Песни мертвых соловьев Мичурин Артем

Глава 3

Тот раз был последним, когда мы собрались все четверо на Парковой. Два дня спустя Валет отозвал меня в сторонку и доверительным тоном поведал о насущных проблемах. Начал издалека:

– Сколько мы уже вместе?

– Кто? – спросил я.

До сего момента склонности к подобным разговорам «по душам» за Валетом не водилось, и это настораживало.

– Ну, мы с тобой.

– Шесть лет.

– Точно. Целых шесть лет. Ты тогда совсем малой был, задохлик, едва на ногах держался. А как вымахал, – он улыбнулся и потрепал меня по плечу. – И с пацанами общий язык нашел быстро. Кстати, как тебе они?

– Не понял. Что «как»?

– В целом. Отношения там, терки, может, с кем имеются?

– Да нормально все, – этот противоестественный разговор начал меня не на шутку раздражать.

– М-м… Хорошо, хорошо. Я слышал, Фара адресок нарыл за Межой. Прощупывали уже?

– Дня три еще посмотреть решили. Визитеров там многовато было в последнее время. Сейчас вроде тихо все. Если так и останется, в четверг пойдем.

– Каким составом?

– Обычным, – пожал я плечами, искренне не понимая, о чем речь.

– Крикуна возьмете?

– Возьмем. На стреме постоит, – и тут до меня начало доходить. – А что не так?

– Да… – Валет откашлялся и сплюнул. – Крикун ведь у нас по замкам был мастер. До того случая. А с одной рукой он – сам понимаешь – пользы не принесет. На стреме и Репы достаточно. Ты любые внутряки с серьгами отмачиваешь на раз. Зачем Крикун? Он теперь – обуза. А в нашем деле обуза ох как вредна.

– Ну, тогда не будем его брать. И втроем справимся.

– Верно, справитесь. А с Крикуном что делать?

Таких вопросов Валет раньше мне не задавал. «Когда? Сколько? Где? Какого?» – это да, постоянно. Но «что делать?» – впервые.

– В смысле?

– В том самом смысле. Что предложишь?

Умом я, конечно, понимал, чего Валет ждет от меня, но выдавить нужные ему слова не смог. Что делать с Крикуном? Сама эта блядская постановка вопроса уже не сулила ничего хорошего. Нет, он не был мне другом и даже приятелем, мы просто жили под одной крышей, но все же…

– Не знаю.

– Знаешь, – утвердительно кивнул Валет.

– Почему бы его просто не… ну… отпустить, что ли?

– Чтобы он всех заложил?

– Да Крикун и говорить-то толком не умеет.

– Зато умеет писать. Может, ему и вторую руку укоротить по локоть, и пинком на улицу? Ну что пялишься, как баран? У меня тут не богадельня.

– Я не смогу.

– Еще как сможешь. Или хочешь, чтобы я сам этим занялся? Тебе проще сделать все похожим на исчезновение. Вышли вдвоем, а там, дескать, разошлись, и хер его знает, куда он после этого запропастился. Помнишь, Крикун пропадал однажды на два дня? Вы его по всем канавам искали, а он с заводскими бухал. В тот раз для него обошлось, а в этот не проканает. Чем плоха легенда? Да не бзди, – Валет усмехнулся, вынул из портсигара косяк и закурил. – Все нормально будет. Завтра Фару с Репой заставлю печь почистить, а вы с Крикуном пойдете щупать адрес. Выбери маршрут нелюдный, придумай там чего-нибудь, что заскочить нужно по делам… Ну, сообразишь. Главное – от дома и от хаты той подальше. Понял? Понял, спрашиваю?

– Да.

– Ну и славно. Возвращайся к делам.

Дело у меня тем утром было весьма приятное. За день до того я потратил три монеты на покупку ржавого велосипеда и теперь собирал в единый механизм промытые и смазанные шестерни задней втулки. Встал я рано и к девяти часам успел почти все привести в рабочее состояние. Разумеется, после этого я планировал весело и от души погонять на своем приобретении. Но Валет за неполных три дня умудрился втоптать в говно уже вторую мою мечту. Настроение – понятное дело – резко испортилось, стало уже не до покатушек. Я сложил инструмент с разобранными деталями в тряпку, закинул велосипед на плечо и поплелся со двора домой.

– Починил? – спросил Фара, оторвавшись от карт.

Вся троица была на месте и увлеченно резалась в подкидного.

– Нет, – ответил я. – Потом доделаю.

– Ты давай не затягивай. Мы тут с Репой забились, кто первым от нашей двери до угла хрущевки доедет. Я свой нож поставил против его кастета.

– Хоро-о-оший ножик, – осклабился Репа, жадно потирая ладони.

– Вы же ездить не умеете.

– Ну и ладно, – пожал Фара плечами. – Так даже интереснее.

– Придурки. На что? – кивнул я в сторону шлепающих по табуретке карт.

– На фофаны.

– Отлично придумано. Крикун одной рукой проигрыш взимает?

– Не. Мы с Репой за него друг другу отвешиваем.

– Ну, раздайте, что ли, и мне.

– Садись. – Фара собрал колоду и, перетасовав, раскидал на четверых. – А чего смурной такой? Из-за велика, что ли?

– Да, – я подтащил стул и взял шесть причитающихся карт, тертых-перетертых, с почти неразличимым от грязи рисунком рубашки. – Дорого отбашлил. Он больше двух монет не стоит.

– У богатых свои причуды, – усмехнулся Репа. – Останутся детали лишние, шурупы там, гайки – мне отдавай. Я решил Крикуну руку новую выправить. А то видишь, как мучается, – кивнул он в сторону нашего инвалида, вынужденного совершать сложные телодвижения в попытке справиться с картами одной рукой. – Аж смотреть больно. Думаю зажим ему сделать, крюком согнутый, чтоб и подцепить можно было, и вложить что нужно. Чего? – обернулся он на «лай» Крикуна. – Ага, конечно, еще изумрудами украшу. Ножик выкидной хочет к протезу присобачить, – пояснил Репа присутствующим. – Киборг, бля.

Шутка была встречена дружным гоготом. Я тоже посмеялся за компанию, хотя вместо смеха хотелось блевануть. В горле возникла желчная горечь, и чертовски разболелась голова.

– Ты чего? – Фара закончил ржать и уставился на меня выпученными глазами. – Поплохело?

– Голова побаливает.

– Ты бледный как смерть, – заметил Репа. – И лоб в испарине.

– Пойду прилягу, – я уронил карты и поплелся в свой угол.

Не знаю, сам я лег или меня положили, скорее второе, потому что, очнувшись, обнаружил на затылке здоровенную шишку. Видимо, отключился по дороге и упал. Последнее, что запомнил, – ослепительная белизна перед глазами. Когда открыл их, увидел Крикуна. Он сидел рядом и смачивал в тазу тряпку, после чего попытался приладить ее мне на лоб, но, увидев, что я очнулся, вздрогнул и отпрянул назад, будто от покойника, надумавшего вдруг размяться.

– Что случилось? – я сел и прислонился к стене.

Голова уже не болела, но тяжелой была, как чугунная, тело била мелкая дрожь.

В ответ на мой вопрос Крикун неразборчиво пролаял, но видя, что подобное общение со мной смысла сейчас не имеет, махнул рукой и побежал на улицу. Вернулся он вместе с Фарой. Тот прискакал запыхавшийся и радостный.

– Черт! Ну напугал! – хлопнул он меня по плечу. – Мы уж думали – все, больше за твой счет не похарчуемся, начали лисапед делить, – веселость на Фариной морде сменилась серьезным выражением. – Ты как?

– Башка будто гиря пудовая. А в остальном вроде нормально. Что тут произошло, ни черта не помню.

– Вырубился ты, вот что. Мы в карты играли, ты заявился с великом разобранным, тоже сел, а потом сказал, что голова болит, пошел прилечь и отключился. Хорошо, мы еще фофанов тебе перед этим не навешали, а то и правда помер бы. Одиннадцать часов в отрубе лежал.

– Где Валет?

– С утра не видел. А что?

– Да так.

Я сел на край топчана, взял в руки таз и опустил в него лицо. Холодная вода помогла развеять пелену перед глазами и немного унять дрожь.

– Чего скалишься? – посмотрел я снизу в нависшую довольную физиономию Крикуна.

– Хорошо, что живой, – прогавкал он в ответ.

Вот ведь скотина пахорукая. Так и дергал за душу, будто знал. Я молча смотрел в его добрые, словно у гадящей собаки, глаза, а на уме вертелось одно: «Крикун, Крикун… Лучше бы ты сдох тогда, под дверью, или вообще не возвращался. Ходячая проблема. Что с тобой делать теперь?» Хотя, что делать, я уже знал.

Утром вернулся Валет, сильно навеселе. Но робкая надежда, что «благодетель» сейчас накатит еще «для блеску» и заснет часов на двенадцать в собственной блевотине, как частенько бывало, не оправдалась. Вместо этого он устроил всем грандиозный нагоняй за безделье во время собственного отсутствия, сунул Фаре в ухо и заставил драить печь, увесистым пинком назначив Репу в помощники. Мы же с Крикуном, как и следовало ожидать, были откомандированы «щупать адрес».

Вести диалог с человеком, который разговаривает так, словно подавился огромной костью и задыхается, – дело непростое, поэтому шли мы молча. Утренний морозец прихватил размешанную ногами и телегами дорожную грязь. Подошвы скользили, ступать приходилось осторожно. Крикун неловко балансировал, размахивая культей, и чертыхался, благо короткие слова с минимумом гласных давались ему относительно легко.

Пройдя треть кратчайшего маршрута, я свернул в сторону, аргументировав сей маневр поручением Валета касательно покупки бухла. Крикун возражать не стал. Через пятнадцать минут мы остановились, чуть не доходя до сгоревшего здания железнодорожного вокзала. Места безлюднее в радиусе ближайших трех километров было не найти. Уж больно дурная слава за ним закрепилась. Ходили слухи, что где-то в этом районе находится несколько подземных топливных резервуаров, довоенной еще – ясен хрен – постройки, и что будто бы резервуары эти после опорожнения без дела не остались, а были объединены тоннелями и ныне представляют собой систему бункеров, заселенных… А вот по поводу личностей их обитателей однозначного мнения не было. Одни утверждали, что это абсолютно деградировавшие отбросы, просто сбившиеся в кучу. Другие, осеняя себя крестом, божились, что видели на вокзале неких карликов, ростом не выше метра, которые якобы и организовали подземное убежище. Третьи, тоном посвященных в истинные корни зла и непременно шепотом, сообщали, что твари под землей не имеют к людям даже отдаленного отношения, ибо они есть порождения Сатаны. Как бы там ни было, но исчезнувших жителей Арзамаса первым делом шли искать сюда и частенько находили… фрагментарно. Клочья одежды и кожи, внутренности, не годные в пищу, выбитые зубы, иногда попадались даже мелкие части тела, такие, как пальцы, обсосанные до костей. Но вокруг места разделки следов не обнаруживали, словно добычу сложили в брезентовый мешок и унесли, что говорило о непричастности зверья к сим ужасным деяниям. В общем, место было неуютное, и Крикун, разглядев очертания вокзала, ухватил меня за рукав.

Спроси меня сейчас: «Зачем поперся в эту жопу, если не собирался убивать?» – я не отвечу. Детские мозги странно устроены. Они воспротивились основному распоряжению Валета, но в том, чтобы зарулить в место побезлюднее, ничего предосудительного не нашли и даже подобрали наиболее подходящее для «исчезновения».

– Не ссы, – попытался я вырвать руку из цепких пальцев. – Дальше не пойдем.

Крикун, боязливо озираясь, сделал шаг назад.

– Держи, – я протянул ему заготовленный с вечера узел. – Здесь сало, фляга, мыло, зажигалка. И вот еще, двадцать монет, на первое время хватит. Тебе нужно уходить.

Помню, что произнес это на чистом автомате, как будто в сто первый раз сказал про себя, чем и занимался всю дорогу, но мерзкое, крутящее кишки чувство никуда не делось. Скорее наоборот. Захотелось немедленно оказаться в другом месте. Хоть у черта на рогах, лишь бы подальше от глаз Крикуна.

– Крхто? – выговорил он полушепотом.

– Бери и уходи, – повторил я. – Слушай, мне эта затея самому поперек горла. Но ты облажался. И Валет… Он… Короче, назад тебе нельзя.

Стеклянный взгляд Крикуна медленно опустился к земле, ослабевшие в коленях ноги сделали еще два шага назад.

«Вот так, – думал я, – все правильно, иди. И пусть эта блядская история закончится».

Но Крикун думал иначе. Разорвав дистанцию, он пригнулся и с перекошенной от ярости рожей бросился вперед. Все, что успел сделать я, – сгруппироваться. Но удар плечом в живот все равно вышел более чем чувствительным. Следующее, что я увидел, уже лежа на земле – просвистевший возле правого уха кастет. Сносно владеть левой рукой Крикун, на мое счастье, так и не научился. Ко второму удару я был готов и сумел отбить, а третьего он нанести не успел. Нож вошел ему в шею и застрял между позвонками. Крикун вытаращил глаза, захрипел и резко дернулся вбок, вырвав рукоять из моей вспотевшей ладони. Растопыренные в кастете пальцы заскребли по земле, культя молотила воздух в тщетной попытке дотянуться несуществующей кистью до ножа. Рана была не смертельной. Но второго шанса я ему не дал. Пошарив вокруг, рука нащупала камень, через секунду проломивший Крикуну череп.

Я собрал рассыпавшиеся по земле монеты, вынул из бьющегося в конвульсиях тела нож и ушел. Часов пять шатался по окраинам. Брел не глядя, туда, куда в здравом уме ни за что бы не сунулся. Я убил Крикуна. Эта мысль, как раковая опухоль, разрасталась, пока не заняла всего меня целиком. Я убил Крикуна. Того, с которым шесть лет делил кров и пищу, который за всю жизнь пальцем меня не тронул. Я. Убил. Крикуна. Тот факт, что этот засранец сам не прочь был меня порешить, отчего-то не успокаивал. А ожидание встречи с Фарой и Репой, их вопросов о пропавшем товарище норовило завязать кишки в узел.

Хорошо, что к моему возвращению дома оказался только Валет. «Благодетель» сидел в кресле и чистил свой «Ижак».

– Проводил? – спросил он ровным голосом, глядя на меня через ствол с казенной его части. – Что молчишь? Сала кусок унес и думал – не замечу? За дурака меня держишь? Так ты, значит…

– Крикун мертв, – перебил я его, поставив узелок на табуретку. – Лежит у вокзала, не доходя метров пятидесяти по Молокозаводской. Можешь пойти посмотреть.

Валет хмыкнул и опустил ствол.

– Передумал, что ли?

– Нет, – честно признался я. – Случайно вышло.

– Случайно, говоришь? Это ж надо. Крикун потянулся за салом и по неосторожности сел на перо? Вряд ли. А может, он по дороге заболел и умер? Тоже маловероятно. Мне более правдоподобным представляется такой вариант – ты предложил ему свалить, а он этого не оценил. Защищаясь, ты убил Крикуна. Ну, я прав?

По роже было видно, что весь этот спектакль доставляет ему массу удовольствия.

– Да, прав.

– А чего ж такой кислый?

Я разулся и сел на кровать.

– Не знаю. Хреново как-то. Не думал, что может быть так…

– Понимаю, – усмехнулся Валет, орудуя шомполом. – Препаскуднейшее чувство. Оно называется – совесть.

– Совесть, – повторил я. – А что это?

– Ну, ты даешь. Совесть – это… Как тебе объяснить? – Валет задумался и, хмыкнув, покачал головой. – Давным-давно, лет тридцать назад, в нашем парке жили соловьи. Мелкие птахи, но голосистые – спасу нет. Бывало, идешь, слушаешь их, и хочется что-то хорошее сделать, доброе. Злоба вся уходит куда-то. К примеру, надо тебе хату спалить должника нерадивого. Кидает, падла, уважаемых людей через хуй направо и налево. А эти суки, соловьи сраные, поют и поют, нутро выворачивают. И начинаешь поневоле задумываться о ерунде всякой. У этого шныря ведь, думаешь, и детки есть малые, и баба – та еще краля писаная, жалко. А дело делать все равно надо. Вот так идешь, керосин в канистре плещется, а на душе до того паскудно, что хоть в петлю, – он вздохнул, достал самокрутку и закурил. – Да. Такие дела. А потом соловьи сдохли. Не стало их совсем. Говорят, экология вконец испортилась. Сейчас я уже и не помню, как те песни звучали. И мысли глупые в голову с тех пор не лезут. Просветлела без них голова. Так-то вот.

– Интересно, – кивнул я, дождавшись окончания рассказа. – А про совесть что?

Валет посмотрел на меня с выражением недоумения, переходящего в жалость.

– Дурак ты совсем еще. Вроде умный, а дурак. Мойся иди, скоро жрать будем.

Вернувшимся с вечерней вахты Фаре и Репе я рассказал заранее припасенную историю о том, как Крикун на обратном пути свинтил куда-то по своим делам, да так и не вернулся. Фара тут же вспомнил недавний случай, о котором упоминал Валет, и предложил с утра наведаться к заводским, пока те снова не накачали Крикуна сивухой до предсмертного состояния. Я горячо поддержал эту идею. А на следующий день вместе со всеми материл проклятых самогонщиков, возвращаясь ни с чем. Ходили мы и к вокзалу, но тела там уже не было. Поиски продолжались целую неделю. Опросили, кажется, половину Арзамаса. Никто ничего не видел. Поначалу изображать сердобольного товарища мне удавалось с трудом. Но уже на третий день я привык, вошел в роль полностью.

Сильнее всех горевал Репа. Чем дальше, тем тяжелее. День за днем он, убеждаясь в бесплодности поисков, замыкался. Вечером шестых суток я впервые увидел его плачущим. Репа сидел в темном углу коридора на холодном бетоне, его руки безвольными плетьми лежали между вытянутых ног, а по щекам катились слезы. Абсолютно беззвучно. Ни рыданий, ни всхлипов. Он был похож на мертвеца. А я прошел мимо. Хотел остановиться, но…

Жизнь без Крикуна стала другой. Разговоры не клеились. Дни, когда для трепа не приходилось искать темы, остались в прошлом. Мы все больше времени проводили порознь, объединяясь лишь на очередное дело.

Я сблизился с Валетом. Не знаю почему, но общение с ним мне теперь давалось легче, чем со старыми друзьями, словно у нас была единая частота. Он продолжал учить меня, я учился. И находил в этом удовольствие. Настоящее. Ни с чем не сравнимое. Будь то оттачивание ножевых ударов, упражнения со струной или подаваемая Валетом в полушутливой манере техника использования пилы Джигли – все проглатывалось мною с жадностью неделю не кормленной свиньи. Хотелось еще, несмотря на усталость, мозоли и порезы. Чувство клинка, одним точным движением разваливающего плоть, входящего, как по маслу, меж ребер, стало приятнее всего, что я знал раньше. Два чисто отработанных заказа укрепили уверенность Валета в правильности выбранного пути, пересилив сомнения относительно моего здоровья. А сомневаться было в чем. Головные боли участились. Еще трижды, не считая первого случая, я терял сознание. Правда, ненадолго. Валет даже раскошелился на врача из Чистого района. Тот посмотрел, выслушал, дал заключение – мигрень, прописал покой, сон и пятьдесят граммов горячительного в случае очередного приступа. Совпадение или нет, но после визита эскулапа обмороки прекратились. Приступы ослабли. Постепенно я научился контролировать боль.

Фара завел корешей в Рабочих порядках и все свободное время терся с ними. Из скупых рассказов выходило, что ничего серьезного они собой не представляют, выполняя, по большей части, роль мальчиков на побегушках для Потерянных. Валет не возражал. Его вообще мало волновали занятия подопечных, пока те продолжали приносить стабильный доход. А пайку свою Фара отрабатывал добросовестно.

В отличие от Репы. Со смерти Крикуна тот так и не оклемался, хотя прошло уже больше года. Дружбы ни с кем не водил. Даже разговаривал, казалось, через силу, лишь по необходимости. В свои двенадцать лет Репа выглядел пожилым карликом – сутулый, осунувшийся, с болезненной чернотой вокруг мутных глаз и неизменным запахом перегара, который сопровождал его даже во время работы. С таким положением дел Валет мириться не мог. Первый разговор «по душам» остался без внимания. Второй проходил уже на сильно повышенных тонах. Выражений Валет никогда особо не выбирал, а тут и вовсе превзошел себя. Слыша то, что доносилось через стену, я не удивился бы, получив соответствующие указания, теперь уже относительно Репы. И, сказать по правде, узелок бы собирать не стал. Но на сей раз мое участие не понадобилось. Следующим утром я проснулся от крика Фары. Тот прибежал весь красный и потащил нас с Валетом в коридор. На идущих вдоль стены трубах висел Репа. Ноги его были согнуты в коленях, а носками касались пола. Шею стягивал шнур. Лицо посинело, язык вывалился изо рта, глаза закалились. Пахло мочой. Умирал он, похоже, долго. Накинул привязанную к трубе петлю и поджал ноги. Судя по ссадинам и широкой лиловой полосе, опоясывающей шею, попыток было несколько. Вздернуться по-людски не дал низкий потолок, а делать это на улице Репа отчего-то не захотел.

Помню, что вид его трупа не вызвал никаких чувств, кроме брезгливости. Я тогда еще подумал: «Вот мудак. Теперь неделю ссаньем будет вонять».

Валет молча сплюнул и пошел за лопатой.

Да и Фара недолго горевал. Помог зарыть тело на пустыре, повздыхал немного и отправился по своим делам. Думаю, в душе он был рад такому исходу. Репа изрядно достал всех своим похуизмом, ставил нас под удар, был неэффективен. А неэффективные особи должны умереть. Я читал, что у некоторых видов акул детеныши пожирают друг друга еще в утробе матери. Выживает только один. Он-то и появляется на свет. По-моему, гениальный способ отбора и предельно гуманный. Слабые просто не рождаются, не страдают от лишений и презрения, не загаживают по недоразумению генофонд. Все-таки природа способна творить шедевры, если дать ей свободу для творчества, не зажимать рамками чуждых технологий и еще более чуждой морали. Она не этого от нас ждет.

Соловьи сдохли. Мир их праху.

Глава 4

Летом пятьдесят восьмого моя «мигрень» неожиданно напомнила о себе. С головными болями я к тому времени свыкся. Так бывает. Если что-то происходит регулярно, к этому привыкаешь, и боль – не исключение. Просыпаешься с утра, морщишься от рези во лбу, чуть повыше надбровных дуг, идешь справлять нужду, умываешься, чувствуя, как резь постепенно сменяется тупой ломотой, красные точки в глазах, пульсация, одеваешься, ешь, подташнивает, не так чтобы очень, обратно не лезет – и хорошо, натягиваешь ботинки сидя, голову лучше не опускать ниже плеч, накроет, выходишь из дома, снова морщишься от скрежета петель, резонирующего в черепе, улица, еще один день начался так же, как сотня предыдущих.

Вот и тот памятный день с утра ничем особым себя не выдал.

Заказов не было, достойных внимания адресов тоже не наклевывалось, Валет опять свалил по делам, и я, пользуясь избытком свободного времени, подрядился на участие в «командировке» – так дружки Фары называли рейд по окраинам Чистого района с посещением тамошних злачных мест в целях спасения несчастных лацев от наркотического голодания. Дурь была не ахти – дерьмовенькая конопля с самосадным табаком, солома соломой. Стоящую шмаль этим дегенератам Потерянные не доверяли. Тем не менее расходился товар весьма бойко, и торгаши-лацы охотно брали его на реализацию. Основная трудность заключалась в доставке. Лацы на Поле соваться не желали, а хозяева Чистого района ревностно охраняли свою вотчину от посягательств со стороны обитающих за Межой недочеловеков. Если по окончании знакомства с блюстителями порядка незадачливый визитер пару недель мочился кровью – это можно было считать устным предупреждением. Посему в командировки ходили ночью, что несколько снижало риск незапланированных встреч, а мое участие в качестве дозорного снижало его еще больше. За это я получал долю – командировочные – двадцать косяков. Остальные довольствовались пятнадцатью. При этом каждый из пяти курьеров тащил за плечами обшитую дерюгой и опечатанную сургучом коробку с двумя тысячами доз.

Командировка в тот раз удалась. Мы успешно разминулись с патрулями и, оставив груз в трех разных точках, вернулись обратно. Данное событие решено было отметить. Ошивались дружки Фары обычно в кое-как обустроенном коллекторе, неподалеку от молокозавода. Туда мы и направились, предварительно сменяв пять косяков на литровую бутыль самогона и две рыбины, засушенных до состояния окаменелости.

– Ну, будем, – произнес тост Липкий и поднял кружку.

Этот весьма несимпатичный субъект являлся негласным лидером шоблы. Ему было уже пятнадцать, и на правах старшего он вел дела с Потерянными, чем очень гордился. Откровенный неудачник. Его одногодки уже ходили в боевиках, а этот ошивался с малолетками и ничего менять в своем убогом существовании не планировал. Видимо, боязнь оказаться среди сверстников последним была сильнее самолюбия, если оно вообще ему знакомо. По виду Липкий напоминал червя – долговязый, с узкими плечами и слоем жирка на дряблом мясе, он даже двигался волнообразно, а неизменно сальная кожа и жидкие, налипшие на одутловатую физиономию лохмы гармонично дополняли образ. Маленькие прищуренные глазки находились в постоянном движении, лихорадочно рыская по сторонам, словно их обладателю грозила смертельная опасность. Разговаривал Липкий тихо и отрывисто, из-за чего был частенько игнорируем, но не обижался, предпочитая, в таком случае, сделать вид, будто и вовсе молчал.

Жестяные кружки глухо стукнулись, порадовав тостующего тем фактом, что его на сей раз услышали, и горячие ручейки самогона потекли вниз по организмам.

– Надо бы у Петли надбавки попросить, – ни к кому конкретно не обращаясь, сказал Баба – единственный толковый парень, не считая Фары, в этой гоп-компании. Двенадцати лет от роду, невысокий, но крепкий, с цепкими серыми глазами и бритым под ноль, покрытым шрамами черепом. Совершенно не вяжущуюся с суровой наружностью кличку получил за любовь к балисонгам – ножам-бабочкам, коих имел две штуки и крайне редко выпускал из рук, крутя на все лады.

– Задарма башкой рискуем, – продолжил он, отвернув рыбине голову, и шумно втянул ноздрями ее аромат.

– Точно, – кивнул Фара, присоединившись к глумлению над рыбьей мумией. – План дешевеет, а доля как была, так и осталась.

– Серебром надо брать, – резюмировал Баба. – Задолбался я уже. Мало того, что крохи перепадают, так их еще и сбагрить хер найдешь кому. Один был покупатель путный – дед с четвертой линии, шахтер, – и тот подох на прошлой неделе. Это Дрыну хорошо, – кивнул Баба на высокого жилистого парня, идиотски хихикающего чуть поодаль, – он сам все скуривает. А мне деньги нужны.

– Зачем? – поинтересовался Липкий, разливая по второй.

– Ты сам-то понял, чего спросил? – Нож в руках у Бабы завертелся с повышенной скоростью, выдавая раздражение.

– Свалить, что ли, думаешь? – усмехнулся Фара.

– А может, и так.

– Куда?

– На север пойду. Вот скоплю на ствол, снарягу, и ходу отсюда.

– В Триэн?

– В Триэн, – повторил Дрын, тыча пальцем в Бабу, и зашелся истерическим хохотом.

– Хуй ли ржешь?! Ты там был?! Вот и заглохни!

Снова разыгралась «мигрень». Обычно алкоголь заглушал ее, но не в тот раз.

– Успокойся, – посоветовал я и взял кружку. – Предлагаю выпить за мечту. У всех есть мечта?

– Сейчас бы мяса навернуть.

– Заткнись, Дрын. Пожрать – это не мечта, это галимая физиология. А мечта… Она должна быть почти недостижимой.

– За такое я пить не буду. – Баба убрал протянутую руку и, не чокаясь, опрокинул самогон в горло, после чего налил еще. – Хватит уже недостижимого. Заколыхало все. Корячишься, как проклятый, а в результате – хер!

Балисонг в его левой ладони замелькал так быстро, что лезвие и половинки рукояти слились в одну фигуру, похожую на бабочку, а щелканье металла о металл приобрело темп пулеметной очереди. Свет керосиновой лампы отражался от ножа и пульсировал в такт звуку.

Голова разболелась еще сильнее. Скупо освещенный коллектор погрузился во тьму. Единственное, что различали глаза, – это бабочка и ее стальные, объятые огнем крылья, бьющиеся в безумном ритме.

Помню обрывки фраз, смех, далеко, будто сквозь паклю. А потом что-то коснулось моего плеча.

– Блядь!!! Какого?!

– Едрить вас! Да что же это?!

– О-ху-еть…

Из окропленной пульсирующими алыми точками темноты проступило лицо Бабы. Привычное, слегка пренебрежительное выражение сменилось абсолютно обескураженным. Он смотрел на меня округлившимися непонимающими глазами и открывал рот, словно выброшенная на берег рыба. А потом дернулся и захрипел. Красная слюна пошла пузырями на дрожащих губах, и для Бабы все кончилось. Глаза закатились, лицо сделалось неподвижным. Только алый ручеек продолжал расчерчивать щеку от уголка рта к мочке уха.

– Ты спятил?! – Ломающийся голос Фары сорвался на фальцет.

Влажное тепло растеклось по груди, правой руке и бедру. На языке возник привкус железа.

– Черт! Вот псих! – взвизгнул Липкий. – Я сваливаю!

– О-ху-еть, – повторил Дрын, не замечая, как догорающий косяк обжигает ему пальцы.

Я смотрел вслед шлепающему по лужам Липкому и постепенно возвращался в сознание, ощущал ладонью ребристую рукоять ножа, скользкие теплые комья вокруг руки, поднимающуюся снизу вонь.

– Что ты творишь?! – Фара подошел и нагнулся, собираясь, видимо, оттащить меня от уже испустившего дух Бабы, но в последний момент передумал и сделал шаг назад. – Слезь с него.

Я сел на корточки. Моя пропитанная кровью куртка с влажным чавканьем отклеилась от трупа. Не знаю, сколько ударов я нанес, должно быть, много. Из незамаранного красным у Бабы осталась только правая сторона лица.

Первое, что пришло в голову: «Где его балисонг?»

Бегло осмотрел себя – ниоткуда не торчит, хорошо.

«Бабочка» лежала рядом с телом, так и не приведенная в боевое положение, может, потому, что связки запястья были рассечены, а может, просто не успел вовремя среагировать.

Последний росчерк, который оставил мой нож, шел по мертвому телу Бабы от паха вверх и заканчивался в районе солнечного сплетения, там, где клинок разрубил не окостеневший еще мечевидный отросток и уперся в грудину, распоров по пути мочевой пузырь, кишечник, желудок и печень.

Чтобы вот так, словно плугом, пропахать человека, да к тому же в плотной одежде, нужно очень здорово постараться. Проще, если этот человек тяжел, а подогнувшиеся ноги вешают тушу на нож. Тогда дело сводится к одному – удержать его в руках, пока тело оседает, разваливаясь под собственным весом. Но тут случилось иначе. Этот удар был последним, когда Баба уже упал на спину. Как же я – одиннадцатилетний сопляк – сумел сделать такое?

– За что?! – Фара стоял от меня в паре метров и недоуменно указывал своей шестипалой ладонью в сторону истерзанного тела, на котором я до сих пор сидел.

– Так получилось. Кстати, а что тут произошло?

– Я хуею, – Дрын, наконец, уронил косяк и теперь старательно сосал обожженный палец.

– Да ты совсем ебнулся!!! – вскипел Фара. Было видно, как горячее желание выписать мне с ноги по зубам разбивается о стену животного страха. – Баба тебя только за плечо тронул! Хотел узнать, все ли в порядке! Ты сидел, будто обдолбанный, пялился в одну точку, потом вскочил и стал его резать!

– Хм, странно.

– Странно – портки через башку надевать! А это – просто пиздец!

– Ничего не помню.

– Надо похоронить его, – выдал Дрын неожиданно осмысленную фразу.

– Да, – прорычал Фара, чуть успокоившись.

– У Бабы есть кто-нибудь? – спросил я на чистом автомате, все еще поглощенный размышлениями о природе случившегося.

– Никого, – покачал головой Дрын, глядя в лицо почившего товарища. – Интересно, дошел бы он до Триэна?

– Вряд ли, – Фара развернулся к выходу. – Ладно, хорош рассусоливать, надо веревку принести с лопатой.

Пока поднимали труп, из распоротого брюха вывалилась половина ливера. Мне, как виновнику торжества, пришлось спускаться и складывать все это добро в отыскавшийся среди разного хлама таз. Никогда не думал, что в человеке так много кишок. Раньше животы вспарывать не доводилось, а на картинках анатомического атласа все выглядело гораздо компактнее и аккуратнее. В обрезках тонкого кишечника через полупрозрачные стенки можно было даже рассмотреть непереваренную еду: красные ошметки моркови, тыквенные семечки, голову ящерицы…

– Ни хрена себе, – показал я кусок тощей кишки Дрыну.

– А-а, – расплылся тот в улыбке. – Это он на спор сожрал. Отморозок.

– Веселитесь? – огрызнулся Фара и сунул мне в перемазанные кровью и дерьмом руки лопату.