Песни мертвых соловьев Мичурин Артем
– Тебя. Говорит: «Из-под земли достань и ко мне немедля, а не то сам под землю спустишься». Мол, столько бабла на вас ухнуто, а толку с гулькин хер. Вот так. Я уж о переезде начал подумывать. За Урал куда-нибудь. Сроку осталось – сутки. Ох, Кол, – Бойня запустил пятерню в растрепанную шевелюру и сокрушенно помотал головой, – как же я устал от этого мудака. – После чего выудил из-под скомканного одеяла стакан, наполнил его из стоявшей на полу початой бутылки и протянул мне: – Давай, за Пантелеймона – отца родного. Пусть ему земля будет пухом.
Ну, в озвученном контексте и с утра накатить – не грех. С той поры как прежний настоятель отдал богу – а может, и кому другому – душу, прошло всего три года, но сменивший Пантелеймона Фома успел заебать Бойню самым капитальным образом. Тут я Николая Евгеньевича отлично понимаю. Отрабатывать плату ему приходилось не в пример тяжелее, чем раньше, а постоянное гнобление медленно, но верно толкало бедолагу в объятия зеленого змия.
В отличие от Пантелеймона, Фома всегда был не особо дипломатичен, а уж после голодных лет, с шестьдесят четвертого по шестьдесят шестой, когда костлявая выкосила едва ли не треть общины, характер у него совсем испортился. И со смертью прежнего настоятеля – по слухам, кстати, далеко не естественной – дела стали вестись иначе. Что там дела, даже вера сменилась. Не знаю, есть ли где в православных канонах запрет на людоедство, но отчего-то этот момент смущал Святых, особенно в бытность настоятелем Пантелеймона, который запрещал жрать человечину, даже когда последняя пара сапог была сварена и съедена. Вот тогда-то Фома и взял инициативу в свои руки. Голод, как известно, не тетка. А уж когда соседи – навашинские бригады – вовсю харчуются, пуская под нож окрестное население, держать себя в рамках приличий вдвойне тяжело. Перед Фомой стоял небогатый выбор: молись и сдохни либо убивай и живи. Решение было принято быстро. Не успел труп Пантелеймона остыть, как служители божьи вооружились новым учением, гласящим примерно следующее: «Господу не нужны слабые. Мор и голод ниспослал он, дабы очистить паству свою от шелухи и сплотить в вере истинной. Так пусть достойнейшие из рабов его укрепят плоть свою от плоти грешников, коих обделил Господь силою». Такой догмат пришелся по душе не только местным людоедам, но и соседям. А плохо ли? Обратился в новую веру, на старых дрожжах замешанную, и пожалуйста – набивай брюхо человечиной без малейших угрызений. Неудивительно, что три из четырех навашинских кланов, сформировавшихся во время междоусобной грызни, с готовностью целовали крест Фоме – свежеиспеченному патриарху людоедов.
Правда, справедливости ради нужно отметить, что человечину в те годы хавали не только навашинские. Любой кабак Арзамаса имел в меню мясные блюда без уточнений о происхождении сырья. А уж когда совсем прижало и к нам хлынули переселенцы из Триэна, человечина стала продаваться совершенно открыто. Зайдешь, бывало, на рынок, а там – мама дорогая – и грудинка, и окорока, и ливер. Гастрономический рай, одним словом. Спасибо нашим лишенным мутаций друзьям. Те лацы, что не успели вовремя сдристнуть, как раз и ложились на колоды под топор мясника. А их место под солнцем заняли ушлые ребята из Триэна, быстро сколотившие мощную группировку, ныне известную как Центровые. Зачуханное, бесхребетное батрачье и вякнуть ничего не успело. Была шахта под лацами, стала под Центровыми. Но если раньше за допущенный косяк работягу увольняли, то теперь его забивали железными прутами.
Потерянные засуетились слишком поздно. Из Чистого района им не досталось ни шиша. Единственное, что удалось выторговать в обмен на признание границ, – деляну, ранее контролируемую Частниками. Тех просто, без шума и пыли, попросили освободить территорию. Многократно уступая «просителям» в численности, Частники согласились. Так Арзамас был поделен на две кормушки, сравнимые по площади, но неравнозначные по качеству. Шаткий мир между Центровыми и Потерянными продержался чуть больше года. Если терпеть лацев за Межой было делом уже привычным и как-то само собой разумеющимся, то отхватившие лакомый кусок братья-мутанты раздражали Потерянных до усрачки. С тех пор вялотекущая война, однажды начавшись, не прекращалась. Граница, разделяющая кормушку, ходила туда-сюда, превратив некогда престижную для проживания Межу в линию фронта.
В свое время, раскурив косячок, мы с парнями сидели вокруг костра и чесали языки на тему «как заебато будет, когда выгоним нах чертовых зажравшихся лацев». Ну вот, лацев выгнали, а заебато не стало. Почему? Ответ, на мой взгляд, очевиден – ущербная рабская психология. Жить под боком у хозяина рабу проще, чем сосуществовать с кем-то на равных правах. Есть такая поговорка: «У нищих слуг нет». Кто ею пользуется? Нищий в общении с нищим. Результат – конфликтная ситуация. Так и тут – старых хозяев сменили пришлые нищеброды, урвали жирный кусок. А по какому праву?! Чем ты, сраный отброс, лучше меня, сраного отброса? Да ничем. Вы оба говна не стоите.
Хотя мне, по правде сказать, грех жаловаться. Где есть конфликт, там есть работа. Платят хорошо и те, и другие, к дому опять же близко – красота. Лишь один момент портит идиллию – работать приходится максимально обезличенно, без стиля, без почерка. А однообразная рутина утомляет. Да и заказы Хромого последнее время не отличались разнообразием. Поэтому упоминание о готовящемся Фомой деле меня сразу заинтересовало. Кроме того, отсутствие заинтересованности было бы чревато проблемами со здоровьем как Николая Евгеньевича, так и – что особенно важно – моим собственным.
– Твоя колымага все еще на ходу? – спросил я взгрустнувшего Бойню.
– А как же? – оживился тот. – Цела ласточка.
– Готовь. Через два часа выезжаем.
Означенное время я потратил на визит к Хромому и посещение своего нового, совсем недавно отстроенного жилища. Со старой квартиры съехал, как только закончил все работы, около года назад. Фара помог деньгами, благо служба у Центровых позволяла. Внешне жилище-то не бог весть какое – обычная хибара на Луначарского. Другое дело – внутри. А там, на глубине четырех метров, под полом деревянной лачуги – каких тут целая улица, не сразу и найдешь, где твоя – расположились комфортабельные двухкомнатные апартаменты, забетонированные снизу доверху. Этот бункер в течение семи месяцев строили четверо лацев. Обошлись они мне недешево – за троих отдал по шесть, а за одного аж десять золотых. Но отработали на совесть, старались. Обещал им, что отпущу, как только достроят, и даже помогу до Сергача добраться. Легковерные. Один, правда, сам подох, от лихорадки. Теперь вот, как с делами подразгребусь, надо бы черным ходом заняться. Бункер хорош до тех пор, пока тебя в нем не закупорят. Всегда нужно думать об отступлении. Оно зачастую важнее, чем победа. Ну а пока мое бетонное убежище служило в основном для целей складирования.
За последний месяц я здорово пообносился. Нет заказа хуже, чем выслеживать должника. Если важные шишки всегда на месте, купцы ходят одними и теми же маршрутами, и даже рейдеры предпочитают держаться поближе к цивилизации, то эти суки норовят залезть в самую жопу мира. И вот когда, отыскав засранца, спрашиваешь: «На что ты, засранец, рассчитывал, беря деньги у картеля?» – он отвечает: «Думал, спрячусь. Мир-то большой». Мир большой, это верно. Но такие, как я, могут сделать его значительно меньше, и бескрайние просторы рано или поздно превратятся в темный, воняющий мочой угол. А потом будут ножи, клещи, каленые иглы… Заказчик обычно хочет не просто смерти проворовавшегося ублюдка, он хочет возврата долгов. Если не деньгами, то кровью и болью. А в этом я, без ложной скромности, мастер. Глядя на отрезанные мною головы, клиенты плачут от умиления. Мертвые лица настолько искажены страданием, а их прижизненные раны столь выразительны, что с трофеев впору писать образа святых великомучеников. Будучи насаженной на шест в людном месте, такая голова работает лучше самых красноречивых словоизлияний, повергая неплательщиков в благоговейный ужас.
Если дело требует значительного времени и посещения незнакомых мест, я обычно беру арсенал попроще. Незачем будить зависть в сердцах жадных и охочих до чужого добра элементов. «АК-74М» с пристрелянной оптикой вполне сгодится, отличная комбинация цены, надежности и функциональности. К тому же «пятеркой» при необходимости разжиться всегда проще, чем 939 или снайперскими 7,6254. Распространеннее «пятеры», пожалуй, только «двенашка», собственно, поэтому и брал на крайнее задание «МР-153». Знал, что придется от деревни к деревне шастать, а там этого добра хоть жопой ешь. Да и живность лесная к картечи с уважением относится, а нет – так пулевыми угощу. Но интересы настоятеля вряд ли лежат в тех же широтах. Посему я остановил выбор на «калаше». Можно, конечно, у Святых прибарахлиться. Арсенал одного только Фомы за полсотни стволов переваливает, и это лишь неосвященных. Но не люблю я пользовать оружие из чужих рук. Как-то оно негигиенично. Велик риск навредить своему здоровью. К микробам-то я равнодушен, сроду никакой заразой не страдал, а вот к перекосам, утыканиям и прочим заклиниваниям – увы. Так что лучше уж скромный, потасканный, но собственноручно обстрелянный «калаш», на который можешь положиться как на себя, чем нулевый «АЕК», с незнакомыми болячками, имеющими свойство обнаруживаться в самый неподходящий момент. Но каким бы надежным и испытанным ни был огнестрел, нож все равно надежнее. Он – главный труженик. Остальное – на случай форс-мажора.
Штаны, куртка и рубаха за время моих странствий превратились в задубевшее от пота и грязи рванье. Ополоснувшись, оделся в чистое и еще одну смену бросил в вещмешок. Мало ли, сколько придется бродяжничать. Шмотья этого в свое время заказал аж десять комплектов. Не люблю примерки. А так один раз отмучался, и на пару лет хватит. Все черное, без извратов. А камуфляж… на брюхе поползаешь – сам нанесется.
Дальше в перетряхнутый вещмешок отправились четыре комплекта белья, сменные берцы, жрачка длительного хранения, шесть коробок «пятеры», коробка «маслят», четыре «РГН», четыре запала без замедлителей, катушка проволоки, кусок мыла, полотенце, котелок, кружка, брезентовый полог, гвозди, моток веревки, топорик, аптечка и всякая мелочь по карманам. Как обычно, вышло килограммов десять.
Модульную разгрузку с подсумками для двенадцатого калибра сменил на «лифчик» под четыре «акашных» рожка. Набил, рассовал. Кинжал – на левое плечо, две «РГО» – в гранатный подсумок, «НР-2» – на пояс, туда же кобуру с «АПБ», два магазина к нему и глушитель.
Вот и все, милый дом. Снова пора в дорогу.
Величая свою машину «ласточкой», Николай Евгеньевич сильно грешил против истины. На стремительную маневренную птаху она тянула только при о-очень больших допущениях. Да и при них, откровенно говоря, не тянула. Куцее несуразное чудо с латаной-перелатаной двухместной кабиной и зияющим щелями деревянным кузовом всегда напоминало мне клячу, тощую и невероятно старую, которая давно уже должна была сдохнуть, но каким-то невероятным образом все еще дышала. О-о, дыхание «ласточки» – это нечто. Черное, густое, с приступами чахоточного кашля и масляных отхаркиваний. На сотню наша хозяйка дорог жрала примерно тридцать пять литров бензина, выдавая заветные сорок километров в час максимум. Весьма экономично, если речь идет о трехосной грузовой дуре или средних размеров броневике. Но «ласточка» весила самое большее – две с половиной тонны. Основную часть трехметровой базы освоила кабина, кое-как сваренная из труб, стальных листов и реек, плюс капот; оставшуюся – бортовой кузов с нашими пожитками и четырьмя канистрами бензина под фиксирующей сетью. Передние колеса были открытыми, разнесенными в стороны от сужающегося капота. Задние – спаренные – располагались под кузовом. Свесов машина не имела, благодаря чему – нужно отдать ей должное – даже при невысокой посадке форсировала преграды вполне уверенно.
– Ты бы хоть тряпок на сидушки кинул, – посетовал я, когда «ласточка» с грохотом перемахнула очередной ухаб. – Подвеска словно у телеги.
– Ты бы мясца на жопе нарастил, – парировал Бойня.
– Мясо на жопе – это не практично.
– Не скажи. Был у меня случай – прискакал один кабан подраненный, точнее, приполз. С пулей-то в заду не особо поскачешь. Скулит, вытащи, мол. А сам килограмм под сто двадцать. Задницу нажрал – во! – Бойня отпустил руль и развел руки, демонстрируя примерный объем вышеозначенного предмета. – Еле носит. Ну, я посмотрел, пощупал…
– Бля! За дорогой следи. И не надо мне такое рассказывать.
– Я про рану, дурак. Ну вот, посмотрел, значит – дырка слепая. Думал, «масленка» поймал, не больше. А вглубь-то полез – етить твою налево – «7БМ4»! Засела в мясе. Вот тебе с твоей тощей жопой все хозяйство вынесла бы на раз. А он, можно сказать, испугом отделался. Черт! – Бойня прервал оду жирной жопе и кивком головы указал налево: – Глянь-ка.
Там, метрах в ста от дороги, лежал перевернутый набок тарантас, сверху на нем стоял человек и отчаянно размахивал руками, а вокруг, подбираясь все ближе, сновали приземистые юркие звери размером с собаку.
– Кошаки.
– Развелось тварей.
– Видать, прям на ходу в кабину махнула.
– Да, не повезло.
– Подсобил бы страдальцу, – предложил я с большим запозданием, когда пистолетные выстрелы хлопали уже далеко за спиной.
– Ага, – Бойня сделал круглые глаза. – Ты знаешь, почем нынче бензин? – и, получив отрицательный ответ, удовлетворенно хмыкнул. – Сразу видно, что не автомобилист. Сейчас кошаки позавтракают, а я на обратном пути, если бак не треснул, бензинчик-то и солью.
– Ты обратно только к вечеру будешь. За это время тут уже машин пять проедет. Один, что ли, умный такой? Да и водила тот вполне может отбиться. А уработал бы его сейчас… Хотя дело твое.
Бойня как-то странно на меня посмотрел и, ничего не ответив, вернулся к наблюдению за дорогой.
На весь путь ушло три часа. Хорошая все-таки вещь – автомобиль, даже такой, как «ласточка».
За те десять лет, что минули с моего первого визита, обитель сильно изменилась. Древоземные стены обросли снизу бетонными блоками, сторожевые башни заметно прибавили в высоту и обзавелись крупным калибром, перед воротами появились врытые в шахматном порядке сваи. Хотя особой необходимости в последних и не было. Любой подозрительный транспорт стрелками «ЗУ-23» и приспособленными под нужды обороны «2А42» уничтожался с расстояния предельной видимости.
Помня об этом, при подъезде к обители Бойня старался жать на газ как можно аккуратнее.
– Хорош бздеть, – посоветовал я, когда «ласточка» почти остановилась, не доехав полутора километров до ворот. – Они твой тарантас уже разглядеи.
– Ты уверен? – Бойня нервно поерзал и кивнул на торчащий впереди полузанесенный землей остов грузовика. – Он небось тоже так думал.
Дальнейшая моя аргументация по поводу нашего транспорта, касающаяся его крайней убогости, безоружности и экстерьера, достойного лишь сострадания, также не возымела эффекта, и последний отрезок пути мы тащились со скоростью безногого калеки.
На воротах, как обычно, пришлось сдать весь арсенал. Меня всегда удивляла эта странность – Святые, так трепетно относящиеся к своим стволам, почему-то ни в грош не ставили чужие убеждения схожего характера.
Оставаясь верным себе, я в очередной раз прочитал вратарям лекцию о том, что мой нож крайне недоволен вынужденной разлукой с хозяином, а все забранные им души в один голос протестуют против такого поведения. И в очередной раз остался неуслышан.
Фома ждал в своем кабинете, который, нужно сказать, тоже заметно преобразился. Во-первых, комнатка Пантелеймона показалась новому настоятелю чересчур тесной и была объединена с двумя соседними. Во-вторых, от прежнего аскетизма не осталось и следа: вместо простенькой мебели – дорогущий гарнитур из явно не местных пород, вместо скромных иконок – здоровенные доски в золотых окладах с камнями, голые когда-то стены завешаны гобеленами и раритетным оружием на крюках художественной ковки. Да и сам настоятель теперь был далек от образа сухого, отринувшего все излишества старца.
– Ну, здорово, пропащая душа, – не вставая из кресла, пробасил громадный мужик, килограммов под сто тридцать, с мясистой румяной мордой, и погладил бороду, сверкнув нехеровых размеров перстнем.
От прежнего Фомы, что когда-то увивался за смазливой Варей, остались разве что глаза – все такие же синие и наглые, только смотрят теперь куда увереннее.
– И тебе не хворать, – ответил я взаимной любезностью.
– Как сам?
– Жив. Давай сразу к делу. Зачем видеть хотел?
– Хе-хе, – Фома криво усмехнулся и поправил массивный крест на груди. – Вот что мне в тебе нравится, Кол, так это подход. Ну, к делу так к делу. Присаживайся, – он указал на стул справа от себя и разложил передо мной лист бумаги с карандашным портретом. – Знаешь его?
С помятого листа смотрел мужик средних лет, славянской наружности, коротко стрижен, широкие скулы, волевой подбородок, уши прижаты, глаза чуть прищурены, слева над верхней губой шрам.
– Впервые вижу.
– Тогда возьми и запомни как следует. Это Алексей Ткачев. Наемник. Среди своих известен как Леха Ткач. Русский, тридцать один год, метр восемьдесят семь.
– Он – цель?
– Нет. Не совсем.
– Что значит «не совсем»? Мне убить его наполовину?
– Экий ты кровожадный. Сразу убивать не нужно. Наоборот, твоя задача – сделать так, чтобы он прибыл в означенное место целым и невредимым.
– Еще раз, пожалуйста. Я не ослышался?
– Не ослышался. Присмотришь за этим гавриком, всего и делов-то.
От столь противоестественного предложения меня даже пробило на нервный смешок.
– Стоп-стоп. Фома, мы уже давно знакомы, и ты не хуже меня знаешь, что охрана – не мой профиль. Да и что за нужда? Пошли своих ребят. Уверен, они прекрасно справятся.
Фома вздохнул и задумчиво погладил окладистую бороду.
– Я бы так и сделал, но – видишь ли, в чем закавыка – Ткач не должен знать о прикрытии. Он будет со своими людьми. Это пять человек, пользующихся особым доверием – костяк его отряда. Желательно, чтобы они тоже не испустили дух раньше времени.
– А остальные?
– Что остальные?
– Ты сказал – «костяк». Впервые слышу, чтобы капитан добровольно разделял отряд. Разбегутся же, как тараканы, и месяца не пройдет. Если этот Ткач надеется вернуть людей под свое крыло, он либо невъебенно авторитетен, но тогда я бы о нем слышал, либо невъебенно туп, что более походит на правду. Из своего опыта, глядя со стороны, могу заключить только одно: охрана тупых клиентов – дело гиблое.
– Э, нет, – усмехнулся настоятель. – Он совсем не туп. И отрядом жертвует осознанно. Стало быть, цель того стоит.
– Что за цель?
– А вот это и предстоит выяснить, – Фома хитро ощерился, сверкая глазами, как прожженная шлюха. – Ну, заинтересовал?
– Не особо.
– Ах да, прости. Ты ждешь, когда я перейду к цифрам. Сорок золотых.
– Каковы условия оплаты?
– Да самые что ни на есть простые: скрытно сопровождаешь Ткача с его людьми до места, выясняешь цель рейда, как только она обнаружена – всех кладешь, если цель подъемная – тащишь сюда, если неподъемная – запоминаешь место и дуешь назад, мы высылаем парней, и, если слова твои подтверждаются, получаешь расчет.
– Не пойдет. Слишком много «если». Мне совсем не улыбается тратить уйму времени и рисковать башкой, полагаясь на чужое везение. Так что, извини, я пас.
Фома протяжно вздохнул и покачал головой с такой выразительностью, будто весь мир только что перевернулся на его глазах, устои рухнули, святыни попраны, вера в человечество утрачена.
– Кол, Кол… Не хотелось мне этого вспоминать. Мы ведь старые друзья, но…
Снова-здорово. Каждый раз, когда дело принимало не устраивающий Фому оборот, он вытаскивал на свет божий эту историю. Случилась она почти два года назад. Мы с Никанором – одним из немногих вменяемых братьев – душевно отдыхали в навашинском кабаке. Даже не вспомню уже, что за повод был. Вроде рабов удачно спихнули. Разумеется, приняли на грудь как следует. И в процессе отдыха повздорили с какими-то уродами из Навмаша. Повздорили крепко, так что дело закончилось стрельбой и спешным отбытием восвояси. Хорошо – машина близко стояла. Прыгнули – и по газам. Со всем этим переполохом даже не заметил, что у товарища в пузе дыра. Да он и сам здорово удивился. Полпути удивлялся, пока дух не испустил. А потом оказалось, что пуля у Никанора в брюхе не чья-нибудь, а моя. Как назло таскал тогда «Гюрзу» с «СП–10». Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
– Фома, не начинай. За тот случай я уже сполна рассчитался.
– А я так не думаю. Но буду думать, если согласишься. Ну? Последний разок, и лично гарантирую тебе полное отпущение грехов. Что скажешь?
– Черт с тобой. Куда идти нужно?
– Да тут недалеко. В Москву.
Глава 9
Москва. Что я знал о ней? Бывшая столица бывшей страны, гигантский мертвый город, до отвала накормленный мегатоннами немирного атома. Бетонное кладбище пятнадцати миллионов. Так о ней говорили. Всегда с чужих слов. Я не встречал никого, кто видел бы Москву своими глазами. Не встречал даже тех, кто врал бы об этом. Шесть букв, произносимые вполголоса, словно на похоронах. Даже руины Нижнего Новгорода под боком не вызывали такого благоговейного ужаса. О Нижнем я слышал множество баек – жутковатых, мрачных. В детстве мы пересказывали их друг другу, смакуя леденящие подробности, но заканчивалось все обычно ржачкой и взаимными подъебками. О Москве же разговоры были крайне редки и коротки, будто само упоминание о ней сулило беду.
Скупые сведения о Белокаменной сходились в двух основных моментах – там нет жизни и есть высокий радиационный фон. Посему первое, что я потребовал у Фомы, – увеличение гонорара и выдача аванса. Сошлись на пятидесяти трех золотых, из которых десять были выданы на месте. Второе – защита от радиации. На что получил странного вида противогаз, счетчик Гейгера и ценный совет – не оставлять открытых участков тела. Ну, и третье – хороший глушенный ствол, для уверенного прицельного огня на двести метров, в дополнение к моему «калашу». Тут Фома долго жмотился, но, в конце концов, оторвал от сердца «Винторез» с шестью двадцатизарядными магазинами, вычтя из моего аванса три золотых, с обещанием вернуть по факту сдачи инвентаря.
Теперь нужно было подумать об «открытых участках». С этим у меня дела обстояли неважно – кисти голые, хренов противогаз-маска с фиксирующими ремнями закрывал только лицо, ворот куртки даже в поднятом положении не защищал шею.
Идя в сторону оружейной за обещанным «Винторезом», я как раз обдумывал варианты защиты своей неказенной шкуры от радиации, как вдруг обратил внимание на проходящего мимо брата в длинном плаще со стоячим воротником. Немного побазарив, выяснил, что шьет такие местный мастер – Андрей, и, узнав адресочек, направился к нему.
Дверь оказалась незапертой. Я тактично постучал и, не дождавшись реакции, прошел внутрь. Из комнаты за предбанником доносился стук швейной машинки.
– День добрый, хозяин, – открыл я дверь в комнату.
– Здорово, – отозвался тот, не оборачиваясь.
В избе стоял сильный характерный запах обработанной кожи. На скамьях и прямо на полу лежали шкуры: покроенные и целиковые. На полках стояли катушки ниток и тесьмы, коробки с фурнитурой, лекала. Настоящая пошивочная мастерская.
– Мне бы плащик. Поможешь?
Андрей – упитанный бородач преклонных уже лет – оторвался от работы и смерил меня взглядом.
– Если сегодня мерки снимем, через недельку будет в лучшем виде.
– Не до мерок. Мне сейчас нужно. Готовые есть? – достал я из кармана золотой.
– Хе, – Андрей хитро прищурился и потер загривок. – У меня тут что, по-твоему, магазин? Или склад при фабрике? Я по меркам шью. Все под заказ.
– За срочность, – к перекатывающемуся по костяшкам пальцев золотому добавился второй.
– Пойдем, – оживился Андрей и, махнув «за мной», отправился в соседнюю комнату. – Ну вот, – указал он на темный, в черно-бурых разводах плащ, облачающий деревянного истукана. – Вроде твой размер. Послезавтра обещался сдать, но раз такое дело…
– Интересная расцветка.
– Да тут… – замялся мастер, – с пропорцией маху дали. Но часов за восемь можно подкрасить. Совсем черная, конечно, не станет, но будет однотоннее.
– Не нужно, мне так нравится, – я пощупал кожу. – Свинина?
– Нет, – ощерился Андрей, подкручивая ус, – не свинина.
Через два часа, ушедших на небольшую доработку обновки – пришивание капюшона, дополнительной фурнитуры для плотной фиксации стоячего воротника, и петель, препятствующих задиранию рукавов, – я получил свою «защиту», весьма сомнительную в плане борьбы с радиацией, но психологически успокаивающую. Все-таки два слоя кожи – лучше, чем один. Да и в свете надвигающихся холодов с дождями – как-никак сентябрь на дворе – плащик будет нелишним. Сидит отлично, даже поверх разгрузки. Кожа мягкая, эластичная, движениям не мешает и щупать приятно. Андрей, разговорившись, поведал, что на плащ ушло четыре бабы, от шестнадцати до двадцати лет. Ну, за такое денег не жалко. Померил на противогаз – воротник и капюшон в затянутом положении закрывают голову с шеей полностью. Перчатки я получил бесплатно, в качестве пустяшного дополнения.
Из-за разросшегося скарба пришлось купить еще и новый вещмешок, более вместительный. Тут, правда, материальчик был попроще, обычный брезент, но сшит качественно, на совесть.
В общем, так непринужденно я оставил у Святых значительную часть только что полученного аванса.
По информации Фомы, группа Ткача должна была выдвинуться на следующий день из Чаадаево – поселок в восьми километрах от Мурома – и вместе с торговым обозом отправиться во Владимир. Не так уж и много времени, чтобы сесть на хвост. Фома мое мнение разделял, а вот Бойня – нет.
– Какого хрена?! – возмутился Николай Евгеньевич. – Никуда я не поеду, кроме Арзамаса! И так проторчал тут полдня! Это мне затемно, что ли, возвращаться?!
– Тут переночуешь.
– Нет-нет-нет, – замотал он башкой, – сам впрягся, сам и пиздуй. И так бензина сжег немерено. Кто мне компенсирует?
– Уж точно не я. Может, у Фомы спросим?
Николай Евгеньевич как-то сразу стушевался и, бубня под нос проклятия, потопал к «ласточке».
Удивляюсь, насколько сильно портятся люди, как только гнет проблем ослабевает. Прижало – шелковые, отпустило – говно говном. Выходит, я своим существованием делаю людей лучше. Хм. Вполне достойная роль индивида в социуме. Человек – он ведь сродни клинку. Чем сильнее по нему лупили, тем крепче вышел. А бросили без дела валяться – ржавчиной покрылся. Вот тот же Бойня – старик уже, но держится бодрячком, хоть и за воротник закладывает частенько. А оставь его в покое, дай на старости лет отдохнуть – так ведь за год-другой ожиреет, одряхлеет и сдохнет. Скотина ленивая. Я ему жизнь спасаю, а он…
– Осторожно! Не поцарапай, – сострил Бойня, помогая затолкать в кузов старую деревянную лодку.
– Весло закрепи, болтается.
– Потеряем – прикладом догребешь. Я в твои годы Оку туда-обратно безо всяких лодок переплывал, да еще и с узлом в зубах.
– Хорош заливать. Небось сроду из Арзамаса ни ногой.
– Ошибаешься. Я – чтоб ты знал – до того, как в эту сральню перебраться, на том берегу жил, в деревеньке, двадцать километров от Мурома. Все детство в Оке бултыхался, с весны до самого октября. Тогда-то она почище была, а сейчас, говорят, загадили – руки ополоснуть боязно.
– Молодец. Лезь в кабину.
– А ты плавать-то умеешь? – невзначай поинтересовался Бойня, ковыряясь с барахлящим зажиганием. – Слышь, чего говорю?
– Заводи уже, время идет.
– Умеешь? Я не понял.
– Поехали.
– Нет, ты ответь.
Старый козел. Вот бывают же такие – ткнутся языком в больное место, и мусолят, и мусолят. Не умею я плавать. Не у-ме-ю. Пробовал однажды, на прудах за железкой – еле откачали. С тех пор боюсь глубокой воды. Ничего не могу с этим поделать. Как только чувствую под собой глубину, прямо судорога бьет и дыхание перехватывает. Легкие тут же вспоминают, каков это – воды нахлебаться. Ой бля… Тут как-то раз опытом делились с коллегой – нормальный вроде мужик, никогда о нем плохого не думал, – и начал он про методы свои рассказывать, дескать, до чего же эффективно утопление. Кладешь, говорит, терпилу на спину, фиксируешь голову, тряпку ему поверх морды, и не спеша водичкой поливаешь, так, чтобы струя не прерывалась хотя бы минуту. Рассказывает, сука, медленно так, обстоятельно и ухмыляется. Тварь. Я проткнул ему оба легких и вскрыл трахею. Как-то само собой вышло. Ни при каких обстоятельствах не стану топить человека, кем бы он ни был. Загнать иглу под ноготь, раздавить пальцы, разбить сустав, обработать паяльной лампой, пощекотать ливер – всегда пожалуйста. Но топить – нет. Понимаю, что эта причуда мне когда-нибудь аукнется, а перебороть не могу.
– За-во-ди, – ладонь зачесалась, вожделея ребристую рукоять ножа.
Но у Николая Евгеньевича хватило ума не продолжать бестактно начатую тему. Он очень своевременно разобрался с зажиганием, и «ласточка», надрывно прокашлявшись, покатила к открывающимся воротам.
Спустя час с копейками самодвижущийся металлолом проскрежетал тормозами и остановился на песчаном берегу.
Бойня помог выгрузить мое утлое плавсредство.
– Ну, – протянул он руку, – ни пуха. Аккуратнее там.
– К черту.
Через минуту я остался в компании кружащих высоко над головой чаек и квакающих в заболоченных протоках жаб.
«Аккуратнее там». Эх, там бы еще оказаться, можно будет спокойно вздохнуть. Ширина Оки в том месте, где мне предстояло начать форсирование, была примерно полкилометра, но, учитывая течение, предстояло проплыть метров семьсот. Семь ебаных сотен метров холодной черной дряни, которая только и ждет, чтобы затащить тебя в свое безвоздушное чрево, заполнить собой твои нос, рот, горло, легкие…
В такие минуты невольно становишься верующим. Вот и я, неумело перекрестившись, спустил лодку на воду, залез в нее и со словами молитвы за спасение души – дурное влияние Святых – отчалил.
Если б не эта чертова боязнь глубины, Ока, наверное, показалась бы мне красивой – широкая, темная, омывающая живописно изрезанные протоками берега и песчаные отмели. Она брала начало под Орлом и, петляя наподобие кишки, тянулась на север, где упиралась дефекационным – если уж продолжать аналогию – отверстием в руины Нижнего Новгорода.
Вот такое путешествие я точно не хотел бы совершить. Потому вцепился в весло и принялся усердно грести.
Сколько я греб, сказать трудно. По ощущениям так не меньше часа, но на самом деле, наверное, минут пятнадцать, а то и меньше. За это время мимо меня успела проплыть какая-то хрень, издали напоминающая утопленника, а ближе к середине реки едва разминулся с полусгнившей козой. Вначале тоже подумал, что человек – шкура от туши отслоилась, оголив почерневшее мясо, и тянулась позади, как лохмотья одежды, – но рогатая башка опровергла мои догадки. Хотя, справедливости ради, нынче и рога – не самое веское доказательство. Встречал я экземпляры хомо сапиенс гораздо менее походящие на человека, чем та коза.
В конце концов проклятая Ока осталась позади. Я вытащил лодку на берег и заныкал в кустах – вдруг пригодится.
От места высадки до Чаадаево, по моим расчетам, было километров пять. Маршрут пролегал через лес, минуя расположенную поблизости деревушку. Не то чтобы я опасался встреч с местными, но, как говорится, береженого бог бережет. Это в городах народ ко всему привычный, а деревенские с чужаками держат ухо востро. Оно и понятно. Кому взбредет в башку шастать одному по лесам? Уж точно не доброму человеку. Деревенский мужик простоват, но не глуп. И чрезвычайно хозяйственен. Поглядит с хитрым прищуром вслед одинокому путнику, подумает, оценит, сходит домой за ружьишком, пару соседей кликнет… Человек-то, может, и недобрый, но вот добра на нем изрядно. Зачем же упускать? А мне шум ни к чему. Да и без шума нехорошо получится, если одновременно с моим приходом в Чаадаево прилетит весть о свежих трупах, обнаруженных неподалеку. Так что лучше уж лесом.
Тем более что лес в эту пору чудесен. А муромский… О-о, муромский лес – моя слабость. Вот, казалось бы, вырос я, можно сказать, в степи, только ее одну долгие годы и видел, но любви к малой родине не питаю. Одно слово – пустошь. А здесь – буйство растительности. Особенно люблю местные сосны – громадные, прямые, будто мачты, с золотисто-желтой корой. А молодняк, что по опушкам насеялся, совсем как елки, только хвоя раза в четыре длиннее. Стоят такие сугробы зеленые с шишками – красота.
Солнечным осенним днем в лесу благодать. Прохладно, свежо. Комары уже сдохли, мухи спят. Под ногами мох. Идешь по нему – будто по перине ступаешь. А воздух какой. М-м-м… Сосновый аромат ноздри ласкает. Ни пылищи тебе, ни ветра пронизывающего. Эх. Если б не работа, вот честное слово, перебрался бы сюда. А что? Пять-шесть местных к строительству привлечь на добровольно-принудительной основе, они топорами да фуганками махать любят, инструментом обеспечу. Одна беда – сторожить их нужно неусыпно. Тут не Арзамас. Придется нанимать за свои кровные. Ну ладно. Построят мне избу с печкой. Небольшую, лишь бы переночевать было где. Черт. Для печки кирпичи нужны. В Муроме купить можно. А подвал? Без подвала нельзя. И желательно забетонированный. Только вот как в лес кирпичей с цементом натаскать? Не на своем же горбу? Выходит, дорога рядом быть должна. А где дорога, там люди. Будут шастать туда-сюда, уединение нарушать. Глядишь, и подпалят еще. Мутантов-то на этой стороне не жалуют. Ну и нахуя, спрашивается, мне такое счастье?..
С этими горестными мыслями я и подошел к промежуточному пункту назначения.
Чаадаево – большое село, домов на триста, в отличие, к примеру, от огороженных стеной Ковардиц, вело куда более открытый образ жизни. Никаких тебе фортификаций, все цивильно и, я бы даже сказал, уютно, если б не местные жители. Как говаривал персонаж одной книжки – английский король, если память мне не изменяет: «Главная проблема Шотландии в том, что в ней слишком много шотландцев». Вот и здесь так же.
Жили чаадаевцы за счет скотины. На восемьсот человек держали общее стадо в тысячу молочных коров. Кроме того, в селе имелись маслобойня и сыроварня, выдающие продукцию во вполне себе промышленных масштабах, а также распространяющие по округе весьма специфический аромат. Даже не знаю, что хуже – помойно-отхожая вонь арзамасских закоулков или это.
Время уже близилось к вечеру, и я отправился на постоялый двор. Вообще, как только я перестал в своей работе ограничиваться Арзамасом и близлежащими территориями, у моих глаз выявился один, но большой изъян – оказывается, они имеют нехорошую особенность будить низменные ксенофобские инстинкты среди лацевского населения. Днем все нормально, а вот в сумерках… И чего я только не пробовал! Даже очки себе с затемнением купил. Но выяснилось, что на человека, расхаживающего вечером в темных очках, лацы реагируют с ничуть не меньшим подозрением. Пришлось отказаться, взяв за привычку поглубже укрывать голову капюшоном.
– Комнаты есть на ночь? – спросил я, разглядывая барабанящие по стойке толстые пальцы хозяина постоялого двора.
– Серебряный, – ответил хриплый бас, и мне под капюшон заползло сизое облачко табачного дыма. – Или шесть «пятерок».
– Недешево.
– У меня только двухместные. Найдется желающий на вторую койку – снижу до четырех пятерок.
– Не нужно, плачу восемь, и комната моя целиком, – я вынул из разгрузки рожок.
– Э, нет, – погрозил палец. – Из примкнутого.
– Хм. Наебывают часто?
– Да, знаете ли, бывает. То порох сырой, то капсюли гнилые.
– Лады. Из примкнутого так из примкнутого.
Я рассчитался и забрал ключ.
– Направо. Четвертая дверь. Сортир под боком.
– А первые три заняты?
– Завтра освободятся. Надо?
– Нет, просто близость к уборной смущает.
– Сортир чистый, – пробасил хозяин мне вслед слегка обиженно.
Комната – квадрат три на три – имела минимальный набор мебели: два топчана с соломенными матрасами и подушками, покрытыми самотканым бельем и байковыми одеялами; две тумбочки, два табурета, небольшой стол и рукомойник. Типичная для подобных заведений обстановка. Полноценная гостиница здесь бы не окупилась. Поток народу в селах маловат, а на постой в свои дома люди пускают чужаков крайне неохотно. Так что постоялый двор – единственное приемлемое решение. Чаще всего он представляет собой пристройку к избе, а то и к сараю, на три-четыре комнатушки. Чтобы переночевать и привести себя в порядок – места вполне достаточно. Кроме того, чем меньше комната, тем меньше затрат на отопление. Внешние стены обычно не слишком толстые, а уж внутренние и подавно.
Первое, что я сделал, заперев дверь, – достал из вещмешка кружку и, усевшись на топчан, поставил ее между стеной соседней комнаты и своим ухом. Так просидел около двух часов. Соседи мне попались немногословные. Побрюзжали о недосушенном табаке, что продал местный бакалейщик, обсудили достоинства некой Нюрки из пивной, и только под ночь разговор завернул в интересующее меня русло.
– Завтра в дорогу, – вздохнул первый. – Как думаешь, выгорит?
– Самим бы не выгореть, – ответил второй.
– Да ладно, Ткач – мужик надежный, по-глупому рисковать не станет.
– Хорошо, если так.
– Я вот все думаю, – продолжил первый мечтательно, – как там оно? Интересно, высотки уцелели? А башня Останкинская? Я на фотографиях видел – ух, красотища. Это ж надо такое построить. Даже в голове не укладывается.
– Нет там ничего, – отрезал второй. – Пустыня. Кратеры от взрывов, а между ними горы кирпично-бетонного лома и машины, в комки фонящего железа сплавившиеся. Если осталось что – только на окраинах. Я слышал, пекло такое было – аж река выкипела.
– Москва-река?!
– Ну.
– Брехня. Она ж не вся в городе, хрен знает откуда течет. Это надо было по всему руслу бомбить, чтоб выкипела. Брехня, к гадалке не ходи.
– Почем купил, потом и продаю.
– Кто наплел?
– Славик Хазар.
– Нашел, кому верить. Он дальше Владимира сроду не был.
– Говорит, кореш сам лично по дну прохаживался и монетки собирал.
– Ну да. Кореш известного брехуна – это, конечно, авторитет. Ты сам-то головой подумай. Какие, на хер, монетки? Там, наверное, ила и грязи такой слой, что катер не найдешь. Монетки, бля…
– Че ты разошелся? Может, и спизданул малость. Но река выкипеть вполне могла, я считаю. Одна ракета, и русло на хуй. Потекла речка в обход города, а что в черте осталось – облаками ушло. Ты вот под Тамбовом не бывал? А я бывал. И не понаслышке знаю, во что железнодорожные вагоны после термоядерного жара превращаются. Да что там вагоны? Рельсы каленые как масло тают. Помню, еще оплавок со шпалы подковырнул – кругляшок такой, как речная галька, только не камешек, а сталь – и в карман положил, на память. Хорошо – умные люди заметили вовремя, вразумили дурака. Вроде обошлось.
– Что обошлось?
– Все обошлось – зубы не выпали, башка не облысела, хрен работает, кожа язвами не покрылась, собственными кишками не испражнялся. Фонят они очень, Сережа, железяки эти. Нет, конечно, и от земли потрескивает, и от кирпича, но мало. А вот металл лучше стороной обходить, да-а-альней стороной. Чего взгрустнул-то? Небось на каруселях думал покататься? – второй собеседник весело хохотнул. – Эх, молодежь.
– Да, дела… – протянул первый. – А живность там водится какая-нибудь?
– Кто ж его знает? Вообще, я слышал, что в сильно зараженных местах жизни нет. Но…
Диалог прервался, за стеной послышалась возня.
– Что это? – спросил первый с придыханием.
– А сам-то как думаешь?
– Челюсть. Собачья?
– Почти угадал. Крысиная.
– Да ладно!
– Я и сам бы не поверил, если б собственными руками не отрезал ее от свежего трупа.
– Под Тамбовом?
– На самой окраине. До первой воронки меньше километра оставалось. Вначале тоже подумал – собака, а пригляделся – нет. Туша-то сильно поеденная валялась, черепушка раздавлена, но лапы крысиные с собачьими разве что слепой спутает.
– Это сколько ж в той животине было? Килограмм пятнадцать-двадцать?
– Вроде того. При этом ей и кушать нужно немало. Значит, есть на чем вес такой нагуливать.
– Да ее саму кто-то схарчил.
– То-то и оно, – второй ненадолго умолк и снова заговорил, понизив громкость: – Знаешь, никому раньше не рассказывал, но там, в Тамбове, я видел еще кое-что.
Снова воцарилась тишина. Я, припав ухом к кружке, живо представил, как в предвкушении очередной тайны у первого собеседника расслабляются мышцы лица и челюсть медленно оседает на грудь.
– Так вот, – продолжил второй, – когда мы проходили мимо железки, среди искореженных товарных вагонов дважды мелькала тень. По очертаниям – человеческая. А фон там – мама, не горюй. Вблизи, конечно, не замеряли, но если показания счетчика с расстоянием соотнести да результат прикинуть, выходит, что радов триста-четыреста словить проще, чем найти шлюху в борделе. Такая доза – это лучевая, и похороны через месяц-другой. А если задержаться в том металлоломе подольше, можно и за тысячу поймать. Это уж лучше сразу пулю в жбан. Иначе – рвота, жар страшный с бредом, кровавый понос и мучительная смерть в течение двух недель.
– Ну? – вопрошающе произнес первый после нескольких секунд бесплодного ожидания.
– Что «ну»?
– Дальше-то чего было?
– А ничего. Мимо пошли. Ты, Сережа, все-таки туговат на голову, только из снайперки своей шмалять и умеешь. Я ему про человека в очаге радиации, а он: «Чего дальше?» – передразнил второй. – Сам факт тебя не удивляет?
– Так ты же не знаешь, может, человек этот и загнулся потом, от кровавого поноса, – возразил первый. – Не все такие прошареные насчет радиации.
– Н-да… – цокнул языком второй. – Ни о чем с вами, молодыми, серьезно потолковать нельзя. Ладно, пойду, справлюсь, как там наша банька. Попариться охота перед дорожкой. Даст бог – не в последний раз.
– Бля, Гейгер, типун тебе на язык.
Читать бесплатно другие книги:
