Поединок со смертью Миронова Лариса

– Хороший дом был, – сказал он снова после длинной паузы – с большим чувством и украдкой оглядываясь.

– Так заходите, когда отремонтирую. По-родственному заходите. Запросто.

– Ладно уж…

– А какой цвет вы любите? – зачем-то спросила я.

– Гранатовый пурпур, – просто ответил он.

В кладовке, в большом сундуке, среди прочих вещей, я нашла плетёное, с длинными кистями, конечно, старинное, то ли покрывало, то ли верхнюю скатерть, которую обычно кладут в горницах поверх скатерти обычной, из плотной ткани. Оно как раз такого чудесного цвета и было – гранатового пурпура. Сначала я его положила на стол, потом, когда сбоку, в узорном плетении, появилась большая неровная дыра, я им накрывала сундук у печки…

Старичок как-то странно на меня посмотрел и ушёл, унося посылочные ящики под мышкой.

Он немного припадал на левую ногу, и это делало его махонькую фигурку жалкой, беззащитной какой-то, почти детской.

Маленький, высохший, словно кузнечик, он мелко семенил негнущимися в коленях ногами и ходил совершенно бесшумно…

Сущий гном!

Я стала внимательнее присматриваться к нему, когда он изредка случайно попадался мне где-либо. Иногда он подолгу, молча, не меняя позы сидел под старым вязом у пруда. Пару раз я видела, в первый месяц моего приезда, как он взволнованно разговаривает с женщиной, которая, возможно, убирала в доме, где он жил. Я же в это время на пруду удочкой ловила карасей для своего кота, и мне было хорошо слышно, что происходит в его домике, метрах в двадцати от мостика.

В нём вообще было много странности. Мне даже стало казаться, что временами пребывает он в состоянии, близком к чему-то такому вроде умопомешательства. Он то приходил в дикую ярость, когда что-то, видно, не туда ставили или клали в его жилище, то впадал в безразличие или даже оцепенение, сидя часами на своём излюбленном месте, у пруда, под вязом и глядя на воду. Его внимание было так поглощено, что он даже не замечал, как от ветра с головы его слетала большая широкополая шляпа…

Однажды, от случайного взгляда, он весь как-то встрепенулся, на его лице появилось странное, мучительное почти выражение, как если бы какой-то страшный позор, известный лишь ему одному, нестерпимо больно ранивший его самолюбие, вдруг стал очевиден посторонним. И он уже не мог ничего сделать во исправление этого положения. Я обратила внимание на то, как он глубоко стар – слабые, совсем прозрачные руки его были совершенно детскими…

Несколько раз я ловила себя на том, что испытываю к нему, этому странному человеку, глубокое сострадание, но не по причине его старческой немощи, вовсе нет. В нём, во всём его существе, была какая-то фантастическая лёгкость, будто его хрупкое тело ничего не весило. Эта, незаметно угасающая на виду у всех, долгая, конечно же, очень сложная жизнь несомненно таила в себе какую-то роковую тайну, как если бы этот, почти умирающий уже старец был рождён для совсем другой доли, но по какой-то трагической случайности он принял и нёс как тяжкий крест, на себе чужую судьбу.

Несколько раз в начале лета я видела у его дома небольшого роста, немолодую очень женщину. Бедно и просто одетая, но и не без определённого изящества, с хорошей осанкой, легко ступая, она входила к нему в дом, задерживалась недолго, и поспешно уходила, ни с кем не заговаривая, к автобусу.

Никто в селе не обсуждал, кто она такая. Когда я как-то спросила о ней, человек сделал вид, что не слышит. Да, собственно, я и не стремилась узнать о ней что-либо…

Николай умер в тот же год, по осени, вскоре после продажи мне дома.

Читаю дальше.

…На полях приписка:

«17 июня день рождения королевы Елизаветы».

О-о…

Сегодня как раз 17 июня! С днём рождения, королева!

Простите, ваше величество, что свои поздравления шлю из подполья и самолично не могу поздравить – по причине моего плачевного положения…

Я, с удвоенным вниманием, снова принялась читать записки (исполненные хорошим, вполне пушкинским языком, в форме документальной повести), кстати, вспомнив, как много выгребала из дома старых газет, в том числе, и на иностранных языках. Все они были подпорчены грязью и сыростью, прочтению не поддавались, но было их – и в самом доме, и на чердаке, и в кладовке, очень много. Аккуратно перевязанные в пачки, они лежали стопками. Я долго, лет пять, просушив пачки на солнце, растапливала ими печку. Ни на что другое они уже не годились…

Да, так оно и было, наверное – это настоящая повесть. После весьма остроумных размышлений, в книге, которая оказалась обычной толстой, надёжно прошитой тетрадью в кожаном переплёте, – о природе человеческой лени, – шли, похоже, исторические хроники:

«…Романовы знатного боярского рода, потомки Андрея Кобылы, до начала шестнадцатого века именовались Кошкиными, потом почти сто лет звались Захарьиными».

С тринадцатого года семнадцатого века это царская династия.

А с 1721 уже императорская.

Закончилась она, как российская династия правителей, февралём 1918 года…

(Далее шёл пропуск – густо зачёркнуто лиловыми уже чернилами – видно, много позже самой записи.)

Потом:

«…Когда королю Дании Христиану Х сереньким октябрьским днём 1928 года передали трагическую весть о смерти русской родственницы – ненавистной ему тётушки – вдовствующей императрицы, он, конечно же, не зарыдал и даже НЕ ЗАПЛАКАЛ…»

А, возможно, с трудом сдерживал свою радость, ядовитый, алчный человек… Вообще-то не в духе он бывал только тогда, когда ленился, или когда у него не было сил бороться с неудачами. Вот уже несколько лет он со всё нарастающим раздражением переносил присутствие в своей столице, прекрасном и таинственном городе Копенгагене, знаменитой вдовы – русской императрицы Марии Фёдоровны. Похороны отвлекли его от этих печально-радостных размышлений. Он был деловит, собран и не сразу вспомнил о ларце императрицы, том самом злосчастном ларце, в котором она хранила вывезенные из России драгоценности – чудесной красоты воистину царские украшения. И когда дело дошло всё же до ларца – тут и стало ясно, что счастливый момент встречи с прекрасными произведениями ювелирного искусства, похоже, откладывается на неопределённое время…

Ларец исчез!

Пропавшие Сокровища

Урождённая принцесса Датская Мария-София-Фредерика-Дагмара родилась в 47 году девятнадцатого столетия. Её родители – король Дании Христиан IX и королева Луиза, просватали пятнадцатилетнюю красавицу за Николая, старшего сына русского императора Александра II. Но будущему мужу юной датчанки не суждено было долго жить.

Умирая, он слёзно просил своего младшего брата, Александра III, выполнить взятые им брачные обязательства. Так принцесса Дагмара стала супругой русского царя Александра III. Зажили они вполне счастливо.

В знак своей горячей любви Александр часто дарил драгоценности своей юной жене – так у Дагмар вскоре составился ларец, полный настоящих сокровищ. Помимо редчайших брошей и изумительных колье, браслетов и воротников, шитых чистыми бриллиантами, в нём хранились ещё и пасхальные яйца Фаберже. Было там и знаменитое яйцо «Колоннада».

И никто не знал, что умная Дагмар, по получении очередного подарка от своего любезного мужа, тотчас же тайно заказывала копию полученного сокровища. Копии были столь искусны, что разглядеть разницу в них затруднялась даже сама Дагмар.

Дагмар любила подолгу разглядывать эти чудесные подарки – вот блистают низки чёрного жемчуга, вот искрятся изумруды, рубины и сапфиры, переливаются гранями бриллианты чистейшей воды.

А вот великолепное византийское украшение – тиара из рубинов с крупными алмазами, гарнитур из розовых бриллиантов. А вот чудесный парадный бриллиантово-алмазный пояс! Ах, как всё чудесно и как всё ей к лицу!

Всё-таки она была ещё совсем девочка, романтично влюблённая во всё прекрасное, эта юная красавица Дагмар.

…Оба ларца с мужниными подарками Мария Фёдоровна всегда возила за собой, но только про один было известно…

(Ага! Как теперь первые лица государства носят за собой ядерный чемоданчик, и никто не знает, насоящий ли он-развеселившись, подумала я, на минуту откладывая чтение).

…Были драгоценности при ней и во время тяжёлого разговора с сыном, когда Николай II принял роковое решение об отречении от власти. Были они и в Киеве, где ей немецкий посол секретно сообщил о том, что в прессе скоро появится собщение о гибели сына и всей царской семьи – в Ипатьевском подвале, и что на это не следует обращать никакого внимания.

Однако последовал за вдовствующей императрицей на борт английского броненосца «Мальборро», вывозившего её и дочерей в Европу, только один ларец. Но это тоже было тайной.

Европа! И вот там-то за чудесными сокровищами началась самая настоящая охота! Много тягот Дагмар пришлось пережить в изгнании, но ни одна драгоценность из ларца не была продана. И было что беречь – ни у кого ничего подобного никогда не видывали!

Сестры …

Дагмар родила двоих дочерей – Ольгу и Ксению.

Ольга была преданной маминой дочкой – до последнего дня с любовью ухаживала за больной матерью, когда ту сморил тяжкий недуг.

Ксения же решительно порвала со старым, направилась в Лондон и там надёжно осела.

Она быстро сошлась с английской королевой Мэй, та с готовностью взяла её под своё крыло, и с этих пор Ксения ни в чём не знала отказа.

Её старшая дочь, красавица Ирина, вышла замуж за убийцу Распутина Феликса Юсупова, их семья обладала несметными богатствами, большую часть которых они всегда благоразумно держали за пределами России.

Ольге в этом смысле повезло меньше.

Но зато она вышла замуж по горячей любви – за Николая Куликова, брак этот был признан морганатическим, а потому рассчитывать на помощь родственников из царской семьи она не могла. Дагмар их звала ласково – «семья Кукушкиных».

Муж Ольги, ради прокорма семьи, работал конюхом. Кстати, неплохая специальность и очень увлекательное дело. На более подходящую работу в Дании его не брали.

Им довелось знать и унижение, и жестокий голод.

В 1932 году по обстоятельствам была продана за бесценок семейная вилла Виндере, Ольга поселилась на ферме и вплоть до отъезда в Канаду её семья жила тяжёлым крестьянским трудом.

Большую часть денег за Виндере прихватила Ксения – она заблаговременно вывезла всё самое ценное из дома, увозил её из Виндере роскошный лимузин Дагмар «Бельвиль».

Украденный ларец

Конечно, всё имущество Мария Фёдоровна оставила дочкам, после похорон сразу же хватились ларца. Но, странное дело, к моменту оглашения завещания ларца в Копенгагене уже не было.

Конечно, разъярённый Христиан обвинил во всём «эту нищенку» – Ольгу, оскорбив её публично, он поклялся, что «ноги её здесь не будет», теперь он отказывался признавать её не только родственицей, но и просто знакомой.

Однако ларчик открывался просто – его из Копенгагена в Лондон вывез последний царский министр финансов Барк, к тому времени он уже был советником директора Британского банка. А передала ему драгоценности умершей Дагмар графиня Юсупова.

О том, что у ларца был двойник – содержимое ларца ещё в России было тщательно и искусно скопировано, здесь, похоже, не знал никто. Ведь оба ларца – подлинный и копия – всегда содежались в большом секрете, а теперь один из них находился в тайном месте.

Копенгагенский ларец распечатали через полгода после смерти императрицы.

Управляющий британскими королевскими финансами сэр Ф. Понсонби, который присутствовал при этом событии, описывал (что и подкреплено печатью того времени) увиденное так:

«Шкатулка находилась при мне. Вошли королева и великая княгиня, которая убедилась, что лента, которой была опечатана шкатулка, не повреждена. Тогда её вскрыли и стали доставать по очереди драгоценности. Достали сначала низку жемчуга, подобранного строго по размеру, самая крупная жемчужина была со спелую вишню. По кучкам разложили изумруды кабошон, крупные рубины, великолепные сапфиры…»

После чего сэр Ф. Понсонби счёл своё присутствие неуместным и деликатно удалился.

И по-прежнему никто не знал, что предусмотрительная Дагмар, по получении очередного подарка от своего любезного мужа, тотчас же тайно заказывала копию полученного сокровища. Знали об этом все три человека – она сама, мастер-ювелир, который всегда находился при ней – до самой кончины, и её духовник.

Да, никто…

Однако слухи всё же откуда-то возникли.

Но слухи так и оставались слухами, потому что умная Дагмар всегда в таких случаях многозначительно молчала.

Фотографии их выдали

К тому же, так случилось, что полных списков драгоценностей Дармар, строгой описи содержимого ларца почему-то не осталось. Однако королева Мэй всё же приобрела «по каталогу» кое-что из чудесного ларца.

Потом вдруг по поводу ларца наступила глухая тишина. О драгоценностях словно вовсе забыли. И уж, конечно, никто не вспоминал о тех слухах, что, возможно, была ещё и копия ларца…

Первой засветилась жена Барка. Не удержалась-таки и явилась на один из приёмов в тончайшей работы изумрудном браслете с бриллинатами. Возможно, это была плата Барку за ту работу, которую он выполнил, похитив ларец.

Жемчужные воротники, корсаж из бриллиатнов «по странной случайности» оказались у жён английских банкиров и дельцов с Уолл-стрит. Возможно, торговлю драгоценностями вела сама Ксения.

Однако наиболее ценные вещи всё же оказались у английской королевы Мэй, а после её смерти украшали самых именитых дам Виндзорской династии…

(Я вспомнила одну передачу по тв – брошь с овальным сапфиром с бриллиантовой застёжкой и подвеской из каплевидной жемчужины, которую Марии Фёдоровне подарил ещё свёкор Александр II, и она украшала Дагмар на одном известном парадном портрете, красовалась теперь на нынешней королеве Елизавете.

Овальной бриллиантовой брошью с застёжкой, подаренной Дагмар мужем, была украшена герцогиня Кентская.)

…В этой же семье находится и бриллинтовая таира V-образной формы с сапфиром в центре, в которой Мария Фёдоровна изображена на многих дореволюционных фото. Там же и воротник из бриллиантов и жемчуга, украшавшие Дагмар во время празднования 300-летия Дома.

Так, брюлики значит. Я была немного в теме. В 1990 году мне, в связи с одним пикантным журналистским расследованием о бурной деятельности Раисы Максимовны, пришлось поработать в алмазном фонде Гохрана, ну и ещё кое-что я знала из секретной литературы, кое-что видела в хранилище, куда меня лично за руку привёл спасаемый мною в те годы от расстрела директор Гохрана Бычков… Всё сходится.

«Только полвека назад появились в прессе первые объяснения того, как и когда английская королевская семья приобрела русские царские драгоценности. Английский двор настаивал на законности приобретения. Однако, когда дело дошло до озвучивания суммы, которая была уплачена за драгоценности из ларца, стало ясно – тут не без лжи…

Все говорили разное.

И лишь в 1984 году Гурий Николаевич оставил расспросы – из дипломатических соображений.

Так же ответила ранее и Ольга Александровна: „К чему обострять отношения?“

Англичане были единственными, кто в тридцатые годы ХХ века не протестовал против широкой распродажи большевиками царского имущества».

Что бы всё это значило, однако?

Кто же писал повесть о царской семье в форме хроник – здесь, в таёжной глуши, в семи километрах от мордовского гулага?

Я кстати вспомнила ещё об одной удивительной находке здесь, в своей кладовке – маленьких кирзовых сапожках на десятилетнего примерно мальчика. Они были столь изящны, столь красивы, что я не стала их выбрасывать. Кожа от времени сделалась жёсткой и сероватой, деревянные гвоздики кое-где уже подгнили, носить их никто, конечно, не смог бы, и принадлежали они, возможно, тому самому мальчику на фото.

Во всяком случае, на нём точно такие же сапожки…

Странная, однако, история.

Я перебралась на скамеечку рядом с клумбой. На ней уже густо бутонились флоксы, никаких других цветов больше нет, а ведь в мае порядком цветов высадила – и сенян, и рассады!

Повыдергали, похоже, и рассаду баклажанов, и редиску, остались только молодая свекла и непрореженная, кучками, морковка.

Да и то, возможно, из-за высокой травы – просто не заметили.

…Я наклонилась, взяла в руки камень бледно-серого цвета – их тут полно валяется. Легко разбила его о скамейку – это известняк.

Внутри камня полуистлевшая трава, из неё через много-много лет может получиться каменный уголь. Трава эта – осока. Вон её полно растёт у меня в низах. Весь огород, где раньше была пахота, постепенно превращается в болото. Оттого что речку не чистят, а чистить её надо каждый год и – по всему руслу, иначе дно заносит, река мелеет, а вода уходит в землю, заболачивает берега.

Вдоль своего участка я её за лето несколько раз чищу, мотыжкой песок да кучи ила на берега выгребаю, но за моими пределами чистить не велят, чуть что – сразу крик:

«Не замай, пусть всё идёт как есть».

Один мужик года три назад бульдозером дно речки прочистил – порядком, с километр, так не поленились, всем селом на протест вышли, и снова весь песок обратно в речку посваливали…

Откуда здесь камни? Из болота, конечно. Известняк из воды выделяется и обволакивает осоку.

У места выхода ключа, где много выносится минеральных солей, почти всегда селится ольха. Она как бы указывает, что здесь есть ключ.

Ольха в моём огороде выросла уже в те времена, когда в доме никто не жил. Ствол её не был слишком толст, и хотя я срубила ольху топором (она делала тень на пологорода), всё же удалось посчитать её годовые кольца – что-то около пятнадцати-семнадцати их было.

Потом она дала целую ольхую рощу вдоль реки. Побежали молодые ольхи вверх по течению, а там, в пяти километрах, был уже другой ключ – исток моей речки.

Ольха любит проточную воду и всегда её ищет.

В подлеске ольхи заросли чёрной смородины, калина, крушина и хмель по стволам. Чёрная смородина уже старая, два десятка лет для неё много. Вырубить её никак невозможно, корни могучие, тянутся по земле, от них густо вверх – вертикальные побеги. Ягод мало, а во внутрь не пробьёшься.

Да и опасно лезть в эти дебри – там могут быть змеи…

Я положила обе книжки в сумку и потрогала рану. Вроде не течёт боьше. Надо же идти. Срочно идти.

Голова моя кружится, в теле лёгкость подозрительная, я боюсь потерять сознание. Хочется от слабости лечь и лежать, лежать долго и вольно, без всякого движения.

Но лежать – это смерть!

И потому… надо собраться с силами и идти.

Да!

Надо срочно идти. Но куда? Идти надо к своим друзьям, Дусе и Лёше.

Но как только я осторожно шагнула, кровь из раны, было, совсем уже успокоившаяся, снова полилась ручьём.

Это точно – повреждён сосуд… И – не мелкий.

Идти, однако, надо было не смотря ни на что, дело принимало серьёзный оборот. Я и так уже потеряла много крови и чувствовала сильную слабость.

Однако идти можно было, только сильно зажав рану, поверх тугой повязки, ещё и рукой – она то и дело сползала.

На мне была длинная черная юбка. Чтобы прижать рану ладонью, надо поднять край юбки едва ли не до пояса. Идти в таком виде по улице села категорически невозможно.

И я пошла лугом. Так оно ближе, конечно, но и опаснее. Лугом уже давно никто не ходил, кроме разве что коров. Тропки заросли, легко оступиться и провалиться в болото. А тут ещё речка моя разлилась больше, чем обычно, да ещё дождь утром проливной был, нескоро вода опадёт. А дно у неё неровное, идёшь-идёшь, вроде мелко, а потом вдруг – ух…

Я тупо стояла и раздумывала, как же мне перебраться на другой берег. Ведь если я оскользнусь и упаду, то из-за раны на ноге и большой потери крови могу внезапно потерять сознание и захлебнуться на мелководье, речка вообще-то неглубокая.

Голова закружится, и привет…

С отчаянием подумала, что придётся всё-таки идти селом, по дороге. Выбора нет.

Вот смехота будет…

И тут раздалось слабое шуршанье – ба, да это же опять моя бурозубка – вот она выскользнула из травы!

Может, всё-таки, это та самая ручная мышка, что в прошлом году сидела у меня на плече и играла с моими волосами?

Тут бурозубка, вильнув хвостом и пробежав по моей ноге – по пясне, скокнула в воду и ловко поплыла.

Зверушка сделала небольшой круг, ещё круг, повернув голову, посмотрела на меня, и снова быстро поплыла вперёд, к другому берегу, рассекая, как маленький катер, воду.

Она словно приглашала меня войти в речку и следовать за ней.

Я осторожно пошла по воде, не спуская глаз с быстро плывущей впереди меня бурозубки. Шубка её густа и непромокаема, поэтому бурозубки охотно плавают в любое время года.

Она распустила плавательные оторочки на пальцах, выровняла киль на хвосте, сильные лапки её делали довольно мощные гребки, редуцированные, маленькие, как и крота, ушки, совсем плотно прижались к аккураной головке… Они почти не отделялись от неё. Полуслепые глазки не знаю как видели цель, но у неё, конечно, было сверхосязание.

Вот этим своим сверхчувством она и руководствовалась в путешествии по земле и воде.

Вскоре мы с моей невольной проводницей благополучно достигли другого берега – бурозубка, возможно, определяя упругость и плотность воды, мерила таким образом расстояние до дна и безошибочно выбирала самый безопасный путь – по мелководью. Я не замочила даже колен.

«Малышка, с меня банка дождевых червей!» —щедро пообещала я, всей душой благодаря любезную бурозубку.

Но она, смешно встяхнувшись и разбросав вокруг себя мириады мелких брызг, уже скрылась в этой густой высокой прибрежной поросли. Возможно, завидела невдалеке жирную полёвку или толстого блестящего жука на обед.

Берега речки уже сильно заболочены.

Когда-то я там, на этих берегах, чуть не заблудилась – как мультфильмовский ёжик в тумане. Решила идти домой напрямик – как раз возвращалась из леса вечером и очень устала, а делать круг, идя по дороге, просто не было сил…

С тех пор поле стало лугом, а местами и болотом.

Село отсюда хорошо смотрится – всё на буграх. Вообще место холмистое. Тянется оно в поперечнике больше двух километров. Но улиц почти уже нет – так, отдельно друг от друга разбросаны покосившиеся строения, кое-где три-четыре подряд. А когда-то здесь негде было и будку втиснуть, так плотно стояли дома друг к дружке.

Более семи тысяч дворов было в селе.

Беспредельная череда возвышенностей и впадин, низин, оврагов, глины да песка. Здесь особенно много красных гнин, на них, этих краснозёмах, хорошо родит картошка.

Это место – типичная морена.

Суглинки. Нет больших рек поблизости, наша речка всё-таки невелика. Да и очень больших болот поблизости тоже нет. Но если появится где ничтожная впадинка, вскоре она уже окажется заболоченной.

Луг этот самый большой в окрестностях села. Тянется он точно до Красной Горки.

Там, за Красной Горкой, есть ещё одно сказочное село – Васильевка или Базилика Тёмная, как её некоторые старушки называют. Его, по преданию, основали вокруг храма в память о Василии Тёмном ровно за пятьсот лет до моего дня рождения – между днём смерти этого загадочного человека и моим днём рождения ровно полтысячи лет, день в день. А это, говорят, означает вот что: – на мне есть некое обязательство памяти непонятного пока свойста.

Какого – не ясно. Но – есть.

Восстановить там храм? Но как? От него даже фундамента не осталось!

Не знаю. Однако меня эта местность по-прежнему интригует, это правда. Обязательства надо исполнять, ведь это те «долги наши», которые нам никто и никогда не простит…

Луг порядком уже заболочен.

Тут и там колоски, обычные обитатели таких вот лугов. Только многолетники и могут здесь выжить, луг ведь каждый год косят, да и коровы пасутся с апреля по октябрь.

У многолетников под дёрном мощные корневища, они и сохраняются, несмотря на косьбу и прожорливый скот, а у однолетников один способ размножения – семена, но до них растению ещё надо дожить…

Не у всех получается.

Выживают чаще те растения, которые менее прихотливы. А ещё те, что живут не наособищу, а сообществами, в которых царит видовое разнообразие. Это и понятно, один вид подъел из почвы одно, другой – другое. Это хорошо, когда всем разного хочется – кому севрюжки с хреном, а кому – демократии.

Тогда всем всего хватает. А когда один только вид всё заполоняет, то получается вроде собаки на сене – сам не гам и другому не дам…

Ну а когда уж сообщество так уделает занятую территорию продуктами своей жизнедеятельности, что и ступить негде, то оно самопроизвольно переползает куда-нибудь в другое место, или, если свободных мест нет, а захватить чужое не получается, оно и вовсе погибает.

А его место тут же захватывают те растения, которым наплевать на их отходы, они даже могут ими, этими отходами вполне успешно питаться, если не очень много пищи «в сухом остатке».

И снова жизнь бьёт ключом.

Вывод очевиден – чем хуже условия, тем чаще меняется на данной местности лидер, господствующий вид.

Луг имеет свои особенности, и одна из самых интересных – это принципиальное неприятие долгосрочной монархии – одного-единственного господствующего вида на лугу никогда не потерпят другие растения. Лидеров должно быть не менее двух, но и – не более трёх. Впрочем, в человеческой истории тоже правили чаще всего парой – царь и партиарх, или управлял непосредственно триумвират.

А вот ещё одна интересная особенность, вполне соотносящаяся с человеческим сообществом. Как только начинаются сильно меняться внешние условия, тут же неизвестно откуда вдруг появляются новые виды, каких здесь ранее и вовсе не было, причём появляются они в огромных количествах.

И население луга резко возрастает.

А дело в том, что перемена условий выбила из привычного ритма те растения, которые здесь ранее доминировали. Они уже не хозяева ситуации, но всё ещё продолжают оставаться на лугу. Однако уже набежало множество новых претендентов, которые не прочь под шумок пролезть в местную элиту, не имея на то никаких законных оснований.

Ещё неизвестно, что им здесь обломится, да и обломится ли вообще, но они, на всякий случай, уже тут как тут.

Вот почему на лугу всегда царит большое разнообразие – лугу всё на пользу, кроме того, что превращает его в болото…

Бай…

Всё-таки не могу не думать о ране. Это слабость. Её надо преодолеть. Начнём тренировку немедленно.

Итак, не думать о ране, не думать…

Иначе… че-че-че…

Половина луга уже пройдена, хорошо видны дубы на Красной Горке. В прошлый год их сильно подъел шелкопряд. Почти голые стояли деревья. Сейчас вроде ничего. Оклемались.

Дуб на Красной Горке растёт царственно – там кое-где оставлены дятлины, светлые места, на них и косят траву. Дубы за эти годы, пока я здесь живу, заметно разрослись, травы под ним стало меньше. Дубрава эта всё-таки очень молодая.

Лет сто ещё простоят, точно.

У молодых дубов очень внушительные, могучие ветви, они могут идти к стволу почти под прямым углом. А всё потому, что в детстве, в сенокос эти дубки скашивались под самую шейку – вместе с травой.

Верхушки у них поэтому и нет.

Коса не страшна только тем всходам, котрые прямо у ствола присторились. Но там мало света, а без него дереву не вырасти.

Нет в мире совершенства.

Почва на Красной Горке тяжёлая, особый такой плотный суглинок, называется он поддубица. Здесь лопата не поможет. Эту землю нужно рубить топором.

Под дубами есть подлесок из осин, а в длинных траншеях растут моховики, симпатичные грибы с коричневой шляпкой и зелёным, словно мох, подбоем.

Семенные дубки всегда имеют сильно утолщенные корневые шейки, косят ведь раза три-четыре, пока дубок подрастёт, и каждый раз он терпеливо начинает сначала – отрастать от корня.

Хороших грибов в дубраве всегда много. В конце июля, после обязательной грозы и тёплых ливней пойдут белые грузди, в иной год их тут сплошные заросли. У этого груздя всё белое – и шляпка, и пенёк, и пластины. В нём много белого сока, шляпка у него воронкой.

А вот дальше, за Красной Горкой, ещё одна дубрава есть, но она совсем уже другая, низинная. В котловинах и лощинах, где воды побольше, там и растительность другая. Второй ярус здесь уже не из молодых дубков или осинок, а целиком из кустарника.

Дуб такой особенный – может расти и в очень затенённых местах. Почти без света. Потому его и много бывает в зарослях низин, но почти нет его в девственных лесах.

Дуб вообще не переносит толчею. Он – как степенный старинный купец, любит устраивать свою жизнь основательно.

Справа от дубов идёт особый лес – сосновый, на боровых песках. Он растёт не сплошняком, а в виде небольших углов, на вершинах и склонах холмов.

А за этими боровыми песками опять болото, там живёт бедная сосна – жалкая такая, корявого вида, вся лишайная…

Красновато-серый моховой ковёр, слегка кочковатый. Из-за брусничника, конечно, такой оттенок.

Сосна эта живёт скучно и не долго – да и какое уж тут веселье? Более ста лет ей не прожить никак. К этому возрасту она уже вся будет полумёртвая, густо облепленная паразитами-лишаями. Её губит мох, он нарастает, слой за слоем, и не даёт воздуху достигать корней. Главый корень, вертикальный, уходит, как насос, в глубину земли, боковые, почти горизонтальные, остры, как пики.

Но от наступления моха это её всё же не спасает.

А этот лесной хулиган растёт быстро, по два сантиметра в год. Если бы кто-нибудь заботливый регулярно очищал корни сосны от подушек мха, она жила бы здесь вечно. Ну, пусть не вечно, но очень и очень долго.

У неё нет придаточных корней, как у многих других растений, это для неё беда. Но зачем-то именно так распорядилась природа. Может быть, таким образом обеспечивается её «корабельность» – прямой, высокий ствол?

Вот опять болотце, оно само по себе, к лугу не относится, это левая граница луга. Раньше на этом месте вообще могло быть озерце, или несколько небольших озер с открытой водой. Возможно, это были очень древние озёра, относящиеся к последнему ледниковому периоду. Вот бы с кем поговорить по душам.

Когда они заполнились растительностью, то постепенно обмелели, заросли осоки вышли на сушу, там было много влаги. Дальше идёт широкая полоса – осока, ива. А вот весьма опасное место – чёрно-ольховая трясина. Мох в этих местах, как подушка.

Ну вот, почти пришла. Тут уже подножье Красной Горки. В подлеске много ели, она равнодушна к солнцу, потому ей здесь вполне комфортно. Её тоже губит мох. Единыжды поселившись здесь, он заведёт моду на повышенную влажность, будет держать её как губка, и, в конце концов, корни ели замокнут.

Сосне здесь совсем неуютно. Она любит свет.

Что здесь было раньше?

Природа чутка ко всякому прикосновению человека, которое нарушает естественный ход её развития. Одна форма сменит другую, или развитие внезапно пойдёт совсем в другую сторону…

Я шла и почти насильственно думала о чём угодно, но только не о том, как мне удержать рвущуюся от напряжённой ходьбы кровь наружу. Я просто крепко держала прижатую ладонь на бедре, и старалась изо всех не думать о том, как сейчас ведёт себя моя рана. Нога не болела, боли я по-прежнему почти не чувствовала, всё моё внутреннее чувство было растворено в одной-единственной мысли – дойти до места.

Ни упасть, ни просто лечь отдохнуть я не могла себе позволить. Я опасалась головокружения, потери сознания, это было бы равносильно смерти – достаточно полежать хотя бы полчаса с открытой раной, как чувство реальности будет утрачено, и силы покинут тебя навсегда.

Помощь не придёт ниоткуда.

…Пейзаж уже весь, вдоль и поперёк, обдуман и обмыслен. Чтобы как-нибудь ещё отвлечься от мрачных, пугающих мыслей, я принялась фантазировать о том, что здесь, на этих вот лугах, было раньше.

Во время войны в селе недолго был совхоз, а на этих полях сажали капусту. Говорят, росли качаны размером с большой арбуз.

Впечатляет.

Ладно, а до капусты что здесь было? За много до неё веков?

При Петре здесь построили заводское село, Царское, как окружающие долго его называли, старики так называют его и теперь.

Мой дом как раз и стоит напротив Красной Горки – на Железной Горе, на голом шлаке, который сбрасывали здесь, на этом месте, рядом с бучилой, прудом у плотины.