Остров пропавших душ Пиццолато Ник

Какая-то часть меня была даже счастлива, что все это, наконец, закончилось: игроки, мелкие мошенники, Стэн Птитко и армяне – наверное, я уже давно был к этому готов и именно поэтому сделал себе фальшивые документы.

Я вышел из игры.

За стенами комнаты стало слышно жужжание насекомых, и мир за окном потемнел. В щель между занавесками проникали красные и зеленые огни светофора. Это напомнило мне перекресток в Хот Спрингз много лет назад. Жужжание жуков и шум океанского прибоя соединились с шумом работающего кондиционера. С улицы донесся женский смех, кто-то споткнулся и разбил бутылку.

Я закрыл глаза и увидел Кармен, улыбающуюся мне через плечо. Лорейн прижималась к моему боку. Я вспомнил, что на том перекрестке в Хот Спрингз красные и зеленые огни отражались в луже, а я сидел на краю тротуара, как тот человек на стоянке. Мои колени были высоко подняты, голова опущена между ними, а костяшки пальцев разбиты в кровь.

Моим любимым занятием в исправительной школе было нагревать зубную щетку над спичечным коробком до тех пор, пока щетина не исчезала, а лезвие бритвы не входило в нагретую пластмассу легко, как нож в масло.

Когда мне было семнадцать и я работал помощником в баре Робишо, там однажды появился маленький человечек. Он в одиночестве пил, сидя перед стойкой, весь вечер и ни с кем не разговаривал, а потом вдруг, около полуночи, я увидел, как он свалился со стула. Раскроил себе голову и умер у ног присутствовавших.

Я открыл глаза.

Так дело не пойдет. Вещи здесь было просто невозможно сохранить – соль была всюду, портя краску, съедая металлические решетки, разрушая стены. Я чувствовал, что воздух в комнате напоен ею, а во влажных пятнах на потолке были ясно видны места разрушения.

Ты здесь, потому что больше тебе некуда деться. На улице слышно тяжелое дыхание собак. Пиво быстро нагревается. Последняя песня, которая тебе понравилась, вышла давным-давно, и по радио ее уже не крутят.

В дверь робко постучали, и я вскочил на ноги. В мертвенном свете дневных ламп стояла Рокки, одетая в майку и крохотные шорты, которые открывали все ее ноги. Она обнимала себя за плечи, по щекам ее бродил румянец, а глаза были красными от того, что она их терла.

– Рой.

Девушка вошла, и я, захлопнув дверь, включил свет. Рокки свернулась клубочком в кресле и подтянула колени к подбородку – я был не в силах спокойно смотреть на ее прелести, поэтому старался глядеть в сторону. Она хлюпнула носом и обхватила руками колени.

– Что случилось?

– Смотрю на тебя. Ты состриг волосы.

– Что произошло?

– Ничего. Я просто думала.

– Поздно же ты начала.

– Это верно. – Она чихнула, хлюпнула носом еще раз и убрала длинный светлый локон со лба. – Я просто думаю. Скажи, приятель, а сколько тебе лет?

– Сорок.

– Я хочу сказать, приятель, что мне уже восемнадцать. Ничего так, да? Я хочу сказать, что не важно, что было раньше.

– А восемнадцать и есть ничего. Если захочешь, у тебя хватит времени два или три раза начать новую жизнь.

Говоря ей это, я впервые почувствовал, что слишком молод, чтобы умирать. Вот уж действительно самое тупое объяснение. И еще я подумал, как все говорили примерно это же самое, когда я навещал их в перчатках на руках и с дубинкой наготове. Подожди, подожди, говорили они все. Ждать…

Глаза у Рокки были на мокром месте, и она постоянно терла нос. И смотрела на окно, где по занавескам мелькали яркие огни, однако они мало ее интересовали.

– Поговори же со мной, Рой. Я хочу послушать тебя, приятель.

Я ничего не сказал. Не мог оторвать глаз от ее ног и бедер. Желание всегда несколько унизительно.

– Что ты делал, когда тебе было восемнадцать, Рой?

Я достал сигарету и предложил ей. Мы оба закурили.

– В то время я работал в баре и отвечал за букмекерские «вилки» на Юге, в основном в Луизиане, Арканзасе и Миссисипи.

– А что это такое?

– Это когда ставишь так, чтобы запутать официальных букмекеров и свести к минимуму возможные потери от того, что кто-то выиграет, сделав крупную ставку на темную лошадку.

– А-а-а.

С улицы доносились всевозможные звуки, а дым от наших сигарет поднимался вверх и разбивался о континенты на потолке. Музыка доносилась из радиоприемника машины, припаркованной в квартале от гостиницы; женщина ниже по улице кричала мужчине о его о-бя-зан-но-стях, четко выговаривая каждый слог.

– А как получилось, что ты этим занялся?

– Собирался идти в морскую пехоту. – Я пожал плечами.

– Даже так? – Рокки положила ногу на ногу и подняла ко мне свое лицо. Ее нос и щеки были покрыты бледными веснушками, а слезы, стоявшие в глазах, делали ее глаза еще больше. – Что ты имеешь в виду?

– Когда мне исполнилось семнадцать лет, я на автобусе отправился на призывной пункт. Правда. Я проторчал там пару часов. Там много ребят сидело. Они были в сопровождении родителей, и джинсы у них были такие же грязные, как у меня. А еще у них были заштопанные рубашки. И руки, огрубевшие от работы на ферме. И их матери и отцы сами не могли до конца очиститься от всей этой грязи, которая всю жизнь их окружала. Вот я и смотрел, как рекрутеры общаются с родителями. Они почти не говорили с самими ребятами. Они говорили родителям: мы научим его этому, он узнает то, он вернется настоящим мужчиной. Ну, знаешь, как это бывает. И мне не понравилось, что эти ребята стояли в сторонке, как лошади на аукционе. И я стал думать, что мне надо чем-то заняться. Но точно не этим.

Я остановился и, держа сигарету вертикально, наблюдал, как над ней поднимается дым. Она была похожа на нефтеочистительную колонну, которые стояли на берегу озера в тех местах, где я вырос.

– И чем же? – спросила она. – Чем же ты решил заняться?

– В Бьюмонте было одно местечко, где моя мать работала до моего рождения. Она мне много о нем рассказывала. Место называлось «Бар Робишо». Она много рассказывала о своем бывшем боссе, которого звали Харпер Робишо, о том, каким классным он был. Он относился к категории «настоящих мужиков». Иногда она пела у него в заведении. А после таких рассказов она обычно пела и мне. Дома.

– И что, она хорошо пела?

– Да. Я думаю, что она бросила это занятие, когда родился я.

– Ну, и что же ты сделал?

– Я ушел из призывного пункта и, сев на другой автобус, добрался до Бьюмонта, где и нашел это место. Настоящим его названием было «Робишо у Дельты». Я пошел туда и нашел этого мужика, о котором она говорила, Харпера, который оказался его хозяином. Мне пришлось его подождать. Выглядел он очень круто, но был очень дружелюбен, и друзей у него была масса. Я рассказал ему о своей матери, и он хорошо меня принял. Спросил меня, как у нее дела, и расстроился, когда я сказал, что она умерла. Он спросил, чего я хочу, и я объяснил, что ищу работу. Вот так я и начал. Сначала я работал у него в баре, а когда он решил, что я достаточно поумнел, то посадил меня на тотализатор.

– А прежде чем ты к нему пришел, с кем ты жил? – Рокки курила и одновременно ковыряла ноготь на ноге.

– С мистером и миссис Бейдл. Они управляли нашим домом.

– А мама твоя умерла?

– Задолго до этого. Заболела.

– Той же гадостью, что и у тебя?

– Не знаю. Может быть.

Я потушил сигарету и стал рассматривать полосу кровавого цвета, которая шла по плинтусу. Мэри-Энн не болела, по крайней мере, не моей болезнью. Когда мне было десять лет, люди рассказали, что на мосту на автостраде № 10 они пытались ее удержать, но она просто перелезла через заграждение. Они сказали, что пока Мэри-Энн падала, она не издала ни звука. Пара из них побежала к заграждениям и успела увидеть, как она падала, все пятьсот футов[39], а ее платье развевалось вокруг нее. Я часто представлял себе такое падение. Трудно пролететь такое расстояние и не издать ни звука.

– А кем был твой отец? – спросила Рокки.

– Он был классный. Морской пехотинец – воевал в Корее. Умер, но не в Корее. На нефтеочистительной башне. – Я передернул плечами. – Это было уже давно.

Только когда мне исполнилось двадцать лет, я понял, что Джон Кэди знал, что я не его сын. В нем было пять футов и семь дюймов росту[40], а я к пятнадцати годам вымахал до шести шутов трех дюймов[41], и волосы у меня были светлые, а не темные, как у него и Мэри-Энн, и подбородок у меня был другой, но он всегда настаивал, чтобы я называл его папой.

– А вот этот мужик, Робишо… Он ведь тебе понравился, а? Я вижу это по тому, как ты о нем говоришь.

– Думаю, ты права. Он был очень удивлен, когда увидел меня в первый раз.

– А почему?

Я закатил глаза и вздохнул. И дело было не в том, что я не хотел рассказать ей то, что не рассказывал никому на свете. Я начал стягивать сапоги.

– Понимаешь, – проворчал я, – он тоже был крупным мужиком, прямо как я. И был на меня очень похож. Просто одно лицо. Он был удивлен, что мы так похожи.

– Он был похож на тебя?

– Абсолютно.

Рокки задумалась, как будто не совсем поняла, что я сказал.

– Прикольно. А какой он был?

– Толковый. Люди его любили. У него был хороший бизнес с итальяшками на побережье и в Новом Орлеане, и с целой кучей байкеров в Арканзасе и Техасе.

– И что же с ним сталось?

– Его кто-то взорвал.

– Взорвал?

– Именно.

– Прости, Рой.

– Да ладно.

– Прости. – Рокки загасила сигарету, засунула ладони под попу и вытянула ноги. Мышцы на них натянулись, как электрические шнуры.

Я почесал колено и потрогал свое новое лицо с его дряблой кожей.

– Мне кажется, что я действительно здорово напортачила, – сказала девушка.

– Нет, ты не должна так думать.

С этими словами я встал и подошел к умывальнику. Попив воды, промыл глаза. В зеркале я увидел уже более или менее привычное лицо. Рокки через плечо взглянула на меня.

– А ты убивал кого-нибудь прежде, а, Рой? Кроме тех людей в доме?

Я вытер лицо и вернулся на свое место.

– Парочку.

– Ну, и что ты чувствуешь?

– Послушай, отвяжись от меня.

– Прости.

Разочарование в ее глазах было очевидным. Мой смертный приговор превращал мои привычки и прошлые дела в ничто. Даже манера поведения стала меняться. Например, я стал слишком много говорить.

– Я отношусь к этому как солдат, – объяснил я. – Те люди, которых я замочил, совсем не были невинными овечками. И они не так просто оказались в тех местах, в которых были. Я вот как на это смотрю: они сами создали ситуацию, и мне пришлось с этой ситуацией разбираться. Они сами напросились на это.

Рокки шмыгнула носом и стала дышать через рот. Она продолжала тянуть себя за большие пальцы ног.

– Я подумала, что здесь ты нас и оставишь.

Я ничего не ответил, но остался стоять в надежде, что она поймет, что ей пора уходить.

– Если ты этого хочешь, то скажи мне об этом, приятель. То есть я хочу сказать, что все пойму. В этом есть смысл. Даже принимая во внимание твою болезнь. Я хочу сказать, что сидеть с нами тебе нет никакого смысла. Я ведь не сумасшедшая, или что-то в этом роде.

– Ты найдешь работу. И будешь присматривать за Тиффани. И выиграешь в эту лотерею.

– Я смотрела на нее, перед тем, как прийти к тебе. И думала, что ты от нас уедешь, и о том, что я все превратила в полное дерьмо. Начиная с того, что поехала с этим придурком Тоби. С самого начала было видно, что он не в себе, но я думала, что пронесет. И вот теперь я в этой яме с дерьмом. – Она посмотрела на смятую сигарету. – Но знаешь что, приятель? Хочу тебе сказать, что все и так было дерьмом, с самого начала.

– Я пока еще никуда не уезжаю, – заметил я.

– Ну что ж, – вздохнула Рокки. – Это ведь не твое дерьмо, приятель, а мое.

– С тобой все будет в порядке.

– Ведь, знаешь, там никогда ничего не менялось. Вечная жара. Все те же поля и все та же трава. И совершенно нечего делать. То есть именно так я видела свою оставшуюся жизнь. День за днем, и без всяких изменений.

– Я тоже вырос в таком же месте.

Произнеся это, я поморщился. И разозлился сам на себя за то, что говорю с ней; за то, что готов говорить с ней об этих пустых полях, залитых солнцем, о Лорейн и Кармен. Я хотел рассказать ей о них, но не знал как.

– Знаешь, когда я сегодня смотрела на этих детей на пляже, – продолжила девушка, – я вдруг почувствовала, что мне хочется настоящей жизни.

– Так все это и есть настоящая жизнь.

– Ну, ты же понимаешь, что я имею в виду. И я хочу, чтобы у Тиффани тоже была настоящая жизнь. И чтобы жила она этой настоящей жизнью в настоящем доме.

– Значит, все так и будет.

Лицо ее высохло, но когда Рокки улыбнулась, по ее глазам было видно, что она подавлена.

– Ты так прикольно выглядишь без волос.

– Я сам себя не узнал. Наверное, это и к лучшему.

– Сейчас ты уже не выглядишь таким психом, как раньше.

Я включил кондиционер посильнее. Он загудел, и стекла в окне зазвенели.

– Тебе надо выспаться. Утро вечера мудренее.

Рокки протянула мне руку, чтобы я помог ей подняться. На секунду в ее глазах появилось игривое выражение, и это меня насторожило. Заметив это, она медленно прошла к двери. Я не мог оторвать взгляда от ее шортов, которые, пока она сидела, попали между половинками ее попки.

– Если хочешь уезжать, то все в порядке, – произнесла она, остановившись в дверях. – Не волнуйся. Ты и так очень много сделал для нас, Рой. Так что можешь двигаться. С нами все будет хорошо.

– Посмотрим, – ответил я, открыв дверь.

Мужчина, сидевший на балконе, переместился на газон рядом с дорогой, где он и лежал сейчас под фонарем. Над ним, в свете фонаря, клубилось облако москитов. Прежде чем войти в свою комнату, Рокки повернулась ко мне, чтобы что-то сказать, но передумала.

– Если ты увидишь меня утром, то значит, я еще не уехал, – сказал я и закрыл дверь.

Когда я остался один, меня охватила жажда деятельности. Раза четыре я прошелся по всем телевизионным каналам. Расправил свою одежду и повесил ее в шкаф, каждую вещь на свою вешалку, а потом все снял и опять уложил в сумку. Разобрал и вычистил свой девятимиллиметровый с помощью карандаша и салфеток. У меня было впечатление, что что-то исчезло. Что-то, что трудно было определить, но отсутствие чего сразу же становилось заметным. Я почувствовал, что совершил ошибку, так разоткровенничавшись с девушкой.

Оказалось, что в «Изумрудных берегах» есть несколько постоянных обитателей. Фургон на спущенных колесах принадлежал семейству из комнаты № 2. Владелец мотоцикла закрывал окна алюминиевой фольгой в комнате № 8. Двум старушкам, которые жили в комнате № 12, принадлежал «Крайслер» одной из последних моделей с раздолбанными амортизаторами, чей капот нависал над дорогой, как у драгстера.

Наутро на другой стороне дороги какой-то мужик жарил на угольном гриле, разбрызгивавшем жир во все стороны, сосиски. Наперченный дым проникал повсюду. Мужик, сидя на складном стуле, приветливо помахал мне. Одет он был в старой гангстерской манере, в бандане, в сандалиях и в майке, рекламирующей «Корону»[42]. Запах готовки вызвал у меня аппетит, и когда я подошел, то увидел у его ног стопку одноразовых тарелок.

– Этот завтрак идет за счет заведения, приятель. А меня зовут Лэнс.

Он взял тарелку и положил на нее две сосиски.

– Трудишься здесь?

– Не совсем. Я был женат на Нэнси. Ну, на той женщине, которая вас селила. Ну, и она разрешила мне остаться. Хотя за это мне приходится готовить для жильцов каждое утро завтрак. У них нет кухни, поэтому готовлю на гриле.

– Понятно. Спасибо.

– Нэнси сказала, что ты приехал с двумя девочками. Они тоже могут позавтракать, если хотят.

Я услышал, как открылась дверь, и на улицу вышли двое детей из комнаты № 2 в сопровождении их отца. Волосы его торчали в разные стороны, физиономия раздулась и побагровела, а глаза были красными и блестящими.

Прежде всего он с головы до ног осмотрел меня, а потом уже дал сыну подзатыльник.

– Не лезь вперед сестры. Пусть она возьмет первая.

Видно было, что солнечный свет сильно ослепил ребят, как будто они только что вылезли из глубокой пещеры. Лэнс улыбнулся им и передал по две сосиски на тарелке сначала девочке, а потом мальчику. Я как раз закончил есть.

– А теперь идите в дом, – сказал мужчина детям.

– Мама просила и на ее долю захватить.

– Сосиски ей не нужны. Скажете, что я так сказал. – Он принял тарелку из рук Лэнса и проследил за тем, как дети вернулись в комнату.

У него было большое лицо, длинное и широкое, крохотный подбородочек и толстая, мягкая шея, которая этот подбородок почти полностью скрывала. Волосы у него были длинные и неухоженные. Одежда состояла из майки-«алкоголички» и грязных вонючих джинсов, натянутых на похожий на ядро выпирающий живот, из-за которого он ходил слегка откинувшись назад.

– Доброе утро, – произнес Лэнс.

– Да, – ответил мужчина, – утречко неплохое.

Он откусил сразу половину сосиски. Сразу показывал, какой крутой. У него были наивные глаза параноика. Он привык к тому, что в своем маленьком мирке всегда был самым главным, но прошло время, и сейчас руки его ослабли и приняли вид старушечьих бедер.

– На Кестреле тоже ничего, только что узнал, – обратился он ко мне. – Опять вытянул пустышку.

– Я не понимаю, о чем речь, – ответил я ему, взглянув на Лэнса.

– Это морская буровая установка. И приехали мы сюда, потому что я специалист по эксплуатации. Но когда я приехал, они сказали, что не нанимали меня. А у меня есть их письмо, а они говорят, что в письме написано неправильно. – Он взглянул на Лэнса в надежде на поддержку. – Вот я и сижу здесь, ожидаючи.

Мужик доел сосиски и поставил одноразовую тарелку на землю.

– Не угостишь? – спросил он, увидев, как я достал сигареты.

Я протянул ему одну.

– А ты откуда? Работаешь на буровой?

– Нет, я в отпуске.

– А откуда ты?

– Из Луизианы.

– Мне тебя жаль, приятель. Приходилось бывать там. Один дождь, католики и ниггеры.

– Да, там бывает небезопасно, – согласился я, – приходится держать ухо востро.

– Я знавал одного парня из Нового Орлеана. Так он прострелил себе бедро. Он был полным идиотом.

– За это, наверное, и поплатился.

Он нахмурил брови, пытаясь понять, что я хотел сказать. Я увидел, что появился еще один парень, мотоциклист из № 8, из того, окна которого были затянуты алюминиевой фольгой. Молодой, щуплый и длинноволосый, он стоял чуть в стороне, наблюдая за нами сквозь большие солнечные очки. Бурильщик все еще сверлил меня глазами, пытаясь понять, что оскорбительного было в моих словах.

– У тебя сколько детишек в номере? – спросил я его с некоторой издевкой.

– Только двое. Ну, и жена. – Он потряс головой. – Толстеет не по дням, а по часам. – В знак примирения мужик заговорил о своей жене. Несколько дней назад он прошелся по поводу ее купальника, и теперь она не выходит из комнаты.

– Хочет показать, как сильно я ее оскорбил, и всякое такое. Сам знаешь, как это бывает.

Я бросил сигарету и вернулся в комнату. Парень из № 8 наклонился к Лэнсу и о чем-то его спрашивал, а этот толстяк просто стоял и оглядывался по сторонам, удивляясь, что никого не интересуют его рассуждения о собственной жене.

Закрывая дверь, я заметил, что мотоциклист наблюдает за мной, и пристально посмотрел на него. Он улыбнулся мне, как будто мы были старыми друзьями, а затем притворился, как будто стреляет в меня из воображаемого пистолета.

Девочки проснулись, поели, оделись, и перед нами встал вопрос, что делать дальше. Я решил, что малышке надо посмотреть пляж. Поэтому я натянул рваные джинсы вместе с яркой рубашкой в гавайском стиле и сандалии, которые купил вчера. Все вместе мы отправились на пляж. Причин идти туда у меня не было никаких, но мне надо было как-то убить время, а потом, мне хотелось посмотреть, как малышка воспримет океан и песок. Просто было интересно.

Папаша из № 2 стоял на пороге своей комнаты, держа в руках «Мишелоб»[43].

– Неплохая рубашка, – кивнул он мне, когда мы проходили мимо.

Миновав пять кварталов и перейдя через шоссе, мы оказались на небольшом пляже. Старые газеты и обертки от еды, припорошенные песком, дрожали на ветру. Мохнатые стебли полевички сбегали прямо к воде. Тиффани разулыбалась, прыгая вокруг Рокки, и показала на океан, вечно катящий свои волны на берег.

Рокки сняла шорты и рубашку. Она заметила, что я слежу за ней, и я отвернулся. Ее бикини было довольно скудным – четыре треугольника из красной материи, и, увидев это, я глубоко вздохнул. Она вся состояла из соблазнительных округлостей и тонких линий. Ее мускулы танцовщицы слегка порозовели, когда солнце нагрело их. Нос и щеки были красными, а волосы светились белым и золотистым цветами в лучах солнца. Девушка встряхнула свою одежду и сложила ее на песке. Ее движения показались мне очень эротичными. У нее были широкие для ее фигуры плечи, а спина была покрыта узелками мускулов, которые обычно получают в спортивных залах.

Я расположился на мелководье. С собой у меня была пара баночек пива, и я открыл первую, наблюдая, как Тиффани бежит к прибою, в совершенном восторге и на заплетающихся в песке ногах. Рокки завела ее в воду, и вдвоем они стали убегать от накатывавшихся волн. Смех девочки разносился над пляжем, как звук колокольчика, – это был звук абсолютного счастья, который совсем не выглядел глупым.

Когда купальник Рокки намок, он приклеился к ее телу, как бумага, и я смог рассмотреть ее соски и ложбинку ее попки. Она помахала мне рукой. Вместе с сестрой они стояли в накатывающихся волнах, которые покрывали их ноги сверкающей пеной. Смех девочки звенел над землей, а вода за их спинами была покрыта барашками и выглядела такой настоящей, что легко можно было представить себе времена, когда на планете были только вода и небо. Где-то на горизонте виднелся катер, который тащил за собой фигуру на водных лыжах, а совсем далеко на востоке, сквозь жаркое марево проступали контуры буровой.

Девочки вышли на берег, и Рокки стала показывать Тиффани, как надо строить замки из песка. Тиф показала на залив и спросила:

– А куда он идет?

– В океан.

– А что это такое?

– Еще больше воды.

– А та вода куда идет?

– Да успокойся ты. – Рокки пощекотала ребрышки малышки.

Ноги девушки были вытянуты в то время, когда она утрамбовывала мокрый песок, и не смотреть на нее в этот момент было трудновато, поэтому я стал рассматривать пляж. Полоска растительности, в которой что-то блестело. Пара толстеньких малышей, играющих в прибое. Чайки, парящие в потоках теплого воздуха и иногда пикирующие вниз, чтобы схватить что-то с поверхности воды своими клювами. Воздушный змей, раскрашенный во все цвета радуги, которого держал кто-то дальше по кромке прибоя и кого я не мог рассмотреть. Змей извивался и носился по кругу. Тиффани заметила его и стала показывать на него пальчиком.

Мимо прошла группа подростков с футбольным мячом; все они притихли и уставились на Рокки. Она их заметила и стала учить Тиффани утрамбовывать песок.

Я снял рубашку и растянулся под солнечными лучами. Решил представить, как мои клетки наполняются солнечным светом.

– Откуда эти шрамы? – спросила девушка.

– Какие именно?

– Вот эти, на боку.

Не открывая глаз, я погладил неровности кожи.

– Картечь.

– Стреляли из дробовика?

– Со слишком большого расстояния. Картечь здорово разлетелась.

– А вот этот, на плече?

– Нож.

– Должно быть, большой.

– Точно.

– А на ноге?

– Собака.

– Это я и сама догадалась. Ты ее убил?

– Не помню. – Но помнил я очень хорошо.

Я подождал ее следующего вопроса, а когда не услышал его, то приоткрыл веки и увидел, что она снова занялась Тиффани.

Допив пиво, я на несколько минут задремал, а когда открыл глаза, Рокки загорала, лежа на спине рядом со мной. Ее кожа покрылась капельками воды и песчинками, а там, где был пупок, собрались капельки пота. Находиться рядом с этим было невозможно, и я пошел в воду. Тиффани весело заверещала и вприпрыжку побежала рядом со мной. Воздушный змей все еще летал над морем, нарезая на куски бледно-золотой воздух. На кромке прибоя девчушка остановилась и протянула мне ручонки. Она громко кряхтела, как будто это могло помочь ей забраться мне на плечи. А потом я поднял ее над водой и притворился, что сейчас брошу на глубину; она вскрикнула от страха и сразу же засмеялась. Мне тоже захотелось что-то выкрикнуть, но я сдержался. Я защемил ей нос и бросился в прибой, стараясь держать ее над поверхностью, в то время как сам полностью ушел под воду; и она смеялась и отплевывалась, и задыхалась от восторга, а потом попросила проделать это еще раз. До самого вечера я чувствовал у себя в руках ее тельце, нежное, брыкающееся, но крепкое. Мы ходили с ней по пляжу, и время от времени она делала жесты абсолютно взрослой женщины – например, убирала влажный локон со лба или разглаживала с серьезным видом свой купальник. Рокки с улыбкой смотрела на нас.

Помню, один мой приятель сказал мне однажды, что каждая твоя любимая женщина является для тебя той матерью и сестрой, которых у тебя никогда не было. И что всю жизнь ты ищешь свою женскую половинку, свою женскую сущность, что ли. Этому парню разрешалось нести околесицу – он был «ботаником» и читал умные книжки.

Когда мы возвращались домой, то было невозможно удержаться и не отстать, наблюдая Рокки со спины, но мне кажется, что в тот день я бы не решился дотронуться до нее. А потом мы ели жареные креветки и сэндвичи с крабовым мясом, и я отвел их в аркаду, расположенную вдоль пирса. Там они играли в «Вак-а-мол» и «Миссис Пак-Ман»[44] и бросали кольца, а я бродил по пирсу, не выпуская их из виду.

Несколько цветных сидели вдоль пирса с удочками, а рядом, на берегу, вверх дном валялась лодка с пробоиной в днище. Я ясно слышал, как из этой дыры доносится кошачье мяуканье. Весь берег был покрыт слоем лотерейных билетиков. А потом мы посмотрели кино с, как мне кажется, Ричардом Буном[45] по телевизору, и к тому моменту, как я ушел к себе, они уже валились с ног от усталости, но выглядели очень довольными – и я понял, что мне это нравится.

А потом что-то, что я не могу описать словами, стало меня беспокоить. Как будто я забыл что-то очень важное, но не знал, что. Я вышел на улицу и посмотрел на пальмы, качающиеся в жарком воздухе, и на мириады звезд, усеивающие небо. И пошел вперед.

Вокруг были разбросаны древние элеваторы и склады, оставшиеся еще с тех времен, когда здесь занимались экспортом хлопка. На некоторых из них горели прожектора. В воздухе висела соль и запахи креветок и крабьих клешней. Мужчина помогал своему другу двигаться вперед, поддерживая его за плечи.

Звук моих сапог по асфальту напоминал тиканье часов. По противоположному тротуару, в одном направлении со мной, какое-то время двигалась дымчато-серая кошка.

На скамейке у автобусной остановки бородатый старик пил из горлышка бутылки, которую держал в коричневом пакете, и плакал. Он сказал мне, что счастлив, потому что только сегодня откинулся из тюряги.

Когда я вернулся к себе в номер, стояла такая тишина, что было слышно, как тиканье часов отражается от стен комнаты. И этот негромкий звук сказал мне, что уже поздно, поздно, совсем поздно.

Время уходило. Я становился старым.

Наутро я проснулся раньше девочек и наблюдал, как над заливом восходит солнце в том месте, где вода была слегка желтоватой, и как флотилия креветколовов выходит на промысел. Эти кораблики выползали в море, как будто подчиняясь вечным законам естественной миграции. И вечернее, и утреннее солнце раскрашивало небо в сумасшедшие цвета: зеленый и пурпурный, ярко-красный и оранжевый. Облака были такими же нереальными, как в старых вестернах студии MGM[46].

Неторопливые движения. Переливы цвета.

Я начинал замечать новые для себя подробности.

Рокки сказала, что хочет сегодня же заняться поисками работы, но я предложил вместо этого пойти на пляж, что мы и сделали.

А вечером мы встретили еще двух постоянных жильцов нашей гостиницы – двух старушек, у которых был «Крайслер» последней модели с погнутой антенной. Их звали Дехра и Нони Эллиот, и они были сестрами, с одинаковыми прическами из серых волос, которые делали их головы похожими на цветную капусту. Они одевались в темные одежды, совсем как монахини, и на шеях у них висели крупные распятия.

Лэнс готовил на гриле бургеры. А я вынес упаковку с шестью бутылками пива. Мои девочки тоже вышли, и сестры, понаблюдав за Тиффани из окна № 12, решили с ней познакомиться. Они наклонились над Тиффани, которая задумчиво сосала палец.

У старушек были добрые, восторженные лица, а свою сутулость они несли с большим достоинством. Та, которую звали Дехра, носила очки и была более разговорчива. Человек всегда выглядит менее подозрительно, если с готовностью знакомится с другими людьми.

– У нас четыре сестры – они монахини в иезуитском монастыре в Хьюстоне, – рассказала мне Дехра. – Раньше мы жили в Дентоне, но продали родительский дом. Хотели купить дом во Флориде, но, по правде говоря, все еще колесим по Техасу.