Поединок со смертью Миронова Лариса

Я смотрела на свой, видневшийся вдали, разорённый дом с нежной щемящей тоской, и в душе моей поднималась теплая победная волна.

Не было и тени сожаления о том, что случилось там сегодня утром. Значит во всём этом был смысл…

Был смысл!

Был!

Каждый раз, когда я смотрела в белёсое полуденное небо, оно словно становилось шире и выше. О том, что было со мной утром, я уже вспоминала, как о чём-то, давным-давно случившемся, а возможно, и вовсе даже не со мной…

Да, я, кажется, уже точно ничего не боялась.

Тут мне вспомнилась классическая формула счастья – эти слова были написаны в коричневой тетради на последней странице: «Блаженны погибшие в большом бою за четыре угла родимой земли». Да, здесь, в этом доме, всегда буду жить я и мои дети. И дети моих детей…

И мне уже не казалось шайкой угрюмых злодеев это сборище целеустремлённых балбесов из местных отморозков, которые с параноидальным упорством долбят и долбят мой несчастный дом семнадцать лет подряд, со всё нарастающим озлоблением – по причине лишь моего несопротивления, словно на спор, без вопроса «зачем?» и даже лёгкой тени сомнений.

Более того – мне их стало чуть-чуть жалко. Они просто несчастные люди, потому что плохи и несчастны всякие люди, разрушающие беззащитный чужой дом.

И не стоит это того, чтобы я печалилась по причине, что на мне конкретно кто-то срывает своё отвлечённое зло.

Да, мне придётся и дальше иметь дело с этими приземлёнными и безнравственными людьми, но жизнь среди них теперь несомненно пойдёт мне на пользу.

Кроме того, здесь есть ещё и такие, как Дуся. А их немало. И мне есть чему у них поучиться.

Возожно, мои взгляды в чём-то изменятся, если я задержусь здесь очень надолго.

Во всяком случае, я не должна расслабляться, впадать в беззаботность. Искренне улыбаясь этим людям, я всегда должна помнить… о возможном камне за пазухой у любого из них.

А может, кто знает, и они изменятся – хотя бы на чуточку, «с тягом часу»?

Я заметно приободрилась.

Всё, происходящее теперь, казалось мне осмысленным и разумным. Я мельком вспомнила, как в порыве отчаяния чуть было не поверила в свой близкий конец, в присутствие самой смерти где-то рядом…

А рядом со мной, тем временем, лежал белый камень.

Белый камень?

Да, белый камень! Он там лежал. Он меня спас. И на нём, помнится, что-то нацарапано по латыни. Но что?

Я с усилием напрягла свою, перегруженную фантастическими впечатлениями память.

Кажется… NTKI… Победа!

Да, именно так! Как же я сразу не догадалась?

И мне захотелось смеяться. И я смеялась, отчаянно и счастливо.

Я довольно быстро шла по пустынной, окаймлённой редкими деревьями дороге – теперь острая боль в ноге доставляла мне почти наслаждение. Итак, я летела по дороге, два года назад покрытой хорошо укатанной щебёнкой, а вдали, сколько глазу наохват, убегала за пригорок вереница столбов электропередач, теперь уже не деревянных, а новеньких – из бетона.

Ещё лет тридцать назад здесь вообще не было электричества! Зато было целых три книжных магазина.

Мне уже совершенно не хотелось возвращаться в Москву.

В свою прозаически обставленную крошечную квартирку в завалах книг, даже без штор на окнах. Ни одна женщина в мире не согласилась бы жить так…

Теперь и я, да, так тоже не хочу.

Но правда ли это? А ведь там у меня, несмотря на тесноту, могли собираться друзья, и я всегда очень хотела, чтобы и Дуся была среди них. Но это невозможно. Её даже на соседнюю улицу не заставишь переехать – она корнями привычек накрепко вросла в свой дом.

Мы редко пишем друг другу, иногда перезваниваемся, недолго говорим по телефону, – она, из экономии моих денег, сразу начинает передавать приветы и желать здоровья.

Но, когда кто-то из нас попадает в прорыв, другой об этом узнаёт тотчас же…

Мой единственный друг, Дуся, сегодня милостливо позволила заглянуть в отчаянную глубину своей души, но я так и не поняла, что там, в этой глубине. Невольная злость, которую она носила в себе столько лет, стала утихать, это ясно, даже на себя она уже не могла теперь искренне злиться.

Но какие чувства родились взамен утраченных? Только ли любовь к прошлому? А что, если она сейчас уже совсем другая, не то что полчаса назад?

Ну и пусть иная. Живой человек всё же.

Однако, она не покушается ни на чей суверинетет. И это главное. Так что пусть и сама будет какой хочет.

И я благодарна Дусе за то, что рядом с ней могу сохранять своё драгоценное одиночество.

Дорога была совершенно безлюдна, и на скамейках перед домами тоже никто не сидел. Только однажды дрогнули занавески на окнах одинокого дома, справа от колодца, кто-то осторожно выглянул из полумрака комнаты на улицу и тут же, никем незамеченный, убрался, словно в какую-то раковину, вовнутрь.

Отсюда, с дороги, хорошо видно, как на самой верхушке трубы моего дома, в прямых лучах полуденного солнца сидит большая блестящая птица.

И вся она как бы в ореоле.

Крылья её широко расправлены, одно чуть провисает, и грандиозная голова её слегка набок наклонена, будто спрашивает у меня эта птица:

«Куда скачешь вприжку, молодая-красивая?»

Она совсем ручная, говорящая, по утрам обычно, сидя где-нибудь на городьбе, смотрит на меня внимательно, повернув голову набок, и гортанным своим голосом вопросительно кричит:

«Где наши? Где наши? Где наши?»

А когда долго не выхожу, кричит так:

«Вы спите? Вы спите?»

Соседка Палаша, что живёт через дорогу, как-то пожаловалась, что говорящая птица её однажды сильно, до икоты испугала. Когда она по воду шла, птица неожиданно выпорхнула из ветвей старой ольхи и закричала ненормативно будто бы человеческим голосом:

«Иди ты…! Иди ты…!»

Попросили тогда бабы лесника птицу эту застрелить, ранил он бедалагу в крыло, но птица всё же в лес не убралась, так и живёт по-старому на моём участке. А крыло вскоре зажило, но когда птица летит, видно, как невольно забирает вправо.

Только боязливость в ней появилась какая-то после этого, от людей стала прятаться и больше с ними ни о чём не разговаривает.

Не заговаривают и они с моей волшебной птицей.

Птица эта, конечно, древняя, мудрая, сколько ей лет, никто точно не знает, самые старые люди, кого я здесь застала семнадцать лет назад, про неё ещё в детстве всевозможные рассказы слышали.

Когти у птицы твёрдые, как из металла, иногда она громко стучит ими по небольшому эмалированному ведру – оно днём сушится на колышке у крылечка…

Я пшена пареного в обед ей насыпаю, любит она клевать эту разварёнку своим огромным, изогнутым по-орлиному клювом.

А с моей соседкой Плашей случилась сразу после той стрельбы беда – ослепла на оба глаза.

Вот так ужасно совпало. Ну, слух по селу тут и побежал, что это я сама чёрной птицей оборачиваюсь и добрых людей по злобе своей пугаю да порчу на них навожу.

…Когда я уже подходила к пригорку, на котором стояла церковь наша Троицкая, а теперь – храм Петра и Павла, меня обогнал велосипедист. Я невольно отскочила в сторону, на обочину дороги, так бесшумно и быстро он ехал.

Мужчина мельком глянул на меня, кивнул, и мне показалось, что это был тот же велосипедист, которого я встретила в грозу на шоссе. Но сейчас он не предложил мне сесть на багажник, а просто глянул и поехал дальше. Так вот он куда ездил!

В Васильевку – туда мы ходим за черникой.

Здесь, в этом направлении, за Красной Горкой, где некогда, по преданию, являлась Богоматерь, была только одна деревня, эта, и туда не ходили автобусы.

Её ещё тут называли Базиликой.

Быстро он обернулся, однако.

Но – стоп.

Глянул и… поехал дальше? Поехал дальше… Что-то мне всё-таки показалось странным в нём.

Что?

Ах, да! Понимаю. Он глянул на меня не просто, а деловито-быстро «оглядел-будто-одел» меня беглым цепким взглядом, как обычно оглядывает мать своё дитя перед тем, как отпустить его в путь, ну, в школу или на прогулку, одного.

Всё ли с дитём в порядке? Именно так он посмотрел на меня. И это было очень странно. Ведь, в сущности, мы были совершенно незнакомыми людьми, а в поезде, у окна – это не было даже разговором, так что-то…

Но смута меня не отпускала, подсказывая – это ещё не всё. Я напрягла внимание и пристально, как ревизор, обследовала все без исключения уголки ближней памяти.

Есть!

А именно: когда он прокатил мимо меня на очень большой скорости – ни ветерка не пролетело вслед!

Да, я не почувствовала ни малейшего шевеления воздуха! А это было, конечно, противоестественно.

Воздух должен был шелохнуться, меня должно было просто обдать свежачком!

Но, тем не менее, этого почему-то не произошло.

Я стала внимательно всматриваться в петляющую полоску щебёнки, вслед удаляющейся фигурке на велосипеде. Дорога круто шла в гору, но он не крутил педалями! Однако ехал по-прежнему очень быстро. Его плащ развевался, подобно большим мощным крыльям, довольно длинные волнистые волосы, раньше стянутые резинкой в пучок, теперь вольно метались по плечам.

Он, несомненно, теперь был похож на птицу.

Да, он легко и плавно летел по дороге, над дорогой… А дорога была не из масла! Это просто такая хорошо утрамбованная щебёнка, и уже кое-где порядком раздолбанная.

Но вот моим глазам стало нестерпимо больно. Яркая внезапная вспышка заставила меня зажмуриться.

Лучи солнца, отражаясь от купола, теперь нещадно слепили мои глаза, и как я ни щурилась, я не могла и дальше разглядывать его – мне его уже почти не было видно, вот он и вовсе скрылся в сияющем потоке солнечного света…

Я прошла ещё шагов сто, теперь солнце уже не слепило мои глаза, оно ушло за купол храма, и мне его было почти не видно. Я стала всматриваться в сразу сильно потемневшее пространство дороги. Мне вдруг захотелось поболтать немного с этим человеком.

Возможно, он тоже сегодня возвращается в Москву. Интересно, куда он свернёт – дорога у храма раздваивалась. Но, к своему огорчению, сколько я ни вертела головой, его так и не смогла нигде обнаружить.

Он просто исчез, словно слившись с потоком солнечного света или растворившись в нём…

Да, храм по-прежнему закрыт на большой засов, воскресная служба последние годы ведётся только утром. Он не мог туда влететь на своём велосипеде! Тем более, через закрытые на засов массивные врата!

Господи, что происходит с моми глазами? Пора, давно пора начинать есть чернику вёдрами…

Раздосадованная этим происшествием, я снова вышла на обочину и решила немного посидеть на траве. Надо всё обдумать. Собственно, куда я так сильно спешу? До трёх ещё время есть.

И тут я снова пережила шок, мне стало совсем нехорошо – на траве, у моих ног, лежал пластырь…

Мой пластырь! Тоска…

Опять тревожить Дусю, заново лепить на рану повязку.

Я, цепенея от мысли о том, что кровь уже льёт из раны ручьём, осторожно приложила ладонь к тому месту, где была рана на бедре. Однако, юбка, похоже, пока сухая. Неплохо уже.

Рана, хотя это и казалось фантастикой, всё же могла слегка затянуться за эти часы.

Я осторожно просунула пальцы в дырку на юбке, слегка ощупала рану – так и есть, хотя пластырь слетел, но рана всё же не кровоточила, пальцы мои оставались сухими.

Слава богу, хоть это!

Вокруг по-прежнему никого. Я, извернувшись по-змеиному, приподняла край юбки.

Раны… вообще не было!

Да, это так, кровоточащей раны на бедре не стало.

На том месте, откуда ещё час назад обильно лилась кровь, теперь ярко алел небольшим зигзагом, сантиметра на три, свежий шрамчик.

Единственное напоминание о том кошмаре, что произошёл утром.

Я хотела поднять пластырь, но тут, неизвестно откуда, бешеным порывом налетел ветер, взвыл так, как обычно воет, засталяя скрипеть и визжать печную трубу, осенний шквал в самый разгар ненастья. Он тут же подхватил мой пластырь, закрутил его, словно торнадо, и понёс дальше лугом, той дорогой, которой я шла сюда – за спасением.

Пластырь, оттого, что ветер всё время вертел его, зрительно как бы увеличивался в размере и вдруг стал похож на какое-то богомерзкое серое существо…

Затем это странное призводное – последнее воспоминание о моем мучении, с воем и визгом взлетев над зарослями камыша, окончательно скрылось в болоте. Ветер тут же стих. О боже! Чего только не привидится!

Я вздохнула с облегчением и встала. Ладно, у меня был трудный день, и это многое объясняет – и воющий пластырь и растворившегося в потоке солнечного света летящего велосипедиста…

Однако всё же надо идти дальше – мне предстоял путь, ничуть не легче уже мною пройденного.

Я снова обретала хватку. Со мной и ранее не раз случались не поддающиеся простому объяснению вещи, и я часто действовала неведомыми доселе мне путями.

Но вот как раз сегодня произошло нечто уж очень экстраординарное. И я больше не была уверена в том, кто же я на самом деле – альтруист, думающий день и ночь об общем благе и счастье человечества или жалкий презренный эгоистишко, страстно любящий лишь своё убогое «ё-моё». И я знаю – это весьма странное, неприятное ощущение, сродни чему-то вроде умопомешательства, – теперь надолго застрянет в моём сознании.

А ведь ещё и суток не прошло – и такая вот со мной случилась метаморфоза! Одно ясно: лишь слабым моим рацио этого не постичь. Но теперь я, трезвее, чем когда-либо, понимала, что, оставаясь в рамках привычных понятий, никогда не смогу ни осмыслить того, что в эти часы со мной случилось, ни воспрепятствовать тому, что ещё со мной, такого же неординарного, возможно, когда-либо произойдёт. Мне просто предстояло с этим жить.

И я могу лишь, изредка предаваясь бессмысленным страданиям, искренне сожалеть о том, что в человеческую природу веками внедрялось такое самообольщение, столько всякого сора лжеучений и сомнительных верований, что не так-то легко вдруг стать беспристрастным судией даже своих, самых тайных, человеческих побуждений – даже если этого очень хочешь.

На всё воля Божья, однако. Аминь.

7 июля – 24 августа 2007 г.

СТИХИ

Вольный бег

Выводи коня, парнишка,

И скачи в луга.

Небо в сером оперенье —

Ночка не долга.

Весело коня пришпоря,

Устремляйся в даль.

Чтобы в травах растерялась,

Грусть-тоска-печаль…

Придержи коня лихого

Утром у крыльца,

Пока батин кнут не свистнул

По спине с плеча.

Круговорот меня в природе

Ржавый пруд покрылся тиной,

Хор лягушек не поёт.

Над уснувшею осиной

Лунный серпик не встаёт.

Небо холодом багровое,

Дует ветер на поля.

Всё уснёт, уснёт, готовое,

Лечь под снегом декабря…

Всё волнует, словно новое,

На колени, в огород!

Стать землёй ещё успеется

В этот век-круговорот.

Просто сущая безделица —

Сорняки полоть.

Повезут жито на мельницу —

Земляную плоть!

Ржавый пруд затянет тиною,

Сомн лягушек ляжет спать.

Под уснувшею осиною

Снова буду куковать.

Покров

Вышел мил человек

На порог.

И не смог удержать

Восторг.

Выпал первый снежок,

Мягко лёг.

Поснежил, полежал

И… истёк.

Человек постоял-постоял,

И ушёл.

Что хотел он найти —

Не нашёл.

Утрата

Бесконечная ночь января,

В трёх шагах темнота,

И не видно ни зги.

Крыши нет, нет и дома,

Где тепло и светло,

И где милая мама

На рассвете Печёт пироги…

Нет, я не плачу

Волчицей

Хотелось бы

Выть.

Расскажу,

Как получится –

Остро иль скучно,

О том, что повсюду

Веселье.

Смеются последние трусы

Натужно –

Чтобы отвлечься, забыть.

Смеются поэты,

Которые мир повторяют

В мечтаньях пустых

И разводах воды.

И просто во лжи

Искушенные люди

Нежно исполнят вам скерцо…

Смеются над тем,

Кто страдает,

Смеются

Над мужеством сердца

И страшной печалью беды.

С видом оценщиков

Здесь иноземцы

Тычут небрежно в лики святых

Ищи Господа, но не испытуй, где живёт

Так говорили Святые Отцы.

Где Бог, там нет зла.

Но Бог являет себя нам

И тогда,

Когда мы страшно грешим.

В чем же его правосудие?

В том, что мы грешим?

А Христос умер за нас,

Воскликнув:

«О Боже, зачем ты меня покинул…»?

И ещё Отцы говорили:

Страницы: «« « ... 1011121314151617 » »»