Цветом света Ярев Антон

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

…Что такое успокоиться?

Это память перебесится,

Это кубики построятся,

Это, видимо, повеситься…

Замечательная игра – испорченный телефон. Играется так. Соседке Вальки-Гомера – морально устаревшей деве – мерещатся непристойные звуки за стенкой… Далее. Она звонит дежурному милиции, дескать, сосед ее – весьма сомнительный молодой человек – приютил развратную парочку (или тайно сдает квартиру, что хуже – не ясно). Дежурный – не будь дураком – расспрашивает ее о том, как выглядит эта парочка, сравнивает описание с имеющимися у него фотографиями и футболит на всякий случай по другому номеру, где четыре невзрачных типа разминаются в преферанс. Один из них, перенимая эстафету, обязуется проверить информацию. Опять-таки берет трубочку и звонит на ту же самую квартиру. Недоброжелательная соседка зовет к телефону Евгения. Художник отвечает, что Гомера нет дома, а сам он – друг и находится тут в гостях, на элементарный вопрос: «Женя! Лесков! Ты, что ли?» – отвечает: «Я…» – слышит: «Давно не виделись, старина! Ну ладно, извини. Некогда». После тот же невзрачный тип сообщает следопыту Сергею о сложившейся версии…

А Сергей – фигура прикошмарнейшая: у него есть десять детективов, у каждого такого джентльмена по десять агентов, все агенты имеют по десять осведомителей, ни один из осведомителей не работает меньше, чем с десятью курьерами… самаритян в расчет не брать. Сеть, конечно, гиперболизирована, вот только в какую сторону? И вот: несколько часов работы у компьютера, где сначала проходятся расческой по Союзу Художников, потом потрошат базу данных по не вошедшим в сию почетную обитель, а после – по оставшимся субъектам, имеющим хоть какое-либо отношение к творчеству живописцев, рукоделов и прочая. Далее проверяются подобранные варианты, и в итоге имеется вполне определенный адрес: Английский проспект, дом пять… А к нему припечатывается фото, преумножающееся на ксероксе… После нарисовывается «заказчик», пришедший с «реальным» предложением о «завиднейшей» работе к безутешной жене Лескова… Так можно узнать о его знакомых; послать пару человек в Сиверскую – сторожить дом художника Ивана Радюкевича; на всякий случай последить за неугомонным актеришкой Ивановским; разыскать незрячего музыканта… Потом отыщется таксист, подвезший опознанную парочку на Дворцовую набережную. Это даст успокоительный повод думать, что они в городе. Но вот рассчитывать на звонок постороннего лица – соседки того самого музыканта – не приходилось. Все равно нашли бы, но приятно порой сослаться на чудо, позволяющее заработать конторе в целом за неполные двое суток пахоты около двух «штук» хрустящих долларов. Дело, как говорится, в шляпе!..

А что же делали наши влюбленные? Если они настоящие влюбленные, а не какие-нибудь там опереточные, то что им еще делать, как не заниматься английским? У этих двоих не было шансов надоесть друг дружке или сойти с ума от безделья, потому как почитаемы в их союзе слова древних: «Лентяйничайте плодотворно!» Ну а когда, язык то или какая другая игра, или дисциплина начнет приобретать закономерный «фиолетовый» оттенок, своевременным будет вспомнить, что любому занятию предел имеется. Евгений лежал в постели поверх одеяла, вооруженный авторучкой и тетрадкой. Женя сидела рядом, обняв колени. На обоих не было никакой одежды.

– Ну что? – спросила девушка.

– Ты способная ученица, – похвалил Евгений.

– Интересно, сколько вообще времени потребуется, чтобы выучить этот язык?

– Одной жизни хватит.

– Ты противный скептик!

– No, I don’t, Miss Eugenia. [9]

– Юджиния? Я по-английски – Юджиния? А ты?.. Знаю, ты – Юджин! Напиши это: Юджин плюс Юджиния равно безобразие!..

Евгений ровнехоньким готическим шрифтом вычертил каждое слово и поставил точку:

– Все. Который час? Ух ты, второй час ночи!

– Неужели ты предлагаешь вздремнуть?

– Что ты, – блекло ответил Лесков. – Я страшусь времени. Оно больно шустрое.

– Да… Жуткая штука… А что, если Валька-Гомер прав?.. А? Но я даже представить не могу, насколько сейчас это сложно.

– Ты о танце?

– Да. Это не быть музыкантом. Здесь все зависит не только от техники и мысли, но и непосредственно от самого тела…

– Вынужден огорчить: с твоим телом что-то не в порядке, – кривляясь, прогнусавил Евгений.

Женя хлопнула его ладонью по макушке и соскочила с дивана на пол. Подняв руки, словно упираясь в небо, она оторвала от пола одну ногу, вытянула носок и, не теряя равновесие, выпрямленной ею медленно очертила полукруг вверх, да так и замерла в воздушном шпагате. Потом Женя столь же медленно и в той же плоскости, только с другой стороны переместила свой корпус от ноги, указывающей в потолок, к опорной, при этом воображаемая вертикальная линия вдоль ее ног ничуть не шелохнулась. Кулон с кусочком янтаря шлепнул ее по носу и закачался перед глазами. Девушка улыбнулась восхищенному Евгению вверх тормашками (или, если быть более точным – тормашкой).

– Ты не балерина. Ты акробатка, – сказал Лесков, когда она вернулась в нормальное состояние.

Женя прыгнула в постель и чмокнула его в озадаченный лоб:

– Я, как умела, сохраняла пластику. Но движение!.. Предстоит каторжная работа. Я все восстановлю, вот увидишь!

– Верю, – Лесков обнял любимую за талию и поцеловал ее горячий живот.

– Женька, родной, я возвращаюсь сама к себе. По крупицам, но возвращаюсь! И это все ты, – говорила она склоненной перед ней голове. – Господи, а если бы ты не вышел в ту ночь? Или пошел бы другой дорогой?

– Тогда тебя спасли бы твои церберы, а я утопился бы чуть позже, – приложившись щекой и ухом к ее сердцу, проговорил Лесков.

– Мне страшно. Обними меня крепче…

В этот момент в дверь их комнаты постучали. Женя вздрогнула. Лесков раздраженно загудел и повел головой:

– Чертова баба! Ложись под одеяло. Сейчас узнаю, что ей надо, – он стал надевать брюки.

– Может, мы громко говорим?

Евгений пожал плечами. Подошел к двери и отодвинул щеколду. Дверь неожиданно с силой распахнулась и сшибла его с ног. Девушку словно током ударило. Она закричала и, заикаясь, стала просить:

– Н… н… не на-а-до!

Тяжелая рука сдавила ей горло. Цепочка сорвалась, ободрав шею. Оправа смялась. Янтарик выскользнул из серебряной клетки и затерялся в постельном белье. В дверном проеме Женя увидела монументально-невозмутимого Хеллера.

Евгений, с разбитыми лбом и губой, не успел подняться: челюсть дернулась, комната подпрыгнула, затылок звонко узнал паркет. Крапинки перед глазами собрались в предметы. Ни разу в жизни ему не угрожали оружием, а тут смотрели целых три ствола. Осенила простая бесстрашная мысль: сейчас в голову войдет раскаленная пуля. Он оглянулся в надежде увидеть Женю последний раз, но мощный удар ногой шарахнул его лицом в полировку тумбочки.

– Оставь его, Я-ан! – сквозь слезы умоляла Женя.

Кто-то стиснул ей зубы и залепил рот скотчем. Она узнала Майка. Бандит перекинул блестящую катушку Славе-Москиту. С художником проделали ту же операцию, потом ему склеили за спиной руки и стянули ноги.

В руках у Москита возникла милицейская дубинка. Женя, яростно мыча, рванулась к нему, но Майк держал бульдогом. Девушка не выдержала: зажмурилась и отвернулась. Ян подал Майку знак, бандит коротко ударил ей свободной рукой под ребро и, схватив за волосы, заставил смотреть, как избивают Лескова. Но теперь ее глаза застилали слезы, и больной удар Майка позволял замкнуться на себе. Хеллер остановил пытку.

– Во всех уважающих себя театрах есть антракт, – цинично намекнул он.

Поглаживая свои руки, тевтонец подошел к Жене и сорвал заклейку с ее губ:

– Я знаю: ты умеешь ненавидеть, но почему же, когда дело доходит до драки, в твоих глазах одна лишь покорность? Ты боишься?

– Да, – всхлипывая и отворачиваясь, чтобы не смотреть на кровавое месиво в центре комнаты, проскулила девушка.

– Так зачем же ты все это устроила?

– Не я, – плакала она.

– Неужели он? – с фальшивым удивлением Ян указал на глухо стонущего художника.

Женя покачала головой.

– Так кто же? – воскликнул Ян.

– Ты! – крикнула она с обидой и злостью.

– Вот те раз! Отпусти-ка ее, Майк…

Хеллер ударил Женю по щеке. Она вскрикнула, закрыла лицо руками, но плакать перестала.

– Расскажи-ка мне, дрянь: как я заставил вас трахаться?

Женя открыла глаза. Мелькнул бесенок:

– Ты выиграл меня в карты, ты прислал мне идиотское платье от Версаче, ты показал мне портрет, ты оставил меня наедине с собой и твоей дурой-матерью!..

Девушка получила вторую пощечину. На подушку брызнула кровь. Ян помял ушибленную ладонь.

– Сучка! Так ты его любишь? Отвечай, шлюха!

Женя оценила ненавидящий взгляд Хеллера: презрительно фыркнула и расхохоталась:

– Мне нужен был мужик, а не импотент!

Ян снова замахнулся, но его бесстыжая содержанка не закрылась, а наоборот – вытянула шею и, слизнув с губы кровь, оскалилась.

– Ты его любишь… – опустил руку тевтонец. – Черт возьми, кого ты дурачишь!

Женя безразлично усмехнулась.

– Поднимите его, – приказал Ян.

Москит и Карлик поставили скорченного Евгения на ноги. Все тело его было в кровоподтеках, страшных, багровых, с надрывами кожи, нос и правая бровь сверкали темным рубином, левая часть лица уродливо вздулась. Ян проглотил взгляд девушки – тоскливый и равнодушный – с непонятным торжеством закивал, словно разгадал ее истинные чувства, а не то, во что она заставляла его верить.

– Теперь гляди ты, – сказал он художнику и вернулся к Жене:

– Становись, Перчик, на колени…

Показалось, что с лица ее сошел загар.

– …Развернись: не хочу видеть твои блядские глаза. А теперь прогнись. Вот так!.. Ноги шире…

Евгений болезненно смотрел, как безропотно Женя выполняет повеления своего хозяина, и горло его слепилось в комок, готовый сорваться на плач от осознания пошлой смерти, на какую их обрекают.

– Я вижу, ты знаешь, что теперь будет, – почти плюнул ему в ухо Ян. – У тебя богатое воображение. И все свое оставшееся время ты будешь думать именно об этом.

Хеллер взглянул на Майка:

– Займись им.

– Я работаю за наличные, – с холодком ответил Майк.

– Ты мне не доверяешь?

– Я доверяю своим принципам.

Ян огляделся. Слава-Москит и Гена-Карлик настороженно и даже с неким ужасом по-гусиному выгнули шеи. Из другого угла комнаты на него таращился Владик. Каждый из этих троих держал в кобуре за пазухой по девятимиллиметровой пушке, но первые двое молодчиков не излучали надежности, а на лбу Владика вообще просвечивалось строжайшее предписание совести: «чисто для бутафории». Обеспокоенный взор Хеллера скользнул по огромным полкам, забитым виниловыми дисками, обшарпанному шифоньеру и остановился на стуле с одеждой Лескова. Ян схватил бежевый пиджак, достал из него бумажник.

– Здесь почти семь «штук». Считай – авансом, – он бросил портмоне Майку. – Владик, помоги ему. И вы – двое – ждите в прихожей.

Лескова вытащили из комнаты. Хеллер приблизился к Жене и обратил внимание, как странно подрагивает ее тело. Но сейчас она не боялась ничего: ни боли, ни смерти – душили слезы бессилия и ненависти к привитому ей послушанию. Она готова. Стиснула зубы и покрепче сжала в кулаке янтарное сердечко.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

…И вот подчас захочется такого,

Чего нельзя принять или обнять,

Чего не объясняет даже слово,

Что можно только чёрт-те чем понять…

Машина остановилась. Всю дорогу Лесков пролежал на дне багажника, запакованный в большой и прочный полиэтиленовый мешок. Нащупать какой-либо инструмент, завалявшийся поблизости, сделать в мешке дырку для доступа воздуха, вообще хоть немного пошевелиться, пленнику не удавалось. В камере становилось душно, тело взмокло, раны и ссадины по-адски жгло. Сколько прошло со времени отъезда машины от дома Вальки, Лесков не знал, показалось – не меньше часа, но был он до сих пор жив. Это позволяло сделать вывод о пакете: либо не завязан, либо все-таки дыряв.

Багажник открылся, художника выволокли наружу и вытряхнули из полиэтилена. Подслеповато заморгав от белизны рассветного неба, Лесков увидел, что рядом один только человек – гранитоподобный Майк, и что находятся они за чертой города, в лесу. Смерть – сама по себе неизвестность, но люди почему-то больше всего боятся умереть насильно, когда небытие подбирается не спеша. Видимо, скорая неизбежность его и готовность к его больному рукопожатию до пьяну пропитаны химерой надежды.

Бандит отлепил скотч от лица своей жертвы:

– Мы с тобой так и не поздоровались ни разу.

Посадил Евгения спиной к дереву. У Лескова невольно вырвался стон. Майк осмотрел его повнимательнее и глухо сказал:

– Ничего. Жилы у тебя крепенькие. Если кровью ссать не будешь, то все в порядке.

Евгений уловил некую непоследовательность в его словах.

– Ночи-то какие теплые! – всей грудью вздохнул Майк. – Как ты думаешь, это лето хорошим будет или как обычно – хмарь?

– Чего тебе от меня надо, Майк? – стуча невыбитыми зубами, спросил Лесков.

Бандит присел рядом на травку, достал пачку «Кэмэла»:

– Ты успокойся. Покой – это самое ценное, что у нас есть. Если ты думаешь: он достигается с помощью чего-то, то ты не прав – все достигается с помощью покоя. Курить будешь?

Майк вставил Лескову в рот сигарету. Откинулась крышка его стальной зажигалки и сказала: «зи…» – оба человека закурили – крышка захлопнулась и сказала: «…по».

– Вот так вот – ты немного помолчи, а я потреплю языком.

Он совсем улегся в траву (как подумал Евгений – чтобы не видно было лица).

– Я сын егеря, – сказал Майк. – Здесь родился, на Карельском, под Хиитолой. С трех лет меня воспитывал отец, о матери говорил, что умерла, но я знал – это неправда. Я был смышленый малый. В пять лет сам ухаживал за отцовским карабином, а в семь мог со ста метров, при сильном ветре подстрелить утку на лету. И в семь лет я уже знал, кем хочу быть. Вообще, два мужика в лесу хорошо ладят.

Все было просто, интересно, живо и естественно. Любил смотреть, как отец вырезает большие деревянные фигуры или просто домашнюю утварь. Весь дом у нас был, как игрушка. Я-то, бывало, тоже умел что-нибудь вытачать, но вот привязанности к тому в себе не находил. Отец говорил: «Ничего, скоро в школу пойдешь, совсем взрослым станешь – поймешь…»

Вот тогда вот, в семь лет, я и остался один. Кто-то из охотников говорил про огромного медведя, но я видел труп отца и я знал, насколько разнятся огнестрельные раны с теми, что оставил бы медведь…

Детдом я не любил: я вырос в лесу и долго не мог привыкнуть к людям, пусть даже и маленьким. Поначалу меня жестоко обижали. Где-то через месяц я удрал. Вернули. А потом я столько им синяков понаставил: кулачищи-то и сила были – дай боже!.. – Майк стряхнул пепел с сигареты Лескова и продолжал. – Моя жизнь, наверное, даже богата яркими событиями, но для меня они не заметны. Это в силу натуры – я не жажду их. Ты спросишь – что мне тогда надо? Да все то же самое – получить от жизни удовольствие. Я люблю хорошее пиво, обожаю качественное оружие, не могу, чтобы не съездить хоть раз в месяц, хоть на пару деньков в лес… Кучу денег я вбухал в детские дома – и это тоже удовольствие, – бандит причмокнул языком и глубоко затянулся.

– Я в Афгане служил. Ничего хорошего оттуда не вынес, кроме того, что идиоты-командиры меня окончательно научили ценить в первую очередь – собственное мнение, потом – китайских мудрецов, а уж напоследок – все остальное…

Со мною в одном взводе был парень – Колька Снегирев – замечательный малый. Своей девушке он почти каждый день письма писал, да не просто так, а стихами! Все говорил ей, какая она любимая, и все время по-разному… Нет, письма он нам не показывал, просто привычка у него была – думать вслух. Вот он ходит и ищет слово, а потом возьмет да и ляпнет какую-нибудь фразу. Ты услышишь – представишь – мурашки по коже! Он словно рисовал словами… или даже лепил… Было четкое ощущение, что можно потрогать все им сказанное, прочувствовать на своей шкуре…

Мы уже собирались домой, да и встряли в одну заварушку. Там поселок был без названия, пришлось его с землей сравнять… В этой земле Колька и остался. Я последнее письмо его привез той самой девчонке, которую он славил, а оказалось, что улицы Счастья в Питере нет… Есть Счастливая, но на ней нет сорок девятого дома…

Лесков выплюнул начинающий тлеть фильтр. Совсем обыкновенный и безыскусный рассказ Майка успокоил и удивил его. Нечто теплое, приятное скользнуло по затылку и поползло вниз. Вот и не верь после, что столкновение с нереальным, мистическим невозможно!..

– Не спали мне тут лес, – бандит поднялся и растоптал окурок в траве.

Лесков оторопело глядел на этого человека и силился прочесть хоть что-нибудь, хоть немногое в его грубом, неживом лице.

– Что, художник? Хочешь ощутить, как радость течет по жилам? – весело, но не улыбаясь, сказал Майк. – Если ты пообещаешь мне исчезнуть, я тебя не убью.

Евгений знал: он обязательно это скажет – последние несколько минут уже знал.

– Ты рискуешь, Майк, – сдавленно проговорил он и закашлялся.

Майк отвернулся:

– Нет. Это Грек… или Ян рискуют. Они меняют костюмы, маски, они идут, черт возьми, дорогой, какой захотят! И однажды уйдут навсегда. А я останусь самим собой. Во всем. У меня одна дорога – моя. У меня один хозяин – мои убеждения. А кто такой Ян? Почему он смеет мне приказывать? – феномен швырнул Евгению в ноги его бумажник. – Я никогда не рискую.

– И многих ты так… отпускал?

– Я о тебе знаю достаточно. Видел, как ты работаешь. Видел, как задышал этот чопорный дом. Видел, как ты, прежде чем клеить обои, рисовал на стенах смешные рожи: Грека, придурка-Москита, мою… Я не хочу тебя убивать. Поэтому, пообещай мне…

– А что будет с Женей?

– Какая разница? Эта баба стольких умыла, и тебя в том числе! «Что будет?» Ян вернет ее Греку, а Грек придушит или отправит обратно в бордель. Какая разница?

– Тебе это кажется справедливым?

Майк досадливо скривился.

– А тебе не кажется, что ты чересчур болтаешь для связанного?

– Извини. Но ты говорил гораздо больше.

Бандит усмехнулся через ноздри.

– Честное слово, приятный ты собеседник. И я давно ни с кем так не говорил, потому что – деловой человек, и времени у меня мало.

– А мне есть, куда спешить?

Майк посерел лицом:

– У тебя два пути. Выбирай. Чертов художник, лучше бы я тебя в Мойке оставил, – убийца взглянул на часы: – Пять минут.

– Да ладно, шучу я… Ничего не выйдет.

– Твою мать! О чем ты думаешь?

– Я думаю о ней, – скривились разбитые губы. – Прости, дружище… Не выйдет.

– Ты же мог хотя бы пообещать…

В холодной руке Майка блеснула финка.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

…Позже,

Когда мы станем помоложе,

Когда мы вырастем из кожи,

То полетим искать безоблачный край…

Около девяти утра Майк прибыл в аэропорт «Пулково», чтобы засвидетельствовать свое почтение Яну Карловичу, прежде чем тот отбудет в Москву. Через одну руку убийца перекинул пиджак, в другой нес небольшой толстенький a’la sac de voyage [10] пластиковый чемоданчик. Хеллер был без сопровождающих.

– В чем дело? Новости из ряда вон? – не разжимая зубов, осыпал он Майка.

– Хотел расставить точки над «i».

– Слушаю, – все так же нервозно бросил немец.

– Тридцать четыре куска.

– Что за сложности?

– Хороший художник был.

Ян откинулся в кресле, глаза потускнели:

– Да. Жаль. Могли бы многое друг другу рассказать и многое вместе сделать… – он вдруг опомнился и встревожено уставился на чемоданчик Майка. – Что здесь?

– Отчет о проделанной работе.

– Что ты мелешь?

– Голова, – пояснил Майк.

– Кретин… Убирайся к дьяволу! Деньги получишь у Грека: мы с ним сочтемся.

Хеллер брезгливо отвернулся, и Майк, более не докучая ему, исчез. Он блистательно выполнил поставленную перед ним задачу, и теперь высокорослая белобрысая персона пионера российского игорного бизнеса его не интересовала.

Спустя часа два Майк стоял на лестничной площадке перед квартирой Яна на Невском. Ему открыл заспанный Владик: мятая рубашка, засаленный воротник, под мышкой коричневая кобура и качающаяся в ней рукоятка «ТТ»:

– Припозднился ты, капитан.

Из глубины квартиры тихо доносился пока еще ленивый, однообразный разогрев темпа «When the music’s over» [11] .

Братва заседала в холле, вернее, наполовину заседала, наполовину залегала. Их было всего двое: Москит в полудреме валялся на диване, Карлик громоздился над журнальным столиком, обильно усыпанным пеплом, облитым водкой и замазанным осетровой икрой. Владик вошел следом за Майком:

– Что же так долго?

– Следы заметал.

Карлик кровожадно оскалился:

– Нарисуй.

Майк сел за столик:

– Ты еще не просох, чтобы понимать глубоко интимные вещи.

– Ой, птаха, пером слаба! Брякнешься! – набычился Карлик.

– Заткнись, Гена, – прогнусил с дивана Москит, недоуменно посмотрел на пиджак Майка – в такую-то жару! – и снова плюхнулся опухшим лицом в подушку.

Владик налил капитану водки. Майк жестом отказался. Карлик хмыкнул, мальчишка пожал плечами, уселся напротив Майка, выпил сам и игриво заметил:

– А каргу-то старую Ян в Швецию отправил…

– В Швейцарию.

– Короче, понял. Мы здесь одни!..

– В курсе: был у Грека, брал отпуск.

– На свою Вуоксу?