Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи Болье Батист
– Я была наивной, все спрашивала у шефов: “А если удалить легкое?” Я взбунтовалась. Смириться? Сразу? Невозможно! Я твердила: “Надо что-то ДЕЛАТЬ”.
Она снова замолчала, снова глотнула чаю и продолжала:
– Мы ничего не сумели сделать. Она умерла. Я не знаю… не понимаю…
Смерть других людей – это зеркало, в котором отражается наша собственная уязвимость. Может, поэтому и становишься медиком: из всех представителей рода человеческого врачи, наверное, больше других страшатся смерти.
В разгар веселья появилась Фроттис. Когда настроение никудышное, Фроттис – козырная карта. Она самая забавная из интернов. Склоняет голову набок, слегка пожимает плечами – и вот уже готова рассказать какую-нибудь милую историю.
– У вас такие кислые рожи, просто ужас, вы прям как детеныши тюленей на тонущей льдине.
Ее взгляд упал на апельсин.
– Как? У вас вечеринка под маскировкой, а мне ничего не сказали? Хоть супчика-то оставили?
Я указал ей глазами на холодильник. Совершая бросок, она проговорила:
– Вы НИ ЗА ЧТО не поверите, что случилось утром с Пуссеном. НИ ЗА ЧТО! Сегодня же четверг, в оперблоке – канюли и компания.
Образное выражение. По четвергам операционный блок полностью отведен под липосакцию. Шеф Биток, сама деликатность и утонченность, вошел в операционную. Обнаженная пациентка лежала на животе. Биток, увидев анестезиолога на низком старте, решил, что коктейль, приготовленный коллегой, уже подействовал. Большая ошибка: он забыл главное правило медицины – внешность обманчива. Биток подошел к столу и на глазах у окаменевшего от ужаса Пуссена поднял лапищу, словно ламантин свой ласт в период спаривания, и увесисто шлепнул пациентку по пышному заду, приговаривая: “Какая толстая попа у носорога! В саванне еды на всех хватает!” Перепуганная пациентка шевельнула ручкой и шепнула анестезиологу: “Нельзя ли мне все-таки общий наркоз?”
– На самом деле наши хирурги – настоящие поэты, – провозгласила Фроттис.
Я прыснул и немедленно записал эту историю. Для пациентки из седьмой палаты. Она обожает мои истории. Похоже, ее сын никогда не рассказывает ей о том, что происходит у него в больнице. Значит, рассказывать буду я: о медсестрах, врачах, сиделках, стоматологах, физиотерапевтах – какая разница, все мы похожи.
23 часа,
в общежитии интернов
– Сегодня утром одна пациентка привела ко мне своих детей с насморком, – продолжала Фроттис. – Я ей говорю, что это “скорая”, а не кабинет семейного доктора. Пусть пойдет к лечащему врачу. Она отвечает: “Я так и сделала”.
Мамочка привела к врачу своих ребятишек трех и семи лет. Приемная была битком набита. Доктор опоздал на два часа.
Дверь отворилась. “Месье Татийон, ваша очередь”, – позвал врач. Месье Татийон поднялся, продефилировал мимо Мамочки и, входя в кабинет, бросил: “Между прочим, вы опоздали на два часа”.
Толпа заволновалась. Врач, указав пациенту на дверь, проговорил: “Выйдите!” – “Что?” – “Я вам сказал, выйдите немедленно. Придете в другой раз”.
Врач окинул взглядом очередь в приемной и произнес: “Я тут подумал. Уходите все. Выметайтесь отсюда! Видеть вас не хочу. Всех! Достали. Не могу больше. Идите вон и не возвращайтесь в мой ка бинет”.
Толпа снова заволновалась. Никто не сдвинулся с места. Врач заорал: “ВЫ ГЛУХИЕ? Я СКАЗАЛ, ВЫМЕТАЙТЕСЬ ВСЕ ОТСЮДА! ВЫМЕТАЙТЕСЬ! БЫСТРО! ВОН! ВСЕ!”
Доктор сорвал с руки часы, бросил их на пол и принялся яростно топтать.
Мамочка подхватила своих чад и смылась.
Пока я их осматривала, она повторяла в испуге: “Нет, я туда больше не пойду!”
– Я бы на ее месте тоже не пошел, – одобрительно произнес Пуссен.
– Врачи тоже могут заболеть. Горят на работе, – пояснила Амели. – А кто будет лечить врачей? Кошмар какой-то, burn out[31]. Что вы сделаете, если лет через двадцать – тридцать однажды утром встанете, чтобы идти на работу, и испытаете отвращение? Посмотрите на наших шефов: им уже все до ручки. Или до лампочки. Некоторые – законченные циники. Другие в депрессии. А кое-кто на грани самоубийства…
– Шеф Покахонтас вам не рассказывала, как тоже выгорела изнутри?
Все повернулись ко мне, удивленно вытаращив глаза.
– В те дни шеф Покахонтас была на пределе: она не могла понять, почему одним пациентам удается выкарабкаться, а другие уходят, ускользают, словно песок сквозь пальцы. Она все меньше понимала, чем занимается. Вставать утром, пытаться отсрочить неизбежное, прилагая неимоверные усилия, ложиться спать и назавтра начинать все сызнова. Покахонтас казалось, что она каждый день вкатывает в гору невероятно тяжелое ядро, а вечером видит, как оно скатывается вниз по другому склону горы. Однажды она взяла в больничной аптеке “что нужно” и спрятала в кармане халата.
Среди врачей самый высокий процент удавшихся самоубийств, и вовсе не потому, что их профессия самая суровая. В каждой профессии есть своя прелесть. Врачи просто точно знают, “что нужно”, потому и процент самый высокий.
– Доктор Роншар, онколог – слепой, помните? – спас ей жизнь, не подозревая об этом. Он позвонил ей, обсудил одного пациента и по ходу разговора заметил: “Кстати, мы с нашими говорили о тебе сегодня утром. Всем очень нравится твой подход к делу. С твоими пациентами всегда все понятно. Работать с тобой – одно удовольствие”. И нажал отбой. Шеф Покахонтас довольно долго стояла с трубкой в руке, потом вернула снадобье в аптеку и пошла работать.
Иногда “что нужно” – это самая малость, например, просто нужное слово в нужный момент.
– Твои печальные истории – просто тоска! – вздохнула Фроттис. – Если мы сейчас же не сменим тему, пойду спать.
Амели вступилась за меня:
– Он не может быть объективным. По крайней мере сейчас.
Она, как всегда, была права. Я почувствовал раздражение. Ее сменила Бланш. Она взглянула на меня, и ее глаза говорили: “Пора тебе пересмотреть свои взгляды и избавиться от черных мыслей, я бы ради этого пригласила тебя к себе, но мы уже пробовали, ничего тогда не получилось”.
Она тоже была права.
Всему свое время. Время вести тоскливые беседы, время чувствовать биение жизни. Тереться друг о друга с единственной целью – почувствовать, что ты живой, – это в меню ужина не входило.
Три женщины, три истины:
• я навожу тоску;
• я необъективен;
• сегодня мне ничего не светит.
До чего же женщины отвратительны, когда они правы.
23 часа,
наверху
38,4 °
38,6 °
38,7 °
38,9 °
У Жар-птицы поднималась температура.
Полночь,
в общежитии интернов
Бланш немного выпила, раскраснелась и попыталась меня задеть, язвительным тоном обвинив в сексуальной незрелости. Потому что я вожу в общежитие девчонок, а иногда и мальчиков. Я ей ответил, что у нее нет вообще никакой сексуальности. Я прославляю жизнь как могу. Получаю удовольствие сам и призываю к этому ближних: жизнь одна.
Мне двадцать семь лет, и у меня простое правило: по четным дням – девочки, по нечетным – мальчики.
Я неукоснительно следую этому правилу. Очень важно быть пунктуальным и иметь четкие ориентиры! Накануне вечером было пятое число, мне попалась восхитительная девушка. Мне пришлось ждать полуночи: потом я ее склеил и увел к себе. Уже наступило шестое число, так что правило я не на рушил.
Однажды было так: нечетный день, два часа, полуночи ждать уже поздно, сногсшибательная блондинка. Я кусал ногти, соображая, как обойти мое дурацкое правило. Через некоторое время к ней подсел красивый блондин. Жизнь устроена недурно: это был брат блондинки.
– Болезнь – прилипчивая штука. Выйдя из больницы, я должен почувствовать себя живым, прикоснуться к коже без ран и рубцов. Мне нужно обнимать тело, не требующее от меня милосердия, хотя, может быть, его желает, смотреть в глаза, которые не плачут, целовать губы, из которых не сыплются жалобы. Не хочу больше видеть человеческие страдания. Хочу здоровых удовольствий, полнокровной чувственности… По-моему, жизнь следует превратить в парк тантрических развлечений. – Я рассмеялся и добавил: – В общем, я вас достал!
Бланш показала на здоровенное пятно у меня на шее:
– А засосы-то тебе зачем?
Я дидактическим тоном объяснил:
– Затем, чтобы напоминать вам каждый день, что есть иные способы заработать гематомы, кроме ДТП или превышения дозы антикоагулянтов.
Для многих интернов пограничное состояние сексуальной жизни – что-то вроде необходимого вводного курса. Среди нас есть те, кто не делает ничего, те, кто делает слишком много, те, кто коллекционирует приключения, и те, кто накрепко привязывается к одному человеку, как рак-отшельник к своей раковине.
Я обсуждал это пару дней назад с Анабель в баре. Музыка, выпивка, смех, танцы. Очень шумно. Анабель – это нечто, аббат Пьер[32] смеха. Она хохочет громко, бурно, постоянно (но это никогда не раздражает), в любых условиях (но это всегда уместно). Она щедра: никогда не жадничает, делится смехом даже в дни уныния. Лично я считаю, что это скрытая, весьма изысканная форма отваги.
У интернов чувство юмора мрачное, а зачастую и довольно убогое. Это отражение их сексуальной жизни: они смеются так же, как занимаются любовью, словно в состоянии тотальной паники. При этом делая вид, будто все в порядке.
Анабель поведала мне о своих приключениях. И тут же принялась рассказывать о работе в реанимационном отделении – так, словно она была прямым следствием эротических забав:
– У меня была тематическая неделя. Пятнадцать коек, из них одиннадцать – попытки самоубийства. Могу давать консультации, как покончить с собой.
Она рассмеялась.
– Один пальнул себе в голову, все лицо снес. Остался жив.
Она рассмеялась.
– Другой наелся каустической соды. Теперь будет питаться через соломинку ad vitam aeternam[33].
Она рассмеялась.
– Еще один привязал веревку к суку: трахея раскрошилась, как кусок мокрого мела.
Она рассмеялась.
– Одна открыла газ в квартире. Шестьдесят процентов тела – в ожогах третьей степени, к тому же оглохла от взрыва.
Она рассмеялась.
Я дружу с ней давно, но такой смех услышал впервые. За ним что-то скрывалось.
Когда тебе двадцать семь, смерть – это что-то немыслимое. Выбор простой: сдаться или притворяться. Анабель, выбрав второй вариант, стала делать то, что умеет лучше всего, – притворялась, что смеется. Но ее прекрасные зеленые глаза не обманывали.
Я схватил ее за руку и приказал:
– А теперь, красотка, потанцуем! Или хотя бы сделаем вид!
Когда тебе двадцать семь, ты танцуешь и занимаешься любовью. Когда тебе двадцать семь и ты обучаешься медицине, ты танцуешь и занимаешься любовью на вулкане.
Ночью,
в общежитии интернов
Что касается любви, то тут мы с Бланш очень похожи: когда ты спишь со многими, у тебя нет никого; когда у тебя нет никого – значит, никого нет. В обоих случаях ты одинок.
Дверь с цифрой 6, комната Бланш. Увидев меня, она не удивилась.
– Значит, говоришь, моя сексуальность – незрела я? Может, растолкуешь, что к чему?
Я думал о пациентке из седьмой палаты, Бланш это знала. Если она сейчас ничего не сделает, я разревусь прямо на пороге, как последний засранец.
Она схватила меня за шкирку и втащила в комнату. Дверь захлопнулась.
Иногда нужно жить, и это срочно. “Потом” может быть поздно.
День шестой
Suzanne и Mr. Bojangles
в исполнении Нины Симон
Я работал весь день.
Столько пациентов! Женщины, мужчины, десятки жизней и столько же лиц. Все они были похожи на пациентку из седьмой палаты.
Она впала в кому.
Шестая ночь: дежурство
Wait
M83
17 часов,
глядя на больницу
Напрасно я бил чечетку и развивал нечеловеческую активность, мне так и не удалось выкинуть из головы странность этой конструкции, выстроенной по вертикали.
Я снова вспомнил о маленьком трактате индийской мудрости. Брахман указал бы на шестой этаж и заявил на санскрите:
– Посмотрите вверх. Видите эти души? Они не воспаряют в небеса, подгоняемые легким ветерком, они вылетают в окно, на секунду-другую зависают то здесь, то там, исполненные нерешительности, вялые, отяжелевшие от предыдущей жизни. Потом, невесомые и величественные, они молниеносно опускаются на землю, просачиваются сквозь крыши машин скорой помощи, потом сквозь натянутую кожу рожениц, и там, в теплом напряженном животе, где возникла жизнь, они встречаются с телом малыша и растворяются в нем, от родничка до крошечных пальчиков на ногах.
17 часов,
кабинет амбулаторного приема
К Амели на прием пришла Мари.
Шестьдесят лет, старообразная стрижка, клипсы, потрепанный шелковый платок от Шанель, обмотанный вокруг шеи.
Но все это не имело никакого значения.
Амели мягко пошутила по поводу ее внешнего вида.
– Я хичкоковская героиня, – усмехнувшись, пояснила Мари.
– Инъекции нормально переносите?
– Лучше не бывает! – И добавила: – Мне сказали, что ваша работа посвящена таким, как я. Можете записать: теперь я счастлива и обрела покой. Так и отметьте. Я нашла свое место.
Амели покачала головой: все надеются в один прекрасный день найти свое место.
– Когда я появилась на свет, случилась ошибка. Сейчас она потихоньку исправляется. Когда все закончится, я наконец позабуду все плевки, издевки, унижения и оскорбления.
Она вся светилась. В буквальном смысле слова. Амели уже не замечала ни старушечью стрижку, ни клипсы, ни линялый платок.
– Скажите им всем, что я счастлива, и пусть те, кто ничего в этом не смыслит, запомнят лишь одно: я в мире с собой. Нашла свое счастье. И точка.
Амели записала ее слова и потом включила в свою работу: “Она счастлива, она в мире с собой, и пусть те, кто ничего в этом не смыслит, запомнят только это”.
Через несколько месяцев, когда инъекции и все остальное полностью трансформируют ее тело, Мари почувствует себя женщиной и забудет все издевки, унижения, оскорбления. Плевки, разумеется, тоже.
Амели стало легко на душе: сидевшее напротив нее человеческое существо наконец было в мире с собой.
И это все, что нужно помнить о Мари.
18 часов,
наверху
Прежде чем заступить на дежурство, я решил заглянуть на шестой этаж. Шефу Покахонтас пришла та же идея. Она держала за руку Жар-птицу.
Я зашел в палату, Покахонтас меня заметила:
– Сегодня не я с тобой дежурю. В лавке заправляет Брижит. Спустишься, когда захочешь. – Она отвела меня в сторонку. – Я долго сомневалась, но все-таки решила поделиться с тобой своей историей, хотя с моей стороны это большая глупость. – Она указала на свое сердце. – То, что со мной случилось, прекрасно, и ты прав, было бы обидно, если бы об этом больше никто не узнал.
Она обхватила себя руками, словно защищаясь от всего мира:
– Я никогда никому не рассказывала. Будь этого достоин.
Она доверила мне свою тайну, “великую непреложность”, как она это называла. Я жадно слушал. Могу повторить слово в слово. Люди все узнают. Позже.
Около 19 часов,
палата 7
После ухода Покахонтас я уселся на привычное место:
– Тайна роскошной герани доброго доктора Дона Спрута Кихота! Хорошо звучит, правда? Совсем как название нью-йоркской комедии Вуди Аллена. Или фильма ужасов… Во время практики у доктора Кихота я усвоил одну важную вещь: есть кое-что пострашнее озлобленного врача. Есть озлобленная жена озлобленного врача. Если Кихот находил удовольствие в том, чтобы ненавидеть род человеческий, то его жена нашла еще более приятную мишень – своих родственников.
Она шагу не давала ступить тетушке Сове, пилила кузину Бекассину, изводила дядюшку Римуса. Была неистощима в своей злости.
Имея такую родственницу, тетушка, дядюшка и кузина в других врагах не нуждались.
Во время обеда, когда ей удалось немыслимое – стрескать все, непрестанно изливая желчь, я любовался геранями доброго доктора Спрута.
Они были великолепны.
Доктор Спрут за ними ухаживал. Разочаровавшись в людях, он всю свою любовь отдавал растениям.
Его герани выросли густыми, нежными, яркими.
В чем же состоял секрет их блестящих листьев и цветов?
В последний день стажировки я его раскрыл. Месье Аякс, шестьдесят шесть лет, пришел на прием, чтобы получить какую-то справку. У него гемохроматоз: слишком много железа в крови. Из-за этого он вынужден регулярно делать кровопускание. Примерно по пол-литра раз в два месяца.
Месье Аякс достал из хозяйственной сумки два пакета с кровью и положил их на стол. Добрый доктор Кихот с жадностью их схватил. Заметив мое смущение, он пояснил:
– Для гераней. Это самое лучшее удобрение.
Странно и грустно: он подкармливал свои обожаемые цветы кровью пациентов, которых разучился любить.
Пациентка спала. Я замолчал. Она до утра не проснется. Я продолжал:
– Ну что ж, последнюю историю на сегодня? Она называется “Рождественское чудо”.
Сочельник, 24 декабря, 18.30. До конца дежурства осталось полчаса. Потом еще час на дорогу – и я дома. Я изо всех сил молился, чтобы никто не вызвал “скорую”. Прозвучал сигнал тревоги: вызов! Я расстроился, вся дежурная бригада – тоже (всем хотелось поскорее вернуться домой). У наших диспетчеров такие шуточки. Я, конечно, парень веселый, но в канун Рождества чувство юмора мне отказало, до того хотелось поскорее поругаться и сразу же помириться с отцом, посмеяться с бабушкой, послушать ее рассказы о тех временах, когда она “ничего хорошего в подарок не ждала”, попробовать тринадцать десертов, приготовленных сестрами, открыть пакеты с подарками (был мальчишкой и до старости останусь мальчишкой).
Я наскоро осмотрел ту женщину. Мадам Ариадна, семьдесят четыре года, несколько лет страдает опухолью мозговой оболочки, состоит на паллиативном лечении. Причина госпитализации – судороги. Я нашел ей место в отделении наверху. Невролог процедил: “На ее родственников особо не рассчитывай, они при малейшей возможности стараются от нее избавиться. Не удивлюсь, если никаких судорог у нее не было, просто им нужно освободить комнату, чтобы друзья могли остаться ночевать”.
Любовь, когда ты нами правишь…[34]
Я выписывал назначения, то и дело посматривая на часы. Она перехватила мой взгляд:
– Я вам не даю праздновать Рождество. Вы домой торопитесь. Мне очень жаль.
Устыдившись, я ответил:
– Ничего подобного, мадам Ариадна. Есть вещи поважнее опоздания к праздничному столу.
Более нелепое оправдание подыскать было трудно. У нее в голове орудовал здоровенный краб, пожиравший лобную долю мозга, к тому же Рождество ей предстояло встречать в одиночестве в больничной палате.
Конечно, “есть вещи поважнее”…
Она поблагодарила меня за то, что я такой отзывчивый и любезный (???), я позвонил на шестой этаж, чтобы за ней спустились, погладил ее по щеке и, сам не зная почему (то ли близилось Рождество, то ли упал сахар в крови, то ли просто очень захотелось человеческого тепла), поцеловал в лоб точно над опухолью и пожелал приятного Рождества. В ответ она широко улыбнулась.
Спустя два дня я узнал, что мадам Ариадна внезапно…
Я прервал рассказ, сделал паузу и повторил:
– Спустя два дня я узнал, что она внезапно… – И снова замолчал. – Хотите узнать продолжение? Скоро вернусь и расскажу.
Я поднялся и поцеловал ее в лоб. Ее прекрасное лицо осталось неподвижным. Я не знал, слышит ли она меня, но если хочет услышать конец истории, придется ей продержаться до рассвета.
19 часов,
внизу
Солнечный свет достигает нашей планеты за восемь минут. Когда заступаешь на дежурство в 18.30, понимаешь, что это утверждение неверно: Солнцу на это нужно ровно двенадцать часов. Столько длится ночная смена в “скорой”… Со мной дежурили шеф Викинг, Анабель и Брижит. Значит, все пройдет как по маслу.
Первый пациент: месье Тот. Огромная рана на пальце руки. Обручальное кольцо зацепилось за шестеренку электропривода. Кольцу хоть бы что, кости тоже, зато кожа и мясо висели клоками.
Очень удобно прочищать нос до самой глубины, зато стрелять из лука больно (например, я, воздавая почести Диане-охотнице, по утрам рычу на все четыре стороны света, расчесываю гриву под звуки Шопена, кладу ломтики сырого мяса на хлебцы из киноа, съедаю их, а потом стреляю из лука в синих трусах фирмы Dim… как все).
Он сказал:
– Можете копаться там, сколько влезет. Я не боюсь.
– Мы сейчас вас обезболим, а потом я осмотрю рану…
– Ни за что! Никакого обезболивания! Шуруйте так!
Я подумал: “ Ты не понимаешь, что говоришь, светоч разума!”
Он прекрасно все понимал.
Схватившись за пинцет, он погрузил его в рану до самого сустава…
– Там точно ничего нет? Вы уверены?
У меня глаза вылезли из орбит: мне стало больно за него. Ему не было больно ни за кого.
– Знаете, я знал только одного такого же стойкого пациента, как вы. Это была монахиня. Сестра Крутяк. Твердая, как скала. Регбисты падали в обморок в ожидании местной анестезии, а сестра Крутяк требовала, чтобы я накладывал ей швы по живому…
Месье Тот расхохотался и произнес примерно следующее (его слова в точности я воспроизвести не могу ввиду их излишней резкости):
– Ваши регбисты – не мужчины, а недоразумение, и, судя по всему, ходят в розовых юбочках и на высоких каблуках.
20 часов,
внизу, бокс 6
Гектор, шесть лет, травма головы. Видно, придется подлатать скальп. При моем появлении у него сработал рефлекс, как у собаки Павлова: слезы, вопли. Какой догадливый мальчик! Сразу понял, что я не конфеты продаю.
Наверное, следовало найти к нему подход. Но я слишком устал, чтобы напрягаться… Он меня ненавидел, да и я в тот момент не был уверен в том, что обожаю его вместе со всеми его выкрутасами.
Подоспела Брижит. И пошло-поехало: смех, шутки, щекотание под мышками, подражание разным звукам и голосам животных.
– Ну-ну! Иго-го! Мяу-мяу! Хрю-хрю! Бе-е-е-е!
Дитя успокоилось.
– Ух-ух! Фьюить-фьюить! Р-ррррррр-гав-гав-гав! Ме-е-е-е!
Наша медсестра – мастер отвлекающих маневров. Она задала вопрос, после которого все сразу же изменилось:
– Кто твой любимый супергерой?
Он ответил не задумываясь:
– Тор.
Будучи фанатом американских комиксов, я не разделял его мнения:
– По сравнению с Халком в гневе он гроша ломаного не стоит!
Начался спор о том, кто кого уложит, если они встретятся. Брижит удалилась со сцены, на прощание хлопнув меня по плечу: мол, миссия выполнена. Мальчишка утих, я спокойно наложил швы, обсуждая с ним комиксы. Моя коллега – просто чудо.
Однажды вы заболеете. Такое непременно случается с каждым из нас. Вам будет страшно? Это нормально. Не волнуйтесь, в больницах и кабинетах врачей полным-полно таких женщин и мужчин, и они вас ждут.
Однажды со мной случится крупная неприятность. Захлебнусь в стакане воды, страшно вывихну лодыжку, получу ожог третьей степени на Сретенье (фламбировать блины, полив их ромом, – очень опасное занятие).
Я хотел бы, чтобы меня привезли в такое же место, как то, где мне встретились эти мужчины и женщины. Они сберегут меня для человечества.
Они помогли моей матери произвести меня на свет. Год за годом, каждую ночь они начеку. Спасают, лечат. Они всех охраняют.
21 час,
внизу, бокс 3
Я осматривал месье Аримана семнадцати лет. Вторичное инфицирование раны: рука красная, горячая, лоснится и жутко воняет.
Что-то в этом юноше меня смущало, мне было как-то не по себе. Пора заканчивать с ужастиками. Любой киноман сказал бы, что месье Ариман словно пришел из последнего фильма Уэса Крэйвена с примерно таким названием: “У холма есть глаза, и они косят”.
В его взгляде было определенное кокетство. Как говорила моя бабушка, “одним глазом он следит за чайником на плите, а другим будто предупреждает: “Осторожно, злая собака!” (Никогда не понимал, что это значит, но бабулю обожаю!)
Парень сообщил:
– У меня была кошка припадочная. Спряталась куда-то, я ее искал, а она меня, дура, тяпнула. Ну я ее и урыл.