Канал имени Москвы Аноним

4

Едва переступив порог Станции, Шатун убедился, что не ошибается, — на этот раз всё было по-другому.

И всё же по привычке окликнул:

— Парень Боб!

Ответа не последовало. Музыка не стала заполнять пространство. Хотя совершенно очевидно, что всё здесь не спало. В стенах Станции, в перекрытиях, в блестящих поверхностях работающих машин и даже в дверце туалета (особенно в дверце туалета!) словно притаилось множество невидимых глаз, наблюдающих за ним. Сам воздух сделался густым и одновременно необыкновенно прозрачным; всё было проникнуто каким-то нетерпением, даже испуганная балерина на крышке музыкальной шкатулки словно чувствовала, что сегодня ей не придётся станцевать привычный блюз.

— Послушай, один умный чувачок говаривал: каждому празднику готовят своё блюдо, — успокоил её Шатун. — Наш блюз никто не отберёт, мы ещё станцуем.

И усмехнулся, прислушиваясь. Его зрачки застыли, а лицо разгладилось. Музыка была. Там, за мерным гудением электронасосов, почти неуловима, словно за очень толстой стеной, где-то на грани слуха… Как будто ты пробудился после глубокого сна и всё ещё слышишь звуки, приснившиеся тебе. Бодрые торжественные марши. Или эти звонкие, полные радостного энтузиазма голоса — детские, женские, но и мужские тоже, — действительно доносились из-за стены с очень хорошей звукоизоляцией. Вот что напугало нашу балерину (Шатуну показалось, что краем глаза он уловил, как балерина театрально ухватилась за сердце, а потом укрыла лицо в ладонях, но, конечно, такого не могло быть) — чеканная маршевая торжественность. Всё же Шатун решил кое о чём ей сообщить, ещё одну цитатку:

— Как сказал один киношный злодей, это не добро и не зло. Это просто сила.

Шатун чуть склонил голову, прислушиваясь, затем, вроде как увещевая балерину, заговорил:

— Прими её. Растворись в этой утренней свежести мира! Изгони уныние. Этот торжественный огонь мог двигать горы. Сила, основанная на убеждении. Стоит только принять её, и станет ясно — страх был нелеп и напрасен.

Балерина, естественно, не двигалась и, естественно, не отвечала, лишь выглядела совсем поникшей.

— Э-э, так не годится, — сказал ей Шатун. — Я чувствую твоё состояние. Хочу напомнить, что вашему танцующему брату это всё шло на пользу. Сила. Чёткая внятность. Прозрачность форм. Такой вот балет. Вы в ваших белых пачках были как солдаты на передовой. Всесокрушающие побеждающие солдаты — вы проламывали всякий декаданс, проламывали стены для этой маршевой поступи.

Шатун помолчал. Потом всё же решил закончить своё сообщение:

— Но видишь, как вышло. Люди сами не знают, чего хотят. Как говаривал ещё один умный чувачок, люди не хотят знать истинных глубинных мотивов своих поступков. То им подавай то, то подавай это. И они всего боятся. Даже с виду самые храбрые! Но тебе со мной повезло. — Шатун вдруг подмигнул бездвижной фигурке, как несколько минут назад он подмигивал Фоме. — Во мне уживается и то, и это. Вряд ли ты понимаешь, о чём я, поэтому поверь мне на слово. Я как уникальный сосуд, в котором может смешаться несмешиваемое. Я… — Шатун рассмеялся. — Я Тайный Узбек…

Шатун прервал сам себя. Неожиданно захлопал глазами и… Ему пришлось только что отогнать одну внезапную эмоцию. Она его не испугала, но насторожила. На его плечи чуть не накатила абсолютная нелепость происходящего. И от этого внезапного прилива на один короткий миг он почти ощутил весь непередаваемый кошмар своего одиночества, холод полного сиротства, заброшенность, затерянность, открывшиеся ему в непреложной ультимативной ясности.

Что он делает? Чем он тут занимается?! Разговаривает с игрушечной, выпиленной из кости балериной? Трусит, спасается? Посмотри на себя — стоит тут и разговаривает с механической игрушкой…

— Тихо-тихо-тихо, — чётко произнёс Шатун. — Убеждённость тут главное. Убеждённость — главное в нашем деле. Можешь сидеть и ныть, упустив единственный шанс, а можешь делать то, за чем пришёл.

И действительно, в этот короткий миг сомнения он чуть всё не испортил. Шатун почти физически ощутил повисшее в воздухе порицание. Эти невидимые таящиеся повсюду глаза, что с интересом наблюдали за ним, теперь злобно сверкнули и стали закрываться. Станция приготовилась снова уснуть.

Но ничего, Шатун умел брать себя в руки. Он улыбнулся балерине, затем перевёл взгляд на туалетную комнату. Улыбка больше не покидала его лица. Эти бодрые торжественные марши явно звучали оттуда, из-за этой дверцы с табличкой, которая умела меняться. Шатун поставил музыкальную шкатулку на откидной столик из такой же гнутой фанеры, как и кресло, в котором ему суждено будет провести некоторое последующее время (не два часа, поболее), и бросил балерине, указывая на туалетную дверцу:

— Пойду взгляну, что там.

И сделал первый шаг.

Теперь марши зазвучали громче. Сомнения отбрасывались. Только так — с полной верой в душе и с укрепившимся духом — Шатун был готов обратиться за помощью. Был готов совершить то, на что никто не решился бы на канале.

И ему было что предложить взамен.

Шатун сделал следующий шаг, который теперь дался значительно легче.

Вот как: менялась не только табличка с плывущими буквами. Сама дверца сейчас не походила больше на убогий вход в туалет — тёмный морёный дуб, золочёная ручка, появились строгий золочёный декор, круглое окошко иллюминатора. И отражённый от воды солнечный зайчик, словно Шатун оказался на корабле, одном из тех больших пароходов, что ходили когда-то по каналу вверх и вниз.

Шатун кивнул: всё верно, вот и плывущие под иллюминатором буквы наконец стабилизировались, и появилась возможность прочитать «Проход на верхнюю палубу».

На миг его лицо застыло, а взгляд потемнел. Что-то мелькнуло там, в плывущем судорожном дрожании букв, перед тем как они стабилизировались. Нет, конечно, не было шершавых тёмных слов «Кая Везд», не было вовсе! Лишь созвучная им, но совершенно противоположная по смыслу надпись «Тайный Узбек», потому что эта дверь предназначалась для него. Она была здесь с самого начала и ждала, когда он созреет

(как спелое яблоко?)

и сможет, наконец, пройти. И как только понял это, всё пространство вокруг немедленно залили бодрые радостные звуки теперь уж совсем близкого марша. Его играли там, на верхней палубе, где мог рождаться солнечный зайчик, потому что, невзирая на ночь, что рыскала с внешней стороны Станции, там, за дверцей, было светло. Был яркий солнечный день. А точнее, утро, непреходящее, напоенное дивной прозрачностью, вечно юное утро древних строителей канала.

Шатун сделал ещё один шаг к дверце, и тогда её и без того ясные и чёткие контуры словно запылали внутренним огнём. Всё же остальное пространство внутри Станции теперь выглядело тусклым, смазанным, походило на старую декорацию фоном, в котором горел этот драгоценный кристалл. Шатун не понял, когда трепетное благоговение внутри него стало заполняться чистым, как свет, ликованием, потому что никогда ещё прежде его существование не ощущалось им настолько подлинным. Сам того не замечая, он начал подпевать звучащему маршу:

— Нас утро встречает прохладой…

Он уже был готов опустить золочёную ручку, приоткрыть дверцу и шагнуть за неё, пройти на такую уже близкую верхнюю палубу через волшебную дверцу своей судьбы, но вспомнил кое о чём. Балерину, его музыкальную безделицу, ключ от дверцы нельзя было оставлять тут. Шатун обернулся и, обнаружив шкатулку на прежнем месте, на столике из гнутой фанеры, разулыбался в полный рот.

Марши вряд ли годятся для танцев. Даже самые бодрые, исполненные торжественного энтузиазма. Но балерина справилась. Совершая быстрые па и вскидывая руки с какой-то иной грацией, пугающей и очаровывающей одновременно, словно изображая железного лебедя, балерина танцевала. Вовсю.

— Наконец-то ты меня поняла, — ухмыльнулся Шатун.

5

Закрученная винтом лестница того же морёного дуба и с золочёным поручнем перил вела вверх всего на один этаж. И как только Шатун ступил на палубу, ему пришлось невольно зажмуриться. Яркий свет, отражённый от множества блестящих поверхностей, от судового колокола, искрящейся пенными весёлыми брызгами волны, а прежде всего от невообразимой белизны корабля, ослепил его.

Когда Шатун открыл глаза, вздох восхищения сорвался с его губ. Во все стороны от канала простиралась даль, не осквернённая туманом. И дело даже не в том, что зелёные поля дали всходы, изящные берёзки стыдливо склонились к берегу, по воде суетливо шныряло множество катерков, ползли, приветствуя друг друга пароходными гудками, навьюченные, как трудолюбивые муравьи, длинные баржи, и над всем этим неслась песня, а вдали на голубой ленте канала виднелись лёгкие прогулочные парусники с застрявшими в мачтах клочками неба — вовсе не это радостное и весёлое великолепие жизни заставило сердце Шатуна восторженно биться. Или не только оно. Шатун узнал это место: всё ещё старый добрый четвёртый шлюз! Но…

— Сколько же там было солнца, — не в силах сдержаться, прошептал Шатун.

Он стоял на борту белоснежного парохода, настоящего речного лайнера с огромными гребными колёсами по бокам, который только что отшлюзовался и шёл теперь в сторону Икши.

«Нет-нет, — поправил сам себя Шатун, — в сторону Москвы, самого прекрасного города на свете. Словно сотворённого этими всепобеждающими людьми из грёз и навечно».

Музыка, бодрая песня марша о встречающем прохладой угре, стала затихать. Шатун понял, в чём дело, и заулыбался: песня лилась с палубы, наверное, такого же прекрасного пассажирского парохода, прошедшего навстречу. Её исполнял выстроенный на корме хор, и Шатун видел, как медь труб, литавров и музыкальных тарелок плавилась в ослепительном утреннем солнце.

Пели юные строители, которые наследуют эту землю, и на каждой детской шее эмблемой этой победившей юности был повязан пылающе-алый галстук. Но это ещё не всё: на Шатуна смотрело огромное лицо, мудрое и доброе, и он узнал его. Лицо смотрело с кумачёвого, в несколько этажей плаката, в который каким-то образом укутали часть проследовавшего мимо корабля. Да и как было не узнать…

«Вот каким вы видели его, — подумал Шатун. — И ещё при жизни воздвигали памятники».

Сейчас имя второго вождя было написано на множестве праздничных транспарантов по берегам, но прежде всего оно было запечатлено в сердце каждого древнего строителя. Сами же берега канала оказались одеты в полированный гранит такой сияющей чистоты, словно камень сам только что поднялся из дивных сокровенных глубин земли.

«…род празднует эту славную годовщину, — донеслось из стационарной радиоточки, раскрытого чёрным зевом громкоговорителя, установленного на берегу. — И поздравляет нашего дорогого и любимого товарища Сталина, Отца и вдохновителя всех наших побед!»

«Они сказали „род“? Род благодарит отца?» — мелькнула в голове у Шатуна какая-то крамольная мысль. Он крепче сжал в руке свою балерину; если б он приложил ещё усилие, она бы сломалась. И тут же Шатун понял, что просто недослышал слово. Видимо, слово было «народ», и, скорее всего, речь шла о советском народе!

«Двадцать третьего марта тысяча девятьсот тридцать седьмого года, — словно в подтверждение сообщило радио, — по решению партии и правительства впервые в истории была остановлена река Волга! Всего на тринадцать дней. А потом был дан приказ поднять щиты, открыть запорные ворота. И великая матушка-река подчинилась воле советского человека. Волжская вода побежала вверх, к Москве по проложенному для неё искусственному руслу канала…»

«Они могли останавливать реки, — подумал Шатун. — И приказывать воде течь. Как же можно было потерять всё это?! — И тут же он снова поправил себя: — Как же всё это дало себя потерять?»

— Что же вы там стоите, товарищ Шатун?

Голос был мягкий и приветливый. И никакого страха Шатун не почувствовал, хотя он и понял, кого сейчас увидит. Исполинская статуя на гранитном пьедестале, выплывающая из ночи, мелькнула перед внутренним взором; длинная походная шинель вождя, проведшего свои народы сквозь древний мрак, и каменные глаза, хранящие опаливший его мёртвый свет… Но никакого страха он не почувствовал.

Вождь всех народов в простом летнем кителе белого цвета и в тон ему в невысоком картузе восседал за обеденным столом и с весёлым любопытством смотрел на него. Стол, убранный белоснежной скатертью, был сервирован прямо на открытой палубе с изяществом и щедростью. Стульев было несколько, и по правую руку вождя стоял человек, одетый в такой же летний френч, однако сероватого оттенка, и широкополую мягкую шляпу, покрывающую тенью покатый лоб и круглые тонкооправные очки. Сейчас он вскинул на Шатуна глаза, и от дужки его очков отразился солнечный лучик. Точно такой преломился в драгоценном хрустале пока ещё не наполненных бокалов, в других же было вино, красное и густое, как кровь.

— Ну, что стоите? Идите к нам. — Под пышными, с рыжеватым отливом усами вождя пряталась ласковая улыбка, а в мудрых проницательных глазах озорной искрой всё же горела добродушная лукавинка. — И знаете что: не забивайте себе голову всякой ерундой. Вот, вы же здесь… Ну, идите, присаживайтесь. Не укусим.

При последних словах очкарик в мягкой шляпе весело прыснул. Однако взгляд его оставался холодно-бесстрастным. Шатуну были хорошо знакомы подобные взгляды: в любую следующую минуту они, как по запросу, могли выдать абсолютно всякую эмоцию. Талантливый актёр и вероломный охотник, сведущий в мастерстве, извращенец, большая умница и садист-прагматик, так и не утративший мечтаний юности.

Шатун подумал, что обстоятельства требуют от него приветствия, но губы будто слиплись. И потом, он не мог выбрать правильное слово — вроде «здравствуйте» отдавало некоей двусмысленностью.

— Я… не знаю, как себя вести. Извините меня, — попросил Шатун.

— С вождями народов или с покойниками? — весело пожурили его. — Как видите, оба утверждения оказались неверны. Или, если хотите, неполными.

Очкарик снова хмыкнул, но взгляд теперь сделался подбадривающим, и в нём появилось что-то личное. Так обычно смотрят на тех, в ком признали своего.

«Вот комедиант», — мелькнуло в голове у Шатуна.

И тут же хозяин стола добродушно рассмеялся:

— Вы, товарищ Шатун, прямо как раскрытая книга! В которой, однако, есть несколько тайных страничек.

Шатун провёл языком по внутренней стороне плотно сжатых губ: точно так же, как раскрытую книгу, некоторое время назад он читал Юрия Новикова.

— Ну, ладно. — Вождь дружелюбно махнул рукой. У него оказалась некрупная, пухлая, как у ребёнка, ладошка с тонкими пальцами и очень чистыми отполированными ногтями. — Давайте, что там у вас?

Он чуть развёл большой и указательный пальцы, и Шатун с удивлением обнаружил, что последний нацелен на его музыкальную шкатулку, словно это была папка с докладом. Шатун протянул шкатулку, как его и просили, маленькая рука немедленно ухватилась за неё, ощупывая, и Шатун увидел, как в полированном ногте мелькнула капля солнца.

— Присаживайтесь, — бросил вождь, занимаясь шкатулкой. — Выпейте бокал вина!

— Я лучше так, — признался Шатун.

— Вы ставите меня как хозяина в неловкое положение. Прошу! Иначе и мне придётся встать. — Шатун протестующе поднял руки, но вождь, усмехнувшись, уже продолжал: — Вино натуральное, виноградное. У вас такого, х-м-м… не достать.

— Это точно… — согласился Шатун, однако прерывая себя на фразе.

Поступая, как ему велено, он осторожно уселся на краешек отодвинутого для него стула. Прервал же он себя, потому что понял, что совершенно не знает, как ему обращаться к хозяину. «Товарищ Сталин»? Ну, это вроде бы нелепо. «Второй» — как его называли на канале? «Товарищ Второй»? Но это вроде бы ещё нелепей, к тому же какой же он второй?

— Ну что ж. — Хозяин бросил взгляд на стоявшего рядом комедианта-очкарика. — У товарища Шатуна есть несколько дельных предложений. И ему требуется кое-кого найти. Х-м-м… в тумане. История запутанная. Но найти надо. Как думаешь, Лаврентий, сможем помочь?

— Скажи, Иосиф, а есть ли что-то, чего мы не сможем? — откликнулся тот вопросом на вопрос.

«Иосиф, — подумал Шатун. — Его зовут Иосиф! Действительно, как Древнего Праотца».

— Не торопись, — с улыбкой отмахнулся хозяин.

Теперь он смотрел на Шатуна ещё веселей; хитроватоозорные и такие хорошие морщинки разбежались от уголков его глаз, что Шатун испытал нечто, смутившее его. Какую-то смесь признательности и чего-то такого, что ему не хотелось бы анализировать. Чего-то, откликающегося на безграничную ласку, светящуюся из-под этих пушистых бровей.

— Лаврентий Палыч у нас порой бежит впереди паровоза. Вот и приходится за всем приглядывать самому. Ведь так же и у вас, товарищ Шатун, на вашем фронте работы?

Шатун согласно кивнул. С этим не поспоришь. И тогда хозяин сказал:

— Ответьте мне только на один вопрос: кто придумал эту ерунду про мёртвый свет?

Шатун вскинул на хозяина удивлённый взгляд. И… он не знал ответа на этот вопрос. Так повелось. Если только Вождя в действительности интересовал ответ.

— Взгляните вокруг, товарищ Шатун, — продолжал тот. — Взгляните внимательней. Неужели всё это кажется вам более мёртвым жизни у вас? Неужели это незакатное солнце юности и эта песенка, что сейчас затихает вдали, восхитившая вас песня о свежести утра, что пробуждается в крови каждого человека, кажутся вам более мёртвыми, чем жизнь в полном и непроглядном тумане?

6

Шатун не вернулся через два часа. И не вернулся через два дня. К тому моменту, как позвонила Раз-Два-Сникерс и устроила Фоме выволочку, заодно сообщив, что вроде бы вычислила нужную лодку, времени прошло поболее. А потом события начали развиваться, как растущий снежный ком, что они в детстве пускали с горок.

Но Шатун не появлялся, словно его всё это не касалось. Происходящее же всё больше стало походить на панику. По крайней мере, от распоряжений, спускаемых из полицейского департамента, действительно попахивало паническим настроем.

Кто-то разгромил «Лас-Вегас». Прямо под носом у Трофима. Заносчивому жлобу неплохо утёрли нос. Вроде бы никаких следов, хотя становится совершенно очевидным, что полиция неуклюже что-то скрывает. И ещё эта нелепая история с попыткой задержания Хардова, безмятежно прогуливавшегося у третьего шлюза. Над этим потешался весь канал, и Фома даже не знал, какую из двух новостей обсуждают больше.

А потом, как гром среди ясного неба (хотя этот гром давно уже ожидался), пришла весть, что лодка «Скремлин II» с Хардовым на борту действительно появилась. Более того, находится в двух шагах от них: экипаж лодки как ни в чём не бывало проходил шлюз № 4.

Приунывший Фома пошёл посмотреть, как там обстоят дела. Насосную станцию он теперь решил обойти по дуге, нечего туда приближаться лишний раз.

«Надо вытаскивать босса, — думал Фома. — Всё ж пять дней уже там на одной воде. Явно ослаб. Слабеет он после своих этих… визитов. Если навалимся всей кучей — совладаем».

Фома вспомнил эту странно-далёкую, на грани слуха, маршевую музыку, от которой почему-то мурашки бежали по спине, и ещё более невероятные и потому пугающие стоны самого Шатуна, и совсем скис.

«Не знаю, где черти носят Раз-Два-Сникерс, по всем прикидкам ей давно уже было пора появиться, — размышлял Фома, — но босса надо оттуда извлекать. Потом сам спасибо скажет».

Что-то не увязывалось: Шатун заверил, что если сложится какая-то по-настоящему опасная ситуация, то он узнает про это ещё пораньше всех. И вот Хардов здесь. И судя по всему, на всех парах шпарит дальше, но… Дверь насосной станции не открылась, Шатун не появился на пороге, чтобы отдать распоряжения. Они парализованы — и в довершение ко всему Раз-Два-Сникерс, чьи решения сейчас необходимы как воздух, куда-то пропала. Фома поднялся на обзорный мостик диспетчерской башни шлюза № 4 и убедился, что попал на чужой праздник. Гиды приветствовали Хардова как героя. Полицейские угрюмо молчали. С документами полный порядок, оснований для задержания никаких. Фома не знал, как к этому относиться, но усмехнулся и подумал, что на самом деле всегда уважал Хардова. Ну, что ж поделать: с «зелёной» картой от Тихона его лодка не подлежит досмотру. И если на шлюзах Длинного бьёфа, полностью подконтрольных полиции и людям Шатуна, на таком досмотре всё же можно было настоять, то тут… и думать забудьте.

«А ведь он всё знал. Он так об этом и говорил. — Фома вдруг почувствовал какой-то неприятный холодок под ложечкой и, сам того не сознавая, бросил взгляд на станцию „Комсомольская“. — Этот сукин сын Шатун всё знал наперёд. Хардов появился, и всем пришлось только утереться».

Всё же у Фомы был намётан глаз, и он решил зафиксировать свои наблюдения. Помимо самого Хардова, Вани-Подарка на руле и гребцов на баках, ещё в лодке «Скремлин II» находилась красивая рыжеволосая женщина. Фоме хорошо было известно, кто она такая. Когда-то рыжеволосая здорово подцепила его. Не в том смысле, что Фома влюбился, но желал он её сильно. Об этой бывшей танцовщице, а ныне покладистой жёнушке одного из богатейших дмитровских купчишек, каких только слухов не ходило.

Как-то раз Фома слышал совершенно уж безумную версию, что она чуть ли не из бывших гидов. Но как известно, гиды бывшими не бывают. Вон же Шатун продолжает всех величать на старый лад. Шутит, мол, у нас «независимый профсоюз». Да и люди на канале их прозвали «чёрными гидами». Так что насчёт её гидовского прошлого — это явно бредни да враки. Просто певичка сделала себе такую головокружительную карьеру, что позавидуешь, надо же как-то подобное объяснить. Однако рыжеволосая оторва как была, так и осталась дамочкой с сюрпризом. Недаром столько воздыхателей по каналу. Но что делать покладистой купеческой жёнушке в лодке Хардова, направляющегося к Тёмным шлюзам? Решила сгонять на экскурсию? Сбежала от своего купчишки с Хардовым? Будь они полюбовничками, не вели бы себя так открыто, тем более в лодке есть где схорониться.

Фома нахмурился. Эта носовая каюта все более привлекала его внимание. Что-то в ней не нравилось, было неправильным. Ну как же в такое погожее, даже, можно сказать, жарковатое утро дверца в каюту была закрыта, а боковые окошки оказались плотно зашторены. Не то что такого быть не может или запрещено, но… странно.

В голову полезли мысли одна хуже другой. Что там могло быть? Что прячут или кто скрывается в носовой каюте? То, из-за чего такой переполох? Люди Шатуна ни в какие тайные делишки гидов посвящены не были. Любящий пошутить босс, склонный к солёному с издёвкой выраженьицу, здесь становился немногословным. Да Фома и не лез к нему с расспросами, сам был из таких, знал, что бесполезно.

У профессионалов не принято совать нос в чужие дела. Во-первых, не так поймут, а во-вторых, опасно. Фоме, осуществлявшему координацию между различными группами людей Шатуна, было известно поболее остальных. Не всё, конечно, но и того хватало с избытком, чтобы беспокойно спать. Пока всё не закончится.

Однако болтали люди на канале, болтали, слухами и молвой жизнь полнилась. Вот и были у Фомы кое-какие самостоятельные мыслишки. Стучались в голову. И над всем этим довлела одна неясная, давно услышанная история, вызывающая нечто гораздо менее приятное, чем просто холодок в спине. Слышал Фома об одной… странной болезни. И тому, кого охватывает недуг, был противопоказан солнечный свет. Только слышал Фома вещи гораздо хуже. Потому что болезнь эта могла приключиться от укуса… скремлина. И сейчас, глядя на покидающую шлюз через верхние ворота лодку «Скремлин II», Фома мог лишь догадываться, что (или кто?) укрывается там.

— Неизвестное секретное оружие гидов! Чудовище-мутант, боящееся солнечного света, — сплюнув, попытался пошутить Фома.

Но вышло вовсе не весело. Лишь холодная пустота под ложечкой где-то в районе солнечного сплетения чуть расширилась. Ещё и потому, что собственный голос показался сейчас Фоме нарочито бодрым.

— Эх, прошмонать бы сейчас эту лодку, — вздохнул он, — да руки коротки.

«Укушенный, укушенный, двойным мешком придушенный», — вдруг пронеслась в голове у Фомы старая детская считалка. Он растерянно посмотрел по сторонам, и… Далее там, в считалке, речь шла о Короле, Королевиче, Сапожнике, Портном и о тридцати трёх зубах, выпавших изо рта старого нищего бродяги. И о том, как его укусил… скремлин. Но старый пердун вместо того чтобы сдохнуть со своими тридцатью тремя зубами (Фома вообще-то не помнил, сколько их на самом деле, у него давно уже половины не хватало, но вроде у нормального человека зубов должно быть тридцать два!), обернулся юным принцем. Но перед этим он прохворал «сорок сороков». Фома поморщился, пытаясь вспомнить всю считалку — эти ненормальные детские числа, и ещё этот последний тридцать третий зуб, которому требовалось окончательно сгнить, чтобы… Что? Что там со старым пердуном?

Внезапно Фоме стало зябко. Эта грёбаная детская считалка пришла на ум не в лучший момент. Можно быть верующим, можно неверующим, но если у тебя мозги вправлены нормально, ты признаёшь, что, конечно, дыма без огня не бывает.

Фома смотрел, как бодро лодка «Скремлин II» взяла курс по направлению к Икше. В какой-то момент в нём зародилась надежда, что Хардов задержится здесь, среди друзей.

И за это время либо Шатун, либо хотя бы Раз-Два-Сникерс успеют появиться. Но Хардов не стал ждать. Фоме даже показалось, что он уловил его быстрый хмурый взгляд, которым тот одарил насосную станцию «Комсомольская», словно знал о том, что там происходит. Знал побольше Фомы да и всех остальных на шлюзе. Фома усмехнулся. Ну что он мог знать? Именно так, от усталости или долгой безнадёги, когда вот так вот нелепо и не по твоей вине не связываются концы с концами, потому что не можешь достучаться, просто не можешь достучаться (!), именно так дают трещины первые кирпичики в несокрушимом здании Веры. Или другой её формы — Неверия.

Хардов не стал ждать. К большому разочарованию гидов, которым не терпелось порасспросить его на предмет подтверждения или опровержения слухов, Хардов сразу же направился дальше, вверх по каналу, в сторону Тёмных шлюзов, и увёз с собой свою тайну. Фома смотрел вслед его лодке, и дурацкая детская считалочка, как назойливая муха, не переставая жужжала в его голове.

7

Раз-Два-Сникерс прикрыла глаза. До шлюза № 4 осталось совсем недалеко. Она не торопилась, хотя знала, что отстаёт от лодки Хардова на полдня.

— Малышка, эти отметинки… Откуда они у тебя, можешь рассказать?

— Не знаю. Родинки. Они были всегда. Но здесь они чуть-чуть… как-то… Давайте уйдём, мне здесь страшно.

Взрослые переглянулись. Это были гиды. И Тихон, на тридцать лет моложе. Но она их сразу не испугалась. Напротив, её сиротское сердечко потянулось к ним, будто она нашла наконец семью. Но сейчас она спросила:

— Зачем вы привели меня сюда? Я как-то раз заблудилась в тумане. Здесь страшно. И вот эти мои родинки, мои пятнышки… они почему-то как бы чуть-чуть… ну, чешутся…

Теперь взрослые выглядели озадаченно. Гиды Тихона. И с ними одна девушка, которая станет ей лучшим другом. Сейчас она спросила:

— Тихон, вы считаете?..

— Не знаю, — задумчиво откликнулся тот. — Всё может быть. Вполне. Стоит поговорить с Учителем.

Девушка склонилась над ней, заботливо посмотрела ей в глаза, улыбнулась не без воодушевления, которое дарят хорошие надежды, промолвила:

— Не бойся, малышка. Мы уже возвращаемся. Всё отлично. Всё очень-очень здорово.

Даже здесь, в тумане, в мужской одежде, штанах и куртке с пятнами, чтобы не выделяться в листве, зеленоглазая девушка показалась ей необычайно красивой. А ещё доброй. Это была она, Лия.

Раз-Два-Сникерс отставала от лодки Хардова на полдня, но вовсе не собиралась нагонять его. Солнце двинулось к закату, и никто не станет проходить Тёмные шлюзы ночью. Даже Хардов. Тем более обременённый очень необычной ношей. Скорее всего, Хардов не решится на это и за завтрашний день. Ему надо ждать. Икшинские шлюзы на всех действовали по-разному. Кто-то был вполне себе ничего, почти как огурчик, а кто-то славливал то, что называли «тёмной икшинской климухой». Раз-Два-Сникерс слышала, что даже опытным гребцам порой требовалось время на адаптацию. Некоторые из них, добравшись до шлюза № 5, первого, считавшегося Тёмным, специально поворачивали назад. Возвращались на резервную линию застав. Так они проходили свою «акклиматизацию» перед окончательным штурмом Тёмных шлюзов. У всех свои хитрости и свои секреты. Хардов бы наплевал на это, но кое-кто на борту его лодки сейчас, мягко говоря, несколько не в форме. Поэтому он вынужден будет ждать. Раз-Два-Сникерс не знала, как долго. Шатун, даже перестав быть гидом, предпочитал не делиться с ней информацией. Иногда ей казалось, что он её дразнил. Развлекаясь, ходил вокруг да около. Когда-то Раз-Два-Сникерс рассчитывала, что они станут ближе друг другу, по-настоящему близкими людьми, и он ей всё расскажет. Очень рассчитывала. И делала всё что могла, чтобы они стали ближе. Она ошиблась. Она сильно ошиблась в своей жизни. Но Шатун разговаривал во сне. И она научилась слушать. И помнить, хотя она никогда и не забывала.

— …и ты не умрёшь, малышка. Есть такая добрая тётя, и тогда ты попадёшь к ней. Как будто вернёшься домой.

— Но я не хочу, я хочу остаться с тобой.

— Если это и случится, то ещё очень-очень не скоро.

Я тебе обещаю. Но я знаю, что ты особенная. Поэтому не надо бояться, если он тебя укусит. Для тебя всё только начнётся.

— Потому что я… другая?

— Нет, конечно. Вовсе нет! Никакая ты не другая. Ты самая лучшая девочка на свете, правда. А для меня — особенная. Как я была в своё время для своих близких.

Это несколько успокаивало. И тогда она спросила:

— Но как же, Лия, от укуса скремлина люди умирают.

— Не все. Некоторым они дарят кое-что.

— Дарят?

Лия кивнула и бережно коснулась пальцами основания девочкиной шеи:

— Вот эти пятнышки.

— Из-за них я не умру? — удивилась она. — Из-за этого?!

Лия улыбнулась и поднесла указательный палец к губам:

— Т-с-с… Учитель считает, что ты ещё не готова к этому разговору. Всё намного сложнее. — Лия посмотрела на неё с любовью и с лёгким, еле уловимым оттенком сострадания, а потом заговорщически ей подмигнула. — Но ведь мы с тобой девочки! Поэтому, в общем, да, из-за этого.

Она помолчала, словно пытаясь нащупать, что её по-настоящему волнует, и вдруг спросила:

— А ты? Ты тоже попадёшь к этой тёте?

— Если найду своего скремлина. Заслужу его любовь. — Лия снова улыбнулась, но теперь как-то чуть-чуть по-другому. Улыбка была светлой, мечтательной, но какой-то более личной. — Тогда может быть. А ты своего уже нашла.

Эти отметинки, пятнышки он оставил тебе, когда ты была совсем маленькой. Он выбрал тебя. И он ещё обязательно появится.

— Я люблю тебя, Лия, — прошептала она.

— Я тоже тебя люблю, малышка. И обещаю, что мы не расстанемся с тобой ещё очень-очень долго.

Лия не смогла сдержать своего обещания. Они расстались навсегда, когда той девочке, которой она когда-то была, исполнилось одиннадцать. И она снова осиротела.

Да только не так, как прежде. Её сердечко, только-только отыскавшее тепло, словно высохло. Что бы там ни говорил Хардов. Они расстались. А скремлин так и не появился.

— Вон он, Фома, встречает нас у шлюза, — проговорил Колюня-Волнорез.

Раз-Два-Сникерс кивнула. Она его видела:

— Высадите меня. Пройдите шлюз и пришвартуйте лодку. Нечего тратить на это время. Ночуем здесь.

Её парни благодарно разулыбались. Ещё одна короткая передышка. Совсем скоро начнётся закат, а с утра по ясному солнышку идти к Тёмным шлюзам будет веселее. И если уж совсем повезёт, с ними будет Шатун. Шатун и Раз-Два-Сникерс! Тогда уж ничего не страшно — прямо родные мать с отцом. Она усмехнулась: на компанию Шатуна парням не придётся особо рассчитывать. Если она не ошибается, Шатун намерен пробыть на Станции ещё достаточно долго.

8

— Куда ты запропастилась? — говорил ей Фома. — Он заперся и ни в какую. Уже пять дней. А Хардов вот ушёл.

Она пожала плечами:

— Не ушёл. Хардов не станет проходить Тёмные шлюзы ночью. А с утра на электроходу мы его быстро нагоним.

— Что толку-то? Там, на основной линии гидов ещё больше, чем здесь. И ты же сама знаешь: там у них мир да дружба. Говорят, там полиция… в общем, не то, что в других местах. Только на гидов и рассчитывают.

Она согласно кивнула:

— Да, только я не прохлаждалась. Я следила за ним. Он здорово всех провёл. Можно сказать, безупречно. Но Хардов пойдёт за линию застав, а там уж рассчитывать можно только на себя. Ну, или на Господа Бога, если найдётся хоть кто-то из таких… неверующих.

Она ухмыльнулась, впрочем, довольно безобидно: у каждого из «её мальчиков» были свои тайные кнопочки, чтобы их завести.

— При чём тут это? — смутился Фома.

Они стояли на дозорном мостике диспетчерской башни, наблюдая, как тяжёлая лодка на электроходу, что Раз-Два-Сникерс удалось с таким трудом «пробить» у полиции, проходит шлюзование. Солнце село, но летние сумерки ещё даже не начались. Впереди лежала прямая стрела канала, и вдали, почти у самого пятого шлюза, к обоим берегам подступал густой туман.

— Ты же знаешь, — подал голос Фома. — Шатун поменял там дверь, на Станции. Установил с поворотным рычагом, типа как в своём Бункере. Её просто так не вскрыть. А в этот раз босс совсем…

Фома замолчал, снова забавно смущаясь.

«Рехнулся? — подумала Раз-Два-Сникерс. — Совсем рехнулся?»

— В общем, в этот раз он все ключи зачем-то забрал с собой. Даже с красной нашлёпкой, для аварийных ситуаций. Словом, если ты его не дозовёшься, то… ну, я не знаю, останется только взрывать.

Раз-Два-Сникерс вскинула на него взгляд.

— Ну, я имею в виду дверь-то… — пояснил Фома. — Больше её ничем не взять.

«Хорошо, что ты это сам сказал, — подумала она. — Именно это тебе и придётся сделать, дружок. Не сегодня.

И думаю, не завтра. Но уже совсем скоро».

9

— Размести мою группу на ночлег, — велела Раз-Два-Сникерс Фоме. — А я пойду пройдусь.

И она кивнула на насосную станцию «Комсомольская». Фома нехотя спросил:

— Мне с тобой?

— А чем ты мне сможешь помочь? Не беспокойся: неверующему Фоме не придётся подвергать сомнениям своё неверие. — Она насмешливо посмотрела на него. — Пойду попробую достучаться до небес.

— Что?

— Попытаюсь вытащить его оттуда.

— Понимаю. Был звонок из полицейского департамента. Новиков приказал Трофиму преследовать Хардова. Они скоро будут здесь. На двух полицейских лодках.

— Забавно, забавно. Видимо, это наказание за то, что произошло в «Лас-Вегасе».

— Ты думаешь?

— Трофиму крупно повезёт, если на Тёмных шлюзах Хардов сжалится над ним и позволит быть рядом.

— Скажи, — вдруг спросил Фома и впервые взглянул на Раз-Два-Сникерс с какой-то странной испуганной преданностью. — Как ты думаешь, что он там делает?

В глазах Фомы плясали огоньки, отражённые освещённым периметром Станции.

— Шатун? Я думаю, он договаривается.

— С кем? — спросил Фома треснувшим голосом.

— А ты не догадываешься? — Она улыбнулась без своей привычной издёвки. — Ладно, Фома, лучше оставаться неверующим.

— Когда он оттуда выходит, он всегда знает, что надо делать, — сказал Фома.

— Он и так знает, что надо делать. Без всяких видений. А тебе незачем сомневаться в своих взглядах, и так дурдома по горло. Но ты абсолютно прав: его надо оттуда вытаскивать. Любой ценой. И я пойду и займусь этим.

Она резко обернулась и направилась к Станции. Фома благодарно кивнул ей вслед. И остро ощутил, что всё это похоже на какое-то дежавю, история повторяется. Именно в таких же подступающих к шлюзу сумерках, уже глубоких и вязких, ровно пять дней назад он провожал Шатуна. Раз-Два-Сникерс пересекла освещённый периметр Станции и исчезла, растворилась в тенях. И Фома не мог отделаться от мысли, что точно так же, как и Хардов в своей лодке, каждый из них унёс какую-то свою собственную тайну.

10

Это случилось сразу, едва она оказалась на ближних подступах к Станции. Ещё только переступая некую незримую линию и скрываясь из глаз Фомы, она почувствовала, что всё здесь словно пропитано затаённой угрозой. Сейчас это ощущение усилилось. Раз-Два-Сникерс отдавала себе отчёт, что всё это в некоем роде химия, реакция на чуждые вибрации Станции, с которой можно справляться. Что она, её организм с его химией, является своеобразным соавтором этого мутного подступающего чувства страха. И уж чему-чему, а контролю над большинством физиологических процессов она в школе гидов всё же успела научиться. Поэтому Раз-Два-Сникерс остановилась и громко, внятно позвала:

— Шатун!