Песни мертвых соловьев Мичурин Артем

Глава 7

Смерть – величайшая загадка мироздания. Ирония состоит в том, что отгадавшие уже не могут подсказать верный ответ. Через это прошли миллиарды, но мы все равно остаемся в неведении. Обидно. Хотя, с другой стороны… А действительно ли нам нужно знать? Вдруг разгадка столь ужасна?.. Хм, как поведет себя человечество, поняв, что там ничего нет – ни рая, ни ада, ни бога, ни души? Ты – просто мясо на костях, не более, умрешь – ничего не останется, и ждет тебя не высший суд, а только черви. Окончательно слетит с катушек? Пойдет вразнос, утратив последний стопор? Или напротив, вцепится в жизнь мертвой хваткой? Начнет ценить ее, как никогда? И возлюбим ближних, и прекратятся войны, и воцарится мир…

Я был близок к разгадке, но случай распорядился иначе.

Очнулся от колющей боли в районе подбородка. Открыл глаза и страшно удивился. Надо мной, склонившись, сидела красивая девка лет пятнадцати. Чистенькая, свежая. Первая мысль, посетившая голову: «Бордель? Мне же надо к Хромому». Но приглядевшись, я понял, что ошибся. Обстановочка скромновата, да и девка не по тамошней моде обряжена: серый сарафан с передником, белый платок на голове – нет, я не мог такого заказать. Мне всегда импонировал минимализм в женском гардеробе. Хотя на морду – наш выбор.

– Ой! – всплеснула она руками, увидев, что я оклемался. – Ты как, малыш? Нет-нет, не вставай. Сейчас за матушкой схожу.

«Или все-таки бордель?»

Девка подскочила и выбежала за дверь.

Я, приподнявшись на локтях, взобрался повыше, чтобы как следует осмотреться.

Комната была небольшая, с минимумом мебели: стол у зашторенного белыми занавесочками окна, в одном углу рукомойник, в другом – икона, два стула, тумбочка и кровать. На тумбочке стояла миска с красноватой водой, а в ней лежала мокрая тряпица той же расцветки.

Я откинул одеяло – бок заклеен матерчатым тампоном с рыжеватым пятном страшно вонючей мази, правое предплечье в шинах, левая нога от щиколотки до колена забинтована. Очень хорошо – значит, убивать не будут, по крайней мере, не сейчас. Потрогал лицо – скула заклеена, на подбородке швы. Ни дать ни взять жертва, бедный несчастный ребенок. Как та краля сказала? Малыш? Славно.

Заскрипели половицы, дверь открылась, и вошла грузная мордастая тетка, на ходу вытирая руки перекинутым через плечо полотенцем, следом в комнату проскользнула моя смазливая сиделка.

– Так, что тут у нас? – начала тетка по-деловому и без церемоний ухватила меня за башку.

Бля. Настоящий танк в юбке. Лапищи – будто у мясника. Пополам сломает, глазом не моргнув. Ей бы вышибалой в кабак, нагнала б на пьяных мужиков страху.

– Жар спал, – констатировал «танк», отпустив мою уже начавшую поскрипывать от чудовищного давления черепушку. – Дай ему бульону куриного, но не много, организм слабый еще, не примет. А как поест – сообщи отцу-настоятелю. Говорить-то можешь, агнец? – обратилась тетка ко мне, и мясистые красные щеки приняли почти идеально круглую форму, потесненные улыбкой.

Я кивнул.

– Вот и хорошо, – тетка развернулась и пошла к выходу. – Да, Варя, – остановилась она в двери, – тебя Федор искал, не сказал зачем. С ним, смотри, построже. Больно уж горяч.

– Ну что вы, матушка? – зарделась сиделка, потупив взгляд.

Тетка-танк, уходя, ничего не ответила, только молча погрозила пальцем.

Варя повернулась ко мне, невинно сложила ручки в замочек и улыбнулась.

– Как самочувствие?

– Ху… Хуже бывало.

Я с трудом признал в раздавшемся хрипе собственный голос.

– Это верно. Когда тебя Кирилл с братьями, из дозора вернувшись, принесли, думала – не жилец. Только милостью божьей да стараниями матушки Прасковьи и выходили. Я три ночи пресвятой богородице молилась.

Ах ты, сахарная моя. Того гляди, жопа слипнется. Что за ебнутая семейка? Постой… Три ночи?

– Три ночи?!

– Да. Ты же все это время в беспамятстве пребывал. И трясло тебя, словно бес вселился, аж руки заламывал, к кровати пришлось привязывать. Боялись – суставы вывернешь. Ну, пойду, бульона согрею.

– Ага, пожрать не мешало бы, – пробубнил я ей вслед растрескавшимися губами и погрузился в размышления о насущном: «Что мы имеем? Я трое суток провалялся в жестокой ломке. Нужно поосторожнее с этими листьями. Подобрал меня некий Кирилл с братьями. Братья, матушка, отец – похоже на общину близкородственную, но вроде не дегенераты. И то ладно. Выставляют дозоры – значит, община немаленькая и постоять за себя может. Деваха молилась кому-то там до одури – не исключено, что фанатики. С этими надо аккуратно. Ляпнешь чего лишнего – потом дерьма не расхлебаешь. Будем работать по легенде «Растерянный испуганный мальчик», это всегда прокатывает. Лишь бы дозорным хватило здоровой вороватости втихомолку прикарманить «АПБ», а то глушенный ствол херово вписывается.

Пока я предавался размышлениям, вернулась Варя, постелила мне на грудь сложенное треугольником полотенце и, зачерпнув из миски, поднесла к моим губам ложку горячего, пахнущего курятиной бульона.

– Ты что делаешь?

– Кормлю, – пожала она плечами.

– Сам могу, – я взял ложку в здоровую руку и принялся наворачивать.

– О! – удивилась деваха. – Ты левша? Говорят, левши талантливые. У нас Петр – иконописец – опять же левша.

– Да мне все равно, какой рукой хлебать, бы было что. А этот Петр тоже брат твой?

– Все мы – братья и сестры.

Ну, пиздец, угораздило. Зря надеялся. Если не схарчат, так заставят какую-нибудь пускающую слюни умственно отсталую страшилу охаживать, «давать роду свежую кровь». Блядь, ненавижу даунов. Они хуже свиней – тупые, жирные и заторможенные, как бревно. Хотя Варюшу я б осеменить не прочь. Может, повезет?

– Господь – отец наш небесный, мы – дети его, а промеж собою – братья и сестры, – пояснила Варя, чем немало меня успокоила. – А на тебе, как погляжу, крестика нет. Некрещеный?

Я счел за лучшее просто помотать головой, дабы не углубляться в чуждые дебри вероисповедания.

– Жаль, – вздохнула Варя и попыталась стереть упавшую мне на подбородок каплю бульона. – Ой! Ты что?! Чуть всю миску не расплескал. Я же только промокнуть, а то в рану попадет. Вот чудной, – она отпрянула и нахмурилась, но быстро сменила гнев на милость. – Тебя хоть как звать-то?

Решив, что перечисление моих погонял вряд ли пойдет на пользу делу, я припомнил лацев, с которыми довелось якшаться, и озвучил первое попавшееся имя:

– Миша.

– А я Варя.

– Понял уже.

Девка-то все ж не особо смышленая.

– Какие у тебя глаза странные, – прищурилась она, – никогда не видела таких.

– Где, ты говоришь, деревня ваша находится? – постарался я сменить тему.

– Деревня? – переспросила Варвара, но тут же спохватилась: – А-а, ты про обитель. От Оки двадцать восемь километров на восток. Тут еще, рядом совсем, село большое было, Казаково. А чуть севернее – поселок Вача. Может, слышал?

– Нет. Что за обитель?

– Преподобного Ильи Муромца, покровителя воинства русского.

Ну, ясно – фанатики.

– Мы тут, за рекой, недавно, – продолжила Варя. – Третий год только. Еще и отстроиться как следует не успели. Но мне здесь больше нравится, чем в Муроме.

Я чуть не поперхнулся.

– Вы сюда из Мурома пришли?!

– Да. Отцу Пантелеймону – нашему настоятелю – сам Святой место это указал и велел новую, истинную обитель возвести.

– Понятно. А до Навашино отсюда сколько?

– Километров сорок к юго-западу, если напрямки, – она заглянула в опустевшую миску и улыбнулась. – Хороший аппетит, быстро поправляешься, – после чего встала и направилась к двери. – Схожу за настоятелем. Он с тобой лично побеседовать хочет.

– О чем? – прохрипел я вслед, но Варя только пожала плечами.

Рассказ девчонки многое прояснил, но еще больше вопросов породил. Главный вопрос – в каких отношениях состоят эти странные люди с навашинскими? То немногое, что я знал о первой окской войне, заставляло сильно беспокоиться по поводу умственного здоровья членов здешней общины. Чтобы выходцы из Мурома селились по эту сторону реки, да еще и в сорока километрах от своих заклятых врагов… Ну, знаете, фанатизм фанатизмом, а инстинкта самосохранения никто не отменял. К тому же, насколько мне было известно, муромские церковники принимали в тех боях самое непосредственное участие и давали навашинцам прикурить похлеще кадровых вояк. Рассчитывать после такого на радушный прием не приходится. Так почему же они все еще живы, а их «истинная» обитель не стала пепелищем? Уж не потому ли, что решили сменить сторону конфликта?

– Хорошо, спасибо, Варя, – донеслось из коридора, – а теперь оставь нас. Здравствуй, – дверь открылась, и в комнату вошел высокий худощавый мужик с длиннющей бородой поверх черного балахона. – Как себя чувствуем? – он приставил к кровати стул и, усевшись, положил ногу на ногу.

С виду мужик был крепкий, плечистый, держался прямо и уверенно, как молодой, но лицом тянул на все шестьдесят. Карие, выцветшие с годами глаза смотрели строго и проницательно.

– Здравствуйте, – ответил я почти шепотом, состроив невинную мину. – Нормально чувствую. Спасибо большое за… за все.

– На здоровье, – улыбнулся мужик. Голос у него был низкий, гортанный, и в этом «на здоровье» мне послышались недобрые дребезжащие нотки. – Ну, давай знакомиться. Отец Пантелеймон, настоятель здешний. А ты, значит, Миша?

Мое недавно обретенное имя из его уст прозвучало тоже без особой теплоты.

– Да, – кивнул я робко.

– Откуда ты шел? – продолжил настоятель.

– Не знаю. Мы с матерью и сестрами ехали из Мухтолово. Ночью все спали. Потом началась стрельба. Маме пуля попала в голову, – я прикусил щеку, и в глазах помутилось от выступивших слез. – Она сразу умерла. А сестренки… Мне стало так… Я убежал и спрятался. Когда закончили стрелять, было слышно, что они кричат. Они долго кричали, очень долго.

– Кто напал на вас?

– Не разглядел, – я шмыгнул носом и вытер текущие по щекам слезы. – Темно было. Только вспышки кругом. Наверное, засаду устроили.

– Ты сказал, что все спали. Значит, вы остановились на ночь. Какая же засада?

– Нет, я имел в виду маму с сестрами, ну и себя тоже. А возницы не спали, конечно. Мы с обозом ехали, шесть подвод и машина.

– Торговый обоз? Что везли?

– Не знаю точно. Сахар вроде бы.

– А сам-то мухтоловский?

– Угу.

– И в обозе ваши, местные?

– Да, напросились себе на беду до Кулебак, к родне. Кто же знал, что так выйдет? – я снова всхлипнул и потер глаз тыльной стороной ладони.

– До чего быстро мир вокруг меняется, – покачал головой настоятель. – Из Мухтолово окромя пушнины и теса сроду ничего не возили. Пулю той ночью поймал?

– М-м… – рука потянулась к боку. – Сам не понял, когда прилетела. Поначалу и не заметил даже, так, ужалило. Потом смотрю – кровища откуда-то. И не болело вроде, а сейчас… – я поморщился, изображая адские муки.

– Рану сам обрабатывал?

– Сам, прижег маленько, чтобы кровь остановить.

– У тебя химический ожог, на известь похоже, а она тут под ногами не валяется. С собой носишь или как?

Вот въедливая скотина, так и норовит мне легенду поломать.

– Мама дала, на всякий случай.

– Разумеется, – настоятель лукаво усмехнулся. – Вдруг коленку расшибешь. А вот это, – он выудил из складок своего балахона и уложил на дальний край кровати «НР-2», мой рабочий нож и «АПБ», – тоже мама собрала?

По интонации было ясно, что в дальнейших разъяснениях смысла нет.

– Этим, – взял Пантелеймон «НР-2», – наверное, плотничать. Этим, – повертел он в руках «АПБ», – мух гонять. А этим… – настоятель вынул из ножен обоюдоострый пятнадцатисантиметровый клинок с налипшей у гарды собачьей шерстью, взялся двумя пальцами за навершие литой алюминиевой рукояти и отпустил. Кинжал с глухим «тук» вошел в половицу на добрых три сантиметра. – Много ли можно делать такой почикушкой? Картошку чистить разве что. Или грудину пробить до хребта.

– Универсальный инструмент, – ответил я, не испытывая больше нужды в поддержании печального образа.

Настоятель вытащил нож из доски, поводил пальцами вдоль лезвия и со вздохом отложил в сторону.

– Теперь, братец, давай-ка начистоту. Но учти – повторного вранья не потерплю.

И я рассказал. Рассказал все. И о том, как ехал в оружейном ящике, и о том, как прикончил Баскака, о бегстве из Навашино, о собаках… Настоятель слушал очень внимательно, лишь изредка требуя уточнений. В конце моего рассказа он спросил:

– Кто заказчик?

– Не знаю, – честно ответил я.

– Кто тебя отправил?

– Этого не скажу.

Пантелеймон нахмурился и, подавшись вперед, доверительно прошептал:

– Сынок, тебя отправили на убой. Возврата не предусмотрено. Ты это понимаешь?

Он был прав. Теперь, находясь в относительной безопасности, трезво оценивая свои шансы выжить, я видел, насколько они мизерны. Не иначе Валет решил заработать моими стараниями в последний раз. Весьма прагматично. Послушный мальчик взрослеет. Рано или поздно он захочет жить своей жизнью, и прощай, доходы. Так почему бы не утилизировать парнишку сейчас, пока еще можно, за солидную компенсацию от заказчика?

– Понимаю. Но в моей работе свои принципы.

Настоятель, помолчав немного, кивнул, забрал разложенные на кровати «улики» и вышел за дверь.

В обители я провел почти месяц. Никто меня особо не пас, в передвижении почти не ограничивал, и даже платы за постой не требовал, что казалось совсем уж из ряда вон выходящим. Но все же посматривали в мою сторону искоса, на попытку завязать разговор отвечали в лучшем случае односложно, а чаще всего молчанием.

Неделю из этого месяца я провалялся в койке. Выздоровление шло не столь быстрыми темпами, как хотелось бы. Пока оставался неходячим, все пытался представить, как выглядит обитель. Из крохотного оконца было видно только небо, а звуки пил и топоров, не утихающие с шести утра и до позднего вечера, будоражили воображение: «Что же они там такое строят?» Вообще я слабо разбирался в церковной архитектуре. Единственными олицетворениями оной для меня были: громада Воскресенского собора в чистом районе Арзамаса да убогая деревянная часовенка с покосившимся крестом, недалеко от молокозавода. Здесь я ожидал увидеть нечто среднее. Из разъяснений Вари – единственного моего собеседника – выходило, что обитель – это не только храм, но и все, что вокруг. Ну да, собор и лацевские кварталы – обитель сытых людей. Часовенка и Поле – обитель грязных нищебродов. Вполне логично.

Однако то, что я увидел, впервые выбравшись из своей тесной кельи, производило впечатление, сильно отличное от ожидаемого. Единственное пришедшее на ум сравнение – база Потерянных, нутро которой я однажды мельком разглядел из-за приоткрытых ворот. Те же длинные бараки, правда, куда более опрятные, имеющие по два крыльца и полноценные окна; те же стены по периметру, но опять же более капитальные и высокие; мощные, обитые железом сторожевые башни с пулеметными гнездами – словом, все то же, но основательнее, хотя многое недостроено. Если в случае Потерянных речь шла об укрепленной базе, то здесь можно было говорить о настоящей крепости.

Деревьев из-за стен видно не было, значит, местность вокруг не лесистая, а основным строительным материалом тут являлись сосновые бревна и брус. Из чего я сделал вывод, что община либо охрененно богатая и покупает лес где-нибудь в Мухтолово, либо охрененно трудолюбивая и заготавливает его самостоятельно, за Окой, после чего прет сюда тридцать километров. Как выяснилось позже, верным оказалось второе предположение. Видно, не слишком преподобный Илья Муромец любит своих подопечных. Мог бы и поближе к реке место указать.

Единственная улица, если можно так назвать разделяющую дома грунтовку шириной в пять метров, шла от ворот к храму. На Воскресенский собор с его помпезными колоннами это приземистое сооружение совсем не походило. Впрочем, как и на часовенку у молокозавода – тоже. Было оно неказистым, но основательным, в здешней манере. По сути, храм представлял собой огромную двухэтажную избу с двумя прирубленными по бокам клетями. Все это дело покрывала раздельная двускатная крыша из дранки и венчала единственная маковка. Нижний этаж, судя по окнам, значительно превосходил верхний размерами, раза так в два. К одной из клетей было пристроено высоченное крыльцо.

Взрослого народу в крепости, по моим наблюдениям, набралось сотни полторы, а то и меньше. При этом ребятни по улицам носилось – хоть отбавляй, а многие бабы ждали приплода. Практически все мужчины, за редким исключением, постоянно имели при себе оружие. Даже полуголые машущие топорами и фуганками плотники готовы были немедленно принять бой. Рядом с любой стройкой стояла аккуратно сложенная пирамида, число стволов в которой соответствовало числу работяг. И, что сразу бросилось в глаза, все оружие было автоматическим. Сколько ни искал, так и не увидел хоть одного «СКС». Сплошь разномастные «АК», «РПК», «ПК» и даже «АЕК–971» с «АН–94». Причем многие экземпляры щеголяли весьма недурственной гравировкой на металлических частях и не менее художественной резьбой на деревянных, а кое-где и полиамид пестрел узорами.

Раньше мне уже доводилось встречаться с различными украшательствами. В основном это была бездарная самодеятельность, уродующая прекрасный в своей лаконичности облик оружия. Вот довоенные мастера – те знали свое дело. Однажды, помню, приволок с обнесенной хаты «ИЖ–54». Ружьишко-то простенькое, но какая отделка! Любо-дорого посмотреть. Видимо, индивидуальный заказ. Серийные, пятьдесят четвертые, отделывались грубовато, а у самых дешевых и без того убогая гравировка на колодке заменялась штамповкой. Здесь же чувствовалась рука настоящего художника. Резьба на ложе и прикладе, изображающая сцены волчьей охоты, даже будучи слегка подпорченной, производила сильное впечатление. Я хоть и противник всяческих изъебств на тему «не как у всех», до сих пор с удовольствием вспоминаю тот «ижак».

Здешние «украшения» по своим художественным достоинствам на произведения искусства, конечно, не тянули, но и бездарными назвать их язык не поворачивался. Тем более что они выполняли скорее ритуальную, нежели эстетическую функцию. Уж больно много там было крестообразных узоров и стилизованных текстов. О чем в них говорилось, я не понимал, да и не особо разберешь издали, а в руки оружие мне давать отказывались категорически. И вовсе не из опасений, что пальну. Расспросив Варю, я выяснил, что тамошние фанатики питают болезненную привязанность к своим стволам. До того болезненную, что едва не дрочат на них. Впрочем, последнему обстоятельству я бы и не удивился. Особенно после того, как проведал, что каждому автомату, пулемету здесь на полном серьезе дают имя. Черт, так и вижу бородатого святошу, нежно поглаживающего шомполом канал автоматного ствола и шепчущего с придыханием в окно выброса гильз: «Да, Люся, да, милая». Ясно, что при подобном раскладе лапать свои дражайшие волыны чужаку никто не даст. Это я еще могу понять. Но делать из железки предмет культа… Хотя молятся же крашеным доскам…

Утром двадцать второго дня моего пребывания в обители, сразу после медосмотра, проведенного бабой-танком, я был вызван к отцу Пантелеймону.

– Проходи, садись, – махнул он рукой, не отрывая взгляда от книги.

Обстановка в занимаемой настоятелем комнате на втором этаже храма была до того аскетична, что я не сразу обнаружил, куда тут можно сесть. Стены из голого, проконопаченного паклей бруса, скромная, без излишеств мебель, по самому минимуму, да две иконы – вот и все «убранство».

– Прасковья сказала, что здоровье твое в порядке, – продолжил настоятель, когда я опустил седалище на табуретку. – А значит, причин находиться здесь у тебя более нет. Завтра в шесть утра машину отправлю в Арзамас. Поедешь. Но прежде разговор у меня к тебе будет.

– Слушаю.

Пантелеймон отложил книгу, снял очки и наконец-то перевел взгляд на меня.

– Ты – парень неглупый, потому обойдемся без предисловий. Мне нужен свой человек в Арзамасе. Ничего особенного от тебя пока не требуется, лишь глаза и уши.

– Обычно просят голову, – попытался я сострить, но безуспешно.

– Сбор информации – это твоя задача, – невозмутимо пояснил настоятель. – Хочу знать обо всем, что происходит в городе и окрестностях.

– Понимаю. А взамен?

Старик усмехнулся и выложил на стол золотой.

– Будешь получать раз в месяц.

Я взял монету и, попробовав на зуб, сунул в карман.

– Только информация?

– Если потребуется что-то еще, я сообщу. По рукам?

Один золотой – это в полтора раза больше, чем я получил за предпоследний заказ. А его не назовешь легкой прогулкой. Здесь же мне предлагали заняться тем, что я и так делал ежедневно – держать глаза и уши открытыми, фильтруя треп на предмет ценной инфы. Отказываться от солидной прибавки к скромному ежемесячному доходу было бы глупо. С другой стороны, я прекрасно понимал – за одну только информацию столько не башляют, и «что-то еще» обязательно потребуется. Но разве это повод для переживаний?

– По рукам.

Следующим утром мне вручили изъятые вещи – почищенные, с правленой кромкой, – адрес связного, пароль-отзыв и без лишних разговоров отправили в Арзамас.

Удивительное дело – за прошедший месяц я успел соскучиться по Валету. Кто бы мог подумать. Старый говнюк занял место в моем сердце. Эта мысль веселила меня всю дорогу от западных окраин до дома. Не терпелось поскорее увидеться с единственным родным человеком. Как он меня встретит? Что скажет? Небось похоронил уже, а тут – раз! Ебать! Счастье-то какое. Только бы замки не сменил…

Повезло, ключ без проблем вошел в скважину и повернулся, приведя в движение диски. На замках мой «родной человек» никогда не экономил. С таким механизмом возни – будь здоров, вплоть до высверливания. Что ж, раз не сменил, значит, не ждет.

– Фара! Где, бля, шляешься?! – Валет стоял посреди комнаты в одних трусах и с половой тряпкой в руке, злой как черт, но при моем появлении выражение его лица резко изменилось. – Ты?

Трудно придумать вопрос глупее. На какой ответ можно рассчитывать, задавая его? Вот и я не нашелся, что сказать. Да это было и ни к чему. Думаю, Валет все понял.

– Сученок, – он бросил тряпку, расправил плечи и усмехнулся.

Короткая очередь пресекла его грудь по диагонали, от печени к сердцу. Кровь смешалась с грязной водой из опрокинутого ведра и потекла к моим ногам. Помню, как невольно сделал шаг назад, когда край розовой лужи коснулся подошв.

Сожалел ли я о содеянном? Нет. Ощущал ли потерю? Пожалуй. А еще в тот день я дал себе зарок, что никогда и ни при каких обстоятельствах не окажусь перед лицом смерти в одних трусах.

Фара, вернувшись, конечно, закатил скандал, но, взяв себя в руки, отнесся к моему решению с пониманием. Мы зарыли Валета на том же пустыре, что и Репу. По-моему, даже рядом, в нескольких метрах. Хотя могу ошибаться, ни креста, ни камня там нет.

Перед тем как предать тело наставника земле, я отрезал ему с правой кисти большой палец. Где-то читал, что воины северного народа, называвшего себя викингами, отрезали большие пальцы поверженным врагам, чтобы те в загробном мире не могли встретить их с оружием в руках. У меня было не так уж много мертвых врагов, встречи с которыми я опасался, но Валет, без сомнений, относился к таковым. Он стал первым в моей коллекции.

Глава 8

– Тебе голову, мне пальчик, – я ухватил главный трофей за патлы и, вынув из мешка, положил в раковину.

– Еб твою! На пол не лей! – возмутился Хромой нескольким расползшимся по замызганному паласу темным каплям.

– Грязнее не будет.

– Но-но, за языком следи, – он хмыкнул и покосился на мешок. – Много уже насобирал?

– Двадцать семь, – ответил я, рассыпав по столу выставленный Хромым столбик золотых монет.

– Ебануться. Коллекционер, бля. Ты их хоть обрабатываешь? Воняют небось?

– Не сильнее, чем в твоей конуре.

– Да что ж такое?! Хамит и хамит! Думаешь, я нарочно тебя два раза гонял? Вот больше делать-то не хрена. Какой тут, скажи на милость, мой интерес?

– Мне плевать, какие у тебя интересы. Я знаю только, что потратил на заказ почти два месяца, сделал пять трупов, понес крупные издержки. А что в итоге? Тринадцать золотых?

– Слушай, уговор был на десять. Три – компенсация за хлопоты. Скажи спасибо, хоть это выбить удалось. Заказчик, кстати, считает, что ты сам маху дал, наводка была верная. Ну, так он говорит.

– Знаешь, – я взял деньги и убрал в карман, – алчность – это грех. Смертный.

Вообще, конечно, не стоило так базарить с Хромым, злопамятная сволочь. Но у меня были веские причины. К тому же сорока на хвосте принесла благую весть – двое из четырех его подрядчиков безвременно почили, героически исполняя свой долг. По слухам, они даже не смогли перебраться за реку, пойдя на корм навашинским бригадам. Да, квалифицированные кадры – большая редкость. Кадры реже – оплата выше. Пусть Хромой теперь посидит и подумает над своим поведением. А меня ждали дела, обещающие действительно хороший навар.

Перед тем как явиться к Хромому, я заглянул по ставшему едва ли не родным за прошедшие десять лет адресочку. Богатый дом на тихой Садовой улице. Хозяин – Николай Евгеньевич. Что примечательно – чистейшей воды лац. К моменту нашего первого знакомства тянул на сороковник, да и сейчас мало изменился. Невысокий, сухонький, с правильными, я бы даже сказал, интеллигентными чертами лица. Тем не менее среди местных мой связной известен как Коля Бойня. Отлично рвет зубы страждущим, извлекает пули и даже имеет опыт успешного отсечения пораженных недугом конечностей. Интересный дядька, один из немногих собеседников, с которым можно потрындеть не только про лавэ, шлюх и волыны. Впрочем, заглянул я к нему не для этого.

– Доброе утро, – поприветствовал я сонные зенки, возникшие в смотровой щели после условного стука.

– А? Кол! – Зенки несколько раз моргнули и скрылись за заслонкой, послышался скрип вытаскиваемого засова, дверь открылась. – Дорогой ты мой! Проходи.

Вид у Николая Евгеньевича был плачевным: морда отекла, глаза красные, на башке нечто напоминающее воронье гнездо, и так прет перегаром, что закурить рядом страшно.

– Радость какая аль горе? – я вошел и осмотрелся.

В доме, обычно чисто прибранном, полный бардак: стулья перевернуты, посуда побита, на полу недоеденный ужин, на диване – доеденный.

– Было горе, стала радость! – ощерился Бойня и даже попытался воспроизвести танцевальное па с хлопаньем по ляжкам, но накатившая тошнота испортила весь номер. – Ох, елки, – он схватился за голову и, проковыляв к дивану, сел. – Где ж тебя черти носили?

– Работа, – приподнял я лямку висящего на плече мешка. – А что за переполох?

– О-о! Переполох – слабо сказано. Фома мне такие радиограммы шлет – хоть в петлю лезь.

– Чего хочет-то?