый, так и не заработавший отдел.

Официально, на момент расформирования отдела в нем еще никто не числится, поэтому и процесс расформирования не запускается по обычным процедурам — только потому, что документы о моем зачислении в тот момент еще не прошли все бюрократические процедуры. Все это я понял несколько после, а тогда, в первые дни, я просто просиживал рабочее время возле компьютера, в огромном зале, поделенном перегородками на отдельные кельи, и гадал, когда же меня уволят, переведут в другой отдел или вообще дадут хоть какое-нибудь задание. Прошла неделя, затем другая. Обо мне забыли. Я был единственным сотрудником отдела, который убрали из структуры компании, но не убрали из штатного расписания в базе кадровиков. У меня не было начальника, не было заданий и основным моим занятием было просто просиживание рабочего дня перед экраном компьютера.

Постепенно я познакомился с ближайшими соседями, чьи макушки виднелись за перегородками рядом, постепенно вписался в офисный ритм. Слава богу, даже в столовой было не принято обсуждать свою текущую работу. Пошутить над начальником в курилке, или обсудить ножки новой секретарши — это было естественно, но о сути своей текущей работы речь не заходила никогда. На нее было словно наложено неявное табу. Или, возможно, явное, прописанное в какой-нибудь регламентирующей бумажке, которые я, как и все здравомыслящие люди, читать при поступлении не стал.

Не могу сказать, что меня не удивляло и не напрягало такое существование. В первый месяц я действительно сидел как на иголках, вздрагивая от каждого приближающегося ко мне незнакомого человека, но, после получения первой, вполне приличной зарплаты в кассе, я вдруг понял, что прочно занял место офисного приведения — никому не было ровно никакого дела до моего существования. Сам факт существования моего отдела из одного человека не был известен вышестоящему руководству, а бухгалтерия работала по своим четким законам — раз есть штатная единица, то должна быть зарплата, которую, слава богу, мой несостоявшийся начальник все-таки успел мне назначить. Я исправно приходил утром, ибо за опоздания штрафовали, уходил вовремя вечером, вел обычную офисную жизнь днем — прятал от чужих взглядов свои путешествия по интернету и создавал иллюзию активной работы над одним и тем же вордовским документом и таблицей с диаграммами. Я поддерживал дружеские беседы с коллегами, но старался не заводить друзей, которые бы потребовали рано или поздно большей откровенности касательно сути моей работы. Единственное, что было сложно переносить, так это абсолютно бессмысленное просиживание рабочих часов. Сначала я вдоволь начитался анекдотов и смешных историй, устал от новостных сайтов и соцсетей, переиграл в кучу онлайновых игр, но так и не нашел удовлетворительный способ убийства времени. Я завел блог, и даже сделал в нем пару записей, но что писать, если жизнь сера и однообразна как бетонный забор вдоль железнодорожной насыпи? В конце концов, я остановился на том, что начал делать маленькие заметки об окружающих меня людях. Это был своего рода дневник, который я нигде не публиковал — отчасти из опасения, что моя интернет активность может отслеживаться службой безопасности, и мой блог рано или поздно прочитает тот, кто поймет о какой компании в нем идет речь. Отчасти из-за того, что просто не понимал, кому еще может быть интересна информация о том, с каким выражением лица секретарша Маша рассматривает анкеты на сайте знакомств, а местечковый босс Кирилл Петрович при походе в туалет иногда старательно прячет журнал под полами пиджака.

Спустя несколько месяцев работы такие наблюдения у меня вошли в постоянную привычку. Я приходил в супермаркет вечером и ходил вдоль полок, глядя не на продукты, а на людей: покупателей, продавцов, грузчиков и кассирш. Я старался почувствовать их состояние в этот момент наблюдения и понять их мысли. Постепенно у меня даже возникло некоторое подобие игры — я незаметно пристраивался за очередным покупателем и брал с полок ровно те же продукты, что и он, стараясь тратить на выбор примерно такое же время. Я словно входил на мгновение в чужую жизнь, словно рука в перчатку, вникал в его тягучие, или наоборот, скачущие мысли, шагал в том же темпе, даже интуитивно дышал так же, как и выбранный мной покупатель. Уже после недели тренировок я научился довольно хорошо дублировать состояние практически любого человека, на небольшой период, обменивая свое невнятное существование на частичку чужой жизни и чужих эмоций. Я чувствовал одиночество дряхлого старика и кипучую радость молодой пары, украдкой целующихся, как только им казалось, что на них никто не смотрит.

Даже в том, что я приходил на кассу с тележкой продуктов и вещей, которые были нужны кому-то еще кроме меня, как мне казалось, был какой-то смысл. Сегодня я пробовал молодые побеги спаржи с белым вином, пытаясь понять, что чувствует тот, кто их любит и покупает, а на следующий день я с ужасом осознавал разгорающийся внутри пожар после ударной порции мяса с соусом Табаско. Такой теперь была моя жизнь, ставшая благодаря этим невинным развлечениям очень разнообразной. Жизнь — мозаика, состоявшая из кучи чужих эмоций и обрывков чужого существования.

Со временем, я перестал записывать свои наблюдения, ибо физически просто не успевал перенести на бумагу такой объем. Я продолжал наблюдения за людьми по дороге домой, в метро, поднимаясь по лестнице в доме и даже во время просмотра телевизора, если там шло какое-нибудь документальное шоу или кино. Наигранных эмоций фильмов и ток-шоу я не любил. Даже реклама казалось мне куда более честной и открытой, нежели какой-нибудь ток шоу, где артисты с трудом вымучивали из себя чуждые им чувства, слова и мысли. Я выучил всех соседей в своем доме. В доме, в котором я и так жил уже без малого пятнадцать лет, раньше я вообще не замечал никого, кроме соседа по этажу, ибо считал сплетни о жильцах уделом бабушек на скамейке. Теперь же, уверен, я мог дать любой из них сто очков вперед, так как знал и понимал не только поступки явные, но и сокровенные мысли. Вот, например, молодая мама Катя, с четвертого этажа, о которой все старухи судачили каждый раз, когда она проходила мимо с коляской — как же, мужика нет и никто его не видел, а ребенка нагуляла вдруг. Мнения пенсионерок колебались от «вот бедная брошенка теперь мучается» до «залетела, небось, специально, хотела мужика удержать, ан нет — не вышло». А я видел и ощущал то, как она просто лучится счастьем, глядя в глаза своей желанной и любимой дочери. Долгожданной дочери, ибо врачи давно и беспощадно ставили диагноз «бесплодна», а вот ее счастье распорядилось иначе и подарило ей главное сокровище ее жизни. Не нужен был их паре никакой мужчина со стороны — в этих идеальных отношениях матери и дочери любое третье существо было бы совершенно лишним. Большинство старух, которых бог обидел образованием и умом, единственными развлечениями тоже находили подглядывание за чужими жизнями. Однако, в отличие от меня, они пытались смотреть, но не видели и не понимали увиденного.

Постепенно я втянулся в созданный самим собой ритм. Будни проходили в работе, путешествию по магазину вечером и хождению по чужим блогам ночью, а в выходные я брал фотоаппарат и шел гулять по городу. Я ходил на выставки и в театры, в парки и на детские площадки и наблюдал, впитывая кипящую вокруг жизнь, словно губка. Периодически я делал фотографии, выхватывая отдельные, наиболее яркие эмоции, и вечером, у компьютера еще раз вспоминал прожитый день и прожитые сегодня жизни, перед тем как стереть все фотографии с карточки.

Особенно я любил наблюдать за родителями маленьких детей. Это было двойное копирование — они впитывали радость и жизнерадостность карапузов, носившихся по площадке, а я считывал из них эти яркие чистые эмоции и словно наполнялся изнутри ярким солнечным светом. Иногда я целый день проводил на лавочке в парке у большой детской площадки. Я, наверное, уже знал всех детей и мам наизусть, однако, ни разу не ощутил какой-либо вторичности от получаемого удовольствия. Довольно часто я видел и молодую Катю с ее малышкой — они даже уже начали кивать мне при встрече, как старому знакомому. Да, наверное, для них я был чудаком, но очевидно, что чудаком безопасным и в чем-то даже добрым, ибо рядом с детьми с моих губ редко сходила улыбка.

Как я уже говорил, несмотря на то, что моя история не имеет четкого начала и вообще более-менее внятного сюжета, ибо размазана по времени как масляное пятно по луже, она имеет вполне четкий конец, в виде чудесного майского праздничного утра, когда я, заняв свое привычное место в парке, ощущал в проходящих мимо людях не только обыкновенную радость от окончившихся будней, но и какое-то нетерпеливое ожидание. Видимо, вскоре должно было пройти какое-то праздничное мероприятие — между детской площадкой и центральной аллеей парка начала постепенно собираться толпа зевак. Дети играли как обычно, мамы, также как обычно, беседовали кучками о чем-то своем, изредка обеспокоенно поглядывая то на площадку, то на аллею. Постепенно их нервозность передалась и мне. Я физически начал ощущать тревогу, растекавшуюся в воздухе, но так и не смог определить ее источник. В это время вдалеке послышался марш духового оркестра, и я понял, что сегодня, в честь праздника, по аллее должны были пройти мини-парадом выпускники ближайшей военной академии. Четкий ритм строевого шага, гул барабана и звон медных труб был уже совсем рядом — вот-вот и покажется из-за поворота ровный строй молодых офицеров — я ощущал это радостное нетерпение в рядах людей впереди. Даже дети, оторвавшись от игр, побежали к краю площадки — поближе к аллее, чтобы посмотреть на солдатиков. В эту чарующее сплетение радости, молодости, весны и нетерпения все настойчивее и настойчивее вплеталась нота горькой тревоги. Как гудящая, готовая порваться струна безысходности, непоправимости. Я привстал со своей лавочки. Наткнулся взглядом на Катю, которая озиралась, пытаясь понять, куда перебежала дочка от прогулочной коляски, и ей словно передалось мое состояние. Я почувствовал ее нарастающую панику, которая тоже, казалось бы, не имеет под собой никакой почвы. Я видел, как она медленно оборачивается к аллее, где уже начали проходить первые ряды военных, и в этот самый момент из толпы плеснуло красным. Да, это выглядело именно так — я не видел ни вспышки, ни дыма, как в кино, когда стараются показать эффектный взрыв. Даже звук долетел, ударил и смел с ног немного позже, а вначале первое, что зафиксировал взгляд, был кровавый всплеск и разлетающиеся красные куски. Ударной волной меня опрокинуло назад на лавку, больно приложив головой о спинку. Зажмурившись, я схватился за затылок, потер его, проверяя в порядке ли голова, и только через пару секунд открыл глаза. Мир изменился. Из него вынули и сожгли, как мотылька над пламенем зажигалки, все веселые и радостные краски. Люди, поднимающиеся с земли, еще даже не начали понимать, что произошло, но я уже чувствовал, что здесь, в данном конкретном парке, вместо радостного весеннего дня внезапно появилась жуткая черная дыра, затягивающая в себя человеческие души, калечащая судьбы, оставляющая незаживающие увечья на сердце и памяти. Трупы молодых солдат, куски тел их матерей, щедро посыпанных цветами, которые они еще мгновение назад держали в руках и как удар в сердце — неподвижно лежащие дети, подбежавшие посмотреть на солдатиков. Я встал со скамейки, оглянулся в растерянности, и тут опять увидел глаза Катерины. Нет, она не встретилась со мной взглядом, как несколько мгновений назад — она неотрывно смотрела туда, к краю аллеи, где лежало маленькое тельце в розовой, быстро закрашивавшейся красным, кофточке. Я провалился в эти глаза. Глаза матери, только что потерявшей единственный смысл своего существования. Если бы на свете были боги, позволившие этому произойти, то я бы хотел, чтобы они все в этот момент заглянули бы в эти глаза. Как сделал я. Потому что есть в мире вещи, которые не должны происходить. Люди гибнут всегда — и дети, и матери, но где-то есть та неуловимая грань, когда ты сам видишь вот эти глаза рядом с тобой и понимаешь в этот момент, что мир не должен быть устроен так.

Поэтому я и нужен здесь.

В этот момент, я, размахнувшись бью кулаком в синее небо. Оно с хрустальным звоном трескается, и осыпается мне на плечи голубым снегом, который укрывает все вокруг — и внезапно застывшие фигуры, и весенний парк, скрывая их в темноте. Я стою в тишине. В пустоте. Мир рассыпался горсткой пепла, растаявшего у моих ног. Потому что так не должно быть.

Должно быть иначе.

Вначале опять было слово. Мир будет другим.

Несовершенным, опять, ибо все совершенное мертво изначально — мне понадобилось совсем немного экспериментов, чтобы понять это. Но мир будет другим. Он должен быть чуть добрее. Для этого и нужна моя человеческая часть, заглядывающая в глаза людям, живущая их жизнью вместо своей. Для этого я и хожу по сотворенной своими руками земле, чтобы почувствовать и понять ту грань, дальше которой нельзя… дальше которой понимаешь, что ты опять ошибся и опять твоя мятущаяся душа вложила в этот мир слишком много противоречия, и вместо желанного успокоения и славы создателя получаешь прах несбывшихся надежд.

Я посмотрел наверх и заново вспыхнул свет Солнца. Я развел руки в стороны и осторожно, самыми кончиками пальцев, зажмурив глаза, потрогал нежные весенние листья в парке. Вдохнул аромат цветов, услышал детский смех, перекрывающий звон духовых уходящего оркестра. Я открыл глаза и посмотрел в счастливые глаза молодой Катерины, любующейся, как ее дочка смешно ковыляет навстречу маминым рукам.

Я надеюсь. Я живу надеждой, что именно в этот раз мне удалось вплести в этот мир столько любви и добра сколько он сможет вместить. Я верю.

Бездна

Опять воет. Бьет ветром и солеными брызгами в окно, зовет к себе. Плачет, как брошенная посреди ночи любовница. Стучится в окно, скребется в дверь. Не впустить просит — наоборот, призывает выйти отсюда, из согретого камином дома в ночь, в холод. Просит сделать всего три небольших шага на север, к яркой полярной звезде. От стены дома до обрыва всего пара метров — третий шаг будет прямо к ней в объятья… Но я не выйду. Не сегодня, не сейчас. Я опять ей не отвечу на зов, хоть внутри все готово кровоточить слезами от этого призыва. Потерпи любимая, еще не время. Мы увидимся скоро, но не сегодня. Не сегодня. Я не знаю, когда — но я ощущаю, что что-то меня еще держит здесь, словно вросший в скалу ржавый, но крепкий якорь. Еще должно что-то произойти, чтобы старик почувствовал себя свободным. Думаю, оно уже на подходе….

Сейчас бутылка виски и тепло от камина сделают свое подлое дело и усыпят это стареющее тело, а завтра, под солнечными лучами, зов опять отступит, превратится в глухую тоску, которая тихо будет ждать своего ночного часа… До завтра, любимая…

Утро не выдалось ни солнечным, ни приятным. Ночная буря нагнала непроницаемую стену сизо-серых туч, а поумеривший свой пыл ветер, гнал по пустым улицам клочья тумана. Вчерашняя идея отправиться на рыбалку теперь казалась совершенно глупой и бестолковой, поэтому я просто вынес из дома плед и остатки виски и уселся в кресло у крыльца. Голова трещала нещадно, но утреннее похмелье давно стало неотъемлемой частью жизни — настолько, что я даже успел к нему привязаться. С крыльца была неплохо видна центральная площадь нашей деревни, которая по-прежнему на картах гордо звалась «городом». Хотя какой к чертям это город, если по всем домам наберется от силы две сотни стариков да несколько десятков молодых, которые то ли по глупости, то ли от лени еще не уехали в разраставшийся где-то там, за горной грядой, мегаполис, пожирающий людей и поселки подобно гигантскому спруту. Он уже высосал жизнь и из этого городка, оставив только кости, да не нужных никому стариков. Жизнь вокруг словно остановила свой сумасшедший бег, замерев на одном единственном промежутке времени, как заезженная пластинка. В зависимости от времени года, день тут всегда начинался по одному и тому же сценарию. Вот сейчас Выйдет Якоб и будет раскочегаривать трухлявый в конец трактор. Когда-нибудь один из них нарушит этот ритуал — либо старый мотор все-таки заклинит, либо однажды утром машина не дождется хозяина. Но не сегодня. Булькающее тарахтение известило деревню о начале нового обычного дня. Мимо моего дома прошел владелец единственной в округе лавки, как всегда поздоровавшись, приподняв шляпу, и, как всегда, не дожидаясь ответа, который он, по глухоте своей, все равно никогда бы не услышал. Все шло своим чередом. Ничто не говорило о том, что сегодняшний день будет хоть на каплю отличаться от предыдущего, разве что моя апатия сегодня была куда сильнее, и, поэтому, я даже не стремился изобразить видимость деятельности, а просто вызывающе задремал в кресле. Уже вечером сей вопиющий факт будет обсуждаться всеми престарелыми сплетницами, ибо проводить день в праздности было совершенно непозволительным вызовом общественному мнению, если это только не суббота, которую чтила добрая половина городка, и, тем более, не воскресенье, когда к нам приезжал пастор, чтобы исповедовать вторую половину. Хотя, возмущением больше, возмущением меньше — я как был чужаком для всех местных, так и остался до сих пор, даже после пятнадцати лет жизни в этой дыре.

О том, что в нашем маленьком городке появилось нечто, что вполне может стать сенсацией, известил далекий громкий лай собак. В городке вроде нашего, где собаки уже давно успели выучить всех людей, такой лай мог означать только появление незнакомца, что само по себе было необычно. Одновременный же лай многих собак говорил о том, что, скорее всего, незнакомец либо мчится на велосипеде, либо едет на машине, что было уже вообще из ряда вон. Хотя от ближайшей трассы к морю можно было проехать только через наше захолустье, желающих прыгать в море с отвесных скал было немного, а иного способа попасть к воде тут не было. Бог обделил этот край пляжами и уютными бухтами. За те пятнадцать лет, что я здесь прожил я помню всего две машины, да и то водитель одной из них просто спутал дороги, а небольшое семейство из второй машины, добравшись до побережья, где им обещали роскошный вид на море, было изрядно расстроено нашей помойкой и уехало меньше чем через пол часа. На сей раз было похоже, что к нам опять заехали незадачливые туристы — тихо шелестя водородным двигателем, на центральную площадь въехал минивэн. Сделав полукруг, он остановился напротив лавки Смита. Жизнь в городке замерла. То есть, каждый делал вид, что ему нет ровно никакого дела до того, кто и зачем приперся в эту дыру, но шум городка стал сразу на порядок тише, и я мог поклясться, что как минимум полсотни глаз сейчас искоса, якобы невзначай, пожирали авто и тех двоих, что вылезли из кабины и, засунув руки за пояс, по-хозяйски оглядывались вокруг. Нет, это явно не туристы. Был бы автомобиль не столь легкомысленной марки, я по подобному взгляду на окружающие дома, мог бы предположить, что нас посетили налоговые инспекторы.

С такого расстояния я плохо мог различить лица и детали одежды — измененное зрение не позволяло мне четко видеть дальше вытянутой руки, а идти в дом за очками пока было лень. Я видел, что один из двоих чужаков зашел в лавку, пока второй беззастенчиво пялился на окна домов вокруг. Судя по всему, эта странная пара хотела уточнить туда ли они попали, ибо что еще делать в лавке приехавшим из царства гипермаркетов? Почему-то мне очень хотелось, чтобы Смит в данный момент объяснял им, что их джи-пи-эска подвела хозяев, и на самом деле им дальше, в следующую такую же дыру, но сотней милей ниже по трассе… Не знаю почему, но что-то беспокойно шевелилось в сердце, когда я смотрел на этот фургон, и это беспокойство таки заставило меня встать, размять кости, и пройти в дом за оптикой. Ничуть не стесняясь я вернулся в кресло не только с очками, но и с биноклем. Все равно никто из соседей не обратит сейчас на меня никакого внимания.

Теперь я смог рассмотреть незнакомцев во всех деталях. Тот, что пониже — лысый, который бегал в лавку, был одет в потертые черные кожаные штаны и такую же жилетку поверх серой джинсовой рубахи. Так одевались и во время моей юности, и сейчас — практично и ровно ничего не сообщает о владельце. А вот новенький камуфляж на его высоком напарнике мог рассказать куда больше. Во-первых, то, что его хозяин к такой одежде привык. Когда настоящий военный камуфляж напяливает на себя городской увалень, это заметно в каждом его движении. Он словно выпячивает свою сопричастность с миром крутых мужиков из модных боевиков, а вот когда форма стала привычной одеждой, когда ее носят точно также, как какой-нибудь адвокат носит свой костюм от Бриони — это можно отличить с первых же секунд. Во-вторых, хоть камуфляж и скрывал фигуру здоровяка, но его кошачьи движения — походка и то, как он открывает дверцу фургона и достает оттуда какие-то ящики и оборудование — все выдавало в нем тренированного бойца. К нам в городок пожаловали не туристы и даже не налоговые инспекторы, а хищники куда позубастее. Одна надежда — охотиться они будут на рыбешку покрупнее чем жидкие обитатели захолустного городка.

А вот и наш шериф. Как положено, о чужаках он узнал, небось еще до того, как они в город въехали, но появился только сейчас. Неспешно подошел к лавке Смита, поздоровался с хозяином, мнущимся в дверях от любопытства, и лишь потом неспешно приблизился к фургону. Лысый отвлекся от ящиков и улыбнувшись начал что-то объяснять нашему бравому Джону. Шериф стоял ко мне спиной, а лицо лысого было очень скупо на эмоции — только глаза цепко следили за лицом полицейского, так, что о чем они там беседовали я не мог даже догадаться. Закончилась беседа неожиданно — шериф вместе с чужаком нырнули внутрь фургона и закрыли дверь. Будь я проклят, если в это время некоторое количество хрустящих купюр не перекочевало из рук лысого типа в карман шерифа. То, что Джон тот еще калач и мимо рта ложку не пронесет я не сомневался, но вот так вот, на глазах у всех и с абсолютно незнакомыми людьми… Что-то странное творилось в нашем городке. Камуфляжный в это время поставил на треноге какое-то странное устройство и, повернувшись в сторону моря, что-то долго рассматривал на экране. Почему это надо было делать здесь, на площади, на глазах у полсотни готовых лопнуть от любопытства мне тоже было непонятно. Пока здоровяк стоял, наклонив голову, свет падал на его лицо вскользь, и мне показалось, что на носу у него есть шрам. Приблизив в бинокль его физиономию поближе, я почувствовал, что по коже побежали мерзкие прохладные мурашки. Это был не шрам, а характерная вмятина, которую оставляет гидролизник. Зачем он здесь? Почему именно здесь? Какого лешего, он забыл в этом тихом городке? И почему мне так не везет — мысли вихрем носились в мозгу. Я налил себе виски, поднес стакан ко рту… и поставил на место, а секунду спустя, подумав, вылил его на доски пола. Воспоминания пробудили рефлексы, а они на уровне спинного мозга предчувствовали, чем может мне грозить выпивка сегодня. Разум еще не понимал, чем может кончиться этот день, а сидящий глубоко внутри инстинкт уже ощущал, что ночь сегодня будет совсем не такой как вчера, и про бутылку виски можно и нужно забыть.

Дверь фургона распахнулась, и изнутри выгрузился шериф, а за ним лихо выскользнул лысый. Чужаки с этого момента обращали на представителя закона внимания не больше чем на фонарный столб, а Джон, заткнув большие пальцы рук за пояс с кобурой, медленно оглядел всех случайных свидетелей, хотя кого ему тут опасаться — звонить в город и закладывать любимого шерифа за то, что взял с чужаков мзду за возмущение покоя тихого городка никто не бы и не подумал. Шериф, казалось, словно искал кого-то взглядом. И, наконец, нашел. Меня. Он остановил взгляд на мне и долго пристально смотрел мне в глаза — даже с такого расстояния я ощущал это. Чужой взгляд. Словно за эту минуту что-то сильно изменилось в том парне, с которым мы еще пару месяцев назад уговорили бочонок пива на совместной рыбалке. Вчера еще я был хоть и не до конца, но все же своим — тут любой мог предъявить родословную не менее чем в три колена, родившихся и скончавшихся в этом городке — а сегодня как-то так получилось, что для него я в миг стал чужим. Не просто чужим, а потенциально опасным.

Вот и вопрос — с чего такое изменение в мозгах может произойти у единственного человека в городе, который имеет почти всю информацию обо мне — и кем я был раньше и почему теперь живу здесь. Как этот амбал со следами гидролизника на морде может быть связан с моим прошлым, когда я ушел на пенсию еще раньше, чем он научился буквы писать?

Тем временем, углядев что-то в своей хреновине на треножнике, чужаки погрузились обратно в фургон и поехали в сторону моря. Шериф некоторое время смотрел им вслед, потом, еще раз кинув взгляд на меня, направился к своей машине. Шоу окончилось, и горожане постепенно возвращались к обычной рутине, благо теперь тем для вечерних разговоров было предостаточно. Можно было теперь и поработать со спокойной душой.

Я вернулся в дом. Настроение не то, чтобы было испорчено, но голова пухла от вопросов и предположений, так что усидеть в кресле я уже не мог. Включил компьютер, развернул картинку во всю стену, с мыслью попытался найти в сети хоть один намек на повод, по которому спецназ военно-морского флота может появиться в нашем захолустье. С сетью были проблемы — либо сигнал со спутника чем-то нещадно глушился, либо мой радиомодем все-таки приказал долго жить. Какая-то связь была, но сеть постоянно падала, а при соединении скорость была такой, что от мысли чего-либо найти в сети пришлось отказаться. Я лег на кровать, уставился в потолок и решил поразмышлять логически о сегодняшних событиях… но то ли бессонная ночь, то ли похмелье все-таки сделали свое дело, так как открыл я глаза уже только часа через четыре. В животе нехорошо урчало — я не ел еще со вчерашнего вечера. Солнце уже перевалило через полдень и медленно сползало в сторону гор. Однако, вредно волноваться старику… проспать пол дня, пропустив обед — такого со мной давно не случалось.

Наскоро разогрев замороженные котлеты (много сои, капля мяса и никакого холестерина) и такую же замороженную картошку фри, я устроился за столом. Обед без пива был непривычен, но пить по-прежнему категорически не хотелось, а кроме пива и виски жидким в моем доме была только вода из крана, да молоко в бутылках — для утреннего омлета. Молоко с кетчупом тоже никак не годилось. Я уж было задумался о том, не сходить ли к Смиту за лимонадом, как вдруг услышал давно забытый звук вызова неткома. Этой чертовой хреновине вообще не полагалось уже работать — с момента выхода на пенсию я даже не отслеживал уровень заряда в нем, но видимо правда говорил наш полковник, что эта коробочка еще нас всех переживет. Батарейка там то ли атомная, то еще похуже, но только среди всего оборудования, полагавшегося по уставу, нетком был самым надежным и самым простым устройством. Устройством, которое молчало уже двадцать лет, для того, чтобы вот так, посреди обычного дня, во время позднего обеда вдруг взять и пиликнуть сигналом вызова.

Я сглотнул. С одной стороны — жрать хотелось безумно, а передо мной стояла и благоухала тарелка с жаренным суррогатом мяса. С другой стороны — инстинкты призывали сорваться с места и бежать к неткому, нажать одну из всего двух кнопок и выпалить «Кас на связи», словно и не было этих двух десятков лет забвения. Но этот запах…

Жалкое зрелище собаки Павлова, раздираемой инстинктами. Я все-таки встал, неспешно подошел к шкафу, взял с полки коробочку неткома, все также неспешно подошел к дивану, и только удобно развалившись в нем нажал на кнопку. И промолчал, поборов искушение выдать в эфир свой старый позывной.

— Кас, Кас, Третий вызывает Каса. Кас, ответь. — зашипел динамик. Раньше связь никогда не сбоила и не шипела — даже под водой сигнал был чистый. Неужели все-таки нетком испортился со временем?

— Ты не третий — ответил я. Третий умер десять лет назад. Старик был старше меня.

— Да, говорит полковник Джек Ковальски. Сын Джеффа Ковальски. Когда я пришел на место отца, мне разрешили взять его позывной. Ты должен помнить меня, Кас. Мы встречались.

Я помнил белобрысого мальчугана, как-то на офицерской елке по случаю рождества. Читал какие-то стишки…

— Ты не третий. А я не Кас.

— Как не Кас? Кто вы?

— Кас умер двадцать лет назад, когда ваши крючкотворы списали его на берег один росчерком в идиотском законе о запрете мутаций. Вот тогда вы и похоронили Каса. А теперь тут живет гражданский человек, по имени Алекс, который ни хрена не может понять зачем его оторвали от обеда и пытаются заставить откапывать покойника из могилы.

— Кас. Я все понимаю. Отец ушел в отставку вместе с вами. Он не мог выдержать расформирование и увольнение целой боевой бригады, и прожил он после этого совсем не долго. Ты знаешь каково это, и я знаю. Я хоронил отца из-за того же чертового закона, хотя он не проходил никаких мутаций. Он был честным офицером, который знал, что такое честь и долг. И поверь, мне не легко было решиться вызвать тебя сегодня, потому что я понимаю, что ты думаешь и чувствуешь сейчас. Но я тебя прошу, ради отца и ради того долга, который кое-что значил и для тебя…

— Так зачем тебе нужен гнилой покойник из могилы?

— Есть работа Кас.

— Не смеши меня — я взорвался и начал орать — у тебя там полный выводок молодых бойцов, которым не запрещено работать под водой потому, что их гены стерильны как постель девственницы. На кой черт тебе сдался старик-мутант, поставленный гребанным правительством вне закона?

— Ты ведь живешь в Нико-тауне?

— Я, как и полагается по закону известил службы контроля об этом.

— У вас сегодня были чужаки, Кас? Двое или трое незнакомцев, которые проехали к побережью?

Моя спина опять поймала холодные мурашки, и я перестал орать.

— Да, Джек. Были. Один из них со следами гидролизника на морде.

— Это майор морского десанта, Кас. Бывший майор с сегодняшнего дня. Давно они были у вас?

— С утра. Но какого черта ты расспрашиваешь меня о том, что тебе должен был рассказать полицейский?

— Кас, скажи — сигнал неткома чем-то глушится?

Тут я вспомнил, что вот такое же шипение неткома я слышал как-то раз, когда мы действительно работали под прикрытием глушилок.

— Да, Джек, слышу тебя с трудом, честно говоря.

— Это Берта, Кас. И она в активном режиме.

— Берта? Боевая подводная платформа на этом побережье?

— Да Кас. Как понимаешь, об этом до сегодняшнего дня никто не должен был знать. Станция находилась в глубокой консервации. Знаешь, эти стратегические секретные запасы на черный день… Ее активировали четверть часа назад и тогда же связались с нами. Станция захвачена — не спрашивай, как это возможно, я не знаю. Захвачена с умом — распознавание свой-чужой отключено, активная оборона на максимум. В обычное время это означает полную демаскировку, но эти сволочи и не прячутся. Они выдвигают требования, иначе завтра на рассвете станция перейдет в боевой режим.

Кас… Я не буду грузить тебя подробностями политики… но эти требования — мы не можем их выполнить даже под дулом пистолета. Даже под таким дулом.

Как ты понимаешь, ни один из наших бойцов к Берте даже близко не подойдет, ибо в активном режиме механику и электронику она сечет с нескольких десятков миль, и гидролизники гасит с вероятностью 100 % еще на подходе до расстояния выстрела.

Когда эти бюрократы принимали закон о чистоте генома и запрете профессиональных мутаций никто из них даже близко не мог подумать, что настанет время, когда нам придется сражаться с древней платформой, к которой никто из генетически чистых бойцов даже подплыть не сможет, ибо дышать они могут только с помощью электроники.

— Пошли людей с простым аквалангом. Баллон из пластика, респиратор из органики — мне что ли тебя учить.

— Берта на глубине в полтора километра. Была. Судя по всему, ее сейчас перемещают еще ниже. У вас же тут разлом рядом.

Я присвистнул.

— Джек, ты хочешь сказать, что кроме стариков из моего подразделения с этим больше никто не может справиться?

— Кроме тебя, Кас. Ты последний. Все остальные уже ушли.

— Ушли к ней?

— Да, Кас. Ты один остался. Вертолет с оборудованием будет у тебя через час. Подготовься. Точные координаты Берты мы тебе дадим. Как ты понимаешь, если до рассвета станция не выйдет из активного режима, то мы будем вынуждены вступить в бой. Это значит стереть с лица земли не только ваше побережье, учитывая активные системы защиты Берты. Дай бог мы сумеем подавить эту защиту до того, как эти сволочи пустят термоядерный заряд в сторону одной из столиц.

— Ты даже не спрашиваешь моего согласия, сынок.

Голос человека на той стороне изменился. Следующую фразу он практически прошептал:

— Я же знаю, что ты все отдашь за еще одну ночь там…. Удачи Кас.

На сборы мне понадобилось совсем немного времени. Вертолет должен был привезти все необходимое оборудование, поэтому с собой надо было взять разве что нетком. Еще некоторое время я просто ходил по дому, прикасаясь к каждой вещи, что сопровождала меня последнее десятилетие. Старый стол, мое кресло, фото на стене, где мы все еще молоды и красивы, блестим аксельбантами и белоснежными улыбками. Старое ружье для подводной охоты, которое я иногда брал на рыбалку. В каждой из этих вещей была частичка души, которая навсегда оставалась в этом доме. Я попытался представить, как себя могут ощущать осиротевшие вещи. Поежился от нахлынувшего ощущения, взял со стола нетком и открыл дверь.

На пороге стоял Шериф.

— Куда-то собрался, Алекс? — по его интонации я так и не понял, было ли это вопросом или констатацией факта.

— Да, Джон — вот решил к морю пройтись, посмотреть пойдет ли рыбалка вечером.

— Не пойдет, Алекс. Ни сегодня, ни завтра не пойдет… Посиди лучше сегодня дома.

За его спиной, метрах в двадцати от моего крыльца маячил единственный помощник шерифа. Редко, когда видел его с дробовиком в руках. Боятся. Все-таки боятся.

Повисла неловкая пауза.

— Что тебе пообещали эти парни, Джон?

— А с чего ты взял, что они причина?

— Джон, я когда-нибудь давал тебе повод подумать, что я столь же туп, как и твой помощник? Что такого могли тебе пообещать? Дали немного зеленых за то, чтобы ты не доставал их вопросами, но с чего вдруг такое послушание даже после того, как они уехали? Тебе пообещали хороший кусок по возвращении? Долю? Долю чего? Навешали лапшу про какой-нибудь клад?

Шериф всегда был плохим игроком в покер — вот и тут он вздрогнул, зрачки расширились.

— Угадал, да, Джон? Так вот — это все вранье. Там на дне, радом с нашим берегом — боевая станция, а ты сейчас прикрываешь террористов. Через час — два тут будет полно правительственных агентов, Джон, и остаток дней ты рискуешь провести там, куда все это время мечтал посадить хоть одного преступника. За решеткой.

Шериф уже пришел в себя, затянулся сигарой и выпустил дым мне в лицо.

— Ты все врешь от начала до конца. И ты сейчас просто идешь перехватить ребят, чтобы забрать все себе, парень. Так что очень рекомендую прекратить вешать мне лапшу на уши и посидеть в доме, пока парни не сделают свою работу и не вернутся. А Бобби посторожит тебя пока. И я вот тоже пока погуляю вокруг. Зайду вон к миссис Бартли в дом напротив — она давно приглашала меня на чашку чая…

— Джон, мне жаль, но я не могу.

Шериф положил руку на кобуру. Я всегда был паршивым стрелком и даже если бы у меня было что-то огнестрельное — я бы проиграл Джону, на спор сшибавшему банки из-под колы с тридцати шагов. Мне просто нужно было выйти из дома и дойти до побережья. Любой ценой.

Я вздохнул, посмотрел на его кобуру, понимающе кивнул и медленно повернулся, опустив плечи, чтобы уйти обратно в дом. Вот только разворот мой неожиданно для шерифа завершился вылетевшей снизу-вверх ногой, угодившей ему ровно под подбородок. У меня был только один удар. По правде говоря, мне и с ним то сильно повезло, потом что сколь бы неожиданным не был удар — Джон таки успел вытащить револьвер и даже рефлекторно нажать на курок, когда его ломались его шейные позвонки.

Мне было жаль Бобби, но я никак не видел способа выйти из этой ситуации, оставив его в живых. Я кувырнулся с крыльца, в падении подобрав оброненный шерифом револьвер, и буквально кожей ощутил ветерок от промчавшегося мимо заряда дроби. С реакцией у помощника шерифа тоже было все в порядке. Сколько он раздумывал, прежде чем нажать курок? Долю секунды, наверное. А ведь я когда-то учил этого мальчишку плавать.

Пока разум еще колебался, тело, не позабывшее рефлексов вложенных годами тренировок, все сделало само — распласталось на земле и выпустило три пули в несчастного юношу. Слава богу, что мои глаза плохо видели на воздухе, поэтому с меткостью на суше у меня всегда были проблемы. Из трех пуль попали только две — в колено и в плечо. Лучше не придумаешь. Тот, кто хоть раз ощущал, что значит раздробленное пулей колено, прекрасно понимает, что после этого, на протяжении всего времени до потери сознания от болевого шока, человек чувствует только безграничную, заполнившую весь мир вокруг боль. Бобби выпустил из рук дробовик и катаясь по земле выл так, что было слышно, пожалуй, даже на окраине города. Я прошел мимо него, по резко опустевшей улице, чувствуя, как из-за занавесок на окнах мне в спину смотрят десятки изумленных глаз. Но мне уже было все равно — в этот дом я уже не вернусь. Я шел к морю.

Спустя полтора часа я сидел на камнях над водой и смотрел на горизонт. Солнце сползло за горы и с моря надвигалась тьма. Волны шлепались о камни и шептали. Ее шепот всегда начинался в шелесте волн. Еще час-два и он начнет звучать в голове… Хотя не начнет. Я же и так иду к ней.

Я обернулся и взглянул на двух офицеров позади. Махнул им рукой в нашем жесте — морских волков. Один из них ответил. Хотя бы знал. Когда-то этот жест был легендой.

Я взял с камня Узик и гарпун и нырнул во тьму. Нетком — моя последняя нить, связывающая меня с берегом, остался лежать на граните — даже такую простую электронику я не рискну взять с собой. Легкие обожгло давно забытой болью. Ничего — два вздоха соленой водой и подлегочная железа начнет гнать кислород в кровь. Я расправляю крылья-плавники, и лечу вниз, в бездну.

Хороший костюм, быстрый, легкий. Его доставили на вертолете. Странно, что такие костюмы еще делают — наверное, для любителей аквалангистов, ибо морской спецназ сейчас пользуется водометами. Люди слишком положились на технику и слишком быстро отреклись от тех, кто рисковал здоровьем и жизнь, переделывая себя в совершенного монстра. В моем случае — в морского хищника. Кас — Касатка, морской волк, хотя по очертаниям я сейчас более всего напоминал гигантскую манту, скользящую над стремительно уходящим вниз дном.

Несмотря на точные координаты Берты, я плыл не самым прямым путем, а шел по следам моих предшественников. Это только сухопутные малоопытные вояки считают, что в море нет следов, а самый лучший путь до цели — это прямая. Наверное, в море я был следопытом не хуже какого-нибудь старого индейца в прериях — я видел и чуял где проплыли те двое. Словно чувствовал запах, оставленный гидролизником. Как может почувствовать себя частью большого организма моря тот, кто скрылся от воды за сложной электронной маской? Он шумит как паровоз, он не чувствует вкус и запах воды, не может бесшумной тенью скользить в темноте, различая при этом не только то что выхватывает луч фонарика, а всю окружающую живность разом — и даже все мелкие ракушки на дне.

Двое чужаков, видимо, знали о местонахождении базы только примерно. Они долго рыскали по дну, прежде чем нашли вход — это тоже было прекрасно написано следами в воде. На дорогу к базе они потратили три часа. У меня ушло тридцать минут, чтобы дойти до той черты, где я ощутил физическое присутствие большой угрозы. Именно так действовала активная система защиты Берты, отпугивая, на всякий случай, всю морскую мелкую живность.

Мне сегодня однозначно везло, ибо в темноте, помимо смутных очертаний станции я различил луч фонарика. Кто-то из двоих вышел под воду и что-то отвинчивал снаружи платформы. Ознакомится с чертежами станции я успел только в общих чертах — зачем именно здоровяку понадобилось отвинчивать какую-то панель, я не знал, но это не имело никакого значения. Я не знал где находится второй — внутри станции или тоже снаружи, в зоне внутренней безопасности, где гидролизник уже не распознавался системой защиты как чужой. Тем более я не знал, как среагирует на выстрел Узика система защиты Берты, поэтому просто тихо подплыл сзади к булькающему уплывающим ввысь воздухом спецназовцу и одним быстрым движением снял с него гидролизник. Реакция у него была отменная — если бы я не выкинул аппарат дыхания в сторону, а он не хватался бы за мою руку и не нырял за ним, в надежде вернуть маску, вместо того, чтобы свернуть мне шею, а затем уже решать проблему с воздухом, то, возможно, весь исход этой истории был бы менее веселым. Все-таки я переоценил возможности старика перед тренированным бойцом в расцвете сил. Однако, инстинкт, паникующий перед невозможностью вдохнуть — один из самых сильных в человеке. Схватившись за мою руку, бывший майор лишь стянул с нее крыло костюма и я, спустя мгновение, смог спокойно достать нож, а когда он ринулся вслед за падающей в бездну маской, я всадил ему лезвие в основание черепа.

Я знал, что войти на станцию, находящуюся в активной обороне без согласия тех, кто внутри попросту невозможно. На берегу мне рисовали несколько вариантов, но уже тогда я видел, что это нереально. Не в моем положении можно было надеяться на авось. Однако, разглядывая схемы я видел еще одну возможность, которую просто не брали в расчет новенькие офицеры, не подозревавшие, что пресловутый пол погружения отряда морских волков в две тысячи метров это не физиологический, в отличие от обладателей гидролизников, а психологический предел. На глубине трех километров, в разломе, размещался реактор, питающий всю станцию. Он находился прямо под станцией, прекрасно защищенный ее боевыми системами — ни один современный батискаф не имел возможности приблизится к нему, на что и был расчет при строительстве. Мне не нужно было убивать лысого внутри станции. Мне достаточно было просто отключить ее — и пусть себе сидит дальше в пустой безжизненной консерве, пока не кончится воздух, глядя на своего напарника, прибитого ножом к скале аккурат напротив иллюминатора.

Я погружался все ниже и ниже. Глубину я чувствовал кожей — вот они, заветные две тысячи. Ниже нам запрещалось заплывать, но кто же из молодых салаг слушал запреты? Как только получалось — любой из нас рвался ниже второй тысячи, ибо слышал рассказы тех, кто вернулся оттуда. Рассказы о ней.

После двух тысяч любого подводника-мутанта внизу ждала Она. Бездна. Прекрасная, неотразимая, ласковая и все понимающая. Любимая. Да — она становилась единственной любовью в жизни каждого из нас. Перейдя границу в два километра, никто не смог забыть о ней, с нетерпением ожидая нового погружения, новой встречи. После первого знакомства она чувствовалась рядом постоянно, на любой глубине, как только мы погружались в море. Невидимая, она плыла рядом, оберегая и охраняя нас, но по-настоящему с ней можно было встретиться только у нее дома — в настоящей бездне.

Никто из нас не выдержал разлуки, когда нам запретили работать в море, борясь за чистоту генофонда и равные права для всех генетически чистых. Все мои друзья ушли к ней в объятья. Меня последнего она звала каждую ночь, плеском волн, шепотом ветра, а я все ждал. Теперь понимаю зачем. Я не просто пришел к тебе, дорогая… Вот она ты, рядом. Я могу коснуться тебя, но знаю, что пока нельзя. Ибо, коснувшись не смогу удержаться от поцелуя, а поцеловав — забуду все. Я знаю — легенды об этом ходили среди всех подводников. Мы все жаждали и боялись твоего поцелуя. Потерпи еще минуту. Вот он — блок реактора. Беззащитен, ибо никто не думал, что здесь, на этой глубине возможна диверсия. Замыкание — вот в этом контуре, отключение охлаждения реактора, включение автоматического гашения цепной реакции. Там, где то, тысячами метров выше, лысый воет, понимая, сколь ужасная смерть ждет его. Даже к тебе, моя красавица, он не сможет нырнуть из этой неработающей железной коробки.

Вот теперь я твой, любимая, и жду твоего поцелуя. Твой навсегда.

Пробка перед рождеством

— Алло. Да, это я. Главный там доступен? Ну передай ему, что я в жесткой пробке на МКАДе встал. Когда приеду не знаю — пусть на мобилу звонит. Да, я понимаю, что он скажет… да, заказчик уже сидит и ждет, а проект находится у меня в машине — ну а я-то что сделать могу? Вежливо попросить расступится ту тысячу машин, что мне дорогу загораживает? Тут вон хрен с мигалкой стоит в десяти машинах позади и сделать ничего не может, потому, как ему рады бы дорогу уступить, да некуда даже на метр сдвинуться. Все, давай, пока. У меня второй звонок входящий.

— Да дорогая, привет. Платье купила уже? Слушай, не хочу тебя огорчать, но, видимо, сегодня все отменяется. В пробке стою, причем пока еще только на работу. Конкретно так стою — люди вон вышли из машин и курят, томно поглядывая в светлую даль. И, судя по всему, ничего хорошего в этой дали нет. А у меня заказчик уже в офисе сидит, ждет — и намерен дождаться, так как ему этот проект нужен выше крыши. Так что на работу я должен попасть сегодня — кровь из носу. А ехать мне туда еще не час и не два. Даже если клиент сходу на все согласиться, что еще никогда на моей памяти не происходило, то потом еще обратно к тебе, через весь город обратно ползти. А город стоит. Весь. Вон, какая метель за окном. Итого, раньше, чем часов через пять, я никак у тебя быть не могу… Да при чем здесь… Ну а что я сделать могу — я тут уже два часа сижу на месте… Да не работа у меня на первом месте… Да, подожди, не кричи… Черт!!!

И так уже нервы на пределе, и она еще туда же. И сигарет нет — именно тогда, когда они нужны как воздух. Стрельнуть что ли у кого-нибудь? Вылезать из теплой машины в эту пургу и плестись к тем мужикам, что курят впереди? Брр… А рядом одни угрюмые пенсионеры в Жигулях. Хотя нет, вон еще Бентли стоит через ряд. Водитель откинулся на сиденье, любуется снежинками на стекле. Философ, блин. Всегда завидовал тем, кто смог обустроить свою жизнь так, чтобы никуда не спешить. Я вот тоже падающий снег люблю, но воспринимать его сейчас не могу. Внутри как секундомер с обратным отсчетом до взрыва… а эти люди — как будто в другой реальности существуют. Я вот весной тоже, опаздывая куда-то, плелся в пробке мимо смотровой. А там сидит байкер на громадном таком чоппере, курит и на закат любуется. И все в нем говорит о том, что он сюда приехал не на встречу какую-то, а именно для того, чтобы посмотреть на закат над весенней Москвой. И только. От этой фигуры на фоне алого неба, как сейчас помню, такой свободой веяло, что взвыть хотелось. Ты тут крутишься как белка в колесе, бегаешь от заказчика к заказчику, в перерывах выслушивая вопли шефа по поводу дисциплины и корпоративной культуры, а рядом — руку протяни — есть другая реальность. Там живут свободные люди, которые могут приехать и просто полюбоваться закатом, когда им этого хочется. Или вот так вот как этот бентлеводец — сидеть и снежинки ловить на стекло, выключив дворники, и, при этом, еще и улыбаться так светло, каким-то своим мыслям. Только это, именно что, другая реальность. Вроде и рядом, но как попасть в этот параллельный мир — совершенно непонятно. Дело-то не в количестве денег. Тут надо что-то в голове менять. Да вот что?

Вот, что я бы себе на новый год пожелал бы. Или на рождество — сегодня вроде у католиков праздник? Новую голову мне нужно. С новыми мозгами. Чтобы научиться наслаждаться каждым моментом в жизни… не задвигать друзей и любовь ради работы. Чтобы жить, так как хочется, а не как положено твоему классу, черт побери!

Так — вроде сдвинулись ненамного. Правый ряд вроде получше идет, мой стоит опять.

Дурацкая привычка говорить вслух. Но она у меня только в пробках, и только от нервов. Тут же никто не слышит. Когда еще так с собой по душам поговоришь? Опс — мне стучат…

— Да? Зажигалка? Есть, конечно… сейчас… А поменяться можно — вы мне сигарету, а я вам зажигалку? Могу даже насовсем, чтобы обмен был полноценный — сигарету то вам я уже не верну. Да, ничего что женские — никотин в них точно такой же. Берите, берите зажигалку, я серьезно — у меня еще есть, а вам еще курить наверняка захочется. Спасибо вам большое — вы меня этой сигаретой просто спасли. У меня от нервов всегда страшный никотиновый голод. Причем, так-то я обычно курю мало — одну — две в день. Зато, когда нервничаю — могу и пачку выкурить за час. Ну да, опаздываю. На встречу. Вы так плечами пожали, как будто вам это чувство не знакомо. Я, конечно, понимаю, что таких красивых девушек мужчина просто обязан ждать хоть всю ночь напролет, но бывают же и рабочие встречи… привередливые клиенты… Да? Вы не встречаетесь с клиентами, которые не могут подождать? Простите меня за дурацкое любопытство — а в какой области вы работаете? Дизайнер? Надо же! О — я так удивился, потому что мы коллеги. Да — работаю в офисе, арт-директором. Сейчас вот везу один проект заказчику, который вместе с боссом ждет меня уже почти час в нашей конторе. У вас — ну я понимаю, график свободный — но ведь сроки и клиенты должны быть… Ой, извините, — мобильник. Я окно прикрою ненадолго, а то не слышно ничего…

— Алло. Да, Владислав Карлович, я еду. Да, я все понимаю про важность этой встречи — я выехал специально за два часа, видя, какая пурга за окном, но стою тут уже все три часа, а сдвинулся пока только километра на два… Владислав Карлович, не надо кричать — машины впереди меня от этого не рассосутся, а телепорт не изобретут. Это форс-мажорные обстоятельства — как землетрясения, наводнения и пожары…. Да через сотовый отсюда я четыреста мегабайт буду перекачивать вам до вечера. Да что вы — я вам совсем не хамлю… и в мыслях не было — я описываю реальную ситуацию. А… то есть… Ха-ха. Вы грозитесь лишить меня премии, которую я за полтора года работы еще ни разу и не получал, потому как у вас то «трудные времена в компании», то «вы не удовлетворены темпами моей работы». Ах, мне стоит задуматься о будущем? И если я не приеду в течение получаса, то могу искать себе новое место? Отлично — так как выбор у меня теперь небольшой, то вы тогда так заказчику и передайте, что в качестве подарка к новому году, он свое ТЗ вместе с проектом может себе в жопу засунуть. Что? В трудовую напишете? Вы же меня за полтора года так и не удосужились официально оформить, так что извините — не выйдет.

Отбой.

— Да, девушка, извините, нас прервали. Кстати — мы ведь еще не знакомы, хотя провели тут рядом друг с другом в соседних машинах уже почти пол часа. Аня? Очень приятно, а я Артем. Да, популярное среди дизайнеров имя. Хорошо, будем «на ты». Тяжело дышу? Пришлось выдержать неприятный разговор, зато есть одна хорошая новость — я уже никуда не спешу. Заказчик? Отправлен с новогодним подарком домой. Босс? Ха — с этого момента я счастливый человек, который может твердо сказать, что у него нет босса. Правда, временно… Ладно — чего это мы все про меня, мне вот в данный момент гораздо больше хочется поговорить о тебе. Вот в данный момент ты куда едешь? Вот так, неспешно, без нервов, стоя в пробке уже третий час — в аэропорт? Ах, еще четыре часа до вылета? Да, собственно съезд в Домодедово вот он — уже виден, так что ты точно успеешь. А куда летишь? Гоа! Супер. Ни разу там не был, если честно. Давно хотел поехать. На неделю или две едешь? Как на полгода??? Летом день рождения здесь отпразднуешь и потом опять туда??? У тебя там квартира что ли? То есть вот так — за копейки можно снять бунгало и жить сколько хочешь? А работа? Погоди — как это и работаешь там же — на индусов что ли? Полный фрилансер… Это круто, но ведь доход то крайне нерегулярный. Я пробовал в свободное от проектов время подсуетиться, знаю по себе… Фига себе… к тебе очередь? Нет — я понимаю, что ты сейчас не понты кидаешь… верю… почему-то верю. Хотя не понимаю. Пока на Гоа не прилечу не пойму? Я слышал про это, но не верил — что, он действительно настолько людей меняет? … Почему ты уверена, что я прилечу? Хорошо, я запомню, что если кого-то хочешь увидеть на Гоа, то ты его там встретишь обязательно. Только все равно не пойму. У меня на носу поиск работы, скандал с девушкой под новый год. Хотя… ты знаешь… вот сейчас, после разговора с тобой, все это действительно кажется уже не столь важным. Как будто я отошел в сторону и гляжу на этот зоопарк из-за стекла. Ненужная погоня за имиджем, все эти пригламуренные тусовки… проекты. Самому сейчас смешно, честное слово. Может действительно, насрать на все и уехать прямо сейчас. По сути-то, ничего меня не держит. Если вот честно посмотреть себе в глаза, вот в это автомобильное зеркало, и признаться, то абсолютно ничего не держит. Снять деньги со счета, которые копил на апгрейд до тачки с трехлитровым движком, и махнуть куда подальше. Даже если ни черта не получится найти себе клиентов по фрилансу, так хоть месяца на три-четыре денег хватит… в себя прийти, отдохнуть. Какая нафиг разница — сейчас работу искать или спустя полгода?

— Да, Аня, извини, задумался. Погоди — не отъезжай так быстро — рейс у тебя какой? Громче — не слышу!!! Да, понял. Да, ты угадала — буду!

Спасибо тебе… хотя все равно не услышишь уже. Все поехали и твой ряд гораздо быстрее.

Загранпаспорт у меня дома. В любом случае надо заскочить в квартиру… Если на встречку как-то попасть — вон она как летит — то дома я буду через пол часа максимум. А потом на электричку до Домодедово — там-то пробок нет. Должен успеть. Если только развернуться. Интересно — почему я не подумал о метро и электричках, когда Вике время рассчитывал? Вопрос по Фрейду. А значит, пора себе признаться, что не нужна она тебе, эта гламурная фифа. Не твое это. Вот она — Аня, в серой малолитражке напрокат — родной человек. Вроде двумя словами перекинулся, а спокойно на душе стало, как будто лучшим другом поговорил. Да, черт возьми, с каким из своих якобы друзей я такое ощущал хоть раз?

Вот пост Гаи, возле него на МКАДе разрыв в отбойнике. Наплевать на правила. Хочу я посмотреть, как они меня догонять будут, прорываясь сюда по этой пробке. Разворот… Да, не бибикай — извини, помешал, но это же мелочи. Не надо никуда спешить, приятель, и только тогда можешь оглядеться. Так, съезд с кольца, вот она — финишная прямая до дома… Черт! … Опять пробка…

Плот на реке

• Take me back to my boat on the river
• I need to go down, I need to come down
• Take me back to my boat on the river
• And I won't cry out anymore
• Time stands still as I gaze in her waters
• She eases me down, touching me gently
• With the waters that flow past my boat on the
• river
• So I don't cry out anymore
• Oh the river is wide
• The river it touches my life like the waves on the sand
• And all roads lead to Tranquility Base
• Where the frown on my face disappears

• Take me down to my boat on the river
• And I won't cry out anymore
• Oh the river is deep
• The river it touches my life like the waves on the sand
• And all roads lead to Tranquillity Base
• Where the frown on my face disappears

• Take me down to my boat on the river
• I need to go down, won't you let me go down
• Take me back to my boat on the river
• And I won't cry out anymore

(Styx)

Мое внимание привлекли необычные волны впереди, вниз по течению. Они не нравились мне своей стремительностью на фоне неспешных переливов крупных водяных валов. Там явно ждала меня отмель. Мне не хотелось прерывать свои наблюдения вновь, но зависнуть на мели и сидеть там несколько недель, пока вода не размоет песок под плотом не входило в мои планы. Желание поскорее приблизится к тому, что находится за поворотом было сильнее, чем жажда покоя и статики. Пришлось взять в руки шест и воткнуть его в песок впереди. Плот плавно описал полукруг и попал в новое течение, которое отнесло его чуть в сторону от намечающейся мели. Я достаточно долго осваивал этот прием, так что теперь угадывал подводные течения интуитивно. Отложив шест, я снова вернулся на середину плота и сел, прислонившись спиной к шалашу, что служил мне неплохой крышей во время дождей и прочей непогоды.

Теперь я был чуть ближе к правому берегу реки, так что мог разглядеть больше деталей на крутом левом, что раньше скрывались за крутизной обрыва. Правда картина всюду была одинакова — голые скалы сразу за песчаной отмелью. Ровная стена камней, как всегда.

Сегодняшний день обещал быть солнечным, но не жарким. Я определил это по легкому туману, до сих пор стелющемуся по воде. Я улыбнулся в предвкушении хорошего настроения. Как хорошо было вернуться назад на середину плота и вновь смотреть на небольшие волны на поверхности воды. Вы никогда не замечали, что волны на реке никогда не похожи на морские? Они идут не ровной грядой, друг за другом, в соответствии с чьим-то строгим предписанием, а бегут сами по себе, обгоняя друг друга, смешиваясь, расходясь и вновь сталкиваясь. С высоты плота они кажутся похожими на человеческие жизни, на одной большой планете. Столь же своенравны в душе, и столь же, на самом деле, зависимы как друг от друга, так и от реки. Некоторые, с пенными барашками, стремительно мчаться вперед, обгоняя соседей, чтобы через несколько метров навсегда погрузится в глубину, другие медленной ровной горкой плавно бегут по поверхности, не меняя формы многие мили. Только одних волн я никогда не встречал — тех, кто остается на месте, плывя по течению со скоростью самой реки. Хотя, может быть, я просто плохо смотрел.

От мыслей меня отвлек шум весел. Мимо, гребя со всей силы, проплывал рослый мужчина, лет сорока. Его достаточно большая лодка плавно скользила по воде подгоняемая ловкими выверенными движениями. Несмотря на то, что он, как и все, плыл против течения, мужчина работал настолько быстро, что его скорость относительно берега была даже больше моей.

Пока я раздумывал, не слишком ли я отвлеку его от работы, если окликну, или хотя бы поздороваюсь с ним, мужчина, повернув голову ко мне, скорчил гримасу полную презрения к типам подобным мне, которые не утруждают себя даже попытками плыть против течения. Интересно, неужели на реке есть еще подобные мне странники, — подумалось мне, раз он не удивился, увидев мой плот? Я почему-то не встречал еще ни одного. Наверное, потому что мы плывем все в одну и ту же сторону с одной скоростью. Со скоростью воды.

И что они находят в этой непрерывной гребле, ведь они даже не смотрят по сторонам, не говоря уж о том, что, скорее всего, никогда не смотрели на небо. На чудесное голубое небо в легких кучевых облаках. Если бы эти гребцы хотя бы смотрели на берег, то могли бы понять очень многое. Конечно не так много, как я. Они, боюсь, никогда не узнают главной тайны реки. Я и сам открыл ее не так давно.

Снова услышав шум, я поднял голову, оторвавшись от созерцания облака, внешне напоминавшего поварской колпак. То плачевное зрелище, что предстало моим очам, воистину стоило того.

Лодка, медленно продвигающаяся мимо меня, была в ужасном состоянии — вода хлюпала на дне, периодически заливаясь через прогнивший борт. Ее населял плешивый, и, как мне показалось, вечно брюзжащий немолодой человек, который, заливаясь потом, пытался грести обломком весла. Его скорости не хватало, чтобы бороться с течением, и его ощутимо сносило вниз. Но, благодаря его непонятным для меня усилиям, он двигался по течению медленней меня, что и позволило нам встретиться на реке.

— Добрый день, — улыбнулся я.

— Не отвлекайте, молодой человек, не видите — я занят, сказал он тоном учителя, вдалбливающего ученику очередную теорему.

— А чем вы заняты. Позвольте спросить?

— Не видите разве — я гребу! — Тон его принял еще более поучительный, но, одновременно с тем, раздражительный оттенок.

— Вы куда-то спешите? Что вас там ждет?

— Кто бы спрашивал, — ответил он раздраженно, смахнув пот со лба и явно почему-то обидевшись, — уж я, по крайней мере, не плыву вниз.

— А что там плохого, внизу? — спросил я, не стараясь напомнить ему, что он то, как раз тоже плывет вниз, но несколько медленнее меня.

На этот вопрос он только презрительно фыркнул и заработал обломком весла еще сильнее, так, что скоро скрылся из поля видимости.

Они никогда не отвечают на этот вопрос. Также, как и на вопрос о том, что там впереди, куда они так старательно гребут. Они всегда презрительно фыркают, как будто я задал смешной вопрос, ответ на который всем давно известен. Они не догадываются что я — как раз тот единственный, кто знает ответы на оба этих вопроса. Я не счел этого мужчину достойным того чтобы открыть истину. Тайну реки я доверю тому, кто не будет презрительно фыркать на вопрос о том, зачем и куда он гребет.

Я вернулся на центр плота и почти равнодушно пропустил мимо себя молодую пару на катамаране и толстяка на яхте. Пара просто не заметила меня, занятая только собой, а толстяк не счел нужным поздороваться. Более того, чуть не столкнулся со мной, видимо вначале посчитав выше своего достоинства, сворачивать с дороги такого типа как я. Но потом, сообразив, что плот массивней яхты как минимум втрое, да и сделан из бревен, а не из тонких досок, счел за лучшее все-таки повернуть. Он не мог понять, что у меня нет дороги. Что я, по сути, сама река, и плыву вместе с течением. Моя воля — воля реки. Мой путь — путь реки. Я так решил еще в самом начале пути. Тогда, правда, я думал, что плыть вниз по течению — это еще и приближаться к устью реки. К морю, к источнику всей жизни. К началу. Именно к началу, а не к концу. Наверное, поэтому я и выбрал плот. Или мне дали плот. Никто не знает, как мы выбираем средство передвижения, как не знает зачем и откуда он взялся на этой реке. Просто в один прекрасный момент человек приходит в себя и обнаруживает себя сидящим в лодке на большой реке. Он не помнит, что было до этого, и не знает, что ждет после. Река глубока настолько, что никто еще не достигал дна, или, по крайней мере, никто еще не возвращался оттуда. Одного я не могу понять — почему они все гребут в одну сторону, даже не представляя, что там находится. Почему никто из них не смотрит по сторонам — на берег. Ну и что, что по обе стороны реки только короткая полоса песчаного пляжа, или обрыва, за которым вечные скалы. Я, например, всегда внимательно наблюдал за берегом и не отчаивался. Это позволило мне узнать гораздо больше чем остальным. Иногда в скалах встречались бреши, сквозь которые можно было успеть разглядеть, что именно находится за ними. Я встретил такую всего один раз… всего один…. Хотя, наверное, их было больше — ведь я бодрствовал далеко не всегда. За разрывом в скалах был кусочек голубого неба… ничего особенного, если бы не сам факт бреши в стене скал. Если уметь смотреть и ждать, наблюдать и понимать то, что видишь, а не просто смотреть, то можно понять многое. Конечно я, как и другие, не знал кто я и зачем я здесь. Но уже точно знал, что именно находится впереди и позади.

Вернувшись к созерцанию облаков, я, тем не менее, не упускал из внимания и берег, краем глаза наблюдая за скалами. Но если верны мои идеи и, самое главное, расчеты, то мне не зачем следить за берегом еще как минимум день. Я тогда потратил больше недели, прикидывая в уме реально ли то, что я задумал. И потом почти час плясал от радости, когда понял, что я, наконец, понял реку. Понял настолько, что теперь точно знал, сколько мне еще плыть. Остался всего день. И теперь у меня есть надежда, что я не закончу свой путь как другие — я однажды увидел, как это происходит. Как-то раз на моих глазах одна, сильно обветшавшая лодка развалилась на куски, и старик, тщетно пытаясь удержаться на плаву, хватаясь за останки досок и весел быстро пошел на дно. В ледяной воде никто не мог продержаться долго. Я не успел бы подплыть, даже если бы имел весла на плоту, поэтому мне досталась только роль наблюдателя. В другой раз я увидел на торчащих из воды камнях останки какого-то плавучего средства. Предполагаю, что все, кто плыл в нем, также нашли свой конец на дне реки.

После этого я несколько раз пробовал, держась за бревна плота окунуться в воду. Она была шокирующе ледяной, но я все-таки понял, что если двигаться активно, то несколько десятков метров можно было проплыть, прежде чем мускулы окончательно сводило судорогой. Это было очень важно для выполнения моего плана.

Как ни странно, у меня не было никакого волнения касательно завтрашнего дня. Долгое время, что я провел, сидя в размышлениях на плоту, наблюдая за происходящим вокруг, приучили меня сохранять спокойствие в любой ситуации. Как всегда, я лежал на середине плота и смотрел в облака. Ничего не меняется на реке. И то, что я сделаю завтра — тоже ничего не изменит. Просто с поверхности реки пропадет одна единственная волна.

В начале нового дня я уже стоял на краю плота с шестом в руках и ждал. Я мог ошибиться в расчетах достаточно сильно, но я надеялся на удачу, что мне не придется провести в такой позе более чем несколько часов, и мои надежды оправдались. Спустя всего час я заметил впереди пенные барашки, говорящие о подводных камнях, которые разрозненными группами стояли правее центра реки. Ровно на моем пути. Покрепче ухватив шест, я скользящим движением отправил свой плот еще правее, затем на очередной группе камней, подходящих для этого я сместился еще к правому берегу. Проделав такую операцию около шести раз, я миновал этот каменный участок реки, приблизившись к берегу настолько, что от песка меня отделяло всего метров двадцать. Течение реки тут ощущалось намного сильнее. Берег стремительно проносился мимо. Я надеялся, что это только субъективное ощущение, так как с этого момента весь мой план должен был осуществляться буквально по секундам. И если я прозеваю нужный момент, то закончу сегодняшний день на дне реки. Наконец мне показалось, что момент настал, и я прыгнул в воду и стремительно поплыл к берегу. Вода обожгла меня холодом, а течение несло вдоль берега со страшной скоростью, но я знал на что иду и изо всех сил работал руками и ногами, пока, через минуту-другую, показавшихся вечностью, не почувствовал под ногами песчаную отмель, на которую так надеялся. С трудом поднявшись на ноги, которые уже сводило судорогой, я по колено в воде пошел к берегу. Несколько раз я падал в воду, когда особо сильная боль сводила мышцы, но все-таки добрался до короткого пляжа. Здесь маленькая полоска песка переходила в крутой обрыв, на который я тут же начал карабкаться. Конечно, это было безумием, и я бы мог еще сколь угодно долго сидеть на песке. У меня было достаточно времени до полуночи, когда река разливалась и затопляла эти прибрежные полоски песка вплоть до скал, но я не мог более терпеть неизвестность. Я должен был проверить, — стоили ли все мои усилия того, что я получу в конце. С трудом преодолев трехметровый склон, я поднял голову и посмотрел на скалы впереди.

Я не ошибся. В скалах была брешь. Та единственная брешь, которую я видел во время своего путешествия. Между двумя высокими пиками был промежуток, высота камней в котором, была всего метров десять. Я обернулся и посмотрел на реку. Мой плот уже приближался к острым подводным рифам, которые усеивали все дно реки возле правого берега. Я хотел посмотреть, как мое жилище, служившее мне верой и правдой столько лет, разобьется в щепки.

Мой план начал оформляться, когда пару лет назад мимо меня на высокой скорости прошел первоклассный гребец. Я посмотрел на его профиль (он даже не повернулся, чтобы взглянуть на меня) и вспомнил, что я уже видел этого человека несколько лет назад. Он также и почти на той же скорости прошел мимо меня в том же направлении. Тогда я сначала не поверил своей памяти. Потом подумал, что, возможно, он повернул назад, а теперь опять меня нагнал… но я бы запомнил человека, плывущего мимо меня ПО течению. Вывод напрашивался сам собой — река замкнута. Все гребут по кругу. Нет ни начала, ни конца. Нет никакой разницы, плыть ли по течению вниз или грести изо всех сил против течения. Я убедился в этом, еще раз встретив другого уже знакомого гребца. И вот тогда я задумался над тем какова же продолжительность реки. Конечно, скорость реки и скорости гребцов я оценивал приблизительно, но после долгих расчетов я понял, что она не так велика, и очень скоро я опять начну встречать те же места, которые уже проплывал когда-то.

И вот тут-то у меня в голове и родился тот план, который я только что воплотил. Я вспомнил про брешь среди скал, что видел когда-то давно с правой стороны реки. Течение реки в этом месте таково, что если броситься вплавь к берегу, как только видишь этот проход, а увидеть его можно не ближе чем с центра реки, из-за высоких обрывов по берегам, то даже если хватит сил доплыть в до правого берега ледяной воде, что уже вызывало сильные сомнения, то пловца отнесло далеко вперед и разбило бы о камни, на которые несло сейчас мой плот. Камни тянулись так далеко, что если высадиться еще дальше, вниз по течению, то невозможно было бы до разлива реки дойти до этой бреши в скалах. Попасть к ней можно было только ЗНАЯ о ней заранее. Только зная, что река замкнута, приблизительно подсчитав ее длину и оказавшись у правого берега заранее, причем без шанса отвернуть в сторону в случае ошибки.

В этот момент я отвлекся от воспоминаний, так как плот приблизился к камням. Тут произошла совершенно неожиданная вещь — внезапно возникшая гигантская речная волна перебросила мое бывшее жилище через острые камни и выкинула на середину реки.

Плот продолжил свое путешествие вниз по течению. Вероятно, в ожидании нового странника. Интересно, сколько легенд родит мой пустой плот у проплывающих мимо гребцов? Ведь никто еще, включая меня, не видел лодку без человека в ней.

Я, повернувшись спиной к реке, пошел к скалам.

Я уже слабо удивился, когда, пройдя через бреш в скалах и преодолев небольшой завал камней, увидел дорожку с редкими следами когда-то прошедших людей, которая, плавно извиваясь, вела по ущелью.

Несмотря на давно таившуюся в душе надежду, мое сердце все-таки вздрогнуло, когда очередной поворот вынес меня к выходу в большую долину с редко стоящими деревянными домами. Первыми меня заметили дети, игравшие возле крайнего дома.

Через некоторое время я увидел, что мне навстречу идет группа мужчин и женщин. Они не удивились, увидев меня, а значит, я был не единственным кто пришел к ним от реки. Возможно, они все появились здесь таким образом. Я неуверенной походкой шел к ним, чувствуя, как странный ком подкатывает к горлу, а легкие слезы радости выступают на глазах, по мере того как я все уверенней различал улыбки на их лицах.

Мой лучший враг

• Знаю, нет вокруг
• Никого, кто скажет, что я — его печаль.
• Стоит ли радоваться, принадлежа лишь себе?

(Фудзивара-но Корэмаса)

Ты, наверное, уже понял, что означает это письмо. Ты достаточно хорошо меня изучил, мой лучший и сильнейший враг, и знаешь, что я всегда посылал короткие письма всем тем, с кем мне вскоре суждено было сойтись в поединке, и кого я считал достойным соперником. Достойными того, чтобы перед тем как быть убитыми мной понять и осознать причину моей ненависти и уважения к ним.

Письмо к тебе обещает быть длинным, о мой лучший враг — ибо мое уважение к тебе безгранично, ненависть глубока, а счет, который я собираюсь предъявить тебе, не мал. К тому же, ты остался последним из всех тех, кто имел честь называться моим врагом. Ты вообще остался последним, к кому я был бы неравнодушен. Твоими стараниями я остался один на этой земле, земле моих предков, без врагов, друзей и родных, не оставив наследников. В моем старом доме вместе со мной живут чужие мне дальние родственники, ухаживающие за восьмидесятилетним стариком, и, похоже, никак не могут дождаться, когда же старый, выживший из ума самурай покинет эту грешную землю. Они думают, что я не только стар, но и слаб духом в той же степени что и разумом, однако, мой враг, ты уже должен был ощутить, что дух мой столь же тверд, как и лезвие моего клинка.

Я распахнул все двери в своем жилище, впуская к себе в гости утренний прохладный воздух, ведь мне больше некого пригласить к себе, и в последний раз наслаждаюсь видом моего сада. Чуть поодаль, на склоне горы, теряясь в голубой утренней дымке, женщины аккуратно, словно осенний ветерок, срывают листки с чайных кустов. Осень скоро накроет и мой сад, так же как осень старости накрыла, щедро посыпав травами забвения мой разум. Я теряю воспоминания одни за другими, сохраняя в своей памяти лишь потери да наиболее яркие победы. Вот та девушка, что, опасливо косясь, поставила возле моих дверей плошку с рисом и быстро исчезла — была ли это служанка или она является какой-то дальней родней мне? Как ее зовут? Старость сдула все ненужные знания, словно пыль со старого манускрипта, оставив мне только самое важное — ненависть к тебе, о мой враг, горечь побед и потерь.

С тех пор, как в пятнадцать лет я впервые взял в руки боевой меч, я не проиграл ни одной битвы. К сорока годам одно мое имя нагоняло на врагов такой страх, что победы сыпались к моим ногам, часто даже не заставляя меня обнажать славное и безупречное тело моего меча. Потом настал тот горький момент, когда врагов у меня не осталось. Последний из них пал к моим ногам, словно последний лепесток цветка сакуры ложащийся на дно недопитой чаши с саке. Я испил всю горечь побед, и познал всю невозвратимость потерь, и лишь тогда я вспомнил о тебе, мой самый лучший враг. Но даже в тот момент, я не ощущал в себе достаточно силы и решимости, чтобы бросить тебе вызов, несмотря на то, что за время моих боевых походов ты смог забрать у меня почти всех, кто был мне дорог.

Когда я сражался с владыкой восточного предела, со славным Токугавой, бой с которым доставил мне столько удовольствия, ты встретился с моим старшим сыном в другом бою. О да, я воспитал его славным воином, и он справно держал меч в своих руках, но ты сразил его, припорошив мою голову сединой, словно ранним снегом.

Когда я вернулся домой, я занялся воспитанием своего младшего наследника, маленького Широ. Он был большой озорник, что свидетельствовало о том, что в нем есть тот огонь, который, затвердев со временем, может превратиться в неукротимый дух война. Широ часто любил проделывать дырки в бумаге окон, из-за чего в дом медленно начинала вползать зимняя стужа. Он и сам мерз от этого, прижимаясь к очагу, но преодолеть свою тягу к озорству так и не смог. Он заболел, когда на улице уже стояла весна и сакура готова была выпустить свои бутоны со дня на день. Я поехал за лекарем в восточную столицу, ибо тот шарлатан, который жил при моем доме только разводил руками в беспомощности. В то время, когда меня не было, ты прокрался в мой дом тайком и убил моего младшего сына и мою молодую жену. Вернувшись, я сидел один в пустом и звонком от тишины доме, и, хотя на улице уже грело солнце, а дырки в окнах было уже некому делать — зимняя стужа все равно вползала в дом и сжимала мне сердце.

Шаг за шагом ты преследовал меня по пятам, забирая у меня всех, кто мне был дорог, отвлекая мое внимание ненужными битвами и интригами. В конце концов, у меня не осталось никого, кто мог бы назвать меня врагом, но также я никого, кто мог бы обрадоваться моему возвращению в пустой дом.

Ты хитер и коварен, мой лучший враг, и ты долго отвлекал меня от мыслей о битве с тобой, вероятно предполагая, чем она может для тебя окончиться, но сегодняшней встречи со мной тебе уже не избежать. Мы скрестим наши мечи очень скоро — как только ты дочитаешь это письмо.

Когда я начал точить свой меч, неделю назад, те чужие, что живут со мной, взволновались и даже осмелились спросить меня, зачем я это делаю. Когда же я объяснил глупым людям, что собираюсь на битву с тобой, они решили, что мой разум совсем прохудился, словно старая корзина, и послали слугу, чтобы тайком, во время моего забытья забрать мой меч от греха подальше. Я опробовал остроту заточенного лезвия на этом слуге, и могу тебя заверить, мой враг, что я не оскорблю тебя недостойным оружием — катана клана Такеда, передающаяся от отца к сыну в течение уже шести поколений, теперь опять готова к бою.

Нас разделяет уже совсем мало времени, мой лучший враг. Сейчас я допишу письмо, после чего расстелю на полу белый квадрат полотна, вдену боевой меч за пояс, а в другую руку возьму ритуальный нож. К сожалению, ты не оставил мне друзей, готовых исполнить роль кайсяку и способных милосердным ударом оборвать мучения, так что наша встреча с тобой отложится на несколько минут, но зато у тебя будет время прочитать и осознать это мое письмо. Я уже иду на битву с тобой, мой дух тверд и спокоен, как всегда было перед моими победами, и я также уверен в том, что итогом нашего боя будет твое падение к моим ногам. Я иду убивать тебя, мой самый лучший враг, …мой Бог.

Ненависть

Истошный женский крик резанул по нервам словно отточенная сталь, и колун, уже падавший на треснувшее бревно, дернулся в сторону и неуклюже вонзился в пень, на котором я каждое утро колол дрова. Внутренне холодея, я медленно выпрямился и обернулся… Из леса к деревне бежало несколько десятков посредственно одетых, но довольно неплохо вооруженных людей. Пережитки закончившейся войны — толпы бывших наемников и сбежавших из плена солдат, вкусивших разбойной жизни и теперь не желающих расставаться с ней.

Только боги знают, сколько трудов стоило мне отвести от этих домов пристальный и смертельный взгляд пустых глазниц войны. Мне приходилось просчитывать перемещения противоборствующих войск и грядущие битвы на много недель вперед, чтобы быть уверенным, что вот этих людей, однажды принявших меня к себе, не затронет ни война, ни эпидемии, ни последовавший голод. Смешно, но мне казалось, что я предусмотрел все, и внутреннее напряжение, звенящее как струна в течение всей войны, уже начало было отпускать… но вот этого нападения разбойников я не ожидал, не предвидел и не предотвратил. Даже солдаты любой из наступающих армий были бы куда более безопасны для деревни, чем вот эта орда помешавшихся на войне, озверевших от предвкушения крови, секса и добычи людей. Даже не людей, нет… просто зверей. Диких, опасных зверей. Их нельзя было предвидеть и предугадать. Они — как стихийное бедствие.

Кричала Майа. Несчастная девушка была у них на пути, на самом дальнем краю деревни, еле различимом с моего холма. Она не могла быстро бежать — через месяц в ее семье был бы большой праздник — рождение первенца. Она уже, как и я, ничего не могла сделать. Первый же догнавший ее зверь просто перерезал ей горло, так как ему, наверное, не хотелось насиловать беременную. И в этот момент я встретился с ней взглядом. Она взглянула прямо мне в глаза за пару секунд до того, как ее огонь ее взгляда навсегда потух. Между нами было более двух полетов стрелы, но я видел ее лицо так, что казалось, мог бы почувствовать ее дыхание на своих щеках. Если бы у нее еще было дыхание. Невыносимая надежда, отчаяние, жажда жить, страх и боль из ее глаз словно раскаленный луч пронзили все заслоны и замки внутри меня, освобождая то, что я уже сотни лет прятал глубоко-глубоко внутри. То, что, как я надеялся, уже давно забыто, погребено под прахом времен, истлело и превратилось в небытие, шевельнулось и распрямилось огненной пружиной вдоль по позвоночнику, сжигающей волной пройдя по всему телу и ворвалось в разум подобно кавалерии, врывающейся через разбитые ворота внутрь обреченного города. Чистая Ненависть. Не то примитивное чувство, которое принимают за настоящую ненависть люди, путая зависть, обиду, желание отомстить, раздражение и простую тупую злобу с одним из самых чистых и высоких, после настоящей любви, чувств — чистой ненавистью. Сжатой пружиной она годами дремала на дне сознания, ни разу не проявляя себя, чтобы именно в этот момент распрямиться и заставить тело и разум вспомнить все — от жгучего зудящего ощущения силы в мускулах до ожидания красоты и совершенства грядущего боя.

Пока я шел к наступающему зверью мимо меня пробегали, пытаясь найти спасение у реки, жители деревни. Я всматривался в их лица, искаженные страхом, и тихо, одними губами, говорил каждому «спасибо». Они не услышали бы меня даже если бы я кричал — но мне важно было это сказать. Пусть шепотом и в пустоту. Все равно спасибо — за те многие годы нормальной человеческой жизни, которые я провел здесь. За ощущение безмятежной свободы, когда любуешься как во дворе возятся дети и щенки, когда видишь лучащееся улыбкой счастье в глазах встречных девушек и женщин, когда утром тебя будит запах свежего хлеба… За все это — спасибо. За то, что поверили странствующему лекарю, помогли построить дом, за то, что носили еду. Да, я вернул своим искусством к жизни немало жителей деревни, и никто из них не мог заподозрить, что достичь такого мастерства в лечении ран и переломов я смог только после того как в совершенстве постиг науку их нанесения.

Мне уже никогда не жить здесь, среди этих добрых людей. Сосед, встретившийся со мной взглядом сейчас отпрянул в ужасе. Никто не будет воспринимать меня так как раньше, после того как я вернул мою ненависть в дом моей души.

Зверье, конечно, не испугалось ни взгляда, ни целенаправленности, с которой я приблизился к ним. Собаки или волки бы давно бы убежали, поджав хвост, но эти полулюди потеряли уже все инстинкты кроме злобы и похоти.

Их было много. Четыре или пять десятков. Что ж, славная будет сегодня песнь, если я найду подходящих собратьев. Первого из них я как раз заметил в руках одного из бежавших ко мне. Крепкий, в меру длинный, неплохо заточенный, с вязким узором на стали. Удивительно — откуда такой мог взяться у простого головореза? Я словно лист на ветру пролетел мимо медленно опускающихся мечей и забрал собрата из руки зверя. Заодно освободил несчастную душу, томящуюся в этом злобном и никчемном теле. Лети, малышка, и в следующий раз выбирай себе обитель получше.

Второго собрата я тоже увидел почти сразу — на сей раз явно в руках у одного из вожаков этой стаи. Он не спешил подойти ко мне, но и бежать от меня не хотел, не успев оценить степень моей опасности. Я стал звенящей в воздухе стрелой, которая пропела у него над ухом, и его голова, с гримасой детского удивления, покатилась обратно к лесу.

Все. Два стальных собрата в руках, словно два крыла за спиной. Легкость в руках, прохладная пустота внутри, и сжигающая зверей волна ненависти снаружи. Мои собратья начали песнь, вовлекая ветер и кровь в свою музыку. И теперь стало не важно сколько людей хотело бы прервать эту песнь — и даже не важно насколько хорошо они владели различной формы железками, которые пытались противопоставить чарующей музыке двух братьев по бою. Совершенство нельзя прервать, его нельзя остановить. Когда чистая ненависть ведет песню боя в два голоса — это так же естественно, как звон водопада, как полет облаков, как незыблемость скалы. Столь же совершенно, как гармония самой природы. Что могли противопоставить первозданной красоте те, кто потерял облик людей, но был презренно отвергнут лесными хищниками. Не люди, не звери — недоразумение. Тюрьма для вечно чистых и добрых душ, что словно стаи голубей, расправив крылья, улетали теперь навстречу теплому солнцу…

С алого поля прозвучавшей песни теперь уходил один я. Сзади остались глаза бывших соседей, которые еще не опомнились от пережитого ужаса и стояли, сжавшись в неуклюжую толпу возле моего бывшего дома. Самая далекая от залитого кровью места и самая безопасная точка. Я не хотел оборачиваться и видеть теперь тот же страх, но уже по отношению ко мне. Ненависть никуда не ушла из глаз — еще долгие десятилетия мне предстоит сжимать эту пружину и прятать ее в глубине, прежде чем собаки перестанут убегать в страхе, а обычные люди смогут смотреть мне в глаза. Я уже сказал им спасибо. Больше сказать было нечего. Я не хотел оборачиваться, но спиной, так же, как чуть ранее чувствовал опасность и чужую злобу, тянущую ко мне щупальца чужих мечей — точно также я теперь почувствовал чужую мольбу. Просьбу о жизни. Просьбу чистую и прекрасную, которая не могла принадлежать никому из разбойников.

Я обернулся. Поискал глазами того, кто взывал ко мне и не нашел. Закрыл глаза, и пошел вслепую — ориентируясь только на этот немой кристально чистый зов. Вот он. Что-то у моих ног.

Я открыл глаза. На земле передо мной лежала Майа — та самая девушка, чей взгляд разбудил мою Ненависть. Я опустился возле нее на колени и достал нож…

Снова бесконечная дорога впереди, два собрата за плечом, но отныне я не один на этой дороге. В моих руках — маленький шевелящийся теплый сверток. Я смотрю в его глаза, а он без страха смотрит в мои. И он не видит там ненависти.

Богиня

Старая богиня шла по погруженному в густую пургу городу. Едва касаясь заметенной мостовой, она практически не оставляла следов, что, впрочем, было скорее данью привычки, чем необходимостью, так как в такую погоду ни о следах, ни о случайных свидетелях можно было не беспокоится. Люди сидели по своим домам, греясь у каминов и печек, не завидуя тем, кого нужда выгоняла в такое ненастье на улицу. Ее мерцающий плащ в снегопад был абсолютно незаметен, даже если бы она подошла к чьим-нибудь окнам вплотную, чем она довольно часто пользовалась. Она всегда приходила в города исключительно в сильную метель.

Богиня считала ниже своего достоинства маскироваться под этих, теперь уже презираемых ею жителей, променявших старых и верных богов, что еще на заре цивилизации вложили столько сил и времени в эту молодую расу неразумных обезьян — поменяли на какую-то абстрактную идею о всемогущем Абсолюте. Они разрушили старые храмы-передатчики, воздвигнув на их месте острые шпили вооруженных крестами дворцов умерщвления плоти во имя якобы бессмертного духа. Эти жители перестали быть достойными ее — ранее одной из пантеона старых богов. А ныне — последней, и потому, великой богини.

Несмотря на всю свою неприязнь к новому человечеству, она так и не смогла выбросить их из своей головы даже замкнувшись в своей северной базе, проводя свои дни в тоске и ностальгии. Словно престарелая мать, которая не в силах простить жестоких и бросивших ее детей, но, одновременно и не может перестать беспокоится о них. Во время сильных бурь, приносимых на полуостров жестоким норд-остом, она приходила в один из городов побережья, скрываясь под покровом пурги и заглядывала в окна, стараясь понять, чем теперь живут эти люди.

На этот раз ее внимание привлекло окно на втором этаже, украшенное двумя цветочными горшками с белыми и красными цветами. Изящным жестом, который, к сожалению, некому было оценить, она коснулась запястья и, увеличив мощность антигравитационного поля, взлетела к ставням.

За стеклом ее не ждало ничего нового. Старуха в кресле что-то рассказывала внукам. Юноша и девушка сидели у ее заботливо укрытых пледом ног, слушая какую-то сказку. Наверняка одну из тех историй, которые придумывали они, старые боги, формируя культурный базис. Юноша внезапно обернулся и взглянул в окно, словно мог почувствовать взгляд богини. Она инстинктивно отпрянула прочь, под укрытие пурги, но вовсе не от испуга быть замеченной каким-то юнцом. На нее, словно пронзив толщу веков и физические пределы мира, взглянул Грег. Нет, конечно, этот мальчик не мог быть им. Она выплакала все глаза и сковала свое сердце льдом много веков назад, когда ей принесли известие о гибели мужа. Такой глупой и такой благородной — во имя спасения нескольких жизней тех, кто после предаст память о нем из-за новой веры. Однако, с этого юного лица на нее смотрели глаза Грега. Его губы улыбались той самой ироничной полуулыбкой, которая сводила ее с ума в свое время. Таких совпадений просто не могло быть и, хотя ее сердце и хотело верить в невозможное, но холодный разум уже отмечал различия в мелких чертах лица юноши и образа из воспоминаний, давая понять, что в этом мире нет места чуду. Это просто двойник. Очень похож, но не более.

— Кай, — окликнула юношу его сестра, — Что ты там увидел?

Юноша отвернулся от окна:

— Мне показалось, будто кто-то смотрит там, из этой метели…

Богиня не слышала этих слов. В данный момент она программировала наноботов. Как в былые годы, она действовала быстро и решительно, ни на секунду усомнившись в правильности первого пришедшего в голову решения. В кои-то веки в ее жизни появилось хоть что-то, что тронуло ее сердце, заставило кровь быстрее бежать по венам. В жизни, пусть и ненадолго, появился смысл. Пусть этот юноша не Грег, то она сделает его Грегом. Она не будет одинокой. Пусть старый закон о нераспространении технологий не позволяет создавать партнеров из аборигенов. Плевать на законы. Она последняя, и законы теперь устанавливает она.

Наконец, закончив подготовку, Богиня подлетела ближе к окну и толкнула раму. Ветер ворвался в комнату, ледяные иголки били в лицо и впивались в глаза сидящих у камина людей. Юноша вскочил было с пола и сделал шаг к окну, и в этот момент она выстрелила. При невозможности сделать внутривенную инъекцию, оптимальным путем для внедрения наноботов в кровь был выстрел в глаз. Кожа, а тем более одежда, могли задержать и уничтожить большую часть заряда, и тогда пришлось бы ждать куда дольше чем пару дней, пока концентрация ботов в мозгу достигнет необходимого уровня.

Юноша вскинул руки к лицу и вскрикнул. Герда подскочила к нему, закрыла окно, так и не заметив мерцающую фигуру в глубине метели, и отняла его руки от глаз.

— Что с тобой случилось, Кай?

— Что-то попало в глаз. Наверное, льдинка… Уже все в порядке.

Кай моргнул несколько раз, протер глаза, и вернулся вместе с Гердой обратно, на шкуру у камина, слушать продолжение истории.