Шерлок Холмс. Армия доктора Моро Адамс Гай
В Биллерикее Манн первым делом зашагал к полицейскому участку, маленькому домику неподалеку от центральной улицы.
Городок произвел на меня чарующее впечатление, и я понял, почему Манн не желает отсюда уезжать. Однако сам я настолько привык к жизни в большом городе, что мне, без сомнения, быстро наскучили бы и чайная миссис Уилкинсон, и компания пожилых джентльменов в твидовых костюмах, сидящая возле окна в «Овце и собаке».
В приемной участка за столом восседал дородный констебль с короткими бакенбардами, придававшими его широкому лицу робкое выражение.
– Добрый день, сэр, – поздоровался он с Манном. – Хорошо провели время в городе?
Инспектор с усмешкой оглянулся на меня.
– Для констебля Скотта Лондон – таинственное место, неведомая страна.
– Разумеется, у них ведь там все по-другому, – согласился Скотт. – Не понимаю, что люди находят в этих больших городах.
Можно было подумать, что Биллерикей – это отдаленный шотландский остров, а не пригород, расположенный на расстоянии полета стрелы от столицы.
Манн провел меня в свой кабинет с высокими, до самого потолка, книжными шкафами, плотно заставленными книгами. Я пробежался взглядом по полкам и обнаружил там самые разнообразные издания – от монографий по военной истории до готических романов.
– Люблю читать, – признался инспектор. – А моя благоверная говорит, что я захламил весь дом.
– Прелести семейной жизни, да? – с понимающей улыбкой заметил я.
– Значит, вы тоже женаты? – спросил он.
– Был, – ответил я, чувствуя обычную для вдовца неловкость. Людям неприятно слышать об утратах, они не знают, что говорить в подобных случаях.
Манн справился с этим лучше, чем многие другие.
– Мне очень жаль, – произнес он с печальной улыбкой. – Всегда кажется, что ты хорошо знаешь человека, о котором читал. Но на самом деле тебе в лучшем случае известна лишь половина его жизни.
– Та часть, о которой он согласился рассказать.
– Именно так.
Решив, что лучше сразу перейти к делу, Манн потянулся к папке с документами, лежавшей на столе.
– Что касается Прендика, то позвольте мне кратко ознакомить вас с его делом. Здесь собраны мои заметки, которые могут вам понадобиться. Кроме того, я был поверенным покойного, и у меня хранится ключ от его дома. – Он достал ключ из нижнего ящика стола и положил в карман пальто. Затем, прихватив папку под мышку, он показал на дверь и улыбнулся. – Не успели зайти, как снова уходим. Дорога не займет много времени, но по пути мы все же успеем поговорить.
Один важный вопрос мне хотелось задать в первую очередь.
– Существует ли вероятность того, что найден труп вовсе не Эдварда Прендика? Сильно ли было обезображено кислотой его лицо и не возникло ли сомнений при его опознании?
– Безусловно, лицо сильно пострадало, – согласился Манн. – Но не настолько, чтобы не узнать его. Из дома определенно вынесли тело Эдварда Прендика.
Это означало, что список людей, теоретически имевших возможность продолжить опыты Моро, сократился до двух позиций: либо это сделал сам доктор, либо его помощник Монтгомери. Хотя предполагалось, что оба они погибли на тихоокеанском острове. Но мы не можем заявить об этом с полной уверенностью, тем более теперь, когда окончательно подтверждена смерть единственного свидетеля.
Я надеялся, что расследование гибели Прендика выявит какое-нибудь упущение, трещину, сквозь которую он ускользнул от нас. Однако не было оснований не доверять опыту и проницательности Манна. Если инспектор говорит, что Прендик умер, значит так и произошло на самом деле. Но действительно ли он покончил жизнь самоубийством, или его убил кто-то другой?
Мы вернулись на центральную улицу, к нарядным витринам магазинов, придающим городу изящество и элегантность, так не вяжущиеся с рассказом инспектора Манна.
– Те немногие, кто был знаком с Эдвардом Прендиком, – начал он, уворачиваясь от корзины с колотым льдом, которую выносили из двери рыбной лавки, – знали его под именем Джордж Херберт. О нем часто писали в газетах после чудесного спасения, и он решил взять псевдоним, чтобы сохранить в тайне подробности своей жизни. Это было не так уж и трудно, поскольку он почти ни с кем не общался. И если человек назвался Хербертом, с какой стати кто-нибудь усомнится в этом?
Мы свернули с главной улицы и направились в сторону церкви.
– В каждом городке найдутся такие затворники, – продолжал Манн. – Провинциальную жизнь выбирают по самым разным причинам, порой лишь для того, чтобы реже встречаться с другими людьми.
Кругом царила уличная суета, и я не мог не подумать о том, что Манн несколько сгущает краски. Когда-то я сам надолго застрял в Дартмуре и поэтому знаю, что такое настоящая глушь.
– Конечно, Биллерикей – достаточно большой центр, – поправился Манн, словно прочитав мои мысли, – но на моей территории немало и совсем крошечных деревушек. Несколько домов с тихими, но нелюдимыми обитателями, которые лишь наблюдают друг за другом из окон, но не имеют желания заводить знакомство. – Он усмехнулся. – К счастью, они просто необщительны по характеру и там никто никого не убивает!
За церковью узкая дорожка уходила в поля.
– Вы сами убедитесь, что Прендик выбрал идеальный вариант. Несколько лет назад он купил Лунный коттедж, старый деревенский дом, стоящий в стороне от других. Никаких соседей, вокруг простор.
«Весьма живописно», – подумал я, оглядываясь по сторонам.
– Только два человека постоянно общались с ним, – на ходу объяснял Манн. – Миссис Элис Брэдли, наводившая порядок в его доме два раза в неделю, и Гарольд Корт, здешний почтальон.
– Прендик получал много почты?
– Много. Он выписывал различные химические препараты и оборудование, научные журналы. Иногда требовалась его подпись в квитанции на доставку. Корт довольно часто виделся с Прендиком, поэтому сразу опознал его труп.
– В тот день, когда Прендик умер, ему тоже приносили почту?
– Трудно сказать с уверенностью. Дело в том, что труп обнаружили не сразу и точно установить время смерти не удалось. Обычно миссис Брэдли приходила по вторникам и четвергам. Но в то время она уехала погостить к сестре в Нортгемптон, и целых десять дней Прендика никто не навещал. Нам известно, что мистер Корт доставил ему посылку в среду. А в следующий четверг миссис Брэдли нашла хозяина мертвым. Здешний коронер – хороший человек, хотя, как мне известно, столичное начальство считает нас деревенскими увальнями…
– У меня иное мнение, – вставил я.
Инспектор улыбнулся:
– Так вот, согласно его выводам, Прендик скончался в среду, но нет гарантий, что это не случилось на сутки раньше или позже.
Мы поднялись на вершину холма и увидели в отдалении небольшой дом, до которого оставалось идти еще несколько минут.
– Это и есть Лунный коттедж? – спросил я.
– Он самый, – подтвердил Манн, начиная спускаться по склону. – Вы, наверное, думаете о том, не получил ли Прендик какое-то сообщение, заставившее его покончить с собой?
– Для такого поступка нужна серьезная причина.
– Вы правы. Однако хочу напомнить, что у Прендика она уже была. Он избрал затворническую жизнь, потому что боялся окружающего мира. Это видно из тех записок, в которых он рассказал об истории своего спасения. Он столкнулся с безжалостными насмешками, его даже хотели отправить в лечебницу для душевнобольных.
– Он и в самом деле был тяжело болен.
– Разумеется. Именно поэтому, каким бы абсурдным ни казалось вам решение суда, я склонен с ним согласиться: здесь имело место самоубийство.
Мы уже почти дошли до коттеджа, но тут Манн остановился, чтобы разъяснить последнюю мысль.
– Готов признать, что мучительная смерть от отравления кислотой – это странный выбор. Но скоро вы убедитесь, что в поведении Прендика были заметны явные признаки помешательства. Подобные люди часто причиняют себе страшную боль, им кажется, что так они очистят душу от дурных мыслей и воспоминаний. – Он загнул один палец, начиная перечислять свои доводы. – К тому же дом был надежно заперт изнутри. Нам пришлось выставить окно, чтобы проникнуть туда.
– Может быть, кто-то постарался придать смерти видимость самоубийства?
– Тайна запертой комнаты, доктор, очень хороша для романов, но редко встречается в реальной жизни. Кроме того, это были бы совершенно бессмысленные действия, поскольку мы в любом случае подумали бы о самоубийстве. В доме полный порядок, вы скоро сами увидите. Наконец, смерть от кислоты, несомненно, ужасна, при этом заставить другого человека выпить ее чрезвычайно трудно. Сейчас нет возможности осмотреть тело, но уверяю вас, что покойный сам проглотил кислоту. Если бы кто-то вынуждал его, то наверняка остались бы пятна от брызг, следы ожогов на лице и губах. Тем не менее трудно представить, что он пил спокойно и медленно, ведь попавшая в рот кислота должна была причинять страшную боль.
– Вероятно, это еще одно подтверждение помешательства Прендика, – предположил я. – Организм человека способен на удивительные вещи, когда разум его поврежден. Мне приходилось видеть, как эти несчастные совершают чудовищные членовредительства и при этом почти не чувствуют боли.
– Я тоже подумал об этом. – Мы подошли к двери, и Манн достал ключ из кармана пальто. – И вы убедитесь, что Прендик был сумасшедшим, как только мы переступим порог.
Он оказался прав. Обстановка пугала ничуть не менее, чем самая жуткая сцена убийства. Прихожая выглядела довольно скромно – сланцевый пол, большой стол напротив входа, на нем ваза с засохшими цветами. Признаки обычного человеческого жилья этим исчерпывались. Кто-то исписал все стены одной и той же фразой: «Бойтесь Закона». Почерк был крайне неустойчивым, меняясь от ровного и спокойного до немыслимых каракуль человека, охваченного бешенством.
– Уверен, что Прендик сам это написал, – заявил Манн. – Во-первых, именно эту фразу он повторял спасшим его матросам, во-вторых, надписи расположены на удобной для него высоте. Кроме того, Прендик обычно использовал печатную букву «а» с завитком наверху. – Инспектор раскрыл папку, которую прихватил с собой. – Я взял на почте несколько ярлыков с адресом отправителя, подтверждающих эту особенность его почерка. Может быть, доказательства не бесспорны, но достаточно убедительны для меня.
– Разумеется, домработница…
– Не видела ничего подобного. Полагаю, эти надписи были первыми проявлениями его помешательства, которое в итоге привело к самоубийству.
– Но что послужило решающим толчком? – вернулся я к прежнему разговору. – Как вы сказали, он получал почту в среду? Что именно ему прислали?
Манн сверился с документами, а я тем временем прошел вдоль стены, присматриваясь к надписям.
– Посылку с фосфористым алюминием.
– Препарат против грызунов, – догадался я. – Вы не нашли в доме мышеловок?
– Они здесь повсюду. Миссис Брэдли говорила, что Прендик постоянно их проверял.
– Видимо, он боялся животных, – заключил я. – Учитывая все, что ему пришлось пережить, это неудивительно.
– Совершенно справедливо. – Манн закрыл папку и подошел к окну. Очевидно, его мысли были заняты чем-то другим. – Возможно, он увидел из окна нечто подобное – крысу или мышь. Это могло оказаться той последней каплей, которая привела его к роковому решению, как вы думаете?
– Если вы правы, то остается лишь удивляться, как он продержался столь долго.
Манн обернулся и удивленно поднял брови. Затем кивнул.
– Прендик постоянно видел здесь разнообразных животных. Если его рассудок был настолько уязвим, даже овец старого Брэндона оказалось бы достаточно, чтобы потянуться к шкафу с реактивами.
– Больше никакой почты не было?
– Религиозная брошюра, химический журнал и газета «Таймс».
– Он выписывал «Таймс»?
– Полагаю, да. Хотя, должен признаться, не проверял. Вы думаете, ее могли прислать ему специально?
Я пожал плечами.
– Если кто-то хотел передать ему сообщение или напугать, то вполне возможно. Но разумеется, все зависит от того, что было напечатано в газете, – сказал я, и неожиданно у меня мелькнула догадка. – Что-нибудь об изувеченных трупах, найденных в Ротерхите?
– Думаю, такое могло случиться, – подтвердил Манн. – Эта история попала в прессу. Вы считаете, что тут есть какая-то связь?
– Возможно. Однако большего, увы, не скажу. – Я заставил себя посмотреть инспектору прямо в глаза и умоляюще сложил руки. – Неприятно от вас что-то скрывать, но мы с Холмсом по поручению правительства расследуем дело особой секретности, и я не вправе разглашать подробности.
Я тут же пожалел о том, что произнес эти слова. Инспектор Манн, судя по всему, был достойным человеком, и я не сомневался, что он заслуживает полного доверия. Но меня не уполномочили решать такие вопросы.
– Полицейские не любят, когда их используют втемную, доктор Ватсон, – заметил Манн. – Это похоже на неуважение к нашей профессии.
– Я сожалею, что так вышло. И если бы это зависело от меня…
– Прошу отметить, что вы здесь находитесь как частное лицо, и я не должен был впускать вас в дом. – Он многозначительно посмотрел на меня. – Однако же я сделал для вас исключение.
Я вздохнул. Было бы весьма заманчиво открыться этому человеку. Но помимо инстинктивного доверия к Манну, что еще я мог сказать в его пользу? Мне дважды приходилось работать с ним, и оба раза он показал себя толковым полицейским и надежным помощником. Едва ли этого достаточно, если ты поклялся одному из самых влиятельных людей страны сохранить все услышанное в секрете.
– Понимаю, что вы сейчас чувствуете, – сказал я наконец. – И если попросите меня уйти – значит так тому и быть. Но я действительно не могу вам сейчас ничего сообщить. Я дал клятву и не стану ее нарушать. Как бы высоко я вас ни ценил, благоразумнее будет промолчать. Это не моя тайна, и не мне решать, кому ее можно доверить, а кому нет.
Он кивнул, помолчал немного, а затем улыбнулся:
– Не стоит так переживать. Полагаю, я должен быть доволен тем, что вы не злоупотребляете чужим доверием. Значит, я правильно поступил, поделившись с вами служебной информацией. Правда, это вовсе не означает, что меня сейчас не гложет любопытство, но давайте лучше забудем об этом…
Я признался инспектору, что после его слов у меня словно камень с души упал.
– Не в первый раз простого сельского полицейского не считают нужным посвящать в суть дела, – посетовал он. – По правде говоря, это происходит так часто, что не стоило обращать внимания.
Манн провел меня в следующую комнату, небольшую библиотеку или кабинет, поведавший нам о характере хозяина ничуть не меньше, чем прихожая. Книги и газеты были разбросаны в беспорядке по всей комнате, словно здесь взорвалась небольшая динамитная шашка. Страницы некоторых книг были обожжены, что лишь усиливало сходство. Разумеется, в роли динамита здесь выступил сам Эдвард Прендик, очевидно обладавший взрывным темпераментом.
– Трудно сказать, пытался он уничтожить какие-то документы или просто пребывал в сильном расстройстве, – заметил Манн. – Такая же картина по всему дому.
Я наклонился, чтобы рассмотреть лежащие на полу бумаги. По большей части это были книги по химии, заметки самого Прендика и беспорядочная подборка старых газет и журналов.
– Безусловно, он был бережливым человеком, – сказал я, перебирая груду пожелтевших газет. – Здесь есть даже прошлогодние номера «Кроникл».
– Для человека, стремящегося держаться подальше от общества, такой интерес выглядит довольно подозрительным, – отозвался Манн.
В этом был определенный смысл, но мне показалось, что Прендик следил за событиями в мире не из праздного любопытства. Скорее всего, его интересовали конкретные новости. Если он был так напуган работами доктора Моро, не естественно ли предположить, что он искал упоминания о них. Или, что более вероятно, о другом ученом, продолжившем опыты Моро. А может быть, и о тех существах, которых он так страшился и которые могли перебраться со своего острова в Англию в поисках новых мест охоты. Страх измучил Прендика. Если он и не был сумасшедшим, когда матросы нашли его самодельный плот в океане, то последующие годы жизни в нескончаемом ужасе несомненно свели его с ума.
Но по-прежнему оставалось неясным, сам он покончил с жизнью или его убили. Все обстоятельства указывали на первое, однако внутренний голос говорил мне, что некто настойчиво подталкивал Прендика и к закупкам химических препаратов, и к безумному желанию отравиться. Я не сомневался, что разгадка находится в последней полученной им почте.
– Полагаю, вы сохранили его почту? – спросил я.
Манн кивнул:
– У нас нет специальной камеры для длительного хранения вещественных доказательств. Правда, мы еще не выбросили те, что касаются смерти Прендика. Учитывая решение суда, вы можете разбираться с ними, сколько вам заблагорассудится. Но меня самого от этого увольте.
Глава 20
Мы продолжили осмотр дома Прендика, но больше ничего достойного внимания не обнаружили. Это было дурное, неприятное место, где провел последние часы жизни несчастный, повредившийся рассудком человек. Свидетельств его сумасшествия было множество, но объяснений мы так и не нашли. Оставалась надежда на то, что необходимые ответы нам подскажет полицейское хранилище вещдоков.
Вскоре мы покинули коттедж и направились обратно. Казалось, Манн совсем забыл о моем отказе поделиться секретными сведениями. Всю дорогу он развлекал меня рассказами о полицейских буднях и о жизни в городке, а также перечислил наиболее колоритных местных обитателей. Он рисовал картину спокойного и благополучного продвижения по службе, хотя вовсе не имел намерения преувеличить собственные успехи. Я слушал его и думал о том, долго ли еще инспектор будет подавлять честолюбивые желания ради удовлетворения других. Было очевидно, что он стремится проявить свои детективные способности во всем блеске. Его непрерывные жалобы на недооценку провинциальных полицейских показывали, как болезненно он это воспринимает. И я не сомневался, что скоро встречусь с ним в столице.
Когда мы вошли в участок, констебль Скотт снова поприветствовал нас, преодолевая сопротивление непрожеванного сэндвича.
– Обедаете прямо на дежурстве, Скотт? – спросил Манн, на самом деле ничуть не обеспокоенный этим.
– Констебль Райт заболел, сэр, – объяснил тот. – Поэтому я остался один на службе. Но я не возражаю и надеюсь, что почтенная публика тоже не станет возражать.
– Я полагаю, никто не усмотрит в этом ничего предосудительного. Продолжайте, констебль.
Скотт так и поступил, с воодушевлением гоняясь за маринованным яйцом по всей тарелке.
Мы прошли в кабинет Манна, и он подвел меня к двери у дальней стены. Затем достал тяжелую связку ключей, отыскал нужный и открыл замок. Мы оказались в небольшом складском помещении, заставленном рядами стеллажей.
– Это, конечно, не «Черный музей»[2], – усмехнулся он, – но для нас вполне достаточно.
Инспектор двинулся вдоль полок, проводя пальцем по их краям и просматривая номера дел. Нашел ящик с почтой Прендика и перенес его на стоящий в середине помещения стол.
– Это все, что у нас есть, – сказал он, поднял крышку ящика и принялся раскладывать бумаги на столе. – Газета…
Он протянул мне номер «Таймс», и я быстро просмотрел его. Разумеется, на первой полосе красовался подробный репортаж о событиях в Ротерхите. Хотя, как справедливо заметил Манн, сам по себе он ничего не значил. Это была одна из самых громких сенсаций за последние недели, и о ней точно так же сообщили бы в любой другой газете.
– Религиозная брошюра, – продолжал перечислять Манн и вручил мне небольшой буклет.
На обложке кремового цвета было написано следующее: «Он не умер. Он переменил свой образ, переменил свое тело. Он там, на небе, и оттуда Он смотрит на вас. Вы не можете Его видеть. Но Он может видеть вас».
– Обычное запугивание Священным Писанием, – проворчал Манн. – Мне порой кажется, что этим людям не по душе добрые слова Бога.
– Вы не узнаете цитату? – спросил я.
– Нет, хотя обычно вспоминаю, – застенчиво улыбнулся он. – Мой отец был проповедником и накрепко вбил мне в голову подобные вещи. Когда-то я мог прочитать всю Библию наизусть. – Манн взглянул на буклет. – Это даже нельзя назвать правильной цитатой. «Он переменил свой образ» – нет, это не из Библии. Возможно, кто-то решил ее исправить. Не сомневаюсь, что это какой-то безумный апокриф.
Он снова повернулся к ящику:
– Самой кислоты у нас нет. Прендик почти полностью ее израсходовал. Еще одно доказательство его сумасшествия – он сначала перелил ее в другую емкость! Зато мы сохранили многие его бумаги. Вот эти, например, – он достал увесистую стопку листов, напоминающую рукопись книги, – описание его приключений в море. Захватывающее чтение, хотя я не очень-то верю всему, что там сказано. Похоже на роман – одну из тех фантастических историй, по которым можно судить разве что о состоянии рассудка автора.
– Могу я взять с собой эти записки? – попросил я. – Понимаю, что не положено…
– Поскольку дело закрыто, вы можете взять все, что пожелаете. Если родственники покойного потребуют вернуть бумаги, я сообщу вам.
– Значит, у него есть семья?
Мне казалось, что у Прендика не было никакой родни.
– Да, есть. Хотя они поспешили отречься от него, едва он заговорил о людях-кошках. Его племянник Чарльз, единственный, с кем я имел дело, во время расследования лишь пытался разнюхать, не осталось ли у дяди каких-нибудь денег. Но я не стал бы его в чем-то подозревать.
Я забрал записки Прендика, присоединив их к бумагам Митчелла, а также прихватил газету и – повинуясь мгновенному импульсу – религиозную брошюру.
– Я должен отметить в журнале, что выдал их вам, – сообщил Манн. – Хотя они просто пылились бы на полках до тех пор, пока их не выбросят.
Полагаю, он достаточно долго прослужил в полиции, чтобы сделать такой вывод. Я попрощался с инспектором и направился к «Овце и собаке», чтобы скоротать там время до ближайшего поезда на Лондон.
Я сел за угловой столик и начал читать заметки Митчелла о работе с доктором Моро. Удовольствия они мне не доставили – бесконечное перечисление жестоких опытов над животными, не имеющих, как мне казалось, определенной цели. Я запил это неприятное чтение пинтой превосходного местного пива и перешел к рукописи Прендика.
Манн совершенно справедливо назвал ее романом, и я мгновенно увлекся этой историей. Стиль Прендика казался несколько холодноватым и нервным, но в этом не было ничего неожиданного, учитывая дальнейшую судьбу автора. Он рассказывал о том, как спасся на лодке со злополучной «Леди Вейн», как его подобрал корабль, перевозивший провизию на тот остров, где жил и работал доктор Моро. Прендик был высажен на берег после того, как капитан корабля поссорился с Монтгомери, и очутился в западне вместе с двумя учеными и кучкой аборигенов. Дальше он рассказывал еще более странные вещи, но я, испугавшись, что могу опоздать на поезд, прервал чтение и поспешил к станции.
В поезде я вернулся к саге Прендика о событиях, происходивших на далеком острове в Тихом океане. Там он познакомился с доктором Моро, а затем и с результатами его работы – странными существами, обитавшими в джунглях. Неудивительно, что Манн посчитал эти записки плодом больного воображения, однако сам я был лишен такой счастливой возможности. Со слов Майкрофта я знал, что рассказ Прендика во многом правдив. К тому времени, когда поезд прибыл на Ливерпуль-стрит, мне стало немного не по себе. Это была поистине темная история.
Горя желанием поскорее поведать о своих успехах Холмсу, должно быть уже вернувшемуся на Бейкер-стрит, я взял кеб и направился домой.
Расплатившись с кебменом, я вошел в дверь и тут же услышал грохот падающей мебели. Значит, мой друг действительно дома. Шум меня ничуть не встревожил. Мои постоянные читатели прекрасно знают, что Холмс жил по своим правилам, и порой это приводило к разрушительным последствиям. Однажды мне пришлось целый вечер утешать миссис Хадсон, когда он сломал диван, ударяя по нему молотком, чтобы проверить «прочность на разрыв» красного дерева. Разумеется, детектив компенсировал хозяйке все убытки, но у нее от такого варварского обращения с мебелью едва не случился нервный припадок.
– Чем это вы заняты, Холмс? – спросил я, открывая дверь в гостиную. – Если миссис Хадсон дома, вам следует подготовиться к серьезному объяснению.
– Оно уже началось, Ватсон, – ответил мой друг несколько сдавленным голосом.
Хрипел он отнюдь не без причины. Его горло огромной рукой в кожаной перчатке сжимал Кейн, уродливый главарь банды, от которой мы, казалось, благополучно ускользнули в Ротерхите.
– Вы очень вовремя, Ватсон, – продолжал Холмс. – Вас не затруднит помочь мне?
С каких это пор он стал таким любезным? Я уронил на пол бумаги и бросился на Кейна – человека мощного, но, несомненно, не способного справиться сразу с двумя противниками. Однако едва я схватил его за руку, как тут же отлетел в сторону и растянулся на ковре, сбив по дороге подставку для ног.
– Не могли бы ударить чуть сильнее? – умудрился прохрипеть Холмс, пытавшийся сбросить с горла руку в перчатке, прежде чем Кейн окончательно задушит его.
Я схватил кочергу и обрушил ее на спину громилы. Хотелось бы сказать, что я как врач выбрал для удара безопасную точку, но это было бы неправдой. В этот момент я ничуть не заботился о здоровье главаря банды, а стремился лишь сбить его с ног и избавить своего друга от смертельной опасности. Кейн оглушительно взревел, отпустил Холмса и повернулся ко мне. Я был рад, что добился своей цели, но теперь, по моим подозрениям, мне грозило не менее тяжелое положение, чем у детектива.
Мой друг тем временем лежал на полу и растирал занемевшее горло.
– Могу я рассчитывать на ответную любезность? – поинтересовался я.
– Разумеется, – сказал Холмс, вскочил на ноги и рванулся в свою спальню.
Озадаченный – и не на шутку рассерженный – я старался удерживать Кейна на расстоянии, размахивая перед ним кочергой. Он отбил очередной удар своей мощной рукой и оттеснил меня в угол. Я представил себе его уродливое лицо под черной вуалью – ужасную, похожую на открытую рану зубастую пасть, из которой капает слюна.
– Холмс! – закричал я. – Револьвер в верхнем ящике комода!
– Знаю, – ответил он, возвращаясь в гостиную. – Но у меня есть кое-что понадежнее.
Я заметил в его руке маленькую трубку, которой он уже однажды воспользовался, но, находясь в дурном настроении, отказался объяснять, что это такое. Холмс поднес ее к губам и дунул в отверстие.
Штуковина поначалу показалась мне разновидностью духового оружия, однако я не заметил вылетевшей стрелы. Тем не менее Кейн встал как вкопанный, с диким животным ревом схватился за голову и повалился на пол, словно срубленное дерево.
– Черт побери, что это за штука? – воскликнул я.
Холмс усмехнулся и поднял ее повыше.
– Позвольте представить вам собачий свисток Перри, позаимствованный мною у добрейшего изобретателя во время нашей встречи в музее.
– Что вы сказали?
Объяснение моего друга совсем сбило меня с толку. Я подошел к Кейну и сдернул с него шляпу с вуалью. Под ней оказалась голова гигантской собаки!
Часть третья. Ужасный отец
Глава 21
– Вы знали? – спросил я Холмса. – Когда мы бежали по канализации, вы догадались, что Кейн – один из чудовищных монстров?
– Я предположил это по его повадкам, – согласился мой друг. – По тому, как он принюхивался, по походке, по сверхъестественно острому слуху… Если нам еще когда-нибудь придется столкнуться с противником, способным услышать, как на расстоянии в тысячу ярдов падает иголка, будьте так добры, не называйте меня по имени. Это все равно что оставить бандиту свою визитную карточку.
Жаль, что он не предупредил меня заранее, но спорить уже не имело смысла. Я принес извинения, а затем присел над Кейном, чтобы рассмотреть его более внимательно. Голова его действительно напоминала собачью. Похоже на мастифа, учитывая размеры и складки кожи. Черная короткая шерсть с белым пятном на морде.
– Какая удача, что вы прихватили этот свисток, – заметил я. – И сколько еще продлится его действие?
– Думаю, не очень долго. – Холмс направился в свою спальню за наручниками, которые он держал на верхней полке книжного шкафа. – И это вовсе не удача, – крикнул он оттуда, раздвигая коллекцию словарей. – Нас предупредили, с какими монстрами нам предстоит иметь дело, и у одного из ученых оказалось при себе устройство, болезненно действующее на собак. С моей стороны было бы глупостью не одолжить его.
– А если бы Кейн оказался, например, котом? – спросил я, пока он надевал наручники на запястья чудовища.
– Что ж, – ответил Холмс, выпрямившись. – Тогда мне пришлось бы дразнить его бумажкой на ниточке.
Я расстегнул воротник тяжелого пальто Кейна, чтобы продолжить осмотр. В нижней части косматой шеи виднелся толстый рубец шрама. Неужели собачья голова просто пришита к человеческому телу? Разумеется, нет. Только теперь я понял, почему он носил перчатки. Под ними были черные руки крупной гориллы. Казалось, тело Кейна составляли таким образом, чтобы придать ему как можно больше силы и агрессивности.
Веки монстра дрогнули, и он открыл глаза. Я поднялся и отступил на пару шагов. Любопытство любопытством, но мне вовсе не хотелось почувствовать его зубы на своем горле, так и не услышав ответы на мучившие меня вопросы. Их можно задать и позже, когда чудовище будет под надежной охраной.
– Послать Билли за полицией? – вспомнил я о посыльном Холмса. – Чем быстрее эта тварь окажется за решеткой, тем лучше.
– Даже не знаю. – Холмс опустился в кресло и раскурил трубку. – Думаю, мы обойдемся своими силами. – Он пристально взглянул на существо, теперь уже настороженно и осмысленно следящее за нашими движениями. – Вы ведь не откажетесь со мной поговорить, Кейн?
В ответ раздался звериный рык, что после осмотра чудовища уже нисколько не удивило. Однако чуть позже я понял, что принял за рычание звуки человеческой речи, исходящие из собачьего горла.
– Какая мне от этого польза? – спросил монстр.
– Полно вам! – поморщился Холмс. – Думаете, меня интересует ваша подземная деятельность? Что мне за дело до банды преступников, пусть даже хорошо организованной и необычайно жестокой. Мне нужен ваш создатель, тот, кто сделал вас таким. Познакомьте меня с ним, и я отпущу вас на все четыре стороны.
– Холмс! – изумленно воскликнул я.
Это был далеко не первый случай, когда мой друг присваивал право выносить приговор. Однако есть большая разница между защитой человека, нарушившего закон ради благой цели, и укрывательством преступника в обмен на полезную информацию. Возможно, у полиции иногда находятся основания для подобных сделок – я не настолько наивен в отношении методов их работы, – но мне категорически не хотелось участвовать в таких аферах.
– Мы должны думать о том деле, которое нам поручили, Ватсон. Оно намного серьезнее и опаснее, чем ловля грабителей и контрабандистов.
– Вы правы, – произнес Кейн. – Если отец начнет действовать, то скоро будет держать за горло всю Англию.
– Отец? – переспросил Холмс. – Вы называете его отцом?
– В том смысле, что именно он сделал меня таким, какой я есть. Но особой любви я к нему не испытываю и с радостью расскажу вам все, что вы хотите знать.
Холмс, подтянув колени к подбородку, сосредоточенно посасывал трубку.
– В таком случае будьте любезны начать. – Он сделал театральный приглашающий жест. – Поведайте нам все, что вам известно.
Глава 22
– Я называю его отцом, но он лишь один из многих. Поэтому он и возненавидел меня. Отцы, как и боги, мгновенно приходят в ярость, когда кто-то претендует на их титул. Те чистокровные существа, которых он сам произвел на свет с помощью скальпеля и иглы, кажутся ему прекрасными. А полукровки вроде меня, собранные из купленных в мясной лавке частей, – для него пустые, бесполезные, ни на что не годные твари.
Но я не пустой, я наполнен жизнью тех, кто был до меня. Я помню теплую подстилку и сладкий вкус молока. Помню густую траву, которую я рассекал грудью на бегу. Помню стук сердца кролика у меня в ушах и вкус его страха у меня во рту. Помню солнце, светящее мне в спину, и соленый ветер, бьющий в лицо – лицо, которого больше нет, потому что голову отрезали и выбросили на помойку. Помню просмоленный канат в моих руках и прочную палубу под ногами, когда волны подбрасывали меня к небесам. Помню, как затянулась петля на моей шее, как блестела в свете фонаря пряжка кожаного ремня, которым меня хлестали по спине.
Последнее я помню лучше всего и могу поклясться вам, джентльмены, что ни один человек никогда больше не ударит меня, не поплатившись за это. Теперь у меня хватит силы, чтобы ответить ему.
Я попал в руки моего ужасного отца очень простым способом. Одну часть меня он купил у человека с ремнем и сильными руками. Другая была приобретена незаконным путем. Никогда не забуду вкус пива у меня во рту, когда я сошел с корабля на берег, чтобы потратить несколько пенсов, завалявшихся в моем кармане. Я бродил по улицам, подыскивая место, где можно выпить и найти крошку, которая согреет мне душу на несколько часов. Потом я почувствовал ужасную боль в затылке, а когда пришел в себя, понял, что лежу на соломенном тюфяке в сарае, пахнущем навозом и гнилыми объедками. Если бы у меня был тогда тот превосходный нос, какой вы сейчас видите, – нос, способный определить, что ваша домохозяйка готовила вам на ужин, – думаю, тот запах свел бы меня с ума. Но возможно, я ошибаюсь. Вероятно, то, что так не понравилось матросу, теперь показалось бы мне таким же приятным, как свежие фрукты. Многое во мне изменилось, и в первую очередь – мои вкусы.
Он кричал и ругался, он бился в оковах, сжимающих тисками его руки и ноги, – вот и сейчас на мне наручники, но вы напрасно думаете, джентльмены, что я буду долго терпеть их. Матросу было страшно, как собаке, что съеживается, заслышав шаги хозяина, но еще не видя его. Она не знает, что ей предстоит. Да и откуда ей знать? Ни одно живое существо, ни двуногое, ни четвероногое, не способно предсказать, что его ожидает.
Потом наступила темнота. Помню легкий укол иглы, словно укус насекомого, и скальпель, разрезающий кожу. Я не раз приходил в сознание, потому что надо мной проделали множество операций, одну за другой. Я очнулся от страшной боли, все мое тело было истерзано. Старый матрос, помнящий все, от обжигающей шею веревки до гладкой кожи на щеке женщины под его ладонью, с отвращением взглянул на свои руки – ужасные, уродливые, звериные! Руки, способные лишь разрушать, бить и калечить, и для этого у него теперь хватало ярости.
Спустя несколько часов он проснулся и обнаружил, что у него теперь есть хвост, сердито хлещущий по спине, словно кнут, подгоняющий раба. О да, ему было из-за чего разозлиться, он прямо кипел от гнева! Но он все еще оставался пленником, и темнота опустилась опять. И снова его плоть резали и сшивали.
Я понимаю, что это были сложные операции. Невозможно заставить мышцы одного существа управлять конечностями другого. И я не смог бы объяснить, как это удалось моему отцу. Хотя я знаю, что у него случались неудачи. Вдоль стен лаборатории стояло множество клеток, в которых томились жертвы его научных просчетов. Эти существа кричали, мяукали, лаяли, пищали или щебетали по-птичьи, когда бились своими бесполезными телами о железные прутья. Куски разнородной плоти отторгали друг друга или вздувались воспаленными багровыми волдырями. Одни уроды хотя бы годились для устрашения или охраны. Кошмарные чудовища набрасывались на первого встречного и вымещали на нем свою ярость и боль. Другие были всего лишь живыми хранилищами органов, которые вырезали, как только возникала необходимость. Вы не можете знать, что такое страдание, джентльмены, если никогда не лежали на холодном каменном полу, прислушиваясь к воплям отвращения и мольбам о смерти! Это отвращение не имеет ничего общего с тем мимолетным недовольством, какое вы испытываете, глядя на себя в зеркало.
Затем последовала заключительная серия операций. Мое горло горело, нервы были натянуты, словно корабельные канаты, глаза метались в орбитах, потому что их слепил яркий свет, рот разрывался от крика до самых ушей. Потребовалась неделя, чтобы придать моей голове нынешний вид: подшить здесь, подрезать там.
А затем отец взялся за мой череп, заменяя части моего мозга другими. Я лишился многих кусков этого вещества, джентльмены. Я слышал, как они падали на холодный камень подо мной, а он продолжал выкраивать и удалять. Но не думайте, что я превратился в идиота, мне вполне хватает того, что осталось. Это было чертовски больно, и порой я чувствовал, что мое сознание разделяется. Но со временем привыкаешь и к боли. Знаете, как бывает, когда долго находишься в зловонной комнате и в конце концов перестаешь чувствовать мерзкий запах? Нос привыкает и уже не реагирует на него. Точно так же исчезает и ощущение боли, если испытываешь ее достаточно долго. Думаю, что он помог мне и в этом. Теперь я уже не так чувствителен, как раньше. Я почти не ощущаю то, что держу в руке, и иногда случайно ломаю какие-то вещи.
Потом работу закончили, и у меня появилась физиономия, которую вы видите, – пасть с острыми зубами, впивающимися в мясо, словно ножи. Не могу сказать, что часто проделываю это, во всяком случае, не с живой плотью. Я выгляжу чудовищем, но стараюсь вести себя как человек. Ах да, зная, чем я зарабатываю на жизнь, вы сомневаетесь в этом. Что ж, возможно, я не очень страдаю из-за того, что не похож на примерного гражданина, но иногда так трудно бороться с соблазном. Вы понятия не имеете, джентльмены, какая ярость поднимается во мне, когда я вижу ваши гладкие розовые лица. Порой мне кажется, что я не желал бы ничего лучшего, чем вцепиться в них зубами и захлопнуть пасть. Я всегда легко впадал в бешенство – и когда был моряком, и когда был собакой. Но теперь обе части объединились. Бог мой, иногда я удивляюсь, как может столько лютой злобы уместиться в одном существе.
Но я способен ее контролировать. Да, и поэтому я не останусь бесполезным созданием, каким меня считает отец. Я превзойду самые смелые его ожидания. Все будут восхищаться мной – существом, при виде которого недавно морщились от отвращения.
Это было первое, что мои глаза увидели на лице человека, который сделал меня таким. Омерзение. Вы могли бы подумать, что он станет гордиться своей работой, что ему приятно будет смотреть на свое творение. Очевидно, нет. Когда мой отец взглянул на… это тело… это существо, на создание которого он потратил так много времени и сил, единственной его реакцией было разочарование. И отвращение. Я спрашиваю вас, какой смысл был во всем этом? О чем он думал, когда кроил меня своими испачканными в крови руками?
Словом, я не оправдал его ожиданий. Он поручал мне лишь самую простую работу, не составлявшую труда для моих сильных рук. Я больше не интересовал его и в конце концов решил воспользоваться этим. Мне удалось прекрасно изучить расположение тоннелей под городом. Я охотился там и сделал их своим домом. Почему я не поднялся на поверхность? Потому что я часть этого мира, смытая вместе с другими отходами, погруженная в темноту и забытая там.
Я часто заходил в библиотеку отца, читал его книги и заметки, хотя не всегда понимал их. Мне хотелось доказать, что я умнее, лучше, способнее, чем он думал. Возможно, я просто добивался его похвалы. Не нужно лгать самому себе – я точно знаю, что мечтал об этом. Но слов одобрения так и не услышал. Он был слишком занят теми детищами, которых создал вслед за мной, оттачивая свое мастерство, используя новые методы и проверяя свежие идеи. Я был ему не более интересен, чем набросок на клочке бумаги, скомканный и выкинутый в мусорную корзину.
Стоит ли удивляться, что я решил стать свободным?
Я научился ценить то, что становлюсь почти невидимым в подземных тоннелях и залах. И тайком наблюдал за тем, как работает отец, пытался понять его методы, его замыслы. Это далось мне нелегко, жалкие остатки моего мозга мучила ужасная боль. Но теперь я понимаю, чего он хочет добиться. И понимаю, чего хочу я. Знания, джентльмены, эта такая штука, которая всегда будет дорого стоить. И я теперь по-настоящему богат.
Узнав все, что было в моих силах, я решил, что пора покинуть отца. Мои дни там были сочтены. Отец вечно выражал недовольство результатами своей работы, и рано или поздно я тоже превратился бы из собачки на побегушках – да, джентльмены, очень веселая шутка! – в источник органов и тканей. Мне приходилось кормить этих несчастных существ, гниющих заживо в своих клетках. Я видел, как они умирают от безумной боли и болезней, как их режут скальпелем или пилой, и решил, что эта участь не для меня. Каким бы ужасным ни было мое нынешнее тело, это все, что у меня есть, и я не собираюсь расставаться с ним добровольно.
Отец не все время проводил в лаборатории, так что убежать было не трудно. Порой он отсутствовал по нескольку дней. Не могу сказать, занимался ли он поисками животных для опытов или просто хотел отдохнуть от тайной подземной жизни. Честно говоря, меня это не слишком интересовало. Я просто дождался, когда он снова уйдет, и воспользовался удобным случаем. Понимая, что моя внешность не позволит жить спокойно, я придумал себе тот костюм, который вы сейчас видите. Никогда прежде я не покидал отцовского логова, однако легко отыскал дорогу наверх благодаря своему замечательному нюху. Я просто шел по следу отца и достиг поверхности.
И каким же оказался мир, о котором я мечтал? Слишком громкие звуки, слишком резкие запахи. Этот мир с первого мгновения начал причинять мне боль, бить сразу по всем чувствам. Я подошел к невысокому человеку, продающему жареные каштаны, и от потрясения едва не окаменел. Мало того что он сам кричал во все горло – шипели и трещали угли костра, лопалась скорлупа каштанов, от металлической решетки несло жаром. А еще запахи – дыма, пищи, человеческого пота. От этого малого вони было больше, чем от целой фабрики.
Я чувствовал себя так, словно меня избили, и с трудом сдержал желание оторвать ему голову. У меня дурной характер, джентльмены, не сомневаюсь, что вы это уже заметили. Возможно, теперь вы начинаете догадываться о причинах.
Вскоре я понял, что не смогу долго вытерпеть такую жизнь. На поверхности мне не было места, и я вернулся в подземелье. Такому существу, как я, лучше жить в темноте, вы согласны?
Но как жить дальше? Как обеспечить себя всем необходимым?
Думаю, джентльмены, найденное мной решение не встретило вашего одобрения, но я не особенно в нем нуждаюсь. Мне нравится быть главарем банды. У меня хватает для этого и силы, и ярости. И вы правы, я не испытываю уважения к своим «коллегам». Но скажите честно, за что их уважать? Они ничем не лучше меня.
Впрочем, едва ли вас, мистер Холмс, заинтересует то, чем я занимаюсь. Что за беда, если из трюмов кораблей время от времени пропадает какой-нибудь груз? К чему беспокоиться, если какие-то несчастные вдруг пристрастятся к опиуму? Какое дело Шерлоку Холмсу, лучшему в Лондоне частному детективу, до нескольких попавших в обращение фальшивых банкнот? На моих руках почти нет крови, джентльмены, а если и найдется пара пятнышек, то это кровь тех, кто пошел по тому же незаконному пути, что и я сам. Их смерть меня нисколько не беспокоит.
И вас она тоже не должна волновать, если вам необходима моя помощь. А она необходима, можете мне поверить. Кто еще приведет вас к человеку, которого вы разыскиваете? Кто знает во всех подробностях его замыслы? Кто, кроме меня, поможет вам, пока он не поставил всю страну на колени?