Солнце, сердце и любовь Вощинин Дмитрий
«Многие события мы ощущаем и пытаемся осмыслить в силу своего внутреннего мира. Они складываются в исторические картины, которые прагматичны и сухи, а чувства не обманешь и не исказишь. Описания историков не всегда объективны и часто угодливы.
Жизнь – всегда насилие сильных над слабыми. Застой и неразумные действия политиков ведут к реформам и революциям, а это всегда кровь, несправедливость и разрушения. Надо иметь мужество и талант, чтобы двигаться вперед без ущерба нравственности».
6
Ближе к вечеру, возвращаясь домой, Роман Григорьевич решил ехать трамваем: толкаться в многолюдном метро в часы пик не хотелось. В районе Преображенской площади вдруг трамваи встали. Он вышел из вагона. Кругом потоки машин, спешащие равнодушные люди. Только вдалеке купола Преображенского храма немного успокаивали от суеты. Он купил в ларьке банку джин-тоника и долго большими глотками пил, стоя в раздумье.
Минут через двадцать трамвайное движение возобновилось, и Роман Григорьевич вновь вернулся в вагон. Скоро впереди показался Богородский храм. Купола бросали в небо синеву. Глядя на них, Роман Григорьевич вдруг почувствовал прилив сил и необъяснимое желание жизни.
Он обратил внимание, что храм был деревянный, но в нем явственно просматривалась неподдельная прочная сила и красота. Ровные ярко-коричневые венцы несли мощь и подчеркивали прочность нравственных основ прошлых поколений. Что-то глубинное, родное, истинно русское и теплое разлилось в душе. Он не ожидал этих чувств, и от того вспомнилось умиротворение детства: с родительскими ласками и заботами о нем мамы и жившей неподалеку бабушки.
«Мама говорила, что именно в этом храме они с бабушкой крестили меня», – пронзило его.
Какой-то неведомой волной его потянуло к храму. Он встал с удобного сидения и пошел на выход к двери. Выйдя из трамвая, он оказался на пустынной остановке и решительно пошел к воротам храма. Народа почти не было. Он миновал ворота. К сожалению, входная дверь храма была закрыта. Он спросил у проходящего служителя:
– А почему закрыты двери?
– Сегодня все службы прошли и в семь их закрывают, как обычно.
Роман Григорьевич не ожидал такой развязки, но почему-то продолжил движение вглубь территории. Пройдя вдоль здания церкви, он заметил открытую дверь.
Из нее вышла пожилая женщина в темной одежде, видимо, из обслуживающего персонала.
Желание зайти в храм не оставило его, и он, не раздумывая, вошел в церковь. В безлюдной глубине женщина собирала потухшие свечи.
Тишина и отсутствие людей и надвигающая темнота создавали необычное состояние влияния высших сил. Пройдя почти перед алтарем вглубь храма, Роман Григорьевич неторопливо оглядывал иконы. Он искал глазами богородицу. Давным-давно он приходил сюда, и Она на ярком голубом фоне иконы поразила его. Черты лица и яркого взгляда надолго остались в памяти, но время немного стерло тот твердый сакральный лик.
Он тихо двигался по храму, и вдруг взгляд остановился на знакомой красивой иконе. Она же как бы ждала его взгляда и смотрела с благоговением на его ищущие глаза.
– Так вот она Богородица на голубом, – прошептал он.
Он видел страждущий, твердый взгляд, спокойный и ровный. Тепло огня и Ее наполненные истиной жизни глаза по-новому проникали в душу.
В память вновь пришло озарение. Ее черты вселяли уверенность и значимость смысла существования. Он чувствовал незримые укоризненные изменения в Ее облике.
Взгляд был строг и почти без той нежной улыбки, которую он когда-то ранее чувствовал.
Он долго стоял перед иконой. Строгий, уверенный лик. Роман Григорьевич ощущал этот никогда не поддающийся слабости и искушению взгляд.
Он опять задумался:
«Как понятно и проникновенно, что нас разделяет молчание… Видно, в молчании и созерцании душа обретает покой… Молчат ушедшие в неизвестность друзья, близкие… Они всегда рядом… в душе…»
Чувствуя себя незамеченным и боясь, что боковую дверь закроют, Роман Григорьевич вышел также тихо, как и вошел. Он направился к выходу с территории храма.
Параллельно с ним к воротам шел пожилой священник.
– Батюшка, скажите, бывает так, что сами ноги привели сюда…
– Бывает… Это вовсе неслучайно… Возможно, это знак для вас.
– Какой знак?
– Это трудно объяснить, – батюшка говорил не спеша, поглядывая на собеседника, – Жизненный путь тернист и… результаты его остаются в сердце… Оно и несет его следы, которые остаются в памяти…
– Странно, но я довольно редко в своей жизни бывал в церкви, – признался Роман Григорьевич.
– И все-таки ваша душа все помнит… и всегда готова к общению с Богом.
– Вы так думаете?…
– Уверен.
– А каково это общение?
– Надо любить живых, помнить об ушедших, каяться в совершенных грехах и думать о хорошем… Это начертано самой природой и Богом.
Роман Григорьевич задумался и внимательно посмотрел на собеседника, а тот продолжал:
– Только когда мы любим, стараемся быть лучше… Уходят люди, которые нас любили, радовались нашим успехам, переживали, а может быть и осуждали, но главное были не равнодушны к совершенным поступкам.
Роман Григорьевич одобрительно молчал.
– Всегда чувствуешь благодать от стыда за себя, когда даже по истечению лет ставишь себя на место обиженного тобой близкого человека… Тогда любовь побеждает, согревая в нас тепло прошлого… И понимаешь, что кроме любви все – суета сует.
– А какой же все-таки знак может нести сегодняшнее… мое желание зайти сюда?
– …Человек должен жить с мыслью, что он вечен… Жить надо спокойно… уверенно… Вот вам и ответ…
– Пожалуй, звучит убедительно…
– В жизни много скрыто от неуверенного и безвольного взгляда… Человек дитя Бога, но постоянно под искушением дьявола… А сегодня именно дьявол в большинстве случаев откровенный воспитатель современного мира.
– Так чего же ждать… апокалипсиса?
– После грехопадения основная задача человека – изменить понимание окружающего божественного в самом себе…
Они вышли к воротам храма.
– Желаю вам всего доброго, – улыбнулся священник, прощаясь, – Если захотите продолжить разговор, заходите и спросите отца Константина.
Роман Григорьевич ободренным пошел на остановку.
– «Все правильно: жизнь – это не только движение, но и постоянное изменение, – шептал он про себя, – Надо не бояться меняться… и даже не обязательно в лучшую сторону, но непременно меняться… и что такое – лучшая сторона?… чем она отличается от противоположной?…»
Уже в трамвае Роман Григорьевич вспомнил изречения древних египтян:
«Только живое сердце несет от солнца благодать, любовь, покой, умиротворение… Лучи темных сил всегда искушают».
Он вспомнил: в каждом их доме находили своеобразные обереги в виде четырех восковых фигурок богов детей Хора.
После разговора с отцом Константином в памяти Романа Григорьевича всплыли картины его раннего детства, лето в деревне бабушкиных родителей с ласковым названием «Агашкино». Это место под Волоколамском было наполнено удивительным русским самобытным укладом. В памяти ожили непередаваемый аромат чердака от запаха трав и сушеных фруктов, милые ягнята, забавный молоденький бычок Алешка. Оставалось только сожалеть о том, что в начале прошлого века ушли от нас исконно русские православные традиции. Мы лишились красоты и душевного покоя колокольного звона, литургии, церковного хорового пения, несущих жизненный огонь икон, фимиама от алтаря, магии свечей, молитвы наедине со Всевышним.
И пошатнувшаяся сегодня нравственность взаимоотношения полов церковь всегда хранила в таинстве венчания, которое сменилось сегодня сухой регистрацией и легким вальсом Мендельсона. Раньше женитьба сопровождалась хлопотами свах. От этого молодые жили счастливо, познавая друг друга, полагаясь на опыт и заботливое участие родительского ока.
7
В четверг позвонил Роману Григорьевичу брат. Он узнал о его приезде после длительной командировки от родственников. Отношения с братом уже лет пятнадцать были практически разорваны и поддерживались только редкими телефонными переговорами исключительно по житейским вопросам. Не сказать, что между ними были противоречия, но так получилось, что их, как говориться «развела жизнь». Роман Григорьевич часто был за границей, его жена не очень любила общаться с семьей брата.
Иван был старше Романа на семь лет, работал всю жизнь в России и не имел финансовых возможностей, как работающий заграницей его младший брат. Но он был независим и не любил заискивать ни перед кем. После 65-ти Иван ушел на пенсию. Его двое взрослых детей помогали ему и Иван Григорьевич был по-своему доволен своей жизнью и не чувствовал никакого дискомфорта.
– Ну, с приездом на родину, Роман, – азартно говорил он в трубку.
– Спасибо, Ваня.
– Отвык, небось, от родных мест? «лесов, полей и рек»?
– Есть немного…
– У меня предложение к тебе… Мы с женой собрались отдохнуть в Грецию на две-три недельки… А в саду на даче все созрело: малина, клубника, смородина, крыжовник и даже летние яблоки… Искренне тебя прошу… съездили бы вы с женой на пару-тройку дней, а лучше – дней на десять… Поживите российской жизнью… Поешь натуральных ягод и фруктов с родительского сада.
Роман Григорьевич молчал.
– Вспомнишь молодость, сходишь на рыбалку… Небось, не забыл дорогу к речке.
– Не знаю, – тихо отреагировал младший брат.
– А чего тут знать… Езжай хоть завтра… Ключи возьмешь у соседки, Полины Егоровны, она тебя помнит… Быт там на даче у нас налажен… Купишь хлеба, если нужно, молока в деревне… Все остальное найдешь в погребе. На худой конец и другие продукты найдешь в холодильнике.
– Пожалуй, ты прав, – робко согласился Роман.
Дача, о которой говорил Иван, была раньше их общей, родительской, где семьи проводили лето. Как-то само собой она перешла в наследство Ивану. И когда речь заходила о ней, старший брат всегда подчеркивал, что это их общее родительское гнездо, и всегда искренне радовался, когда Роман приобщался и посещал это место. Роман Григорьевич вспомнил, что последний раз он был нам в гостях у брата на шестидесятилетие, которое оставило много тепла и радости воспоминаний детства и юности.
– Хорошо, – уже уверенно подтвердил Роман, – Завтра или послезавтра обязательно поеду.
– Ну, вот и молодец, – искренне обрадовано услышал он голос брата, – Хоть поешь нормальной русской пищи и подышишь воздухом… А мне предстоит теперь потреблять иностранную жратву.
Разговор длился недолго, так как Иван не любил, как он говорил, словоблудье.
Роман Григорьевич позвонил жене. Она не захотела ехать, как она сказала, в эту глушь. На следующий день рано утром Роман Григорьевич отправился в родительское гнездо.
Ехать он решил «на разведку» и, естественно, как в былые времена, на электричке. На вокзальном перроне в сторону области было не много народа, хотя по мере остановок электропоезд быстро заполнялся. Роман Григорьевич сел у окна по ходу поезда. К нему подсел на вид невзрачный невысокого роста парнишка лет двадцати двух-двадцати трех. Вид у него был подчеркнуто провинциальный, но глаза необычно проникновенные и взгляд немного напряженный. Он вошел в вагон с завернутым в бумагу дешевым пирожком, видимо наскоро купленным на платформе. Рука его от локтя почти до плеча была забинтована. Парень сначала смотрел в окно, потом развернул пирожок и начал есть. Было видно, что он с удовольствием съел бы таких пирожков несколько штук, чтобы ощутить сытость.
Роман Григорьевич невольно проникся к пареньку.
– Не москвич? – неожиданно обратился он к нему:
– Нет, – спокойно и уверенно ответил юноша.
– Так куда едете?
– В подмосковный госпиталь на реабилитацию.
Слово реабилитация немного насторожила Романа Григорьевича:
– Так у вас травма?
– Ранение, – отреагировал парень.
– На вас кто-то нападал? – продолжал недоумевать Роман Григорьевич.
Паренек немного помолчал и неохотно продолжил.
– Здесь целая история, дядя, – напряженно посмотрел он в окно.
– Что же за история? – неподдельно заинтересовался собеседник.
Паренек посмотрел на Романа Григорьевича.
– Это ранение я получил на Донбассе…
– В боевых действиях?
– Именно.
Никогда бы не подумал… Так вы с Украины?
– Нет, я живу в Новосибирске… Мне сообщили, что дом моей матери разбомбили… Я сам-то детдомовский, а вот воспитала меня приемная мама с Украины… И когда я пошел в армию по контракту в России, она вернулась на свою родину… Два месяца назад друзья сообщили мне, что дом матери разрушен, и судьба ее неизвестна, – замолчал юноша.
– Как вас зовут? – сочувственно поинтересовался Роман Григорьевич.
– Дима, – как-то по-домашнему прозвучал ответ.
– Так как же, Дима, вы попали в Донбасс?
– Упросил отпуск и взял билет на Донбасс… О матери я ничего не узнал, кроме того, что на месте ее дома увидел громадную воронку… Тогда и решил вступить в ополчение ДНР.
– И это достаточно просто? – не унимался Роман Григорьевич.
– А что… было бы желание… Там еще три отряда, кроме ополчения: Призрак, Русь и Русское православие… Две недели в расположении… и неделя на передовой… Я пришелся ко двору со своими знаниями и был у командира на хорошем счету.
– И теперь вы решили вернуться?
– Да нет, – улыбнулся Дима, – В одном из столкновений нашу группу серьезно накрыло огнем, и от взрывов наше укрытие сравняло с землей… Остальная часть отряда посчитала нас всех убитыми… Отряд был далеко и вынужден был отойти… Командир сообщил о нашей гибели и послал что-то вроде моей похоронки в Новосибирск.
– А вы оказались живы?
– Чудом, – продолжал Дима-боец, – И знаете, дядя, – парень потупился.
– Зови меня Роман, – будто неожиданно вспомнив себя молодым, произнес он.
– Помню момент предсмертный… почти смертельный…
– Интересно…
– Вы не поверите… говорю об этом впервые… Перед глазами вдруг предстало ощущение себя в обличие красивого здорового юноши, который сознательно принимает собственную смерть… Стою я перед жертвенным камнем. Внизу величественные поросшие зеленью окутанные бархатными облаками скалы… И между ними… бездна пропасти… Взгляд в небо и последний вздох… Будто я сознательно и с радостью принимаю свою судьбу, оставаясь чистым и сильным, словно часть природных сил… Необычный удар и непонятная доселе легкость…
– Знаете, Дима, все это очень важно для меня… Спасибо за откровение, – в порыве понимания вздохнул Роман Григорьевич, – И что же дальше?
– А дальше просто… Очнулся в плену, контуженный… ничего не слышу… рука нестерпимо ноет… Кругом наглые и издевательские рожи, удары и плевки в мой адрес… Один из моих товарищей из ополчения, тоже живой, но более тяжелый… Его при мне пристрелили… Я был в российской форме и меня, видимо, планировали обменять… Допрашивали на всех уровнях, даже брали интервью украинские журналисты.
– Допросы жесткие?
– Да, с издевательствами и применением насилия… А что я мог сказать… Сказал, что всех отрядов в составе ДНР было около 4000 ополченцев… Из-за жестоких боев сейчас осталось 600–800 человек… Это была правда… Но и желающих защищать ополчение с каждым днем растет… Этого я не говорил, – как бы извиняясь, объяснял паренек.
– И что сейчас?
– Меня обменяли, отправили в Ростов, потом в Москву, удалили осколки, – он указал на забинтованную руку, – Но она еще плохо слушается и требует длительной тренировки.
– А что близкие?
– Тут еще сложней, – засмущался Дима, – В Новосибирске, как мне сообщили друзья, которые увидели меня в Интернете и по украинскому телевидению, жена меня похоронила, положив в гроб мои вещи, и уехала с ребенком в Белгород к теще… Так что я без имени в настоящий момент… Я созвонился с командиром ополчения по своим каналам… Он был удивлен и рад, что я жив… Предлагал вернуться в Донбасс, и он сам поможет в восстановлении документов.
– И вы готовы вернуться?
– В принципе да… там много друзей, и хочется успеха ДНР.
– А успех возможен?
– Без России будет трудно…
– Неужели так просто можно пробраться в ополчение? – изумленно повторял Роман Григорьевич.
– Вот скоро ждут гуманитарный коридор… с ним вполне можно дойти… командир меня хорошо знает… Но, – Дима опять замялся, – Со мной начали работать ФСБ… Они оплатили операцию в Москве и направили теперь в госпиталь…
– А в чем их интерес?
– Я ведь без имени… Они готовы оформить документы на совершенно нового человека и использовать меня по своему усмотрению.
– Вас что-то настораживает?
– Я хочу воссоединиться с женой… Они сделали запрос, а ее в Новосибирске нет… Мы познакомились еще детдоме… Это самый близкий мне человек… Я сказал, что подпишу контракт только если жена будет рядом… Они смеются: мы ее поженим с тобой по новой фамилии.
– Да…прямо, как в романе, – вздохнул Роман Григорьевич, – Предложения есть, но сегодня без средств и знакомых…
– Это так… Сейчас моя остановка, – заторопился паренек.
Роман Григорьевич вынул из бумажника две тысячи и передал их ему:
– Возьмите, пожалуйста, на первое время… Спасибо за то, что рассказали о себе… Я теперь буду вспоминать и гордиться тем, что познакомился с вами, Дима.
– Спасибо, дядя Роман, – парень взял деньги и выбежал на платформу, махая рукой в окно на прощанье.
Поезд тронулся, и Роман Григорьевич долго сидел, как завороженный. Окружающие его соседи были свидетелями разговора. Некоторые слушали с участием, а один, сидевший рядом с Димой мрачный мужчина поднял глаза и сказал:
– А не думаете, гражданин, что вас просто развели на деньги?
Роман Григорьевич дискутировать не стал. По взглядам соседей понял, что многие прониклись последними словами и даже немного заулыбались.
– Я искренне поверил… Даже если это выдумка, она стоит этих немногих средств, – твердо произнес он.
Всю остальную дорогу люди молчали. Казалось, они думали об этом необычном мальчишке.
«Странные мы, русские, – рассуждал Роман Григорьевич, – Нас научили говорить громкие наполненные высоким смыслом слова, но трудно сказать, способны ли мы практически их понять и оценить с точки зрения простого человека. Ужасно политизированные, зависимые „от царя батюшки“, и главное – верящие в него.
Одни – романтики справедливости, надеющиеся на чудо, светлую жизнь… Другие – неисправимые пессимисты… А жизнь, к сожалению, все больше темнеет… Природа терпит и заставляет быть ближе к ней… к Богу… а мы жмемся к руководству, к власти…»
Он вспомнил слова Юлии.
– Вы, Роман, олицетворяете какой-то приятный, но уходящий воздух прошлого поколения.
Рассуждая, Роман Григорьевич ушел в самого себя:
«Русские любят хвастаться. Они любят хвалить и друг друга.
Когда я слышу бахвальство, всегда думаю:
„Вот настоящий русский“».
Возможно, это хорошо и даже необходимо для самоутверждения и спокойствия собственной воли.
Мы порой ругаем татар, не любим евреев, хотя с удовольствием восхищаемся их успехам на сцене и в науке, и даже, когда они смеются над нами, называя „лохами“ и „совками“. Терпим или безразличны к другим народам, включая грузин, армян, азербайджанцев, но часто оцениваем их в основном как бандитов и мошенников. Русские изначально в силу большой территории всегда жили в окружении народов многих национальностей и практически утратили вкус к национальным чувствам и уже не могут жить своим укладом.
Рабство – после Ивана Грозного, разделившего своих подданных на опричников и холопов, тоже присуще русской душе. Стабильность зависимости удовлетворяет слабого и стоящего на месте, порождая нежелание вмешиваться и сопротивляться».
– Россия… для каждого своя, – неожиданно вслух произнес он.
Ему было ясно, что только смелые и сильные всегда впереди и чаще погибают. Порой они не понимают этого, но чувствуют, что жить можно только так и не иначе.
Жертвование раньше олицетворялось с красотой, молодостью… и эти качества людей всегда были двигателями жизни. Сегодня хитрые и скрытные живут значительно дольше.
Религия язычников основывалась на глубоком понимании жертвоприношения, которое олицетворялось переменами к лучшему.
8
Первое, что бросилось Роману Григорьевичу в глаза, когда он вошел на родительскую дачу, это была огромная стая садовых дроздов, которые своим присутствием заполнили весь сад.
Не замечая вошедшего, они галдели, казалось, жировали и наркотически наслаждались спелыми плодами и ягодами.
Впечатление было так необычно, что Роман Григорьевич даже почувствовал на миг себя словно в сказке в этой природной стае.
Как все ничтожно в сравнении с этой минутой торжества жизни. Мир пернатых так свободен и непосредственен. Ведь они выше нас. Они в воздухе, который разделяет небо и землю.
Он инстинктивно прижался к яблоне и вдруг почувствовал приятное блаженство. Так было естественно и хорошо. Незабываемо хорошо. В прохладе этого дерева была сила проникновения будущих мыслей и какое-то непонятное тепло жизни.
А дрозды клевали и галдели. Они не замечали ничего вокруг, а он будто радовался их пиршеству. Под рябину падали миновавшие жадные клювы обрывки гроздей и отдельные яркие ягоды.
Дача и участок земли были ухожены, но не в обычном образцовом порядке с газонами и постриженными кустами, а чисто по-русски: с огородом и заросшей в тенистых местах травой. После ухода родителей был период, когда сыновья не слишком часто посещали дачу. Но, тем не менее, даже при виде чертогов былого заброшенного дома с присутствующим старомодным хламом, Роман всегда чувствовал здесь определенный шарм юношеских воспоминаний и еще не растерянных надежд.
Видно было, что Иван заботливо относился к родовому гнезду. Да и время, как и сама природа, с которой трудно спорить или возражать что-то подравняла, дополнила и усовершенствовала.
Роман Григорьевич обратил внимание на аккуратно обработанную старую яблоню, антоновку. Несмотря на свои почти пятьдесят лет, посаженная еще отцом яблоня была в яблоках и, видимо, давала неплохие урожаи. Он помнил их изумительный вкус и всегда радовался красоте и твердости этих старинных плодов. Но время все-таки брало свое, ствол практически оголился с одной стороны, и часть сердцевины дерева заметно отслаивалась. Он заметил, что Иван осторожно убрал сгнившие влажные участки, залатал язвы воском словно хирург и скреплял твердые части ствола, применяя льняную ткань и садовый вар.
Эта яблоня была дорога Роману Григорьевичу, как одно из первых растений, посаженных на этой земле. От нее исходило внутреннее тепло старого сильного растения, прикосновение к стволу которого приносило необычное обновление и прилив сил. Был приятен замысел Ивана сохранить дерево, и еще несколько лет ощущать мудрое и ласковое ответное чувство растения.
– Что может быть красивее дерева? – продолжал бормотать Роман Григорьевич, – Деревья инерционны и сильны в жизненном цикле даже в сравнении с нападающими на них гусеницами, которые живут за счет цветов и плодов. Молчаливые здоровые деревья как бы позволяют изредка кусать себя, но весной расцветали с новой силой.
Оголяя деревья от листьев, агрессивные глупые гусеницы лишают себя пищи и привлекают птиц или садоводов с распылителями ядохимикатов и другими уловками по их уничтожению. Агрессия человека к природе также слепа и безрассудна. Гусеницы по сравнению с ним просто добродетельные детские забавы.
Животное бережливо и не тратит силы попусту.
Если ему не удается поймать добычу, он не поддается унынию, а совершенствует свои возможности и таланты.
Зверь убивает только, когда он голоден. Только человек делает это из-за куража, мести и даже удовольствия.
Цепь питания: трава, кузнечик, птица, зверь… человек – можно представить в форме пирамиды. Хищники вверху, их всегда меньше. Человек выше всех.
Его алчность несравнима ни с каким животным.
Роман Григорьевич с удовольствием узнавал до боли знакомые старые вещи и вслух говорил сам с собой:
– Молодец, Иван, оставил до боли знакомое большое блюдо из маминого сервиза с изображением чарующих птиц с человеческими глазами и головами, похожими на Сирина, Алконоста и Гамаюна. Эти яркие экзотические птицы в детстве всегда удивляли Романа и заставляли мечтать. По словам родителей, этот сервиз был подарен им на свадьбу дедом.
На столике в углу стоял отдраенный медный бабушкин самовар.
Он также обратил внимание на заботливо сохраненную прошлую мебель.
– Какой красивый стул. И эта этажерка… Как они удивительно гармонируют с этой верандой…
Роман вспомнил, что эти старомодные в 80-е годы стул с этажеркой дала ему несколько лет назад соседка по этажу. Она купила новый гарнитур и после ремонта хотела избавиться от лишней мебели. Желая похвалиться произведенным ремонтом, она пригласила его в обработанную свежей краской квартиру, которая положительно давила безукоризненной яркой белизной и безликой прозрачностью. В прихожей он обратил внимание на этот добротно обработанный резьбой интересный стул, небрежно испачканный белой краской малярами. Соседка предложила Роману забрать стул вместе с этажеркой. Он взял их и отвез на дачу, где долгое время они стояли в углу веранды и, несмотря на свои потускневшие очертания, издавали какое-то внутреннее тепло. Однажды залюбовавшись осенними цветами, стоящими на этажерке, он почувствовал гармонию между ними. После этого он обработал шкуркой и стоящий рядом стул, удалив краску, и с удовольствием садился только на него. Именно здесь ему часто приходили свежие необычные мысли.
Когда он восстанавливал эту старую мебель, ему показалось, что стул очень радовался уделенному вниманию к нему и потому с каждым днем становился все привлекательнее.
И сейчас Роман Григорьевич сел на стеклянной веранде на этот стул и положил привезенные бутерброды на этажерку. Перед обедом он решил прогуляться по лесу, пройти к реке.
Солнце играло в воде узким треугольником, его искры с яркого неба резвились на поверхности водной глади. Этот солнечный блик ощущался и в воздухе. Прищурив глаза можно было различить даже едва заметные исходящего испарения от воды, которая манила к себе этими волшебными бликами. Зеленая гладь вдоль реки убаюкивала напряженные нервы.
В траве кое-где блестела красная земляника. Он сорвал и съел несколько ягод.
Дорога к дому шла через рощу. Очарование солнечного июля поражала своей ясностью, насыщенностью красок и силой потенциала природы.
Зрительные восприятия дополнялись необыкновенными и свойственными только этому времени года запахами травы и растительности.
Он с восхищением смотрел на яркие листья деревьев. Едва заметный, похожий на звуки серебряных струн порыв теплого ветра, словно волшебный Перун вещал о незыблемости созданной природы.
9
Почти каждое утро Романа Григорьевича будили уверенные шаги сороки по крыше. Первое время они пугали и настораживали, потом их отсутствие даже немного беспокоило: «Видимо, утро еще не наступило» – спросонья думал он.
Он помнил, как в юности в летнем лагере на отрядной прогулке почти рядом с тропинкой увидел красивый белый гриб, потом еще несколько прячущихся собратьев рядом. С восторгом, продолжая завораживающий поиск, он так увлекся загадочных красотой боровиков, что забылся, попав в глухую лесную чащу.
Вспомнив об отряде, он попытался окликнуть ребят, но в ответ слышал лишь свое приглушенное эхо. Было убаюкивающее тихо таинственно и жутко, сердце щемило от страха и тревоги.
Это состояние усиливалось после тщетных попыток идти наугад.
Вдруг он услышал стрекотание сороки, пошел, не задумываясь, на этот призыв. Через некоторое время стрекот повторился, он опять пошел на него.
Потом уже инстинктивно ждал этого звука. Услышав его снова, как бы повинуясь неведомым силам, заворожено шел на него.
Через несколько минут он вышел на лесную дорогу. Немного постоял на распутье: можно было пойти направо или в другую сторону.
Сорочий стрекот позвал налево, и он уверенно двинулся по дороге за ним.
Вскоре он услышал крики ищущих его ребят.
Он повеселел и побежал навстречу.
Его отругала бледная пионервожатая:
– У тебя же был компас, а я ведь объясняла, как и в каком направлении по нему нужно идти, – назидательно и обидно говорила она.
– Так я и по компасу и нашел вас, – выпалил он, тут же вспоминая, что совсем забыл про этот самый компас в кармане.
Тишину прохладного утра нарушило едва заметное движение черно-белой птицы. Мягкое скольжение на расправленных широких крыльях растворяли ее в предрассветном тумане.
Красивая молодая сорока с ярким сине-белым оперением и зеленым хвостом подлетела к сараю. Она важно прошлась по крыше, степенно двигая свое тело, уравновешивающееся чутким и подвижным хвостом.
Стремительно поглощающий сумерки утренний свет проявлял все ярче знакомые предметы, и зоркие глаза птицы с удовлетворением находили их на своем обычном месте. Именно в это время, когда люди видели свои сокровенные сны, сорока с удовольствием облетала все эти знакомые ей до мелочей уголки. Ее влекли к себе незаметные на первый взгляд новые предметы: опавшие в течение дня яблоки и сухие ветки, у входа в сарай – остатки проволоки и пакли.
Она легко перелетела на крышу добротного кирпичного дома, с него было хорошо видна просторная умиротворяющая своим уютом беседка, манящие плодами и прохладой высокие старые деревья и редкие кусты.
Она знала, что хозяева участка не были ревностны к сезонным огородным посадкам, их не раздражала вездесущая многоликая разноперая трава между деревьями, кустами и редкими, слегка запущенными затененными грядками.
Глаз же птицы все это только радовало, напоминая свободные лесные пейзажи.
Гнездо ее было на ветвях соседнего участка, заросшего высоким кустарником, крапивой и густой травой. Людей там не было уже несколько лет. Но обжитой участок рядом всегда ее привлекал. Там, на месте выстроенной совсем недавно беседки было когда-то родительское гнездо, где она жила свои первые месяцы.
Но она не жалела о старом насиженном месте, потому что от природы доверялась всему новому. Свое новое гнездо за забором в зарослях старой сливы она построила с более основательной крышей и входом сбоку, оно было скрыто от посторонних глаз, получилось намного надежнее и походило на неприступную крепость.