Забытые письма Флеминг Лия

Глава 22

^{Декабрь 1941}

Чарльсон Вест встревоженно склонился над радиоприемником, не в силах поверить словам диктора, читавшего сводку новостей. Воскресным утром японцы атаковали с воздуха Перл-Харбор, уничтожили почти весь флот, и Америка теперь тоже вступает в войну. Случилось это как раз накануне рождественских каникул: он собирался на праздники домой, но на душе было тяжело.

Война в Европе шла уже два года – бомбили города, гибли целые армии. Некоторые его школьные товарищи, британцы по происхождению, бросились домой, вступили в Королевские вооруженные силы; один уже погиб во время боевых учений. Но странно, это словно бы была их война, а не его – он ведь принадлежит своей церкви, исповедует непротивление и пацифизм. «Не убий» – вот главная заповедь. Или теперь все переменилось?

Его соотечественников без предупреждения уничтожают, нападают на спящих людей, его страна и его семья в опасности. Чарли чувствовал: он не может просто так сидеть и ничего не делать – и при этом он знал, что для их мира, мира их общины, такой путь неприемлем. И потому понимал: нынешняя поездка домой окажется очень тяжелой.

Кто дома сможет понять его замешательство? Точно не мать. Она – в своей неизменной пелерине и черном чепце – строго следует заповедям Наставления. Как жаль, что их семья не так прогрессивна, как многие другие из менонитов, кто более разумно примеривается к новшествам внешнего мира. Вон даже папа купил пикап для повседневных нужд. Многие в их общине, особенно молодежь, носят обычную мирскую одежду. Его родные сестры понашили себе симпатичных платьев. А самого Чарли отпустили сначала в школу, потом в колледж. Отец хотел, чтобы он выучился на врача, но сам он сомневался, что сможет переносить вид крови, хотя вот теперь…

Обязательная военная подготовка в колледже всегда смущала его. Его как пацифиста не принуждали к этим занятиям – вместо этого предлагали на выбор физическую работу или участие в социальных проектах. Но какая-то часть его существа невольно тянулась к военным парадам, дисциплине, маршу под оркестр. Да, он понимал, что это не его мир, и все-таки…

На Рождество в Спрингвилле всегда бывало так весело! Много песен, вкусной еды, елку наряжают самодельными игрушками – успеваешь со всеми повидаться, со всеми поговорить. Только как же они будут праздновать, если страна в опасности? Интересно, а другие наши ребята тоже терзаются такими сомнениями? Хотя Чарли – один из немногих, кого отпустили получать образование за пределами общины. Так что, скорее всего, никто и не разделит его смутных сомнений. То, что он уехал учиться, и без того вызвало напряженность в семье, и теперь они будут с лупой вглядываться в любые его попытки отойти от заданного курса и изменить их образ жизни. Иногда он остро жалел, что в свое время уехал из дома – тогда не случилось бы этой тоски и этих сомнений. Ведь нельзя скучать о том, чего не знаешь. Но теперь он вкусил другой жизни, и некоторые домашние старомодные порядки начали его беспокоить.

Гай услышал новости в городе, в магазине. И постарался тут же затолкать их на задворки сознания. Для него это все теперь не имеет значения, все его батальные упражнения – в далеком-далеком прошлом. И все же он не смог отогнать поплывшие перед глазами картины взорванного, опустошенного Галифакса в 1917 году. И запах Перл-Харбора явственно ударил ему в нос – горящее масло, обугленные тела, дым, хаос, паника. Если ты видел ад на земле, то никогда его не забудешь. Бедные матери… Чьи-то сыновья покоятся теперь на дне морском или захвачены в плен. И все-таки он старался гнать эти мысли подальше – как и другие насущные тревоги.

Роза так и не простила ему, что он настоял на том, чтобы отправить Чарли в колледж – и девочек тоже, если они пожелают. Ему ближе были более либеральные члены общины, мягче относившиеся к мирским делам: в ужасные годы депрессии они вместе с прихожанами других церквей помогали людям, попавшим в беду, вместе устраивали столовые для бездомных. Ну разве ж это неправильно – вот так объединять ресурсы и усилия?

Как цепко держалась Роза за старые порядки! И они как-то охладели друг к другу, любовью теперь занимались изредка и словно бы нехотя. Радость, казалось, тихонько выскользнула из их дома – никто больше не смеялся, не поддразнивал друг друга, ощущение дружбы ушло, растаяло. Гай погрузился в работу самых разных комитетов, ходил на собрания, занимался ремонтом строений на ферме. Роза почти все время проводила на кухне с Мириам, своей престарелой матерью. Ицхак умер пять лет назад. Так что дом теперь принадлежал женщинам. Чарли едет домой на Рождество, и Гай с нетерпением ждал, как они будут бродить по полям, а потом усядутся на любимой скамье Гая, и Чарли будет рассказывать ему о колледже.

Скамья была той самой, около могилки близнеца Чарли. Рядом похоронили еще двух крошек – они умерли еще до рождения, а после детей уже не было. Гай любил приходить сюда. Сидел и гордо осматривал свою землю. Он полюбил жизнь фермеров. Ицхак научил его убирать урожай, выбирать скотину и лошадей, вчувствоваться в смену времен года. Он испытывал порой просто блаженство, что ему посчастливилось найти приют в этом заброшенном мирке и снова обрести любовь после той отчаянной безысходности потерь и странствий.

Но еще одна война? Как же такое возможно? Разве не для того он сражался тогда, чтобы положить конец всем войнам на свете? Ходили разговоры, что Германия сумела сплотить рабочую силу во время депрессии, построить скоростные дороги и оружейные заводы, взрастить в молодом поколении безоглядную преданность родине – и теперь Гитлер мечтает о том, чтобы захватить мир. Жажда власти, жадность до чужой земли, ненависть к иноверцам… Этот мир безумен, он болен, и Гай больше не хочет его. Только как же может он безучастно повернуться спиной к тем страданиям, что готовы обрушиться на невинных людей?

Когда он увидел сына, поднимающегося к нему по тропинке, сердце его подпрыгнуло от гордости. Чарли вырос таким высоким, таким длинноногим, белокурые волосы развеваются надо лбом – точно так же носил и он сам в молодости. Что ж, по крайней мере о сыне можно не беспокоиться – на войну его не отправят. Китти, Лорри и Джоан с радостными криками выскочили ему навстречу, за ними, вытянув перед собой руки, чтобы скорей обнять сына, торопилась и Роза. Гай посмотрел на склон холма и довольно усмехнулся. Да, приятель, кое-что в этой жизни ты все-таки сумел наладить!

Думая о своей семье, он всегда невольно сравнивал ее с родительской: отстраненный отец, едва ли интересовавшийся сыновьями, пока те были маленькими, и мама заботливо суетится, надеясь хоть как-то заменить его отсутствие. Вспоминал, как делился всем с Энгусом – до того ужасного дня на Фоссе. Но вся его прежняя жизнь в Англии теперь покрылась пеленой тумана, словно лишь приснилась ему. Может, ее и не было никогда? Гай почти не рассказывал никому о той жизни. И Англия для его детей – просто чужая страна.

А единственное, что имеет теперь для него значение, – это вот эта кухня, где все близкие собрались вместе, да вот еще спина мерзнет от прикосновения к холодному камню. Не проходило и дня, чтобы не благодарил Господа за то, что Он так щедро дал ему в жизни второй шанс.

Шарлэнд Барр чуть не бегом выскочила из университетского кампуса, от ужасных новостей, что передавали по радио, ее колотило. В то воскресное утро она проспала – мамы не было дома, где-то пропадала на съемках. Война! Никаких сомнений, это уже не ложная тревога… Там, в Тихом океане, погибли мальчишки. Просто в голове не укладывается… Надо немедленно что-то делать. Записаться в Красный Крест? Не может же она сидеть сложа руки и ничего не предпринимать! Наверняка армии нужны медсестры! Найдется же для нее занятие? А учеба подождет. Жизнь важнее. Вот только что она скажет маме? Трудно будет найти убедительные слова. После того как умерла бабуля, мама сама не своя, почти совсем не улыбается. Вернулась из Англии – и больше ни словом ее не упоминает. Легче воду из камня выжать. Развелась с папой – «по причине прекращения его проживания в семье и невыполнения обязательств по содержанию дочери». И сосредоточилась на собственной карьере в кино.

Обуреваемая какой-то яростной, внезапно вспыхнувшей ненавистью к Англии, она бралась за роли подлых и нечестных служанок, девиц разного толка – любых, где требовался британский акцент. Снимаясь в эпизодах, она зарабатывала на жизнь им обеим, а потом еще взяла несколько уроков сценической речи, чтобы избавиться от просторечной мелодики, и стала браться за роли дам на балах и мелкопоместных аристократок. Нет, никаких серьезных ролей, только третьестепенные выходы в нашумевших картинах. Например, в «Унесенных ветром» сыграла вдову в черном – ту самую, которая в ужасе воззрилась на Скарлетт, когда та, не относив траура по мужу, пустилась в пляс на благотворительном балу. Или служанку в фильме о сестрах Бронте. Но все-таки Зельму Барр лучше всего знают по ее ролям в фильмах о первых поселенцах – зрителям очень запомнилось ее лицо с резкими чертами, достаточно жесткими, чтобы респектабельная дама убедительно смогла пробить себе дорогу на Запад.

Они уже так долго живут вдвоем, ну и еще Лайза Гринвуд с ними, конечно, – она теперь преподает в университете и собирается замуж за Патрика Гамильтона Третьего, а тот уже служит во флоте.

Иногда, когда денег не хватало, Шери тоже подрабатывала на съемках, но ее ярко-рыжие волосы были очень уж броскими в цветных картинах, так что ей пришлось подкрасить их в более мягкий оттенок, чтобы не выделяться так резко. Но актерская игра совсем не привлекала ее. Неинтересно было даже разглядывать всех этих знаменитостей, наперегонки рвущихся на красную ковровую дорожку, вихляющих бедрами старлеток в объятиях престарелых продюсеров. В этом бизнесе каждый сам за себя, а другому волк. Шери видела, в кого превратился на этой работе ее отец. Когда звуковое кино окончательно вытеснило немое, ему доставались только жалкие эпизоды, к тому же он принялся пить запоями и попросту не являлся на съемки, и ничего удивительного, что за ним закрепилась репутация ненадежного, и ни один агент не соглашался вести его. В последний раз она слышала, что он где-то в Лас-Вегасе. Она пыталась как-то поддерживать с ним отношения, но он полностью ушел из их жизни, и теперь порой трудно было поверить, что когда-то она была его золотой девочкой.

Шери чувствовала, что этим декабрьским воскресным утром вся жизнь переменилась. Авиационные заводы в Локхиде переоборудуют на выпуск военной техники. Киношники примутся снимать что-то патриотическое, бодрящее. Женщины должны будут занять на заводах место ушедших на фронт мужчин. Все становится другим, и она, Шери, не может оставаться в стороне. Мама скоро узнает новости… Кинется помогать фронту или продолжит жить, словно ничего не происходит?

Лишь однажды, когда Шери спросила ее о дяде и о той войне, мама просто взвилась: «Проклятая война ограбила тебя, украла у тебя братьев и сестер, украла всю семью! Не смей говорить со мной о войне. В армии выживают только звери. Это жестокая сила. Ты просто не представляешь себе, что они творят, прикрываясь знаменами». Мама тогда чуть было не заставила ее сменить имя – отказаться от Шарлэнд. Но тут уж Шери не поддалась. Еще чего! Какие бы печали, связанные с ее прошлой жизнью в йоркширской деревне, ни терзали маму, к ней, Шери, они не имеют отношения, так что она не послушалась, и больше они к этому не возвращались. Как-то мама отреагирует теперь, когда узнает, что Шери хочет уйти на фронт добровольцем? Впрочем, как ни любила она мать, это уже неважно – она все решила. Шери уходит на войну.

– Я решил записаться в армию, – негромко объявил Чарли, когда семья села ужинать.

Все молчали. Потом мама поднялась и вместе с девочками вышла из-за стола, не в силах совладать с собой.

– Пап, я знаю, это противоречит твоим убеждениям, но я не могу просто сидеть и ничего не делать. Это неправильно.

– А ты не знаешь, о чем ты говоришь. Война – это тебе не прогулка на плацу, не строевая подготовка туда-сюда. Война отвратительна, кошмарна. Люди гибнут. Ты когда-нибудь видел, как человеку сносит голову? Или как человек пытается удержать кишки, а те вываливаются в грязь? И даже не в этом дело. В прошлый раз сколько мужчин погибло, сколько детей! И ради чего? У меня нет ответа.

– И что ж из этого? – спросил Чарли. – Ничто не помешало развязать новую войну. Они разбомбили Лондон, захватили Францию. А мы будем сидеть и ждать, пока Гитлер пройдет победным маршем по нашему Спрингвиллу?

– Мы по-своему отзываемся на беду – помогаем, если где-то несчастье, голод. Чтобы быть героем, совсем не обязательно надевать военную форму.

– Однако ты в свое время надел. И был на войне. Наверное, ты все-таки верил в то, за что сражался.

– Не знаю. А ты просто не представляешь, во что война превращает человека…

– Пускай. Я вовсе не собираюсь становиться героем, я только хочу записаться в армию, не оставаться в стороне от недобрых событий.

– Знаешь, что тебя ждет, если ты это сделаешь? – склонив голову, спросил его Гай.

– Знаю, соседи будут сторониться меня. Никто не сядет со мной за один стол, меня перестанут приглашать на праздники. Не допустят к церковной службе, наложат взыскания… Ну и что? Я должен поступить так, как считаю для себя правильным, – упрямо проговорил сын.

– Ну зачем тебе навлекать на нас позор? Ты разобьешь матери сердце.

– Я разбил ей сердце в тот день, когда мисс Хеклер перевела меня в мирскую школу. Ты сам хотел, чтобы я узнал разные точки зрения. Я люблю, очень люблю нашу общину, но я вижу, как ограниченно многие мыслят здесь и как неоправданно суровы иные здешние правила. Ну почему они не уступят времени хотя бы изредка?

– Я пошел на риск, решившись отправить тебя в колледж. Ты и без меня знаешь, что мама об этом думает. Но вот что касается наших убеждений – фундаментальных для нас вещей, Чарли, – то это же не ягодки из корзинки выбирать: эту беру, эту не беру… Берешь все или ничего. Только так. Тебя поставят перед старейшинами, станут отчитывать – как не раз отчитывали меня за то, что я так часто совершал мирские поступки – сначала вот трактор купил, потом «Форд», радио слушаю… Так что это серьезное решение для всей твоей семьи.

– А если в твою дверь будут колотить штурмовики, ты тоже не захочешь защищаться? – вытащил Чарли старый аргумент.

– Я буду делать то, что как раз лучше всего сможет вас защитить – постараюсь разговаривать цивилизованно… Кесарю кесарево, как нас учили.

– Не верю. Они вздумают уводить скот, надругаться над твоими дочерьми, а ты будешь стоять и смотреть? Или непротивление означает, что мы, не пикнув, отдаем все, что ни попросят?

– Сын, такого никогда не случится.

– Но именно это и происходит сейчас по всей Европе! И маминых дальних родственников это уже коснулось! Что происходит с ними, происходит и со мной. Разве не учили нас поддерживать друг друга, помогать братьям своим? Мы должны защищать бедных, слабых, униженных и оскорбленных – где бы они ни были. – Чарли чувствовал, как его щеки пылают негодованием.

– Да, должны защищать – но не пушками и не ружьями, не штыками. А помогать едой, медицинской помощью и лекарствами. Никто не упрекнет пацифиста за такую помощь. Есть ведь квакерские мирные батальоны – в них идут санитарами, медицинскими сестрами. И ты мог бы вступить в такой батальон.

Чарли видел умоляющее выражение в отцовских глазах, видел, как подергивается его скула – как всегда, когда он волнуется или сердится.

– Я должен найти свой путь, даже если мне придется покинуть общину, – ответил он, понимая, какой удар он обрушивает на отца.

– Ты опозоришь нас перед братьями, лишишь мать покоя, нам придется отказать тебе от дома. Как же я могу поступить так с родным сыном? Не спеши бросаться туда, чего ты совсем не знаешь. Подумай обо всем хорошенько.

– Ты воевал, убивал людей, носил оружие. Почему же мне все это нельзя?

– У меня не было другого примера перед глазами. Моя семья воспитывала меня в других традициях. Я не знал другой жизни, но, поверь, мы на этом все пострадали. То была моя жизнь до того, как Христос вошел в мое сердце и изменил меня изнутри. И теперь я испытываю лишь стыд и раскаяние. Война так часто превращает нас в животных и заставляет забыть о человеческом облике! Тебя воспитывали не для сражений…

– Меня воспитывали так, чтобы я научился отличать правильное от неправильного, хорошее от плохого. То, что происходит сейчас, – неправильно, и если хорошие люди ничего не будут делать, то зло восторжествует и разрушит нашу жизнь. Они будут разрушать все на своем пути, пока не подчинят все себе – своим порядкам и своему оружию. Неужели ты думаешь, что нашим братьям хоть на минуту позволят по-прежнему жить тут вот так безмятежно? Нет, пап, я все решил, в колледж я сейчас не вернусь… Я напишу, сообщу, где я, – отвечал Чарли, чувствуя комок в горле.

– Ты же знаешь, нам не разрешат читать твои письма. О, Чарли, не отказывайся от жизни так легко! Не разрушай нашу семью! Как же я сумею объяснить все нашим девочкам?

– Не беспокойся, я все равно буду любить вас, что бы там ни случилось. Но я знаю, что делаю. Каждой клеточкой чувствую – именно за этим я и пришел в этот мир…

Отец дрожащей рукой похлопал его по плечу. Чарли склонил голову.

Роза рыдала, пока не иссякли все слезы. Чарли ушел на войну. Девочки держались плотной встревоженной стайкой. Гай чувствовал такую боль – кололо где-то в боку, – что думал, его хватит удар.

Мальчик твердо стоял на своем – был призван на собрание старейшин, излагал свои аргументы, словно адвокат на суде, отказался изменить точку зрения и был изгнан из общины.

Все смотрели теперь на Вестов с жалостью и сочувствием, но разочарования в их глазах не было.

Вскоре, во время обряда омовения ног, Гай смутился, когда священник, опустившись перед ним на колени, омыл ему ноги в знак сострадания и благоволения.

Случилось то, чего все боялись. Слишком тесные контакты с мирской жизнью увели сына на путь ослушания. А Наставление учит, что дорога идет прямо и лишь узкая тропка ведет к спасению. Роза корила Гая – но не резкими, злыми словами, а жалящим душу молчанием, тишиной, которую почти невозможно было переносить.

Впервые за многие годы Гай почувствовал, что его вера поколеблена, незыблемая преданность общине дала трещину. Мучили боли в животе, в горле копился вкус желчи. Он был рожден для другой жизни. Может ли быть так, что его собственное военное прошлое вошло ему в кровь и передалось сыну? Проникает ли в плоть, кость эта тяга к войне? Может ли причиной случившегося быть его собственное воспитание?

Впервые за многие годы Гай с иным чувством вспомнил отчаянную заботу матери о его безопасности, ее стремление удерживать их обоих под своим крылышком. Теперь он понимал, что это такое – видеть, как твой ребенок оставляет тебя, устремляясь за идеалами, испытывать пустоту от его отсутствия, жаждать знать, где он и что с ним. Он не знал, жива ли мать, не знал, в Шарлэнде ли еще доктор Мак. Может быть, настало время написать ей, помириться наконец с нею?

Как же все могло зайти так далеко? Отчего мы понимаем все слишком поздно, когда ничего уже не исправить? Как же он теперь будет жить, если такой камень на шее тянет его вниз?

Роза была несгибаема.

– У нас больше нет сына. Мы будем пахать землю, собирать урожай, весна будет сменять зиму, а лето – весну, и неважно, с нами он или нет. Зерно и молоко нужны всегда. Мы проживем – как живем сотни лет, полагаясь на милосердие Господне, доверяясь учению Его, что жить следует в мире. У нас есть наши девочки, есть друзья, они помогут. Братья по-прежнему уважают нас. Любому человеку этого и достаточно.

Гай снял с крючка соломенную шляпу и лишь молча кивнул в ответ. Да как же она может быть такой бесчувственной?

Сельма чуяла, что фильм станет шедевром, с того самого момента, как в руки Уильяма Уайлера попала «Миссис Минивер» Джен Стратер.

Она от души хохотала над тем, как изображено британское общество: тихая английская деревня, домики, укрытые соломенными крышами и усаженные розовыми кустами, высокосветский выговор. Как бесконечно далеко от той жизни, какую она знала – и все же, подумалось ей, леди Хестер и мама ведь как-то сумели выстроить мост над сословной пропастью. Голливуд нарисовал идиллически безмятежную картинку доброй старой Англии с ее забавными обычаями, но вот атаки Люфтваффе и страдания мирного населения здесь поданы были реалистично.

Они снимали эпизод в разбомбленной церкви, стойко и храбро сражались с огнем, а Грир Гарсон так достоверно играла аристократку из высшего общества – хозяйку поместья, притом что на съемочной площадке все прекрасно знали, что сына играет ее любовник! Как убедительно ее решительная героиня бросает вызов судьбе, когда дом ее разрушен, не теряет присутствия духа, мужественно следует духу Дюнкерка – по задумке режиссера фильм должен был побудить американское общество к активным действиям.

Как обычно, Сельма играла роль второго плана – в эпизоде, где викарий страстно призывает соотечественников встать под ружье. Для тех, чьи близкие оказались в Европе, это была хорошая пропаганда, а те, чьи сыновья оказались в Тихом океане, наоборот, хотели, чтобы студия призывала атаковать японцев, а не отправлять снова солдат в Европу.

Сельма не разделяла чувств ни тех, ни других. Она уже видела все это, все пережила, и сердце ее принималось ныть при виде молодых мужчин, снова одевшихся в военную форму. Да еще и Шери записалась в американский Красный Крест за границей. Конечно, она гордилась таким решением дочери, но, с другой стороны, ее переполнял страх. Лайза успокаивала, что девушек стараются беречь, но если ее отправят в Лондон, бомбежки могут оказаться еще опаснее, чем линия огня!

Лайза тревожилась за своего жениха, который служил во флоте. Сельма по-прежнему жила в помещениях прислуги Каса-Пинто, радуясь, что у нее есть такое пристанище, где можно укрыться от жизни в павильонных декорациях.

Ограничения военного времени коснулись и съемочных павильонов: нельзя использовать металлические конструкции; стены можно делать только из хлипкого картона; гвозди расходовать экономно, а все, что по сюжету оказывается потопленным в ходе сражения, следует извлечь, восстановить и использовать в других съемках. Съемки с искусственным снегом максимально ограничить, ибо это неоправданный расход сухих зерновых завтраков. Все натурные съемки проводить поблизости, и если сюжет разворачивается в другой стране, прибегать к декорациям – никаких выездов на места. Предпринимались защитные меры против нападения с воздуха, но в целом жизнь продолжалась, и война казалась всего лишь каким-то незначительным неудобством. Кино продолжали снимать – кино нужно для поддержания духа.

Стараясь не думать о том, что Англия снова воюет, Сельма пыталась сохранить в сердце лютый холод к своим соотечественникам, но новости пробирали ее до дрожи. На съемочной площадке она встретила двух маленьких беженок, Синтию и Мэвис, – родители-евреи переправили их к родственникам, работавшим на киностудии; у девчушек был прекрасный британский акцент, и их брали на роли школьниц. Ну разве может она винить этих невинных детей в том, что произошло с Фрэнком столько лет назад?

С некоторыми соседями судьба обошлась менее благосклонно. Живших в Америке японцев собрали на ипподроме в Санта-Анике и содержали как военнопленных. Вскоре их отправили в лагерь подальше в горы – с глаз долой. А Сельма знала многих из них – добрые, тихие, трудолюбивые люди, а теперь их заклеймили и выслали как «врагов».

Она написала тете Рут горячее письмо, рассказав, что все знает о Фрэнке, и спросив, что же они собираются делать. Тетя ответила ей, что смертную казнь в армии за такие поступки, как тот, что совершил Фрэнк, наконец отменили. На это потребовалось десять лет политических дебатов. Рут без обиняков, в прямых йоркширских выражениях пояснила, что уже написала члену парламента от их избирательного округа о несправедливом решении по делу ее племянника.

«Сельма, не смей просто так сидеть и причитать! Делай что-нибудь. Пиши им, пиши, пиши без остановки! Настанет день, и дело пересмотрят. Это Фрэнк попросил перед смертью, чтобы тебе ничего не рассказывали. Ты для него была самой прекрасной. Эйса и Эсси не могли не выполнить его просьбу. И они ее выполнили – да, такой ценой. Но не вини никого за это!»

Когда Сельма узнала правду, гнев ее понемногу выветрился, лед в сердце стал таять. Но вот о той роли, какую Гай сыграл в военном трибунале, она не сможет забыть никогда – как и о роли во всем леди Хестер. Сельма никогда ей больше не писала. Не знала она, какие слова подобрать и о чем написать.

Все связанное с этой историей она хранила в особой коробочке тикового дерева, подальше от глаз Шери. Та еще слишком юна, чтобы нести на своих плечах эту печальную ношу. Выходит, она теперь так же укрывает дочку от этого наследия, как когда-то ее родители укрыли ее от позора и отчужденного молчания прежних друзей.

Рут писала, на площади Вязов по-прежнему нет никакого памятника, а теперь идет новая война – кто знает, когда получится наконец что-то решить. Может быть, более предусмотрительно будет подождать и новых имен, наверняка ведь те не замедлят появиться.

Сельма написала тете в ответ письмо с оправданиями, отправила посылку, доверху набив ящик консервами с лососем, сухофруктами и конфетами, печеньем, ветчиной, маслом. Хоть что-то она теперь может сделать для родственников. Они были так добры к ней когда-то, и так приятно теперь ответить им добром на добро. Вскоре она начала регулярно откладывать консервы и одежду – собирать посылочки за границу.

И пообещала тете, что Шери непременно навестит их, если ее перебросят в Англию. Хорошо будет, если дочка сможет увидеть родную страну – ее величественные холмы и родной запах коровьего навоза. Изящной подделке в «Миссис Минивер» так же далеко до настоящего Йоркшира, как ей, Сельме, до Луны!

Глава 23

Долгое путешествие через Атлантику Чарли провел, молясь, чтобы желудок и вовсе не выскочил через глотку. Никогда его так не выворачивало. Если бы дело было только в качке, это еще можно было бы пережить. Большинство его товарищей бессильно обвисли на стенках и поручнях, пока корабль выписывал зигзаги, опасаясь, что подводные лодки атакуют конвой. Играли в карты, и поначалу Чарли оставался в стороне, пытаясь следовать своим привычным церковным правилам, но делать особенно было нечего – разве что молиться. Легко изображать святого, когда за тобой охотится стая волков.

Он успешно выдержал все испытания и сдал экзамены. Мог бы претендовать на офицерские курсы, но, глядя на волны, бьющие о борт корабля и обдающие его ледяными брызгами, он начинал сомневаться в правильности своего решения – что же он натворил, записавшись в армию! Перед глазами вставало лицо матери, которая силилась не разрыдаться; в ушах звучали слова подавленного отца, умолявшего его передумать. И эта картина всегда будет с ним, на сердце, – из-за своих принципов он навсегда потерял родной дом.

Армейская жизнь совершенно его потрясла: бесконечные правила, физические упражнения, строевая подготовка, необходимость спать рядом с посторонними людьми – и уйма нравоучений, как они должны вести себя с британским гражданским населением. Никогда не критикуйте Короля и Королеву; не вздумайте заявлять, что это мы выиграли прошлую войну; не скупитесь, если вас пригласят на чай, – захватите угощение. Они будут делиться с вами своими пайками – всегда приносите и вы что-то с собой. Не обсуждайте политику или религию – это дурной тон. Что же они за люди такие, эти британцы?

Ему приходилось напоминать себе, что со стороны отца он тоже англичанин по происхождению. Его семья жила когда-то в Йоркшире, он ходил в школу в местечке под названием Шарлэнд. Вот, пожалуй, и все, что он знал – помимо того, что у отца был брат-близнец, который погиб на войне.

Когда-то он очень хотел побольше узнать о семье отца, но из того нельзя было вытянуть лишнего слова. Упомянул лишь, что служил в торговом флоте, но, не считая пары ничего не значащих фраз, ничего не рассказывал, так что все было покрыто мраком. Однако и сказанного было достаточно, чтобы отчасти домыслить остальное. Чарли чувствовал: в прошлой жизни – до того, как папа попал в семью Йодеров и присоединился к Церкви, – что-то терзало его, не было у него душевного покоя. Что-то там скрывалось в его прошлом, и сын задался целью узнать, что же за семья была у его отца прежде, и во всем разобраться.

И он придумал, как ему сообщать о себе родителям так, чтобы те оказались не связаны правилами общины и не были бы вынуждены его игнорировать. Он будет отправлять им открытки в конвертах – чистые, без текста, просто открытки. Так родители хоть и не смогут ему ответить, но, во всяком случае, будут знать, где он. Он знал, что они любят его и что в конце концов его любящая забота о них растопит их сердца, просто пока что рана еще слишком свежа и болезненна. Они получат открытку сначала из Нью-Йорка, потом из следующего порта, в котором он окажется, – из Ирландии или Шотландии… ничто не помешает ему отправлять им свою любовь. Пусть он и отступил от их правил, они не могут вычеркнуть его из своей жизни.

Шери сидела в крошечной гостиной на Айви-дин, а тетя Рут радостно охала и ахала, порхая вокруг.

– Просто не могу поверить, ты здесь, сколько же лет прошло! Выросла-то как! И как тебе идет форма… А у нас-то сейчас и пойти особенно некуда, всего две картины в кинотеатре идет, так, Сэм? Ой, он оглох почти, кричать ему теперь надо, – шепотом пояснила она. – Даже и не знаю, на кого ты похожа. Не на маму, нет. Разве что глаза тебе ее черные достались, а ей – от ее отца. Но волосы, вот так цвет! Никогда и не видела такого, чисто осенние листья.

– Кленовый сироп – мама так его называет. Это в отца. А он насквозь шотландец, как виски.

– Мы посмотрели тот фильм – «Миссис Минивер». Все плакали, иные навзрыд. Конечно, не похоже совсем на нашу Англию. А Сельму-то я и не заметила бы, если бы она не написала, где на нее смотреть. Немного она поправилась с тех пор, как мы с ней виделись в прошлый раз.

– Она до одури полюбила газировку с мороженым, – проговорила Шери, думая, как же уютно вот так сидеть и разговаривать с кем-то, кто знает твою семью.

– А мы уж и позабыли тут, какие они на вкус. Ой, чем же тебя угостить? Налью чаю?

– Просто чаю, без молока! – Шери помнила инструкции и захватила с собой в подарок печенье и шоколад.

– Тебе повезло, я как раз пекла. Остались пирожки с ревенем, имбирная коврижка. А это что такое ты достаешь?

– Это тебе и дяде Сэму, – Шери достала еще несколько банок из своей сумки.

– Нет в этом никакой необходимости. Но спасибо тебе, – вспыхнула Рут. – Твоя мама так добра к нам, но я подозреваю, что некоторые ее посылки потерялись в порту. Мы теперь считаем письма, так что можем вычислить, когда что-то не доходит.

– Тетя Рут, прежде чем я уеду, я хотела бы посмотреть все семейные фотографии, узнать свою семью с маминой стороны. Мама-то почти совсем ничего мне не рассказывает, – рассмеялась Шери. Тетя Рут была точно такой, как ее описывала мама – кругленькой, теплой, и дом у нее такой чистенький и уютный.

– Обязательно, только сперва выпьем чаю. Ты запомни, в половине пятого или в пять мы, британцы, всегда пьем чай – когда с печеньем, когда один чай – просто передохнуть, осмыслить день текущий. А для тебя я специально достала лучший фарфор, все чашечки перемыла. С пайками сейчас трудновато, но это справедливо, и, думаю, кто-то теперь питается даже лучше, чем прежде. А что бы ни было на столе, на миленькой фарфоровой тарелочке оно смотрится куда аппетитнее, а? Еще моя мамочка меня этому научила.

– А где вы жили тогда?

– В маленькой деревушке около Сеттла, неподалеку от Вест-Шарлэнда.

– Меня назвали в честь той деревни. Я обязательно должна когда-нибудь побывать там, – отозвалась Шери.

– Очень красивое место, немного дальше в долине. Конечно, если добудем бензин, непременно съездим.

– Бензин? – оживился Сэм. – Но на него не дают талонов.

– Ничего, мы займем у кого-нибудь, когда Шери приедет в следующий раз. Ты же приедешь к нам еще? – повернулась к ней Рут.

– Конечно. Я же теперь вас нашла! – ответила племянница.

– Господь не благословил нас детьми, так что мы уж от души побалуем тебя, юная леди. Мне ужасно нравится, как ты разговариваешь. Точно из фильмов! А ты сама не хотела бы сниматься? – спросила Рут.

– Да нет, одной актрисы на семью вполне достаточно, – улыбнулась Шери. – Мне нравится моя здешняя работа, мы только что перебрались на новое место, клуб «Радуга». На втором этаже у нас вся канцелярская работа. И когда американские части приезжают или, наоборот, куда-то отправляются, наш Красный Крест следует за ними – устраиваем для солдат представления, всякую помощь оказываем.

– Надеюсь, тебя они посадили за главный столик при входе. Твоя улыбка развеселит самого унылого. Повезло им с тобой.

– Я могла остаться и в Штатах, но мне хотелось в Европу, казалось, что мой долг быть здесь. Мои дяди ведь выполнили свой долг тогда, на прошлой войне.

– О да, крошка, и сполна. Твои бедные бабушка и дедушка так и не оправились после их гибели. Твой дедушка был кузнецом, в Вест-Шарлэнде держал кузницу. А теперь там автомастерская. Какой позор для всех нас, что для того, чтобы тебе добраться до нас, понадобилась война. Последний приезд, конечно, был очень печальным для твоей матери. Наверное, она рассказывала тебе… Ну, довольно о грустном. Расскажи-ка лучше о вашей жизни в Калифорнии. Судя по всему, там так тепло, так красиво. А у нас тут сырость, дождь то и дело.

– А мне нравится. Но в Калифорнии и правда иначе. Хотя я начинаю привыкать к здешнему воздуху. Понимаю теперь, отчего у английских девушек такая прекрасная кожа. А у нас солнце так жарит, что если не укрываться, то лицо будет как шкурка крокодила.

Они болтали и пили чай, пока Шери не почувствовала, что вот-вот лопнет.

– А ты можешь мне показать, где жила Лайза? Я обещала ей подробно все рассказать.

Рут показала дорогу, ведущую к Вилла-Роза.

– Чудесная у них семья была, у Гринвудов. А Лайза уже замужем?

– Почти. У нее жених, служит на флоте. – Шери достала фотографию: они все дружно сняты около бассейна в Каса-Пинто, хохочут. – Тут миссис Левайн была в отъезде, так что мы плескались в бассейне. Но мы не всегда живем в такой роскоши.

– О, рядом с таким дворцом моя комнатка похожа на каморку.

– Твой дом здесь, тетя. А дом Перл – там. Но он почти пустой, полный пыльных тряпок. Это же лишь оболочка, скорлупа. А у мамы вот миленькая квартирка.

– Шарлэнд, ты говоришь такие замечательные вещи. Вижу, мы поладим с тобой. Пусть мой дом будет и твоим домом, пока ты в Англии. Теперь мы нашли тебя, и мы хотим, чтобы ты осталась с нами.

Уезжая на станцию, чтобы сесть на лондонский поезд, Шери крепко обняла обоих. Вот что мама называла настоящим йоркширским гостеприимством: потрескивающий огонь, тарелка теплого печенья с джемом, коврижка, чай – чайник за чайником, и разговоры о семье. Они знали мою мать, когда она была девчонкой, знали ее родителей и ее бабушку и дедушку Акройдов – всю ветвь, которой я не знала до сих пор.

Они с матерью всегда держались вдвоем, словно у них больше нет родных. Надо ей побольше разузнать о Баррах в Глазго. Впрочем, отец рисовал такие мрачные картины, говоря о семье своих родителей. Не очень-то ей хочется встречаться с теми, кто воспитал отца таким безответственным и ненадежным. Это была ее первая поездка на север, и ей нравилось то, что она увидела. Она надеялась вернуться сюда на Рождество.

В июле 1942-го Чарли отправил домой открытки из Ливерпуля и Уоррингтона. Но разве эти открытки могут передать ужасное зрелище разбомбленного города, почерневшие от дыма доки, разруху и опустошение, встретившие их на берегу? Но у него не было другой возможности сообщить родным, что он на севере Англии, помогает на британской базе Вооруженных сил в Бертонвуде перебрасывать снаряжение на американскую воздушную базу для самолетов союзников.

Это был огромный аэродром, в сборных бараках размещалось несколько тысяч военных и техников, обслуживавших ремонтные мастерские. Словно кусочек Америки пересадили на британскую землю – тут были и свои магазины, и концертные холлы, и кафе, и бейсбольные команды. Здесь можно было бродить неделями и не услышать британской речи – разве что в кафе или рядом на танцплощадке.

Порой он ощущал себя простым рабочим и торопился поскорей улизнуть, но его знание механики регулярно пригождалось. Он заслужил погоны сержанта и хорошо ладил со своими людьми. Похоже, они уважали его – он не бранился, не сквернословил, не пил и не гонялся за женщинами. Просто так вот он привык жить.

Он, конечно, замечал девчонок, отиравшихся вокруг базы и с интересом поглядывавших на него, – ярко размалеванные мордашки, синие от холода ноги. И все вспоминал свою сестру, Лорри, она ведь примерно одного с ними возраста. Что бы он чувствовал, если бы она была среди них – силилась продать свое обаяние за пару чулок?

Мужчины остаются мужчинами и охотно принимают услуги, предлагаемые им столь откровенно. Но он скорее голодать будет, чем вот так воспользуется девушкой. И здешняя танцплощадка ему претила – какие-то животные пляски в брачный период, ничего общего с привычными ему веселыми танцами. Тогда-то он и начал ощущать, как сильно он отличается от своих сверстников, выросших в миру. Он словно проскочил весь период бурного полового созревания. В его религии ухаживать за девушкой означало спокойную договоренность между семьями: никакой спешки, никакой романтики. Да, он совсем не походил на обычного солдата. В отпуске и увольнительных он отправлялся исследовать чеширские деревни – бродил по древним городишкам, любовался архитектурой, старинными церквями. Обнаружил, что его вопрос об открытках вызывает подозрение – словно он шпион, который что-то тут вынюхивает.

Однажды он уговорил своего приятеля-механика уступить ему джип на несколько дней. Хотел поехать дальше на север – к далеким холмам Ланкашира, попытаться разыскать папину школу. Но Гари, приятель, хоть и согласился, но отпустить его одного не решился:

– Только уж я с тобой поеду – на всякий случай. Странно, вырос ты на ферме, а водишь так, словно впервые за руль сел.

Чарли в ответ рассмеялся, представив, что подумал бы о них Гари Эмблер, если б знал, на какие сделки с собственной совестью пришлось пойти отцу, чтобы приобрести в хозяйство трактор. Прятал его несколько дней в сарае, прежде чем решился выехать на нем на свет божий.

Они вооружились компасом и взяли курс на север – через города, прокопченные дымом хлопковых фабрик: Атертон, Ли, Болтон, Бернли; потом въехали в Скиптон – главная улица здесь упиралась в древнюю крепость. Вышли из машины полюбоваться видом и спросить дорогу – никаких указателей не было видно.

Была ранняя зима, на стылой земле кое-где белел снег. Величественно возвышались холмы, а дома были выстроены из того же камня, что и в родном Спрингвилле. Когда они добрались до Совертуэйта, почти стемнело. Прохожие показали им узкую дорогу в сторону Вест-Шарлэнда.

Ночь выдалась туманной, Гари совсем устал. Дорога петляла в полутьме, и Чарли, пересевший за руль, плохо понимал, куда они едут. К счастью, фары вдруг выхватили в тумане одинокую фигуру в военной форме – кожаные сапоги, фуражка, ружье на плече…

Они подъехали ближе и хотели предложить солдату его подвезти, но тот не оборачивался.

– Эй, осторожней! – Чарли посигналил, чтобы ему уступили дорогу. Разминуться было негде – слишком узко.

– Тихо, сшибешь его! – в ужасе заорал Гари.

– Да вижу я! – Чарли отчаянно сигналил, но человек не останавливался и не поворачивал головы. Чарли покрылся холодным потом. Сейчас он задавит его. С бухающим сердцем он ударил по тормозам что есть мочи, предчувствуя удар.

– Сонная тетеря! Оглох, что ли? Совсем ослеп? – беленился Гари, высунув голову из машины.

Чарли выскочил проверить, насколько серьезно они задели беднягу, но на дороге никого не было. Ни распростертого тела, ни вообще чьих-либо следов. Ничего.

– Но мы же видели его, правда?

– Да еще как видели, черт побери! В канаву сиганул, наверное… Ну сейчас я его вытащу, – угрожающе прорычал Гари. – Ой, а тут нет канавы… А ну вылезай, ты, придурок!

Оба огляделись по сторонам.

– Тут никого нет. Идем, темно совсем… – Чарли забрался обратно в машину. – Но мы видели солдата, я совершенно уверен в этом. Он шел перед нами…

– Мы просто устали. Давай на это спишем… Только вот где же мы, черт возьми? – Гари зевнул. – Втянул ты нас в историю…

– Да нет же, я точно видел человека, совершенно точно. – Чарли встревожился. Они сбились с пути в чужой стране, а теперь еще и встретили привидение. Не к добру это.

Миссис Бек, запыхавшись, вошла в кухню и плюхнула на стол корзину.

– Я только что видела привидение, – выговорила она. – Во всяком случае, я думаю, это было привидение, а вот Дорин, та, что на почте работает, говорит, это снова один из тех янки. Она двоих видела – ходили тут по нашей площади, ох и наглые, – спрашивали, как в Шарлэндскую школу проехать. Надеюсь, это не шпионы. А то после того фильма, что мы на прошлой неделе посмотрели, шпионы так и мерещатся – помните, немцы переодетые там в деревню-то пробрались.

Она замолчала и обернулась к Хестер:

– Ну, голубушка, как мы себя чувствуем?

Хестер терпеть не могла, когда с ней обращались словно с ребенком. Если она все подряд забывает и задает одни и те же вопросы по многу раз, это еще не значит, что она поглупела. Иногда, проснувшись утром, она не знала, что ей делать дальше, разум со скрипом пытался войти в колею. Доктор Пиклз говорил что-то о небольших нарушениях мозгового кровообращения – якобы они-то и вызывают замедление, – но она чувствовала себя прекрасно. Пару раз она упала в саду и теперь из осторожности ходила с палочкой, поддерживая свои скрипучие кости. Если это просто старость, то ты справишься, вздыхала она. Но у нее теперь столько времени уходило просто на то, чтобы одеться или найти что-то, чего ей хотелось бы съесть. Еда словно изменила вкус. Иногда она целый день ничего не ела – просто забывала, а потом чувствовала себя на грани обморока, и миссис Бек отчитывала ее, усаживала за стол, поила сладким чаем с сэндвичем.

Доктор Пиклз было договорился, чтобы с ней в доме пожила семья, но дети оказались очень шумными, а их мать через несколько недель засобиралась обратно в Халл, жалуясь, что в деревне очень уж тихо и скучно.

Как же ей не хватало Эсси, ее успокаивающего присутствия! Если бы только были силы, чтобы самой со всем управляться… В саду теперь снова растут овощи, вокруг опять гремит война, но у нее нет сил следить за новостями.

Она пыталась готовить вещички для посылок, которые отправлял на фронт Женский институт, но вязанье ее оказывалось путаным, петли то и дело выскальзывали. Машина стояла в конюшне со снятыми колесами. После той истории, когда она врезалась в стену на обратном пути из города, она понимала, что сама ездить больше не сможет. Ей показалось тогда, что перед нею идет человек, и, чтобы не сшибить его, она выкрутила руль. Тревога оказалась ложной, но былая уверенность к ней больше не вернулась. Нынешнее медлительное дрожащее существо совсем не походило на прежнюю Хестер Кантрелл.

– И где же теперь то привидение? – спросила она, не вполне понимая, отчего так взбудоражена миссис Бек.

– Ох, я вот как раз и рассказываю, – отозвалась та, выкладывая покупки. – Тот, что повыше, ну вылитые ваши сыновья… Какими они тогда были, конечно. Я во все глаза вытаращилась, а он приподнял фуражку и улыбнулся. Понимаю теперь, почему девчонки от них без ума. Уж такие они нарядные в своих брюках и кителях, высокие, стройные – просто красавцы. Ну, а теперь расскажите-ка мне, чего бы нам хотелось? Купаться и баиньки?

– Как вам будет угодно, – безразлично отозвалась Хестер.

– Опять плохо спали?

– Глаз не сомкнула, то и дело в туалет шаркала… Ах, если бы я могла нормально спать! Сразу бы стала самой собой. Просто не знаю, что со мной происходит… Такая замедленность.

– Ну-ка, просто посидите спокойно. Чашечка чаю вас подбодрит.

– Как жаль, у нас нет настоящего кофе. Чего бы я ни отдала сейчас за чашечку благородного кенийского кофе, – посетовала она. Сетования и жалобы по-прежнему удавались ей безупречно.

– Нынче приходится довольствоваться тем, что есть. Либо пайковый кофе, либо ничего, голубушка.

– Отчего же? – озадаченно посмотрела на нее Хестер.

– Так война ж, ваша светлость… Я вам говорила вчера. Рассказывала, как мы отбросили армию Роммеля в пустыне. Вот уж за что надо быть благодарными…

– Роммель? Кто это?

– Я же рассказывала… Немецкий генерал… Вот, газеты о нем писали. Ну-ну, не волнуйтесь. Память вернется, просто не стоит вам жить совсем одной в таком огромном доме. Вам нужна какая-нибудь компания – можно беженцев пустить, или эвакуированных, или солдат. Просто чтобы была компания, люди вокруг…

– Да, пожалуй, дом великоват мне теперь. Но я никогда не оставила бы свой сад.

– О, вы с ним просто чудеса сотворили. Только вот теперь-то рук не хватает, и все отправляется в кастрюлю да на сковороду. Может быть, поспрашивать в деревне, кто мог бы вам помогать? – предложила миссис Бек.

Хестер маленькими глоточками пила чай. На вкус он больше напоминал размокший картон. Ну какой смысл что-то есть, если не получаешь от этого удовольствия? В восемьдесят два года не так много остается поводов чего-либо ждать.

– Так вы сказали, там были какие-то привидения? – снова спросила она, смутно чувствуя, что они имеют к ней какое-то отношение.

– Да, и одно – вылитый ваш сынок! Я-то никогда не умела их различать, путала мистера Гая и мистера Энгуса. Они хотели найти нашу школу, где мальчики учились. Дорин – та, что на почте работает, – подсказала им дорогу. Один из них ответил, что его отец там учился когда-то.

– Как мило, – отозвалась Хестер.

Миссис Бек снова посмотрела на нее с укоризной.

– Похоже, сегодня опять не лучший наш день, голубушка?

Хестер сидела молча, опустив глаза в чашку.

Чарли и Гари чуть не лишились дара речи при виде такой школы. Огромное серое здание на вершине холма с видом на всю долину больше напоминало древнюю крепость.

Прежний директор, мистер Фолдз, оказался маленьким усталым человечком, давно на пенсии, но принял посетителей любезно, гордо провел их по школе.

– Так, молодой человек, вы говорите, ваш отец учился у нас? Когда же это было?

– Думаю, до мировой войны. Его брат погиб тогда в сражении, а отец служил потом в торговом флоте. Он не любит об этом рассказывать.

– И никто не любит. Что ж, давайте поглядим список погибших… Как его звали?

– Чарльз Эртур Вест, – ответил Чарли. Он и не представлял себе, что английская частная школа может быть вот такой: классные комнаты, отделанные дубовыми панелями, длинные ряды книжных полок в библиотеке, мальчики в форменных пиджаках и укороченных серых бриджах, волосы аккуратно расчесаны на пробор, запах мела и дезинфекции, которые не перекрывали потного аромата юности. Сводчатый потолок уходил ввысь.

– Боюсь, такого имени нет в нашем списке, – ответил директор.

– Погоди, ты говоришь, у него был брат-близнец? – вмешался Гари. – Вот это школа, это я понимаю. А я-то ходил в какую-то жалкую конуру среди прерий.

– Вот оно что… Близнецы. Это меняет дело. Теперь припоминаю, учились у нас близнецы. Один погиб, но, насколько я помню, звали его Гай Кантрелл, – и мистер Фолдз показал на фотографию.

– Господи, Чарли, да это же вылитый ты! – воскликнул Гари, взглянув на портрет.

– Позвольте мне разыскать миссис Саутолл, она давно здесь работает, – проговорил директор.

– Ничего не понимаю, путаница какая-то. Но это точно папа. Или его близнец. Если тот погиб на войне, значит, папа другой брат. – Чарли кольнула тревога. Может, не стоит ему ворошить прошлое отца? Не зря ведь он так настойчиво замалчивал его. Но отчего же?

В комнату вошла дама средних лет, оглядела их снизу вверх и так заулыбалась, увидев Чарли, словно они были давно знакомы.

– Вы, должно быть, сынок Энгуса. Боже милостивый, точно привидение встретила! Ну-ну, не пугайтесь. Они хорошими были мальчиками. Гай дослужился до капитана. Погиб при Пашендейле. Вот он, в памятном списке наших героев. Бедный Энгус без него совсем потерялся. Вел у нас уроки какое-то время, припадки все его мучили… Америка? Боже правый, а теперь он прислал своего сына сражаться с нами плечом к плечу! Как это похоже на Кантреллов. Военная традиция же у них из поколения в поколение передавалась, от отца к сыну. Отец-то мальчиков утонул, спасая лорда Китченера. Леди Хестер согнулась от горя. Как же она обрадуется вам!

– Леди Хестер? – Чарли с трудом понимал, что она говорила.

– Ну да, ваша бабушка, она живет около деревеньки Шарлэнд, на холме в поместье Ватерлоо-хаус. Ни с чем его не перепутать, не ошибетесь. Вот так сюрприз для нее будет!

– Минуточку, – вдруг вмешался директор школы. – Вы сказали, вашего отца зовут Чарльз Вест, а ваше имя?..

– Чарльсон Вест. Странно, что он сменил имя.

Чарли почуял, тут скрывается какая-то тайна, и легонько подтолкнул Гари.

– Наверняка этому есть какое-то объяснение. Наверное, леди Хестер сможет больше нам рассказать.

– Может быть, мне позвонить, предупредить ее, что вы скоро будете? – предложила миссис Саутолл. – Не хочется резко взволновать ее. Она ведь совсем старенькая уже.

– Да, конечно. Я могу еще раз взглянуть на фотографию? – попросил Чарли.

– Идемте-ка со мной. У нас там целая стена с фотографиями наших матчей в крикет и регби. Помню, мальчики очень спортом увлекались.

– Вы шутите. Мой отец ни разу в руки не брал бейсбольной биты, – озадаченно посмотрел на нее Чарли.

Казалось, он приоткрыл какую-то потайную дверцу в жизнь, о которой ничего не знал. Он просто не мог оторвать глаз от фотографий. Четкие качественные снимки: вот они вдвоем, похожие, как две капли воды. Он подумал о своем собственном брате-близнеце, Гусе… то есть, Энгусе, конечно! Точно, теперь сходится. Он по-прежнему не понимал, что у них произошло тогда, но отчего-то вдруг улыбнулся.

– Я понимаю, это ужасная наглость с моей стороны, но нет ли у вас открыточки? Я хотел бы купить и отправить домой родителям. Хочу, чтобы они поскорее узнали, что я побывал здесь.

– Молодой человек, у нас есть даже кое-что получше, – ответила школьный секретарь. – Вот наш буклет, бумага, конечно, военного времени, ну, ничего. Положите его в конверт и расскажите отцу все о своем визите к нам. Ах, до чего отрадно повстречать родных своих бывших учеников! Тяжелое было время тогда. Мы потеряли лучших учеников, считай, целое поколение ученых потеряли. Как хорошо видеть, что кто-то все-таки выжил, да еще и отправил сына защищать отчизну.

Ох, если бы она знала, как все обстоит на самом деле, подумал Чарли.