И в печали, и в радости Макущенко Марина

– У тебя была острая форма. Перед этим происшествием ты простудилась и не долечилась до конца, а потом столько времени провела на диком холоде, можно сказать, в летней одежде. И ты даже не представляешь, как меня радует то, что ты просишь зеркало. Только не расстраивайся так, что я тебе его не даю пока. Давай лучше попьем кефир?

– Пусть меня кормит и за мной ухаживает Вера Анатольевна.

Он ничего не сказал. Протянул чайную ложку с кефиром. Есть не хотелось, но меня заставили выпить несколько ложек.

– Мне нужно идти к Мише.

– Иди.

Юра ушел. Меня волновал вопрос: он на меня сердится? Но я не чувствовала сейчас в себе сил выяснять отношения. Такие вопросы нельзя даже без выверенного мейк-апа задавать, не то что в моем состоянии.

Количество уколов и таблеток к концу следующего дня только выросло, внутривенно постоянно что-то вливали, приходили гастроэнтеролог и гепатолог. Несколько раз меня вывозили на обследование.

– Юра, сегодня ко мне целая комиссия приходила! – сказала я вечером. – Почему, ведь на рентгене были видны улучшения?

– Ты вчера только пришла в себя, – говорил он. – Открывай рот!

– Что это?

– Печеное яблоко.

Я послушалась.

– Но почему такие узкие специалисты? Травматолог ни разу не пришел, а гепатолог был!

– Вот так и скажи, что ты Олега хочешь видеть!

– Он уже приходил…

– Да? Я ничего не знаю об этом.

Я проглотила еще одну ложку.

– А ты тут все знаешь, да? Вера Анатольевна звонит твоей Вале каждый раз, как я пописаю!

Он всунул мне еще одну ложку в рот.

– Где ты взял печеное яблоко?

– Испек.

– Сам?

– Да. Нравится?

– Угу. Юра, зачем приходили эти доктора? И таблеток так много…

– Марич, у тебя осложнения. Печень не выдерживает такой атаки химии, которую нам пришлось применить. Биохимия плохая.

Прошло еще три одинаковых дня. Показатели крови улучшились. Юра ненадолго заходил утром и вечером. Капельницу переставили на вены правой руки, которую я вывихнула. Она еще не зажила, но на сгибе локтя и на кисти левой уже не было живого места. Меня кормили чуть ли не каждые два часа. После пневмонии есть не хотелось, но печень требовала. Мне становилось легче, даже в зеркало дали посмотреться. Вернулись силы, уменьшился кашель, спадала желтушность.

Конец недели, утро воскресенья. Я увидела через стекло Юру, он смотрел вниз и осторожно толкал дверь одной рукой. Когда она открылась, я увидела внизу Мишу. У него были огромные перепуганные глаза, а маленькими пальчиками обеих рук он судорожно сжимал букетик.

– Міша!

Он еще секунду постоял в дверях, а потом бросился к кровати. Я помогла ему забраться к себе. Букетик потерялся где-то по дороге. Он крепко обнял меня и уткнулся носом в шею.

– Я так скучив!

Он плакал, я его успокаивала. Юра разрешил ему быть со мной только часик. В следующие четыре дня мальчика приводил ко мне после обеда Александр, и он оставался со мной до вечера, пока его не забирал Юра. В среду меня выписывали.

– Девочки, спасибо вам большое за то, что ухаживали за мной, – вручала я конфеты Вере Анатольевне и Наде, медсестрам отделения. Они смущались.

– Нам не за что, мы ничего такого…

– Возьмите, пожалуйста, это же просто сладость. Вы тут выхаживали меня, когда я лежала без сознания. Представляю, как вам тяжело было. Я, конечно, не смогу отблагодарить за всю вашу работу…

– Не их благодарить надо! – Резкий голос испортил всю умилительную сцену. Уже второй раз Макарыч приходит ко мне в другое отделение больницы.

– Мне надо с тобой поговорить. – Его тон был недовольным и сильно отличался от того, как он со мной разговаривал до болезни. Хотя теперь он выглядел более естественным, ведь со своими коллегами он не любезничает. Но я все же надеялась, что со мной он держит дистанцию. Теперь он говорил фамильярно и назидательно. Может, я что-то лишнее сказала послам, или он узнал о нашем разговоре с Зоей, и думает, что я последую ее советам?

Я села на кровать, сестры незаметно исчезли.

– Валя мне только что сказала, как ты ей пожаловалась, что Юра постоянно в операционной.

– Я не жаловалась… просто мысли вслух. Это я говорила еще на прошлой неделе, чтобы она ему покапала на мозги, и он разрешил привести ко мне Мишу. Он же не пускал его, и я хотела, чтобы она донесла до него, что мне скучно…

– Вызвав чувство вины? – Он крикнул на меня.

– Евгений Макарович, я вас не понимаю!

– А я так понял, что ты не знаешь, что тут происходило, пока они боролись за твою жизнь?!

– Что происходило? Я болела… Ничего такого другого мне не рассказывали.

– А зря! Капать на мозги она ему собралась! Да он от твоей постели сутками не отходил! Если бы я его силой, угрозами и просьбами не загнал бы в операционную, он бы и сейчас тут сидел!

– Вы загоняли Юру на операции? – Это звучало невероятно, Юру всегда надо было выгонять оттуда. – Евгений Макарович, я не понимаю, почему вы сердитесь. Я никогда не была против его фанатизма по отношению к работе. Я не забираю у вас рабочие руки…

– Ты забрала две пары хороших рук!

– Я? Как это?

– Так, я понял: он, конечно, ничего тебе не расскажет и своим так называемым друзьям тоже не разрешит открывать тебе глаза. Ты сейчас вернешься домой и будешь продолжать изматывать его душу!

– Я ничего такого не делаю!

– Дорогая моя! Я тебе не пацан, чтобы мне свой характер показывать и глазками хлопать! Я тебе сейчас все расскажу, потому что мне он нужен в нормальном рабочем состоянии. Я отдаю себе отчет, что он уже на выходе и тут не задержится, но такой головы и рук в мире – единицы, и ты их должна беречь, а не капать на мозги, как ты сказала!

– Кто-то мне недавно что-то подобное уже говорил… – насупилась я.

– Мария, я тебя очень уважаю. И ты мне лично симпатична. Если бы я не видел тех отчаянных глаз, если бы не видел, как он ломается… он плакал здесь! Мисценовский! Я много всего в жизни видел, но в нем я был уверен: этого ничто не сломает! Он же тупой в этом плане! Я к нему родственников больных боялся подпускать, потому что он вообще не знает, что такое сочувствие, боль потери… Маша, я не знаю, что там у вас происходит. – изменил он тон. – Я глубоко убежден, что семья – это личное дело и в нее нельзя вмешиваться. Но до тех пор, пока это не отражается на работе.

– Расскажите мне все.

– С тех пор как тебя привезли – становилось только хуже. Ты сгорала. Он сидел в этой палате днем и ночью. Он отказался работать, но это же его пациенты. Он обычно сам со всеми договаривается, и его нельзя заменить. Там были люди, которым срочно нужна была помощь, и некоторых я уговорил на замену хирурга, кто-то остался ждать. Он не отходил от тебя. Никого не подпускал, из тебя вода выходила, и каждые полчаса он тебя сам переодевал и менял тебе постель. Стандартное лечение не брало болезнь. Он связался с пульмонологами и фтизиатрами из Германии и Франции. Устроили здесь веб-конференцию. Тебе нужны были лекарства, которые только во Франции зарегистрированы. Привезти их сюда было проблемой, но он через кого-то как-то решил этот вопрос. Но еще до того, как ампулы доставили, произошло… – Его грустный рассказ прервался вспыльчивым взрывом: – Эти его друзья! Они же ничего мне не сказали! Я не знал про всю эту историю с Егором. Идиоты! Я бы отправил его куда-то на время… Зачем ты с ним уехала?

– Не спрашивайте…

– Это было верхом глупости! Егор – хороший, работящий парень. Но с Юрой ему не тягаться. И за тебя тоже… Амбиции у него… Амбиции должны быть подкреплены какими-то данными… Но мне все равно его жаль потерять…

– Что значит «потерять»? С ним что-то случилось?

– Что-то ты не сильно разволновалась, значит, он тебе не так и дорог. Жив он… Лежит в травматологии, весь в гипсе.

Значит, он все-таки ехал за мной! Он, наверное, попал в аварию…

– О, Господи… Евгений Макарович, он мне вообще дорог не был. Я его имя еле вспомнила, когда в тот вечер увидела. Просто он показался таким безобидным, и я хотела уехать сама, без Юры. Я не знала, что он такое учудит и… Но у нас с ним ничего не было.

– Ты знаешь, я так и понял, что он, кроме этих травм, ничего не сделал с тобой. Потому что Юра бы его живым не оставил. – Он вздохнул.

– Юра? А он при чем… а почему Егор в травматологии?

– Потому что он идиот! Он пришел сюда проведать тебя через несколько дней после всего, что произошло. Еще и Мисценовскому сказал что-то наглое, думал похвастаться… тебе это знать не надо, но у того тормоза слетели. Он его здесь в коридоре и сделал.

– Что это значит?

– Сломанная челюсть, ребра, вывихнутое плечо…

– Юра? И все это теперь знают?

– Да, все. И мне тоже это не нравится. Если бы я знал, я бы отправил Егора куда-то на стажировку. Если бы они ночью подрались, то я бы просто уволил Егора, но теперь все знают, что они из-за тебя это сделали. Это было днем, и их половина местного персонала видела.

– И никто их не остановил?

– Да кто бы их остановил? Они оба сильные мужики. Мисценовский хоть и не спал двое суток, но я лично под его тяжелую руку не стал бы соваться. Хотя… остановили же все-таки. Нашлись там… Я заставил Олега с Сашкой привести его ко мне. Сначала вызверился на него, а потом смотрю: а он меня и не слышит. Смотрит в одну точку. Я ему говорю: из-за тебя пациенты страдают. А он: мне все равно. Я ему: ты чуть человека не убил, и сел бы. А он: ей все хуже и хуже. Я ему говорю: опомнись, у тебя сын, нельзя так из-за женщины, ты когда Мишу последний раз видел? И вот тут он сказал самую страшную вещь. Он сказал, что ему не нужен ни сын, ни отец, ни работа, ни его жизнь, если ты умрешь. Он сказал, что ничего не хочет! Я думал – тресну его, а потом… Мария, мне жаль его стало. Я думал, что все, он сломался. И пацаны это чувствовали. Потому что никто из троих, а потом и Никита пришел, никто и слова поперек не сказал. Сидели у меня там, склонив головы, и никто из его друзей не пытался его образумить. Они понимали, что бесполезно. Короче, замял я этот инцидент, и кадровичке рот закрыл, когда она подначивала начать служебное расследование… Я без двух хороших нейрохирургов остался! Но через пару дней пришел препарат. Ты перестала бредить и уснула нормальным сном. И он вернулся. Работает, как раньше, как будто и не было ничего. Только я теперь знаю, что за черти в этом омуте. Я знаю, что он может сорваться и с какими последствиями. Ему плевать, как на него люди смотрят, и что будет дальше. Он знает, что от его рук никто не откажется. Только профессиональное признание одно, а ваше женское признание… это совсем другое. Сердцу не прикажешь, но… притворись хоть на какое-то время? Пусть он остынет. Ты должна отдавать себе отчет, что может стоять за твоими необдуманными поступками, что он может натворить и с другими, и с собой! Пусть Миша не твой сын, но я же вижу, как ты к мальчику относишься. Если он тебе дорог, а Юру ты не ценишь, то… Я не могу тебя заставить любить Мисценовского. Хоть тут медсестры по нем и вздыхают, но… Это они не знают, с кем хотят иметь дело. Он тяжелый человек. Они все у меня тяжелые. Я – сам в разводе. Но Юра… он совсем не подарок. Но ради Миши! У него же, кроме отца, – никого!

Я уже давно закрывала лицо руками. Слезы просились, но я их еще сдерживала. Горло схватил мертвой хваткой комок горечи. Я не умею ценить добро, я не заслужила такого отношения. И хотя Макарыч тоже ошибался, но, в отличие от Зои, он говорил правильные вещи.

– Я не… – Я взяла платок. – Спасибо, что рассказали. Они бы ничего не сказали мне… Мишка что же, один был?

– Ну дней пять, как минимум.

Комок вырос.

– Я вас поняла. С ними все будет хорошо. У вас будет нейрохирург, по крайней мере один.

– Да он не мне лично, он людям нужен.

– Я знаю.

– Просто пожалей его. И не болей.

Он ушел. Я чувствовала себя придавленной к кровати, на которой сидела. Не сойти мне с места. Я не могла анализировать сказанное и пытаться понять значение всего.

– Привет! – вывел меня из ступора Юра.

Я молча посмотрела на него. Он зашел в палату как обычно, сел напротив. Он всегда так спокойно и уверенно ходит, всегда следит за мной взглядом. Я к этому привыкла. Я привыкла к его вниманию и никак не оценивала это. Я его не ценю? Макарыч прав, я не могу его ценить. Он же бесценный. Ну он же Юра! А я никогда не падала перед Богом на колени. Я принимаю его величие как данность и при этом не умаляю своей значимости, живу своей жизнью. А вот любить его? Мне это и в голову не приходило. Как его можно любить, он же Бог! Я привыкла любить снисходительно, спускаясь вниз к желающему. Это мне понятно, хотя и опротивело.

Когда я узнала о его проблемах, он стал мне ближе, потому что я поняла, что нужна ему. Но это все равно не то снисхождение, которое было к Вадиму, и не то, о котором просил его шеф. Я могу попытаться приблизиться к нему и дать ему что-то новое, поделиться собой, но потом я вернусь на свои позиции. Я никогда не смогу контролировать этого человека, как хотела Зоя, и не смогу его жалеть, как просит Макарыч. Он выше этого. Я всегда уважала Юру и стремилась к его обществу, но я не помышляла о том, чтобы быть с ним нежной, ласковой и умышленно заботливой. Я ему помогала, но это была не забота о нем, это было решение моих собственных задач.

Я так живу, я иду по своему пути, и я не могу все время оглядываться на того, кто сильнее меня. Бог подарил мне жизнь, и я не верю, что он искренне хочет, чтобы я ее потратила на восхваление его. Он хочет, чтобы я ею жила. Все, что дал мне Юра… для меня же! Мне нужна была новая жизнь, мне нужен был Миша и новые возможности, это мне нужен был комфорт и новые туфли. Во мне была истинная причина всех моих поступков. Я сама хотела быть с ними рядом. А вот так, дать что-то ему, не рассчитывая на взаимность? Я так могу? А что я могу?

– Ты со мной не разговариваешь?

– Разговариваю.

– Почему тогда не отвечаешь на мои вопросы? Почему так смотришь? Как твоя рука?

– Ноет, но без бинтов лучше.

– Висок?

– Тоналкой не закрасить…

– Осталась царапина только, может, будет маленький шрам. Если хочешь, тебе его потом затянут.

– Не надо, пусть будет напоминание о моей глупости.

– Мне не нужно это напоминание.

Ему? Как долго он хочет быть со мной? Он потрогал лоб, посветил на лицо.

– Все хорошо, Юра. Болезни как не было.

– Расскажи мне. Ты очень слаба еще.

– Я имею в виду: не осталось ни насморка, ни боли в горле, ни кашля. Как будто и не было всего того…

– Хорошо, но то, что мы едем домой, не означает, что ты полностью вернешься к прежней жизни.

Я согласна была сесть под домашний арест! Я согласна была выполнять все его инструкции! Стало очень сложно замолчать и не броситься благодарить его за все, что он сделал, и не ругать за Егора и не возмущаться: он что, видел меня голую? Переодевал меня? Одно дело презентовать мужчине красивое сильное тело, а другое – больное и измученное. Какая там презентация… Мне было неприятно думать об этом.

– Поехали?

– Поехали.

Миша сидел тихонько на кухне, пока я не вошла. Там стояли цветы, торт и свечи. Он меня ждал. Они меня ждали.

– Кто это все сделал? – Мишка был в доме один.

– Я освободился раньше сегодня.

– Ты из дому за мной приехал? – Я хотела улыбнуться, поблагодарить, похвалить Мишу за терпение, с которым он тут прятался, но не смогла. Я не смогла оценить их поступок достойно. Я просто села за стол и заплакала.

– Ты что? – Юрка сел рядом и пытался заглянуть в лицо. С другой стороны подлетел Миша.

– Тобі не подобається?

– По… до… подобається, Міша. Дуже. Я просто… Я не заслужила этого всего.

Юра обнял меня. Это вызвало только новый всплеск рыданий.

– Юра, я… извини меня, пожалуйста. Извини за все. Мне так жаль.

– Мне тоже жаль.

– Я…

Я собралась с силами, он дал мне салфетку. Я вытерла нос и глаза. Поднять их и посмотреть на него сил не хватило.

– Я все знаю. Ко мне Евгений Макарович приходил и все рассказал.

– Что рассказал?

– Про то, что ты лекарство для меня доставал, и что не хотел работать, и что Миша тут один остался, и про Егора…

Юра вздохнул и встал. Взял чайник, налил в него воды. Включил.

– Ты будешь зеленый чай. Я знаю, ты его не очень любишь, но…

– А тортик она будет? – спросил Миша у папы. – Будеш?

– Не знаю, Мішутка. Як тато скаже.

– Немножко. Несколько ложечек.

Нужно было успокоиться, я знала. Нельзя было выяснять отношения при Мише. Хватит того, что я его обрекла на одиночество, вернулась и испугала слезами. Они так готовились!

– Какие красивые розы. Белые, мои любимые. Міша, ти обирав?

– Так! Ну взагалі тато… Але я йому радив.

– Дуже гарні. Дякую.

На самом деле Юра выделил мне аж одну ложку, хотя торт был фруктовым и я могла себе позволить больше, но… я и не хотела. Мы выпили чаю, потом вместе пошли в детскую. Юра читал нам сказку. Миша уснул.

– Пойдем. – Он подал мне руку и, не выпуская ее, довел меня до ванной. Посадил на пуф в коридоре.

– Там уже готова твоя пижама. Иди, собирайся ко сну. Ты слишком много ходишь и бодрствуешь. Тебе сейчас нужно спать больше, чем Мише.

– Юра, я…

– Давай так, – он присел напротив меня на корточки. – Я скажу: я не хотел, чтобы ты это знала. Учитывая, как ты общаешься со всеми в больнице, это было бы возможным. Я предупредил Валю и ребят, чтобы они держали язык за зубами. Конечно, еще Егор, но вряд ли ты искала бы встреч с ним…

– Не искала бы! Я… я не хотела к нему ехать!

Он держал паузу.

– Я не планировала с ним уезжать, я просто… Ко мне подошла Зоя из отдела кадров, и сказала несколько неприятных вещей. О нас с тобой. Я хотела исчезнуть оттуда, а он… Я замечталась и не заметила, как он свернул с дороги. Это было очень глупо с моей стороны! Очень! Прости, пожалуйста.

– Люди могут еще что-то сказать… Люди могут разное говорить и делать. И что, ты будешь прыгать на шею каждому, кто покажется тебе способом от меня избавиться?

– Нет. Не знаю… Я не хочу уже ничего обещать. Я только могу сказать, что сейчас…

– Я тебе сам скажу: сейчас ты не должна испытывать никакого чувства вины передо мной, и я не хочу, чтобы ты… Блин, вот какого черта он вмешался?! Старый дурак! Теперь ты будешь думать, что должна мне! Так вот: нет! Ничего ты мне не должна. Я это делал для себя. Для Миши.

Он сел на пол и обнял голову руками.

– Я так боялся, что потеряю тебя. Мне сейчас уже не до самообороны. Я виноват перед тобой. Ты права была, когда высказывала это.

– Нет!

– Да, и не говори, что бредила. Ты много бредила и говорила…

– Что я тебе такого наговорила? Это были сны! Что я тебе сказала?

– Не только ты. Я и сам понимаю, и Сашка как-то… не выдержал и высказал. И другие с ним согласны. Я взял на себя больше, чем осознавал. Я начал открывать тебя, я заставлял тебя сбрасывать с себя щиты, которыми ты обложилась. Я добирался до сердца, но это чревато тем, что ты… ты стала ранимее. Как бы я ни злился, я не должен был допустить, чтобы ты уехала с другим. Лучше бы ты с ним переспала, чем ходила по лесу, и все это закончилось вот так. Все могло закончиться совсем не так…

– Я бы с ним переспала, и ты?

– И я бы тебя не простил. Я знаю. И знаю, что ты знаешь. Я должен был предупредить эту ситуацию.

– Ты не хочешь, чтобы мое отношение к тебе было продиктовано чувством долга, тогда и не обижай меня таким же отношением.

– Я мужчина, не путай.

– И что?

– Меня это не тяготит. Чувство долга тяготит того, кто кроме него – ничего другого не чувствует… Ты не понимаешь, но меня это делает сильнее. Если бы еще знать, что ты мне разрешаешь это взять на себя. Потому что наша жизнь может стать кошмаром, если я буду следить за тобой, а ты будешь противиться.

– Я не смогу с этим смириться.

Я сказала это и вспомнила слова его шефа. Это был тот случай, когда нужно было выждать. Притвориться или сдаться. Он должен доверять мне, но он не станет делать этого осознанно. Доверие нужно заслужить. А я ничего для этого не сделала.

– Давай потом поговорим об этом. Я, оказывается, и вправду устала.

Он: Она изменит, умрет, бросит его, оставит одного, обманет. Он знал это. Он теперь с этими мыслями зашел в свою спальню.

Она дома. Нужно быть счастливым, ведь он так просил у Бога этого дня, чтобы она вернулась и чтобы выжила, и он, спохватившись, поблагодарил. Но не искренне, потому что больше понимал, чем чувствовал. Он так много прочувствовал за последнее время, что шевелить сердце опять не было сил. Что она там делает?

Юра, без пререканий с собой, встал с кровати, вышел в коридор, перешел его, открыл дверь в ее спальню, вошел. Она уже спала. Здесь ему стало спокойнее, он привык слышать ее и трогать, он услышал чистое дыхание, дотронулся до теплого лба. Он сел на пол, отвернулся от ее постели, увидел себя в зеркале ее шкафа. Не обрадовался. Он давно себя не видел, даже когда брился сегодня утром, он не смотрел ни на себя, ни в себя. Все последние дни – только на нее.

Он узнавал себя, свой тяжелый взгляд, он всю жизнь так на мир смотрел. Как давно были те дни, когда ему казалось, что он может быть другим. Не может, он именно такой: твердый, резкий, раздражительный, напряженный, подозрительный, сжатый. Он выдохнул и посмотрел в пол. Все это вернулось, когда он приехал домой с приема. До этого он еще думал, что это все – ее момент воспитания.

Когда она уехала с Егором, он не сразу почувствовал удар. Ему стало больно, и он рассердился на нее, отмахнулся от расспросов друзей и вспомнил их разговор: «Тебе было бы приятно, ты бы гордился мной, если бы я была твоей?» В тот вечер она впервые была с ним официально, и он почувствовал, как это. Да, он ею гордился, он не сводил с нее глаз весь вечер, он знал, что впереди у них есть будущее. А потом она уехала.

И он вспомнил о ее уверенности в том, что она убедит его в необходимости делиться. Делиться ею с другими мужчинами! Не ревновать. Он не мог поверить в ее интерес к Егору, он ехал домой, зная, что она там, ждет его с какими-то своими глупыми псевдопсихологическими выводами, и он сердился на нее, он хотел высказать ей все, он был зол, но он не ожидал, что зайдет в пустую квартиру. Даже Хорошо не было, они с Мишей спали у Игоря Борисовича. Он был один. Она на самом деле уехала с другим… Вот тогда стало больно. От бессилия и безысходности, от того, что он не понимал: почему? За что она так… Что он сделал? Или не сделал? Он не должен был медлить эти дни? Она обиделась? Неужели настолько, что уехала с другим и сейчас с ним?

Юра поднял голову и посмотрел в зеркало. Он опирался плечами на ее кровать, он видел профиль ее лица и силуэт ее тела в зеркале, видел ее травмированную руку. А тогда он сидел на полу, лежал, прятал голову, не видя ее, не желая видеть себя, терпя боль. Внутри все сжималось от боли. Он представлял, как она попробует это оправдать, а он в ответ не найдет аргументов. Он не хотел ее слышать… Она считает это нормальным, а он не чувствовал в себе сил объяснять ей свои чувства. Как объяснить эту боль? Как объяснить, что он не может и не будет делиться? Он собственник, и ему нужна она вся, он не может иначе! Он, наверное, не прав и все в мире иначе устроено. Нужно уметь смотреть на это сверху, со стороны, нужно давать партнеру быть счастливым, нельзя надеяться на то, что тебя будут так же любить. Нельзя ждать верности. Ему не хватало воздуха. Он не сможет объяснить. Он лучше не покажет ей боль. Он расстанется с ней. Он не хочет с этим мириться, и лучше уйти, чем искать в себе силы жить, как все, как отец… Только бы она прямо сейчас не вернулась. Пусть пройдет время, и он придет в себя. Только бы не вернулась… а она вернется? Он посмотрел на часы, скоро два часа. Даже если они поехали в клуб, она бы уже должна вернуться, ведь она не любитель долгих вечеринок. Они не в клубе. Она с ним. Юра ей открыл свои слабости, и она по ним бьет. Такого он даже предположить не мог, чтобы она вот так – намеренно и прицелясь – тонко ввела иглу. Это же не была страсть, не была влюбленность, он видел! Ей было хорошо в этот вечер с Юрой, а потом она развернулась на сто восемьдесят градусов и пошла в другую сторону. Это могло быть только специально. Хочет показать ему, что она свободная, что она жила и будет жить вот так…

«Это как-то все глупо», – пришло ему в голову. Впервые за тот вечер он подумал о том, что: а вдруг?… Нет, ну что с ней случится? Она сама с ним уехала… Не нужно давать себе надежду, нельзя быть настолько наивным. Он опять посмотрел на часы. И что, она не вернется? Они с Мишей с утра должны были ехать на выставку рептилий. Сын так ждал этого, они об этом всю субботу говорили. Она и его разочарует? И тут Юра почуял неладное. Его она могла бросить, но Мишу? Если она решила остаться у Егора, неужели она не перезвонила бы? Может, Игорю Борисовичу звонила? Юра, не думая, нажал на вызов. Он завороженно смотрел на экран, не поднося его к уху. Связь есть. Гудок, другой… седьмой… он с яростью бросил телефон на ее кровать. Она с ним! Она на связи, и ей просто неудобно сейчас брать трубку! Идиот! Зачем звонил? Зачем унизил себя? Звонок. Он смотрел на ее номер и не хотел брать трубку. Вышла в ванную, в другую комнату? Не захотела говорить с ним при Егоре? Он взял телефон в руки…

Юра прерывисто вдохнул. С тех пор у него не было времени на воспоминания и анализ всего, что произошло. С того звонка все завертелось в мельнице, в которой его душу, казалось, уже много раз перемололи, из нее испекли нечто, что выбросили птицам, а они разнесли все части по миру и все, ничего не осталось, его не осталось. Сейчас, вспоминая тот вечер после приема, он снисходительно смотрел на свои страхи. Как быстро он тогда сдался и поверил, как упивался здесь своей болью, не зная, что настоящий ужас он переживет через сутки, когда Аня посмотрит на него глазами, которыми его коллеги смотрят на обреченных родственников. Он видел этот взгляд со стороны, а теперь направленным на себя – и он возненавидел беспомощных медиков. Он выгнал всех, он никого не впускал, не хотел видеть Мишу, друзей, пациентов. Зачем ему это? Он ничего не хотел. Он наказан! За глупость, ревность, за то, что посмел надеяться, выпрашивал ее, а потом почти получил и отпустил с другим, и теперь – теряет. Ее забирают, потому что он не должен был так жить… Наступило ничто. Он ничего не чувствовал, он посмотрел на руку, и удивленно отметил, что она мокрая. У него слезы? Он не чувствовал. Он начал думать. Собрался. Позвонил одним, другим. Собрал всех. Нашел надежду, нашел людей, которые провезли в страну лекарство. Это было как в тумане, первые ощущения реальности появились с видом крови. Он посмотрел на руку и удивленно отметил, что она в крови. Егор стонал. Юра пришел в себя.

Она заворочалась, и одеяло сползло. Она не послушалась и не надела ту пижаму, которую он приготовил. На ней была сорочка. Сиреневый шелк почти ничего не открыл, только самое начало ягодиц, там, где холмик увеличивается. Он видел ее голую, когда она болела, но он не рассматривал ее. Он трогал ее до болезни, но он не распробовал ее. И он чувствовал, что так уже не распробует. Все исчезло. Ушла нежность, желание прикоснуться к воздушному, страх спугнуть, трепет от легких прикосновений. Он уже не был на это способен. Он чувствовал, как в нем растет желание и чувствовал то, что может сейчас сделать. Он уже стоял, сложив руки на груди. Обернулся в зеркало. Он – чудовище. Он должен уйти. В нем не осталось нежности и терпения для этого сиреневого шелка. Здесь все слишком хрупкое и легко рвется, для такого, как он. Он может попасть в сосуд и виртуозно провести тонкие хирургические манипуляции, но он не сможет больше сдерживаться с ней. В нем кипела злость и отчаянное желание оставить ее себе навсегда. Он заставил себя выйти.

Я: Я, оказывается, и вправду устала. Я никогда в жизни не спала так много. С меня были сняты все обязанности: Александр каждый день приходил, чтобы сидеть с Мишей, вечерами мы вместе с мальчиками иногда читали книжки, иногда смотрели мультики, иногда мы с Юрой, уложив Мишу, смотрели фильмы. Я, часто не досматривая, засыпала. Просыпалась поздним утром, приходила на кухню, где меня уже ждал завтрак. В одиночестве завтракала, потому что Миша в это время был в парке, на уроках по немецкому, в бассейне, на лепке. Вечером Юра приносил еду из внешнего мира.

Я не готовила, не планировала, не писала диссертацию, не заходила в социальные сети. Я мечтала о чем-то неопределенном и бессвязном и спала. Сама вероятность возможного контакта с обществом вызывала отвращение. Я не хотела знать, что происходит за пределами квартиры. Меня интересовало только то, что происходит внутри установленного нами микромира. Мы не говорили с Юрой о нас. Мы спали каждый в своей кровати. Он часто трогал мой лоб и осматривал руку, и иногда я ловила на себе его взгляд. Он осторожничал и быстро отводил глаза. Я не успевала прочесть, что в них. Я сама думала, что в следующий раз – не отведу. Буду смотреть, пока он… не знаю, не спросит что-то, не подойдет, не обнимет. Но я отводила свой взгляд от него, когда мы встречались. В пятницу я почувствовала силы. Я проснулась утром и успела сварить кофе перед тем, как Юра вернулся с пробежки. Он удивился, я угостила его и собралась к себе:

– Можно Александр еще сегодня побудет с Мишей? Я хочу посвятить день одной книге.

Почти весь день я не отрывалась от ноута. Исследования психологов, которые описывались в этой книге, оказались очень полезны для моей диссертации. Я вносила правки в разделы, гуглила, написала письмо автору. Написала Юре СМС: «Пойду с девчонками в кафе». Получила ответ: «Нет». Хм…: «Я уже почти здорова», «Нет», «Юра??????!!!!», через полчаса: «Пусть к нам приходят. Я все равно задерживаюсь», еще через пару минут: «Алкоголь уже можно».

Ира с Катей принесли вино, мы приготовили глинтвейн и опять смотрели «Полночь в Париже». Добрый, хороший фильм. И подруги хорошие, потому что не выпытывали подробностей моих злоключений. Когда-нибудь я им расскажу, но сейчас я боялась, что они на меня повлияют: «Он тебя спас! Он тебя простил! Он такой заботливый…», – и мечтательный вздох в конце реплик. Нет, я не готова была делиться с ними сокровенным и пускать в душу. Я думала так же, но я не вздыхала, и я не грезила о нас. Нельзя грезить о том, что на расстоянии вытянутой руки. Это почти есть, это почти правда. Но мне было важно к себе прислушаться и почувствовать, что я этого хочу. Не должна, не ожидаемо пойду на поводу, не логично, не по правилам, а именно потому, что хочу и потому, что готова. Я слушала свое тело и, впервые в жизни, сердце. Сигналы тела с каждым днем становились отчетливее. Сердце молчало. Эй, ты существуешь?

Утром я подошла к окну и увидела солнце. Я знала, что не почувствую сегодня его тепло, и завтра тоже, как и послезавтра. Оно обманчиво, и его можно только видеть, не чувствовать, но, тем не менее, на Днепре не было ни ряби, ни легких волн. Было ярко, сухо и обнадеживающе. Пора выходить! Не глобально, из своей скорлупы, но хотя бы локально, из квартиры.

– День будет хорошим! – объявила я Юре, который жарил на кухне блинчики. – Поехали на страусиную ферму!

– Вот я уже не могу согласиться с тем, что он будет хорошим…

– Почему?

– Ну потому что мы еще не сказали друг другу: «Доброе утро», а уже сейчас начнем ругаться. Какая ферма, Маричка? Тебе нельзя!

– Потрогай лоб! Посмотри в окно! Сведи вместе эти два факта и прими решение!

– Да, ты почти здорова, но недельку еще надо посидеть в тепле. Это не летнее солнышко, это хорошо, только если из окна смотреть.

– Я тебе сейчас все расскажу, – агитировала я, сев за стол. – Мы поедем на машине, это под Киевом.

– Последние два раза, когда мы ездили под Киев, это заканчивалось плохо…

– Плохо? Оба раза?

– Да. В Белой церкви вы оба заболели.

– Но мы поедем на твоей машине. Там небольшая ферма. Мы возьмем экскурсию, нам покажут страусов, мы походим между вольерами, а перед этим в ресторане закажем обед. И после короткой экскурсии – сразу в тепло. Там такие вкусные пирожки со страусиным мясом!

Юра фыркнул.

– Ну да… – поправилась я. – Такие циничные блюда, наверное, не будем заказывать. Но там еще есть другие эко-блюда в меню, из других животных… Ну, Юра, пожалуйста! Если хочешь, я даже не пойду на экскурсию. Привезешь меня, я сделаю несколько шагов до ресторана и буду там в тепле работать с ноутом возле камина, ждать обед и вас с экскурсии.

– В чем тогда смысл поездки?

– Показать Мише страусов! Ты что, «Страусенка Оливию» не видел? Новый сериал?

– Я не успеваю за вашими премьерами, – проворчал он, ставя передо мной тарелку с овсянкой.

– А блинчики?

– Тебе нельзя.

Я надулась.

– Ладно, – примирительно сказал он. – Блинчиков не дам, но к страусам поедем.

День выдался хорошим. Если стоять на солнышке, то его даже можно было почувствовать. Ветра, как я и ожидала, не было. Мне разрешили пойти со всеми на экскурсию. По туристической зоне фермы все равно много не походишь: страусиные вольеры, в лабиринте которых гулять долго скучно, маленькая поляна с детской площадкой, несколько беседок, ручеек с деревянным мостиком через него и ресторан. Мы послушали про невероятную страусиную многофункциональность: их можно использовать и для охраны территории, и как поставщиков диетического мяса и яиц, и как сырье для косметологической и fashion индустрий.

Мише это было не очень интересно, но ему достаточно было видеть птиц вблизи, а вот потрогать их нам никто не разрешил. Мозги у страусов маленькие, действуют они быстро и непредсказуемо, того и гляди клюнут или украдут что-то у рассеянного зеваки. Потом мы покатались на качелях и пообедали. В ресторане к нам подошла подросткового вида девушка, обвешанная сумками, со штативом за плечами и фотокамерой с огромным объективом на животе. Все это вместе создавало какой-то баланс и помогало ей не терять равновесие.

– Извините, пожалуйста, у меня к вам просьба. Дело в том, что я фотографирую, ну, то есть, еще нет, но учусь. И у нас на курсах будет дипломная выставка. Вы не против, если я вас напечатаю?

– Вы нас снимали? – спросил Юра.

– Да, когда вы на поляне были. Если фото получаться хорошие, их… вряд ли, но, может быть, их опубликуют где-то, в каком-то специализированном журнале. Но это вряд ли…

Юра посмотрел на меня. Я пожала плечами.

– Ну, мы не против, – сказал он. – А вы можете прислать их нам, прежде чем выставлять?

– Да, конечно!

Она улыбалась до ушей. Я была такой же счастливой, когда участвовать в моих сюжетах соглашались мои первые герои. Так трудно преодолеть стеснение, когда еще не уверен в том, что результат твоей работы будет хорошим, а еще нужно убедить кого-то в этом сомнительном проекте принять участие и, желательно, показать свое истинное «я». Я бы согласилась ей помочь в любом случае. Юра вряд ли пошел бы на это, если бы она заранее просила его, а так мы даже не заметили, когда она нас фотографировала. Он дал ей визитку со своим e-mail-ом.

Мы приехали домой перед ужином. После сытного обеда мы сошлись на том, чтобы приготовить салат с морепродуктами. Юра чистил креветки, когда мы услышали звук СМС.

– Посмотри, пожалуйста, – попросил он меня.

– Это уведомление, что тебе на почту пришло письмо от какой-то Денисовой Ольги.

– Не знаю такой…

– «Фото с фермы», – прочитала я название темы. – Оперативная девочка, – сказала я, и какую-то секунду мы молча смотрели друг на друга, а потом, толкаясь и обгоняя друг друга, побежали в его кабинет.

– Это нечестно! – возмутился Юра, когда я первая уселась в его кресло и открыла ноут. – Это моя почта!