Неон, она и не он Солин Александр

6

Спал он плохо, а проснувшись, испытал вялое любопытство: «Интересно, как быстро она заведет себе нового мужика…», после чего отправился бродить по квартире, подыскивая себе тихое место в новом растерянном мире и привыкая к непривычно бесцельному состоянию. Проходя мимо своего стола, он поймал глазами ее цветную, веселую, теперь уже издевательскую улыбку, которая, выйдя за рамки фотографии, заслонила собой весь свет. Он шагнул к ней, рванул ящик стола, опрокинул и сгреб ее туда. Вспомнил про бумажник, дошел до прихожей, достал его из куртки, мрачно и мстительно извлек фото, хотел тут же его разорвать, но в последний момент удержался и кинул ЕЕ лицом вниз в тот же ящик.

За завтраком мать сочувственно на него поглядывала, пыталась невинными вопросами выудить трепещущие подробности, но он скупо и односложно отбивался, так что узнать, кто от кого ушел и надолго ли ей не удалось.

Оказалось, что у него теперь масса свободного времени, можно снова курить и не бегать. Правда, книга не читалась, телевизор не смотрелся, Интернет раздражал, музыка пролетала мимо ушей, и все прочее валилось из рук. Перепробовав домашние средства забвения, он напросился в гости к Юрке и в пять часов вечера отправился к нему на Алтайскую.

Их стратегические планы, в согласии с которыми они держали деньги в одних и тех же банках, работали с теми же брокерами, следовали единым схемам и расчетам, словом, во всем поступали солидарно, совпадали даже в топографии. И когда он приобрел квартиру на Московском, Юрка выбрал сравнительно тихую улицу у него под боком, а загородный дом построил в тех же местах, где и он. И только в семейном устройстве их планы разошлись – здесь Юрка тихо и незаметно обошел его на шестнадцать лет, что и открылось ему по-новому вместе с входной дверью, за которой его улыбками встречало все Юркино семейство. Он вошел в просторную прихожую, поставил в сторонку большой пакет с виски и сладостями и приготовился к объятиям.

– Здорво, бродяга! – приветствовал его друг, крепко обнимая. – С Новым годом, дорогой! А чего один? Где невеста?

Обняв друга, он потянулся к его жене.

– Ну, наконец-то! Живем в двух шагах, а видимся раз в год! – обняла его, сверкнув игривой искрой зеленовато-карих глаз, Татьяна, Юркина жена – женщина своенравная и вполне еще соблазнительная.

Разумеется, Юрка с Татьяной уже знали о его жизнеутверждающих планах, и когда выпили за фондовый рынок-кормилец, то тут же захотели выпить за гостя, его невесту и их будущее счастье. Он ждал этого, и ждал с каким-то болезненным нетерпением, так что когда наступила его очередь он, криво усмехнувшись, сказал:

– Спасибо, конечно, но пить не за что – мы расстались!

– Как?! – грянул дуэт, который ранее в программе не значился, но был исполнен с редкой слаженностью. Последовавшие затем беспорядочные вопросы свелись к двум сиамским близнецам недоуменного жанра: «Как это случилось и кто виноват?»

– Она считает, что я. Я считаю, что она…

Ну, как им, счастливым, объяснить, что молния, у которой он был на побегушках, не оценила его прыти, не воздала должное его страсти, с которой он, не жалея голоса, катился от горизонта до горизонта, восхваляя и прославляя на все небо ее ослепительные достоинства!

Хозяева восприняли новость каждый по-своему.

– Я, конечно, ее не видел и ничего не могу про нее сказать… – озадаченно начал Юрка.

– Ой, да что там на нее смотреть! – своенравно перебила его Татьяна. – Если она такого парня, как Димка, не оценила, то с ней все ясно! Не переживай, Димочка: все, что ни делается – к лучшему!

– А я и не переживаю! – с натужной беспечностью ответил он.

Когда Татьяна удалилась на кухню, Юрка налил очередную порцию виски и участливо сказал:

– Ну, давай, рассказывай, что там у вас случилось! Ты же говорил, что лучше ее на свете нет, и все такое!

– Знаешь, у меня такое впечатление, что ей никто не нужен, хоть ты расшибись! – вдруг прорвало гостя.

– В смысле, мужик не нужен?

– Нет, мужик-то как раз нужен, еще как нужен…

Он неожиданно вспомнил их последнее барахтанье, ее прикушенную ровными зубками нижнюю губу, распахнутые слепые глаза, страдальческую гримаску и с неловкостью почувствовал, как вскинул голову его часовой.

– Тогда что не так? – продолжал пытать его Юрка.

– Не знаю, не могу понять. Вроде все у нее, как у всех баб, и даже лучше, а счастья своего не понимает. А, впрочем, мне теперь плевать! Я теперь в кэше…

– Ты погоди плевать, ты конкретно скажи, что случилось!

– Да случилось-то все по-глупому: не понравилось ей, видите ли, что я с ее подругой на брудершафт долше, чем надо целовался! Нет, ты представляешь, а?

– Да иди ты! Нет, что, правда?! И больше ничего?!

– Ничего…

Юрка откинулся на спинку и стал похож на эскулапа, знающего, как одним махом вылечить чуму. Подавшись к другу, он уперся в него взглядом:

– Димыч, ты что, не понимаешь?

– Ну…

– Ну, это же элементарно! Ревнует она тебя, и больше ничего!

– Вот и я так думал! Но она мне доходчиво объяснила, что для того чтобы ревновать, надо любить, а она меня не любит…

– Не любит, говоришь? Ишь, чего захотел! – неожиданно полыхнул взглядом Юрка. – А я тебе так скажу: у меня хоть и не было столько баб, как у тебя, но про любовь я кое-что знаю! Я за моей Танькой столько побегал, пока не добился! Ты, между прочим, со своей уже спишь, а я с Танькой только после свадьбы! Ты понял разницу?

– Понял, понял…

– Так вот за то, чтобы ты все понял, и чтобы у вас все было хорошо! – строго взглянул на него Юрка.

В течение всего разговора, пока его друг, словно хирург, штопал его сердечную рану, он испытывал болезненное наслаждение как от самой операции, так и от тайного сопротивления ей. Позволяя наложить очередной шов, он незаметно от Юрки тут же освобождался от него, возвращая себе ноющую боль. Под конец он сказал:

– Ты знаешь, нет худа без добра: теперь я свободен и могу, наконец, подумать об эмиграции.

– Ну и дурак! – заключил Юрка.

…Она бы поняла, если бы он позвонил, но он не звонил, и она занервничала. Не потому что дорожила им, а потому что он должен был позвонить. Не может верный пес вот так внезапно утратить верность, иначе его верность притворная и ничтожная. Разумеется, она говорила бы отрывисто и сухо. Разумеется, отклонила бы его извинения и не разрешила бы приехать, но надежду бы оставила.

Она провела первый день нового года в затворницах, и в одиннадцать легла, оставив дверь в спальную открытой. Кошка Катька, воспользовавшись поблажкой, пришла и неслышно устроилась у нее в ногах. Ее хозяйка никак не могла заснуть, вздыхала и ворочалась, сменой ног вздымая ее лежбище, а вскоре принялась беззвучно плакать. Катька, осторожно ступая, пробралась в расположение ее рук и предложила свое участливое мурлыканье. Хозяйка уложила ее себе на живот и, деликатно шмыгая, принялась рассеянными движениями извлекать из пушистой глубины кошачье электричество. Иногда рука ее задумывалась, нервно теребила чуткую антенну Катькиных ушей, и вдруг, спохватившись, принималась торопливо сметать с мурлыканья сухие искры. Хозяйке было плохо, грустила и Катька. Ей было жаль, что исчез этот славный добрый человек, тайком от хозяйки угощавший ее бужениной. Откуда ей было знать, что плакала хозяйка вовсе не из-за него, а от жалости к себе.

На следующий день, предварительно с ней сговорившись, явились Светка и Дина. И если она согласилась на встречу, то лишь затем, что рассчитывала подпереть свое смятение сочувственным мнением подруг.

– Ну, рассказывай, что у вас случилось! – требовательно начала Светка, как только они уселись за кухонным столом.

– Ну как что? Человек провинился, я его отчитала, ему не понравилось, и он ушел, – со спокойной улыбкой ответила она.

– Человек провинился в том, что целовался со мной на брудершафт? Выходит, это я виновата? – поджала губы Светка.

– Нет, Светочка, ты ни в чем не виновата. Ни ты, ни Ирка с Юлькой. Виноват только он! – заверила подругу Наташа.

Светка с Диной переглянулись.

– Надеюсь, ты понимаешь, что это несерьезно? – с надеждой спросила Светка.

– Кому как! – пожав плечами, отвечала Наташа.

– То есть, ты хочешь сказать, что поцелуй на брудершафт серьезное основание, чтобы выгнать солидного жениха? – обострила несуразность наказания Дина.

– Именно так! – воскликнула Наташа, начиная раздражаться оттого, что скрывая главную соучастницу, она вынуждена делать из мухи слона, заведомо ставя себя в глупое положение. Получалось, что она и подруги имели в виду разные по тяжести деяния, но одно и то же наказание. Очевидно было и то, что с каким бы художественным жаром она не описывала эти несколько лишних секунд, превращавших невинный ритуал в молчаливый сговор, им не дано было уловить их горбатое значение, как огрубевшим пальцам трещину на лаковой поверхности.

Подруги снова переглянулись.

– Ну, хорошо, и что теперь? – спросила Светка.

– Он не звонит, я тоже не собираюсь. Да к тому же мне теперь все равно!

– Что значит – все равно?

– А то и значит, что очередной кобель мне не нужен! Хватит с меня Мишки!

– Но там, кажется, была другая история… – осторожно напомнила Дина.

– По существу та же! – отрезала Наташа.

– Послушай, подруга, если бы я обижалась на мужа за то, что он пялится на молоденьких девок, я должна была выгнать его через год после свадьбы! – насмешливо проговорила Светка.

– А чего это вы его защищаете?! – возмутилась она. – Я думала, вы меня поймете, а вы!..

– А потому и защищаем, что мы не слепые и кое-что видим, – внушительно заговорила Светка. – Правильно Машка сказала: он с тебя весь вечер глаз не сводил, а ты его за дверь! Очнись, подруга! – пощелкала она пальцами перед Наташиным лицом: – Ты не права!

– Наташенька, может, ты его просто ревнуешь и не хочешь себе в этом признаться? – с надеждой спросила Дина.

– Знаешь что! – с раздражением воскликнула Наташа. – Чтобы ревновать, надо любить, а я его не люблю! Надеюсь, хоть это вам понятно?

Светка поглядела на кошку Катьку, которая в этот момент запрыгнула на соседний стул, и иронически сказала:

– Да, Катька, ну и хозяйка у тебя! Просто отпад!

– В общем, вижу, вы меня не понимаете! – подвела итог Наташа и поджала губы.

– Не понимаем! – обрезала Светка. – А впрочем, для меня главное, что я здесь ни при чем. А дальше делай, как знаешь!

Молча допили чай и встали, чтобы уйти. В прихожей Наташа примирительно сказала:

– Девчонки, оказывается, я его совершенно не знала! Думала, приличный мужчина, а он обычный кобель!

– Слушай, Наташка, говорю тебе в последний раз: все мужики, а мужья особенно – кобели. И наше бабское дело – постараться удержать их на цепи. Каждая старается по-своему. Не хочешь стараться – не обижайся! – не скрывая раздражение, отчеканила Светка.

В пять часов вечера, так и не дождавшись его звонка, она заказала билет на самолет до Екатеринбурга, решив уехать на каникулы к родителям. После чего позвонила Марии и договорилась, что та присмотрит за кошкой. Когда на следующий день Мария пришла за ключами и между делом попыталась замолвить за бедного жениха слово, то в ответ услышала:

– Даже не говори мне о нем!

А как еще прикажете отзываться на имя того, о котором вслед за оскорбленным сердцем третий день твердит взбудораженный рассудок: «Да как он смеет не звонить?!»

7

Второй день разлуки (разрыва?) начался для него унылыми мыслями о поиске того места, где можно забыть обо всем на свете и куда надо прорываться через утомительные формальности, дорожные тяготы, непонятливость окружающих, сквозь непривычные запахи, слова и звуки, в компании чужих лиц и облаков. И все для того, чтобы добравшись туда, освободить натруженные поклажей руки, скинуть мятую одежду, бросить усталое тело в ближайшее кресло, налить полный стакан виски, выпить и сразу начать думать о ней. Он хотел бы не думать о ней, но не может. Он желал бы ее забыть, но она сильнее его. «Вздорная. Капризная. Недалекая. Неблагодарная. Распущенная. Вульгарная. Расчетливая…» Он ее ненавидит и умоляет оставить его в покое.

Стокгольм? Париж? Бали? Антарктида? Нет, улица Пляжевая в Ушково, за Зеленогорском.

Он позвонил Михалычу, человеку из местных, которого нанял присматривать за домом, и предупредил, что сегодня приедет. Собирался обстоятельно, не торопясь, приглядываясь к вещам, прицениваясь к их компанейским возможностям, отыскивая среди них занятные, способные увлечь и обмануть, как женщина или алкоголь.

Кинул в сумку сборник американского детектива – тут тебе и Рекс Стаут, и Рэймонд Чандлер, и Эд Макбейн; кинул «Женщину французского лейтенанта» – возможно, теперь он что-нибудь в ней поймет; кинул «Долгое падение» Ника Хорнби – может, теперь удастся дочитать. Поводил глазами по полкам и вдруг приметил зажатого в угол Блока: а не взять ли что-нибудь из раннего – туманного, меланхоличного и загадочного? Взял первый том.

Выбрал диски – трио Оскара Питерсона (бедный, неподражаемый Питерсон скончался за неделю до Нового года – какое нелепое совпадение!) с сумасшедшей версией «Сядь в поезд А», взял «Джаз модерн квартет», где они вместе со «Свингл сингерс» страдают благочестием на Вандомской площади и хрустально вальсируют на коньках в центральном парке Нью-Йорка. Не забыл Эррола Гарнера, Майлса Девиса с Херби Хэнкоком и Диззи Гиллеспи с «Дубль сис де Пари». Между прочим, прихватил недавно купленные по ее совету записи фортепьянных пьес Дебюсси. Кроме того, извлек наугад около десятка видеофильмов, к этому присоединил ноутбук, обнял мать, да и был таков.

Купив по дороге продукты, три бутылки «Chivas Rigal» для себя и две бутылки водки для Михалыча, он в три часа дня прибыл на место, где не был уже более трех месяцев. Михалыч, пенсионер и вдовец, встретил его с отцовской приветливостью, пожалел, что хозяин приехал без Ирины, которую он считал его женой, посетовал на нежилой дух в доме и зеленеющую при полном попустительстве зимы территорию, сообщил местные новости, поблагодарил за вовремя переведенные ему на карточку деньги, рассовал по карманам бушлата водку и оставил одного. Он окинул взглядом мерзлую синеву неба и подумал: «Интересно, что она сейчас делает?»

Зима словно спохватилась. Устав от хронического безволия, она в новом году решила быть строгой и, как бывает в таких случаях, начала с крайностей: заморозив землю, забыла про снег. Стеклянная трава с выпученными от холода глазами покрылась серебряной дрожью, и догорающий на самом краю голубого неба небесный камин не в силах был ее согреть. Он втянул морозный воздух со свежими следами заблудившегося духа сгоревших дров, прислушался к одинокой собаке, солирующей на виду у летаргической тишины, подметил на земле возле забора смиренные тени угасающего дня, поднял глаза на высокие сизые ели с красноватыми, в отблесках сонного солнца верхушками, и остро ощутив самопринудительное одиночество, отправился туда, где его ждал земной камин.

Шаг за шагом он обошел все двести пятьдесят квадратных метров полезной двухэтажной площади, делая это с единственной целью – выманить внимание наружу, чтобы не слышать, как оно скулит перед ампутированным органом обожания. Система отопления – устаревшая, скупая на тепло, работала в экономном режиме, и во всех комнатах было достаточно прохладно. Зайдя в спальную, он остановился у кровати, которую они с Ириной за три года расшатали до страстного стона. Бесстыдная наперсница их скрюченных забав, она своим звучным соучастием придавала им возбуждающую публичность. У него было категорическое намерение поменять мебель, чтобы не оскорблять невесту бесстыжим отзвуком былых страстей. Помнится, мечтая об их загородном житье, он представлял, как возбужденные водой и солнцем они придут сюда после жаркого дня и лягут, обнаженные, не заботясь об одеяле, и как прижмутся друг к другу горячей кожей. Представлял их пробуждение в струях утренней прохлады под пение невидимого за зелеными кулисами птичьего хора, и как он подберется к ней и прижмется грудью, животом и ногами к ее спине и ногам, повторив своим телом контуры ее тела и уткнувшись лицом в ее волосы.

«Ну-у!.. – сонным голосом, в котором не будет протеста, произнесет она. – Ну, Дима! Ну, не приставай, противный мальчишка!..»

Он торопливо отвел от кровати взгляд и вышел. Спустившись вниз, он разобрал продукты, а затем, прикладываясь к стакану и прислушиваясь к телевизору, не спеша приготовил обед и также не спеша пообедал.

«Интересно, чем она сейчас питается. Наверное, своими дурацкими полуфабрикатами…» – подумал он, ковыряя вилкой жареную форель.

Было около шести, когда он устроился с сигаретой у камина, глядя на огонь – такой же ручной и послушный, как его недавнее чувство к ней. Как долго еще до полуночи, когда можно будет попытаться заснуть! А завтра новый день, который надо пережить, а за ним еще день, и еще, и еще… Не жизнь, а сплошная мука! Но позволь, ведь тебя никто не гнал, ты сам ушел! Ты мог постелить себе на диване, а утром, проспавшись, она, возможно, сама бы ужаснулась, тому, что и как сказала. И потом – разве ты не знал, что она тебя не любит? Ты прекрасно это знал и терпел! Ты говорил себе, что твоя безответная любовь важна, прежде всего, тебе самому – ты обманывал себя. Ты сам себе казался кем-то вроде рыцаря, которому героическими усилиями предстоит завоевать любовь дамы твоего сердца – твоему усердию оказалось не по зубам ее насмешливое равнодушие. Ты привык, что последние пятнадцать лет любили тебя, и не любил сам. И вот теперь тебе отмщение. Теперь ты, наконец, знаешь, что чувствовали нелюбимые тобой женщины! В конце концов, если не желаешь терпеть эту пытку дальше, можешь позвонить ей и попросить прощение. Но если не собираешься впредь ее любить, тогда откуда эта ноющая боль утраты, эти конвульсии обескровленного счастья, эта тоскливая судорога ожидания? Они так безнадежны, что впору идти скитаться по свету!

Затушив сигарету, он взял «Женщину французского лейтенанта», открыл наугад и попытался сосредоточиться. Его внимания хватило на одну страницу. Захлопнув книгу, он бросил ее на столик. Встал, перебрал диски и с большим сомнением остановился на Дебюсси. Вернувшись в кресло, налил виски (виски-диски) и включил музыку, положив на колени оглавление.

Странные, ни на что не похожие созвучия наполнили гостиную. Прелюдии. Каждая, как обрамленный радугой бриллиант. У каждой имя собственное – неповторимое и колоритное. Оказалось, что музыка живет во всем: и в парусах, и в лунном свете, и в тумане, и в шагах на снегу, и в ветре на равнине, и в дельфийских танцовщицах, и в арабесках, и в затонувшем соборе, и в девушке с волосами цвета льна! Надо ее только услышать и извлечь!

«Как же я не знал этого раньше?! А она… Как можно быть капризной, недалекой, вульгарной, расчетливой, любя такую музыку?!»

Сосредоточенно глядя на догоревшие до жарких черно-красных внутренностей поленья, он докурил сигарету и присоединил ее к пылающим останкам. Затем потянулся и извлек томик Блока. Когда-то в одиннадцатом классе он по совету учителя литературы начал его читать, но, видно, не с того места и не в том возрасте. Отстраненная многозначительность ранних стихов отпугнула его не только от Блока, но и от лирики в целом. Кажется, настало время примерить на себя одежды влюбленного пилигрима. И он принялся читать жадно и внимательно, словно боясь пропустить ответ.

Ну, вот, пожалуйста, у поэта те же проблемы:

Не уверен, между прочим, поэт, в персоналиях любви! Значит, не одному ему не повезло! И все же поэт покладист и миролюбив:

И что же? Так и жить ему теперь в тревожном ожидании ее перевоплощений, чтобы снова бежать от нее? Или смириться и приговаривать:

А вот это точно про него сегодняшнего:

А вот и выход из тупика! Вот и дельный, циничный совет:

Именно так, именно так! Искать новой осени зарю – вот что следует делать! Ах, Блок, ах, провидец! И про осень он знал! Обо всем уже, выходит, знал поэт на двадцать первом году жизни! Знал и сообщил самым нетленным образом ему, Дмитрию Максимову, в грустную минуту его жизни. До чего же значительными и убедительными становятся стихи, эти пазлы чужой души, когда находят место в твоей душе!

Все так, только есть тут некоторое расхождение, относящееся к предмету словоподношения. Поэт, сдается, ждал непорочную деву. А кого дождался он? А вот кого – зрелую заласканную самку! Да, верно, сам он тоже не первой свежести, но будем откровенны: между его и ее употреблением – чувствительная разница. Сотни раз умирала она под чужими мужчинами, и сотни раз оскверняли они ее храм, беснуясь и сатанея перед его алтарем. А это значит, что ему досталась изрядно потертая реликвия любовного культа, чья священная благость, в отличие от культа религиозного, находится не в прямой, а в обратной зависимости к возрасту. Другое дело он – творец и повелитель ее животной страсти. Сходя на нее с языческих небес, он чист и невинен. Иначе и быть не может: он послан, чтобы пахать, но не похоти ради, а созидания для. Он – продолжение божьего перста, а она всего лишь порченая женщина, на которую пал его выбор. В этом и заключена чувствительная для них разница, а потому самое разумное сейчас – это, пользуясь случаем, завести нечто молодое и непорочное, чтобы хозяйничать в свое удовольствие на нетронутых угодьях, как и положено эсквайру духа. Назвавшись эсквайром, он внезапно вспомнил то, что помнят все: «О доблестях, о подвигах, о славе…», и дальше про фотографию. Вспомнил и испытал удовлетворение от совпадения своих импульсов с поступком автора. Ах, этот тонкий яд причастия к великому!

Вечер он завершил в решительном настроении, и перед тем как заснуть под деспотическое веселье голубоглазого вампира предупредил: «В любом случае, звонить первым я не собираюсь…»

…Вечером того же дня она добралась до квартиры, что находилась на седьмом этаже элитной многоэтажки, где ее родители жили уже пять лет.

Отделенный от частного сектора карантином площади и широкой, словно крепостной ров дорогой, дом бастионом возвышался над низенькими черными лачугами. После поцелуев последовал законный вопрос матери, поддержанный молчаливым взглядом отца:

– Почему одна? А где же жених?

– Занят жених. Какие-то срочные дела в Швеции. Я потому и приехала, что не хотела оставаться одна. Или вы не рады? – беспечно отвечала она.

Поскольку ничего существенного о нем она до сих пор не сообщала, от нее потребовали живейших подробностей.

– Ну, как вам сказать… Представительный, привлекательный. Серьезный, занятой. Богатый, да, богатый. Дом за городом. Хорошо ко мне относится. Щедрый. Да, очень щедрый. Живет с матерью в четырехкомнатной квартире. Ни разу не был женат. Не знаю, почему. Застенчивый? Вот уж нет! Застенчивые богатыми не бывают! Ах, в этом смысле! Нет, и в этом смысле все в порядке! Да, живем пока у меня. Потом не знаю. Кстати, он бесподобно готовит! Да, да, я просто поражена! Мне практически не приходится готовить самой! Нет, не разрешает! И посуду сам моет! Конечно, вручную! Что? Да, надо купить. Мне одной она была ни к чему, а теперь придется купить. Нет, квартиру убираю я, а он помогает. Ну, что еще… Любит музыку, читает. Да, подругам понравился. Даже очень. Нет, фото нет. Как-то не сообразила! Ну, в общем, все нормально. Конечно, приедем. Скорее всего, летом.

Рассказывая о нем, она поневоле оживила его образ, который благодарно приблизился и встал напротив, глядя на нее ласковым преданным взором. То же смутное беспокойство, как и в тот раз, когда она решила не ходить в парк, возникло в ней. Оно стремительно разрослось и вдруг вспыхнуло, осветив корявые черты ее несдержанности. Ощущение роковой ошибки тошным комом застряло в горле. Что на нее нашло и что она творит?! Вместо того чтобы искать примирения, она бежит от него за тысячу километров! Какая легкомысленная трусость, какое ужасное затмение на пороге новой жизни! Вот уже три дня судьба смеется над ней беззвучным смехом! Ей стоило большого труда удержаться и не убежать с телефоном в дальнюю комнату.

Перед сном она подошла к окну и долго смотрела на россыпь желтоватых фонарей внизу. Те из них, что поближе, делали свое дело отчетливо и ровно, молчаливо покалывая глаз радужными иглами. Прочие, отступая на запад, слабели, теряли ореол, пока не превращались в маячки, которым хватало сил лишь на то, чтобы не заблудиться во мгле. Глядя туда, где черное небо соединялось с заснеженной землей, она думала: он где-то там, в этой неприятной, съежившейся от холода темноте, потерянный и жалкий в своей обиде. Когда же он думает мириться? Неужели ему невдомек, что еще немного, и ее гордость превзойдет ее терпение?!

«В любом случае, звонить первой я не собираюсь!» – напомнила она ему.

8

Проснувшись, он некоторое время лежал на спине и разглядывал потолок. От вчерашней дерзости не осталось и следа. Вспомнив свое воинственное намерение обзавестись юной девой, он нехотя попробовал представить, где и как собирается ее искать, а найдя, о чем будет с ней говорить.

Собственно говоря, найти молодую, непорочную и жениться на ней – не вопрос. Вопрос в том, как быть с ней дальше. Ведь нынче в этом возрасте принято искать развлечений, а не детей в капусте. Удастся ли ему достаточно поглупеть, чтобы разделить с ней восторги ее румяной молодости? Не захлестнет ли его поток ее рыскающих материальных прихотей? Долго ли он сможет снисходительно любоваться несносными повадками создания, годящегося ему в дочери?

Ему ли не знать, как быстро приступы умиления сменяются привычкой и разочарованием! Избежать будущего охлаждения можно, если внутри поселяется нечто глубокое, нежное и трепетное, как бы оно не называлось. Оттого так и болезненно его негодование, что к ней он, как ни к кому другому прикован именно той самой звонкой мелодичной цепью, рвать которую ужасно и невыносимо больно. Или он думает, что сможет приковать себя этой цепью к кому угодно?

К тому же в наше время совершенно невозможно представить молодую, красивую, умную и непорочную девушку в свободном, как кислород виде: из-за ее редкоземельности она непременно либо связана, либо уже опорочена связью. Скажем прямо – при его возрасте и блеклой внешности шансы его весьма невелики. Заводить же нечто молодое и невзрачное только потому, что оно непорочное нет смысла. Конечно, она может оказаться трогательной и наивной, и у нее, как у многих некрасивых девушек, может оказаться чувствительная душа и близкие слезы, и он привяжется к ней, тем более, когда у них пойдут дети, но… Но ведь и в НЕЙ, когда она беззаботна и отзывчива, так много еще девчоночьего и сердцещипательного!

Вспомнить хотя бы, как она засыпает у него на плече, измученная и обмякшая, неслышно дыша приоткрытым ртом и подрагивая. Как он бережно укладывает ее голову на подушку, а она лепечет сквозь сон с закрытыми глазами: «Нет, нет, мне еще в ванную…»

Как она утром тихонько возится и вздыхает, потому что хочет в туалет и не желает вылезать из-под одеяла.

Или эти ее потрясенные, целомудренные глаза после того, как она приходит в себя от умопомрачения.

Или когда она примеряет перед зеркалом обновку и хмурится, подвергая сомнению непослушный силуэт, либо, наоборот, с умиротворением подставляет зеркалу поющие формы, поводя плечами, оглаживая бедра и слегка наклоняя голову.

Да, они поссорились, но она рядом с ним – стоит только протянуть руку и взять телефон. Вот только не было бы поздно…

Позавтракав, он соответствующим образом оделся и отправился на залив. Сиротливая зима припудрила инеем траву, кусты, деревья и подрумянила их красноватыми лучами солнца. Он дошел до залива и долго стоял на голом озябшем берегу, жмурясь от солнца и поглядывая сквозь дрожащие щелочки глаз на беспечную аномалию голубого и серого, которые, несмотря на крайнюю разницу характеров, не могут в отличие от людей существовать одно без другого.

«Позвоню через два дня. Может быть…» – подумал он, чувствуя, как успокаивается внутри него взбаламученное до белой пены море.

…На следующий день в гости к ней прибежала Катька. Обнимая и целуя подругу, Наташа приметила на ее лице очевидные признаки усталости: задорные яблочки скул сползли на щеки и превратились в подсохшие пышки. Легкие пока еще паучки времени свили тонкие паутинки под глазами. Резные контуры носика затянуло подкожным илом. Отчетливо запавшие носогубные складки заключили в себя, словно в скобки подвядшие губы, и во всем гладком и ровном когда-то стихотворении лица проступили лишние знаки препинания.

«Господи, какие мы с ней уже старые!» – ужаснулась она предательству времени.

Уединившись, они предались сбивчивому разговору. Катька любовно помянула своих хулиганов и лентяев, одному из которых было уже двенадцать, а другому девять, скептически отозвалась о небритом, волосатом, пропитанном пивом существе, что проживало рядом с ней на одной жилплощади и спросила:

– Ну, а твой-то как?

– Мой-то? Да вроде ничего… – в тон ей откликнулась Наташа.

Катька потребовала подробностей, и Наташа в иронических чертах описала невзрачного претендента на ее руку и его незадачливое материальное положение, намеренно сгустив краски на тот случай, если придется в следующий раз объяснять, почему они расстались.

– Эх, подруга! Все мужики – идиоты! – понимающе откликнулась Катька и простодушно поинтересовалась: – Только не пойму, зачем он тебе такой нужен? Неужели получше, да помоложе не могла кого-то найти?!

Вспомнили свой класс, и оказалось, что многие разъехались, а те, кто остался, живут, как могут, но есть среди них и зажиточные. Сама Катька торгует шмотками на рынке и вполне довольна. Мужу не изменяет. А муж ей?

Вроде бы нет: у них хоть и без огонька, но регулярно. А впрочем, кто его знает!

Когда расстались, Наташа подошла к окну с видом на запад, кинула взгляд в ЕГО сторону и язвительно усмехнулась: «Любишь, говоришь? Ну, ну!..»

Ближе к вечеру позвонила Мария.

– Не звонил? – был ее первый вопрос.

– Нет, – сухо отвечала Наташа.

– А ты?

– И не собираюсь! – гордо отозвалась она.

– Хочешь, я ему позвоню? – предложила Мария.

– Ты что, Машка, сдурела?! Не вздумай, убью! – возмущенно воскликнула она.

Вечером четвертого дня, лежа в постели, она немного поплакала. Но вовсе не из-за жениха, а из-за своей судьбы-нескладухи. Неужели ей придется начать все сначала? Нет, к Феноменко она точно не вернется. И вообще, в постель с другим ляжет не скоро.

«Если в течение двух дней не позвонит, то может смело меня забыть!» – теряя терпение, предупредила она его.

Так, дергая с двух сторон натянутую меж ними струну, рождая судорогу колебаний и прислушиваясь к неблагозвучному итогу их сложения, дожили они до пятого числа.

9

Последние два дня он прожил тихо и сосредоточенно, прислушиваясь к затухающему эху обиды, читая все подряд и обнаруживая в чужих фантазиях подобие своим чувствам и мыслям. Во всем искал он утешения, на все откликалось его раненое чувство. К концу пятого дня она уже не казалась ему ни вздорной, ни распущенной. Напротив, он жаждал ее резких высказываний и мечтал поскорее пережить с ней приступ телесной страсти. Недалекая? Вот уж нет! Расчетливая? В самом лучшем смысле этого слова! Неблагодарная? Скорее, гордая и независимая. Вульгарная? На самом деле он гораздо вульгарнее ее. Капризная? Помилуйте, да ведь это самое важное женское качество! И, наконец, он склонен считать, что она его все-таки любит, но что-то мешает ей в этом признаться.

«Непростительны ошибки лишь тех, кого мы больше не любим» – читает он, и слова эти окончательно обращают недостатки невесты в нечто воздушное и мечтательное, отдающее запахом ее духов.

Вечером пятого дня он смотрел по видео знаменитый «Дневник памяти». История, от которой пять дней назад он, скорее всего, отмахнулся бы, на этот раз сделала его своим самым трепетным участником. И когда в конце пожилые герои, обнявшись, решили умереть здесь и сейчас, к горлу его рванулись слезы, и он едва не заплакал:

«Что я делаю! Что! Я!! Делаю!!!»

В том месте, где еще недавно у него пылала обида, возникла тихая паника, и звук непоправимой беды послышался ему вдруг, словно треск подгнивших над пропастью мостков. Он схватил трубку и вызвал ее номер. Было около двадцати двух часов по местному времени.

…На пятый день ночью она проснулась в темной тишине и лежала, закрыв глаза, не имея ни малейшего понятия о времени. Различив зудящий монолог оскорбленной гордости, который уже начинал ее утомлять, она догадалась, что угодила на круглосуточное заседание некоего органа планирования, где пытались представить ее будущее без НЕГО. Она прислушалась. Выходило все очень тревожно, утомительно и как-то по-цыгански загадочно. Ночь определенно преувеличивает наши неприятности. Не перебивая и не вмешиваясь, она некоторое время следила за прениями, пока незаметно не заснула, и задернутая шторой луна уплыла встречать рассвет, так и не найдя даже малой щелочки для ночного объяснения.

Утром она предъявила себя зеркалу и, обнаружив под глазами акварельные тени, возмутилась:

«Да за что же мне эти напасти – мне, молодой, красивой, независимой? Как только я начинаю радоваться жизни, так тут же что-то случается! У нищей толстой Катьки с ее мужем-пьяницей счастья больше, чем у меня со всеми моими трезвыми мужиками и деньгами!»

За завтраком мать с провинциальной непосредственностью посетовала:

– Что-то твой жених тебе долго не звонит!

Едва сдержавшись, чтобы не нагрубить, накричать, убежать, броситься лицом на подушку, заткнуть уши и завыть, она ответила:

– Ну, почему же не звонит? Каждый день звонит! Вот вчера, когда я была на улице, звонил. Кстати, очень плохая связь – половины слов не разобрала!

Вечером, готовясь ко сну, накладывая на лицо крем и втирая его, она ощутила вдруг робкую, беспричинную радость. С ней она и легла в кровать, собираясь посмотреть оказавшийся под рукой журнал. Едва она его открыла, как на ночном столике ожил телефон. Один из вальсов Шопена – серебристый ручеек звуков, похожих на то, как бабочка, сидя на цветке, подрагивает расписной выкройкой крылышек и через несколько тактов вдруг срывается и взмывает вверх, причудливо меняя полет и легко трепеща невесомыми цветными лепестками на виду у солнца. От неожиданности она вздрогнула и застыла: в такое время ей мог звонить только ОН. Победное торжество осветило ее лицо. Извернувшись, она схватила трубку, намереваясь впустить в дом и с достоинством отчитать припозднившегося голубя мира.

«Дима» – доложил раскрасневшийся гонец. Глядя на розовощекое приглашение, она держала на ладони распевающий телефон и… не отвечала. Бабочка, следуя серебристой спирали звуков, увивалась вокруг нее. Цветок на тонкой ножке кивал головой, приглашая бабочку вернуться.

Запыхавшийся, полыхающий румянцем гонец с нетерпением ждал ответа.

«Это тебе, чтобы не задавался!» – мстительно подумала она, когда телефон умолк и погас.

«А если он больше не позвонит?» – спросил некто испуганный.

«Никуда он не денется!» – деловито объявила она. Теперь она сама имеет законное основание ему перезвонить и небрежно спросить: «Ты, кажется, звонил? Ну, и что ты хотел?» То есть, на вызов ответить вызовом.

Трубку на ночь она выключала, а потому решила подождать, на тот случай, если он повторно наберется храбрости. Он перезвонил через полчаса.

– Алло… – равнодушно ответила она.

– Наташенька, это я, здравствуй… – глухо заторопился он. – Я тебе звонил…

– Разве? А я уже и не ждала!

– Наташенька, прости меня, пожалуйста, мне без тебя очень плохо! – произнес он страдальчески.

– Если бы тебе было плохо, ты бы позвонил раньше! А так выходит, что до сего дня тебе было хорошо! – не удержалась она от язвительности.

– Нет, мне и раньше было плохо, и сейчас плохо, – с угрюмым упрямством подтвердил он.

Отсчитав до десяти (необходимая пауза, чтобы придать вес ее следующим словам), она сказала:

– Хорошо. Встретимся – поговорим.

– Можно, я сейчас все объясню? – заторопился он.

– Что ты объяснишь? – раздраженно спросила она.

– Почему я это сделал…

– Что именно?

– Ну, этот дурацкий брудершафт…

– Интересно! И почему? – на самом деле заинтересовалась она.

– Ты весь вечер не обращала на меня внимания, и я по глупости решил тебя… ну, как это сказать…

– Ну!

– Ну… вроде как… позлить тебя! Извини…

– Ну, позлил?

– Извини…

Вот он, пресловутый момент истины: итак, дорожит ли она им и нужен ли он ей? Ну? Ну?! Ну, что же ты?! Отвечай!

Помолчав, она сухо ответила:

– Хорошо, встретимся – поговорим.

– Наташенька, нет сил ждать! Можно я приеду сейчас? – заторопился он, уловив надежду на благополучный исход.

– Боюсь, ты уже опоздал, – равнодушно ответила она.

– Что значит – опоздал? – растерялся он.