Зажмурься покрепче Вердон Джон

Глава 24

Долготерпение паука

Гурни не терпелось где-нибудь сесть и упорядочить полученную информацию, а также разложить по полочкам различные предположения. Дождь прекратился, однако вокруг не было ни одного сухого места, и Гурни пошел к своей машине. Достав блокнот с заметками про Кальвина Харлена, он открыл новую страницу, закрыл глаза и начал проигрывать в памяти встречу с Эштоном.

Вскоре он обнаружил, что никак не может дисциплинировать ум, и попытался просто восстановить детали в хронологическом порядке, чтобы затем прикинуть значимость каждой, словно это элементы мозаики. Но ему не давал покоя самый вопиющий факт: Джиллиан насиловала других детей! Жертвы насилия, равно как члены их семей, не так уж редко жаждали мести. И эта месть, если до этого доходило, довольно часто принимала форму убийства.

Потенциал, раскрывавшийся вокруг этого соображения, занимал все его мысли. Ему казалось, что это самый значимый кусок информации из всего, что ему стало известно о деле. А главное — из этой истории вырисовывался единственный мотив, не возбуждавший сразу кучи сомнений и не множивший вопросы без ответа. Например, про Флореса теперь важно было понимать, не куда и как он исчез, а откуда и зачем он появился. И выяснять следовало, не какие события в Тэмбери привели к убийству, а что вообще привело Флореса в Тэмбери.

Гурни пришел в такое волнение, что не мог сидеть на месте. Он снова вышел из машины, прошелся по дому, заглянул в гараж с покатой крышей и под увитый плющом навес, за которым начинался главный газон. Что увидел Флорес, впервые приехав сюда три года назад? Выглядело ли это место так же? В этих ли декорациях он изо дня в день наблюдал, как Эштон уезжает по делам и возвращается домой? Зачем он приехал — за Джиллиан? Был ли Эштон просто способом приблизиться к ней? Или, возможно, дело было не в самой Джиллиан, и Флоресом двигало желание отомстить любой студентке Мэйплшейда или даже нескольким студенткам за их прошлые преступления? Или мишенью был сам Эштон, который, будучи директором школы, опосредованно защищал насильниц? И тогда убийство Джиллиан было способом заставить Эштона страдать?

При любом из этих раскладов неизменными оставались несколько вопросов: кем на самом деле был Гектор Флорес? Какое стечение обстоятельств заставило хладнокровного убийцу приехать к Эштону, тратить время, втираясь в доверие, дожидаясь, пока тот позволит ему поселиться у себя под носом? Для этого требовалось долготерпение паука, ждущего жертву в засаде. Выжидающего идеальный момент.

Гектор Флорес. Терпеливый паук.

Гурни подошел к домику садовника и отпер дверь.

Внутри оказалось пусто, как в съемном жилье перед сдачей. Ни мебели, ни предметов интерьера, совсем ничего — только слабый запах моющего средства. Планировка была примитивной: в меру просторное многофункциональное помещение спереди и две небольшие комнатки сзади — спальня и кухня, между которыми втиснулись крохотная ванная с туалетом и шкаф. Гурни стоял посередине главной комнаты и медленно рассматривал пол, стены, потолок. Он не верил в дурную ауру мест, где проливалась кровь, однако в этих местах его всякий раз накрывало странное чувство.

Принимая звонок из службы 911, переступая порог дома, где только что кого-то убили, глядя на лужи крови, осколки костей и ошметки мозга, он каждый раз испытывал смесь отвращения, жалости и злобы. Однако, если зайти в помещение, уже лишенное всяких признаков ужасных событий — отмытое, стерильное, — впечатление было чуть ли не более тягостным. Вид комнаты, забрызганной кровью, вызывал шок. Но пустота той же комнаты, отскобленной до скрипа, сжимала его сердце особой холодной хваткой, напоминая, что в сердце Вселенной царит такая же, только бескрайняя, пустота. Абсолютный, бездушный, безликий вакуум.

Гурни громко прокашлялся, надеясь, что резкий звук разгонит мрак и вернет мысли в конструктивное русло. Он зашел на кухоньку, заглянул в шкафы и ящики. Затем направился в спальню и остановился у окна, через которое убийца сбежал в неизвестность. Открыв его, он выглянул и решил вылезти наружу.

Земля оказалась буквально на полметра ниже, чем пол в домике. Гурни встал спиной к окну и осмотрелся. Перед ним серела жидкая рощица. Веяло прохладой, травами и характерным древесным запахом леса. Гурни решительно пошел вперед, считая широкие шаги. Насчитав сто сорок, он увидел желтую ленточку, болтающуюся на пластиковом колу, напоминающем ручку швабры.

Он подошел к ней, внимательно осматриваясь. Путь направо преграждал довольно глубокий овраг. Домик скрывала листва. Гурни помнил по снимкам с Гугла, что примерно в пятидесяти метрах должна пролегать дорога, но ее тоже было не разглядеть за растительностью. Он опустил взгляд на присыпанную листьями землю, где обнаружили мачете. Отчего собака потеряла здесь след? Чем это могло объясняться? Была версия, что Флорес переобулся или надел поверх ботинок мешки, после чего продолжил путь к дороге или к другому владению предположительно Кики Мюллер. Но это казалось Гурни маловероятным. У него было чувство, что преступник нарочно оставил след, ведущий к орудию убийства. Но если это правда и целью Флореса было привести сюда полицию, почему он пытался спрятать мачете, а не просто бросил его на землю? И еще оставался неочевидный момент с калошами, по которым собака взяла след. Какова была их роль, если у Флореса был продуманный план?

И, если калоши были в доме, могло ли это значить, что Флорес дошел в них до этого места, а потом вернулся обратно, след в след?

Допустим, он выбрался из домика, избавился от мачете и вернулся тем же путем. Это объясняло загадку с собакой, но если Флорес действительно вернулся на место преступления, то куда он делся потом? Он не мог выйти через дверь и остаться незамеченным, да еще успеть скрыться до приезда полиции. К тому же версия с возвращением в домик не давала ответа на вопрос о мачете — все-таки зачем было его прятать? Возможно, он специально все так обставил, чтобы создать впечатление, будто он скрылся в лесу, в спешке заметая следы, в то время как на самом деле вернулся назад, и… Но в крохотном домике решительно негде было спрятаться! Особенно если учесть, что его на протяжении шести часов вдоль и поперек обыскивала команда спецов, которые ничего и никогда не пропускают.

Гурни побрел обратно к домику, забрался внутрь через окно и по новой осмотрел все три помещения, стараясь разглядеть любые приметы возможного доступа к пространству над потолком или под полом. Под балками крыши скрывался низкий чердак, посреди которого взрослый человек поместился бы сидя. Но, поскольку это место было функционально бесполезным, туда не было предусмотрено входа. Та же история с полом — если под ним и находилась какая-то полость, то Гурни не обнаружил ни малейшего намека на возможность туда проникнуть. Он еще раз тщательно обошел все комнаты, чтобы убедиться, что нигде не скрываются ранее необнаруженные зоны.

Значит, Флорес не мог сходить в лес, вернуться, снять калоши и спрятаться, оставаясь незамеченным. Что ж, версия была многообещающей, но несостоятельной. Гурни вышел, запер за собой дверь, спрятал ключ обратно под камень и вернулся к машине. Пошарив в папке, он нашел номер Эштона.

Источающий спокойствие тихий баритон предложил оставить сообщение на автоответчике, обещая перезвонить при первой же возможности и бархатными нотками внушая собеседнику уверенность, что любая проблема решаема. Гурни представился и сказал, что у него появилось еще несколько вопросов про Флореса.

Он взглянул на часы приборной панели. 10:31. Неплохо было бы созвониться с Вэл Перри и поделиться соображениями, если она еще не передумала форсировать расследование. Гурни собрался было набрать ее номер, когда телефон сам зазвонил.

— Гурни, — произнес он. Привычка осталась после долгих лет в полиции.

— Это Скотт Эштон. Получил ваше сообщение.

— Я хотел уточнить: Флорес когда-нибудь ездил с вами по делам?

— Время от времени я брал его с собой, когда отправлялся за садовыми товарами или стройматериалами. А что?

— Вы не обращали внимания, не пытался ли он избегать встречи с вашими соседями? Быть может, прятал лицо или что-то в этом роде?

— Знаете… сложно сказать. Он заметно сутулился и носил шляпу с полями, которая скрывала лицо. И темные очки. Это могло объясняться желанием быть незамеченным. Или нет. Откуда мне было знать? Бывало, что я нанимал других работников, когда у Гектора случались выходные, и мне не казалось, что он ведет себя отлично от них. Но я не заострял внимания на этом специально.

— А вы когда-нибудь возили Флореса в Мэйплшейд?

— Да, и не раз. Он сам предложил развести там сад. И по мере того как там возникали другие задачи, он тоже вызывался помочь.

— А он общался с кем-нибудь из учениц?

— К чему вы клоните?

— Пока что сам не знаю, — признался Гурни.

— Он мог разговориться с кем-то из девочек, или они могли заговорить первыми… при мне такого не случалось, но это вполне возможно.

— Когда он там появился впервые?

— Гектор сказал, что готов помогать в Мэйплшейде, вскоре после того, как я его нанял. Стало быть, примерно три года назад, плюс-минус месяц.

— И как долго вы с ним ездили туда?

— До самого конца… Это имеет какое-то значение?

— Три года назад Джиллиан все еще была ученицей Мэйплшейда, верно?

— Да. Вы определились, к чему вы клоните?

— Пока что я просто собираю информацию, доктор. Скажите, Джиллиан не упоминала, что она кого-то боится?

Эштон молчал так долго, что Гурни начал подозревать, что связь оборвалась, но затем он произнес:

— Джиллиан никого не боялась. Возможно, это ее и погубило.

Гурни сидел в машине у въезда на участок Эштона, глядя вдаль, мимо навеса и газона, где праздновали роковую свадьбу, и пытался понять, что могло по-настоящему связывать жениха и невесту. Возможно, оба действительно были гениями, но совпадающий коэффициент интеллекта казался ему недостаточным поводом для брака. Вэл упомянула, что дочь питала нездоровую страсть к нездоровым мужчинам. Могло ли это относиться к Эштону, этому образцу психической уравновешенности? Маловероятно. Мог ли у Эштона быть «комплекс спасателя», делавший женщину с бесчисленными проблемами вроде Джиллиан особенно притягательной? Тоже сомнительно, хотя его выбор профессии был, скорее, в пользу этой версии. Однако в том, как Эштон говорил о Джиллиан, не было навязчивой родительской гиперопеки, присущей «спасателям». Тогда, быть может, это просто история о корыстной девице, которая подсунула молодое тело наиболее выгодной партии? Этому, в свою очередь, не было подтверждений.

Тогда что привело к этой свадьбе, что за удивительное совпадение факторов? Гурни понял, что вряд ли найдет ответ, продолжая сидеть на месте.

Он выехал за ворота, притормозив чтобы набрать номер Вэл Перри, и медленно двинулся вдоль длинной тенистой дороги.

К его приятному удивлению, Вэл Перри ответила сразу после второго гудка. В ее голосе сквозила чувственность, хотя она всего лишь произнесла «алло».

— Здравствуйте, миссис Перри. Это Дэйв Гурни. Хочу отчитаться о ходе дела.

— Я же просила обращаться ко мне Вэл.

— Простите, Вэл. У вас есть пара минут?

— Если вам есть что рассказать, то все мое время в вашем распоряжении.

— Я не уверен, что у меня есть полезная конкретика, но я расскажу о своих соображениях. Во-первых, мне кажется, что приезд Гектора Флореса в Тэмбери три года тому назад не был случайностью. Во-вторых, мне также кажется, что убийство вашей дочери было спланировано. В-третьих, у меня есть повод считать, что Флорес не настоящее имя, а также что он не мексиканец. У него, по-видимому, были и цель, и план. Похоже, что причиной его приезда стали какие-то события прошлого, в которых как-то фигурировала ваша дочь или Эштон.

— Какого рода могли быть эти события? — казалось, спокойный тон давался ей через силу.

— Есть вероятность, что это как-то связано с причиной, по которой вы отправили дочь в Мэйплшейд. Не известно ли вам о каких-либо поступках Джиллиан, из-за которых кто-то мог бы желать ее смерти?

— Иными словами, не загубила ли она жизни каким-нибудь детишкам? Не превратила ли чье-то существование в непрерывный кошмар, состоящий из стыда и безумия? Могла ли внушить кому-нибудь желание совершить с другими такую же мерзость? Не довела ли кого до суицида? И не хочет ли кто-нибудь теперь затолкать ее в ад голыми руками? Вы об этом спрашиваете?

Гурни промолчал.

Когда она продолжила, голос ее был усталым.

— Разумеется, она делала вещи, из-за которых людям желают смерти. Да что там, временами я сама готова была ее прикончить. Впрочем… я в итоге этого и добилась, да?

Гурни припомнил несколько пошлых штампов о том, как важно себя прощать, но вслух внезапно сказал:

— Если вы решили заморить себя самобичеванием, попрошу вас это отложить. Прямо сейчас я работаю над вашим заданием и звоню, чтобы сообщить об имеющихся версиях, которые пока что сводятся к тому, что полиция ошибается. Это противоречие может стать причиной нешуточных проблем. И в связи с этим мне нужен внятный ответ: насколько глубоко вы собираетесь копать?

— Продолжайте расследование, чего бы это ни стоило. Копайте настолько глубоко, насколько придется, чтобы докопаться до убийцы. Это достаточно внятный ответ?

— Последний вопрос. Он может показаться бестактным, но я вынужден его задать. Есть ли вероятность, что у Джиллиан был роман с Флоресом?

— Он мужчина, он хорош собой и опасен. Так что я бы сказала, что это более чем вероятно.

По дороге домой как настроение Гурни, так и его видение дела успели измениться не один раз.

Идея, что убийство Джиллиан могло быть связано с ее темным прошлым, из которого и появился Флорес, виделась Гурни удобной почвой и многообещающей базой для дальнейших поисков. То, что убийца водрузил отрезанную голову в центре стола, лицом к туловищу, определенно было продуманным ритуальным сообщением, выходящим за рамки бытовухи. Гурни даже подумал, что расстановка частей тела задумывалась как экивок в адрес фотографии над камином Эштона, где Джиллиан с вожделением смотрит на Джиллиан.

Возможно ли такое? Возможно ли, что кровавая инсталляция в домике — тонкий намек на сюжет фотосессии? От этой мысли Гурни сделалось нехорошо, хотя за годы работы в отделе убийств ему приходилось видеть почти все, что только человек способен сделать с себе подобным.

Он припарковался возле магазина агротехники, открыл лежавшую на соседнем сиденье папку и нашел телефон Хардвика. Пока в трубке звучали гудки, Гурни рассматривал холмы за постройками магазина. Кое-где неподвижными точками желтели тракторы — побольше и поменьше, пресс-подборщики, кусторезы, самоходные шасси. Внезапно что-то метнулось в сторону. Собака? Скорее, койот. Койот бежал вдоль склона по прямой, целенаправленно, словно бы даже осознанно. Гурни поежился.

Хардвик ответил после пятого гудка, едва опередив автоответчик.

— Дэйви, старичок! Ну, чем порадуешь?

Гурни поморщился — это была привычная реакция на сардонические нотки в хриплом голосе Хардвика. Он напоминал ему отца — не голосом, как таковым, а именно этой едкостью.

— У меня вопрос, Джек. Когда ты меня втянул в это расследование, что тобой двигало?

— Никуда я тебя не втягивал, просто подкинул мазовую работенку.

— Ладно, ладно. Так в чем, по-твоему, «маза»?

— Сложно сказать, я как-то не успел составить четкого мнения.

— Врешь.

— Ну тут, что ни говори, все будет голословным. Так что предпочту промолчать.

— Джек, ты же знаешь, что я не люблю эти игры. Зачем тебе понадобилось, чтобы я взялся за это дело? А пока у тебя там вертятся колесики в попытке соврать что-нибудь еще, вот другой вопрос: чего это Блатт такой настороженный? Я вчера на него наткнулся, и он был, мягко говоря, неприветлив.

— Забей на него.

— В каком смысле?

— Да в прямом. У нас случилась дурацкая стычка. Я же рассказывал: мы с Родригесом, так сказать, не сошлись во мнениях насчет хода следствия. Так что меня сняли, а Блатта поставили главным. Он амбициозный мужик, но жуткая бездарь, как и сам старый гад. Я Блатта так и называю — гаденыш. Для него это дело — возможность проявить себя по-крупному. Но себя ж не обманешь — в глубине души гаденыш знает, что грош ему цена. И тут появляешься ты — гений, расколовший крепкий орешек дела Меллери. Да он тебя ненавидит! А ты чего вообще ждал? Короче, забей на него. Что он тебе сделает? Просто делай дело, Шерлок, и не трать на Блатта нервные клетки.

— То есть ты фактически используешь меня, чтобы гаденыш обосрался у всех на глазах?

— Нет. Чтобы благодаря твоему таланту нащупать суть и чтобы восторжествовала справедливость.

— Ты серьезно думаешь, что получится?

— А ты сомневаешься?

— Я всегда сомневаюсь. Как тебе идея, что Флорес приехал в Тэмбери с уже обдуманным планом убийства?

— Я удивлюсь, если окажется иначе.

— Так почему, говоришь, тебя вышибли с расследования?

— Ну сколько можно повторять… — начал Хардвик с характерным нетерпением в голосе, но Гурни его перебил:

— Да, да, ты нагрубил Роду. Но почему мне кажется, что это не вся правда?

— Потому что тебе про все так кажется. Ты никому не доверяешь, Дэйви. Так. Мне срочно надо отлить. До связи.

Фирменная кода. Гурни отложил телефон и завел двигатель. Над долиной еще висели облака, но сквозь них все ярче просвечивало солнце, и столбы с проводами отбрасывали бледные тени на пустынную дорогу. Ярко-синие новенькие тракторы, выставленные на продажу вдоль зеленого склона и все еще мокрые после утреннего дождя, заблестели.

Вторую половину обратного пути Гурни перебирал в уме различные детали: комментарий Мадлен о странном месте для того, чтобы оставить мачете; решение сверхрационального человека жениться на клинической психопатке; ездящий кругами паровозик Карла; трактовка разбитой чашки по «Списку Шиндлера»; трясина сексуальных подтекстов и коннотаций вокруг каждой мелочи этого дела.

К моменту, когда он подъехал к пыльной дороге, ведущей к дому, мысли истощили его окончательно. Из плеера высовывался диск. Надеясь отвлечься, Гурни включил его. Голос, раздавшийся из колонок под сопровождение заунывных гитарных аккордов, напоминал коматозного Леонарда Коэна. Это был некий фолк-исполнитель средних лет с печальными глазами бассета и дурацким именем Лейтон Лейк. Они с Мадлен были на его концерте в местном клубе, куда его жена купила месячный абонемент. Этот диск она приобрела во время антракта, и композиция, которая звучала в этот самый момент, была самой депрессивной из всего альбома и называлась «Когда жизнь подошла к концу».

Когда Лейк затянул последний рефрен, Гурни как раз проезжал между сараем и прудом. Старый дом уже виднелся за золотарником. Гурни выключил плеер, жалея, что не сделал этого раньше, и тут зазвонил телефон.

На экране высветились слова «Галерея Рейнольдс».

Господи, а ей-то что надо?

— Гурни слушает, — произнес он подчеркнуто деловым тоном с ноткой подозрительности.

— Дэйв, это Соня Рейнольдс! — ее голос, как обычно, источал животную притягательность, за которую в некоторых отсталых странах ее бы, вероятно, побили камнями. — У меня для тебя потрясающие новости, — промурлыкала она. — Причем «потрясающие» — не то слово. Считай, вся твоя жизнь перевернется. Нам надо встретиться как можно скорее.

— И тебе привет, Соня.

— Мне «привет»? Я звоню сообщить о поцелуе Фортуны, а тебе больше нечего сказать?

— Я рад тебя слышать. Просто не понимаю, о чем речь.

Она мелодично рассмеялась, и в этом смехе, как и во всем ее поведении, было неприлично много эротизма.

— Узнаю моего Дэйва! Синеглазый детектив с пронзительным взглядом. Вечно подозревает неладное. Словно я какая-нибудь цыганка, которая вешает тебе лапшу на уши! — у нее был еле заметный акцент, напоминавший Гурни о французских и итальянских фильмах, открывших ему дивный новый мир еще в колледже.

— Ну, о «лапше» речи не идет. Ты же еще ничего не рассказала.

Она вновь рассмеялась, и он невольно вспомнил, какие у нее невыносимо зеленые глаза.

— А я ничего и не расскажу, пока мы не увидимся. Как насчет завтра? Тебе не обязательно тащиться ко мне в Итаку. Давай я сама приеду. Завтрак, обед, ужин, когда тебе удобно? Просто назови время, и мы выберем место. Ты не пожалеешь, обещаю.

Глава 25

Выход Саломеи

Он все еще не знал, каким словом назвать этот опыт. Понятие «сон» было слишком безликим. Впервые это случилось, когда он засыпал — его органы чувств перестали реагировать на назойливые раздражители отвратительного мира, и его внутренний взгляд высвободился из плена условностей. Но на этом сходство с обычным сном заканчивалось.

Слово «видение» казалось более метким, однако и оно не передавало масштаба оставленного отпечатка.

«Откровение» звучало более уместно, поскольку улавливало суть, но его безнадежно отягощали ассоциации с религиозными истеричками.

Быть может, «медитация»? Тоже нет. Слишком пресно и скучно, чего никак нельзя было сказать про такое насыщенное переживание.

«Переживание сказки».

Похоже. Во всяком случае, перед ним разворачивалась именно сказка — о спасении и новом предназначении. Аллегорическое видение своей миссии. Сердце его вдохновения.

Нужно было просто выключить свет, закрыть глаза и отдаться безграничным возможностям тьмы.

И призвать танцовщицу.

В объятиях этого переживания, пока длилась сказка, он видел про себя правду и видел ее гораздо отчетливее, чем когда ум и сердце были заняты шумом, суетой, блудницами мира сего, развратом, пороком.

Он осознавал с абсолютной ясностью, кто он такой. Пусть он в бегах, это не имело значения — как и имя, которым его называли наяву. В реальности он не был ни беглецом, ни тем, за кого его все принимали.

Он — Иоанн Креститель. От одного только осознания его кожа покрывалось мурашками. Он — Иоанн Креститель.

А танцовщица — Саломея.

Это была его сказка, вся целиком его, с самого первого опыта. Он мог в ней просто быть, а мог ее менять по своему усмотрению. Библейская концовка была дурацкой. В его власти изменить ее. И в этом была вся соль. Вся страсть.