Песни мертвых соловьев Мичурин Артем
Разговор закончился, скрипнули половицы, хлопнула дверь.
Я размял затекшую шею и глянул в забранное решеткой оконце под потолком – небо совсем уже потемнело. Что ж, надо и мне ополоснуться, пожрать да на боковую. День предстоял нелегкий.
Глава 10
Наемники. Трудно найти другой контингент, мнение о котором было бы столь же неоднозначным. Их услугами пользуются все – от сельчан, нуждающихся в защите, до городских властей, чьи намерения варьируются в очень широком диапазоне. Для одних наемники – последняя надежда ввиду нехватки собственных силенок; для других – удобный, хоть и недешевый, инструмент в улаживании щекотливых дел; есть и те, кто пытается использовать их в качестве пушечного мяса, ставя под главный удар. Сопливое пацанье мечтает о вступлении в наемнический отряд, грезя приключениями и шальным баблом. Матери, едва завидев компанию упакованных в «комки» и увешанных стволами мужиков, за уши тащат сыновей со двора, а дочурок прячут в погребах и на сушилах. Вольные стрелки, дикие гуси, солдаты удачи, псы войны – они появляются везде, где пахнет кровью и золотом. Сегодня избавляют деревню от посягательств банды, завтра участвуют в карательном рейде, послезавтра свергают одного царька, чтобы помочь вскарабкаться на трон другому. Большинству из них глубоко плевать на принципы и мораль, их интересуют только деньги. В этом мы похожи. Будь я поуживчивее – кто знает, – возможно, мерил бы многострадальную землю-матушку кровавой поступью в составе разношерстной кодлы сорвиголов. Вместе легче. У каждого своя роль, своя область ответственности: снайпер, пулеметчик, гранатометчик, сапер, медик, техник, повар, наконец. В полностью укомплектованном отряде можно позволить себе роскошь быть узким специалистом. Боец, грамотно управляющийся с РПГ-7, к примеру, имеет долю раза в три-четыре больше причитающейся рядовому стрелку. Оно и неудивительно, принимая во внимание стоимость выстрелов и возникающие по той же причине сложности с обучением. Мало кому хочется держать в руках собственный ливер как результат «дружественного огня».
Чем крупнее отряд, тем выше его шансы на процветание. При наличии опытного капитана, разумеется. Сей индивид должен обладать не только светлым умом для тактических выкладок и хорошо подвешенным языком для ведения переговоров, но и крепкой рукой, способной своевременно взять за яйца тех, кто решил поставить его авторитет под сомнение. Не каждому по зубам держать в узде толпу отъявленных ублюдков, заставляя их делать то, чего они зачастую делать совсем не желают. Поэтому численность наемнического отряда редко переваливает за двадцать голов. Самые крупные, с которыми мне доводилось иметь дело, насчитывали шесть-семь десятков. Таких отрядов я знаю всего два, и их капитаны – чистые звери, не гнушающиеся фаршировать подопечных свинцом за малейшее неподчинение. На первый взгляд крутовато, но тот, кто поварился в этом котле, подтвердит, что только так и можно командовать. Ведь даже среди двенадцати приближенных Иисуса нашелся Иуда, а апостолы, как говорят, были куда честнее наймитской братии.
Если верить Фоме, Ткач, до организации похода в Москву, рулил отрядом, чья численность колебалась в пределах тридцати-сорока головорезов. Те пятеро, что остались, были десятниками и спецами: Гейгер – техник, ответственный за радиохимическую безопасность, уже в возрасте, полтинник разменял – для наемника неплохо, верный знак качества; Серега Весло – снайпер, мужская особь субтильного телосложения лет двадцати пяти, больше о нем ничего не было известно, но судя по количеству зарубок на прикладе «СВД», дело свое он знал крепко; Ряба – гранатометчик и по совместительству сапер, неприметный мужичок средних лет с характерным для своей специальности узором черных точек, обрамляющих рваный шрам на шее и правой щеке; Валера Балаган – пулеметчик, плечистый детина, на вид лет двадцать пять – двадцать семь, лицо доброе, но не даун, что странно, гордый обладатель «ПКМ» и титановой каски, которую носит не снимая. Вот и все, что я знал об этих четверых. Но пятый участник группы, о котором Фома упомянул лишь вскользь, без имени, был мне знаком. И, честно говоря, меня сей факт здорово расстраивал. Сиплый – медик. Мы познакомились четыре года назад, когда он штопал мясо еще в другом отряде. Странный малый. Перепробовал, наверное, весь ассортимент наркоты, до которого смог дотянуться. А дотянуться он умел. При этом не сторчался и был вполне адекватен. Называл себя «нейропилотом», «естествоиспытателем головного мозга». Собеседника интереснее я не встречал. Чертовски умный мужик. По слухам, заведовал отделением хирургии в клинике Костромы, но за свои эксперименты получил коленом под зад. Горевал Сиплый недолго и легко нашел себе работу, примкнув к наемникам. На вопросы о возрасте отвечал, что умирать в ближайшее время не планирует и остальным не советует. С виду – тридцатник или даже меньше. Наблюдал Сиплого в деле и могу сказать, что под его нож лечь, в случае чего, не побоялся бы. Хирург он, что называется, от бога. А вот стрелок херовый. Из арсенала предпочитал «Витязь» за его слабую отдачу и возможность дать длинную очередь с неплохим шансом на «авось попаду». В атаку никогда не рвался. Даже не представляю, что могло заставить Сиплого принять участие в афере с походом к черту на рога. Жаль, что так вышло. Очень жаль.
С утра из разговоров за стенкой я узнал, что обоз, с которым Ткач планировал двинуть к Владимиру, уходит в восемь.
Обычно торговый обоз – это десять-пятнадцать подвод, запряженных далеко не скакунами. Движется такая процессия со скоростью чуть шустрее прогулочного шага. При желании можно и пешочком увязаться, но топать пятьдесят километров без передышки до первого привала я желания не испытывал, поэтому оставшиеся полтора часа посвятил приобретению индивидуального транспортного средства.
– Эй, хозяин, – я постучал в ворота крепкого, явно зажиточного дома, со двора которого за забором слышалось лошадиное фырканье. – Открывай, дело есть.
– Не шуми, – по деревянным ступеням застучали подошвы, в створке ворот открылось смотровое окошко. – Кто таков? Что за дело?
На меня глядел хмурый мужик с мясистым носом, красным от покрывающей его сети сосудов, хитрыми глазенками и торчащей вперед, будто путеочиститель локомотива, бородой.
– Покупатель, – представился я. – Лошадь у тебя купить хочу. Продашь?
– С какой такой радости? У меня скотина не лишняя.
Я достал два золотых и сверкнул ими у рачительного хозяина перед рылом.
– Эк… – крякнул тот. – Проходи.
Блеск золота – страшная сила. В большинстве случаев он с легкостью заменяет любые слова, документы и ключи. Искрящийся отлив желтого кругляшка действует почти магически. Этот катализатор алчности увеличивает оную до таких размеров, что распираемая ею особь забывает обо всем на свете. Долг, честь, совесть, даже самосохранение – меркнут перед блеском презренного металла.
На дворе, подняв морды от кормушек, стояли три животины: два черных владимирских тяжеловоза и один обычный, в смысле – похожий на земную лошадь, а не на адского жеребца прямо из-под Сатаны.
– Славный мальчик, – угадал хозяин моего фаворита. – Двугодок, но объезжен как следует. Проблем не создаст.
– Как звать?
– Восток.
Хорош. Гнедой, с рыжеватым отливом. Отлично сложен – сухие, четко очерченные суставы; широкий лоб; крепкая длинная шея; мощная грудь; ровная прямая спина; здоровые зубы и копыта; широко расставленные, не обвислые уши, чутко реагирующие на любой звук; чистые глаза.
Я вообще-то не большой любитель лошадей, даже наоборот – как-никак полтонны живого и весьма своенравного веса с зубами и копытами. А инстинкт самосохранения всегда мне подсказывал, что тварей крупнее себя, любимого, следует опасаться. Но Восток мне и впрямь приглянулся.
– Сколько просишь?
– Четыре золотых, – не стал скромничать хозяин.
– Куда тебе столько? – спросил я, продолжив осмотр будущего питомца. – Голодных ртов много, что ли?
– Еще бы. Хозяйство ухода требует, а задарма никто батрачить не вызывался.
– Домашним платишь? – попытался я изобразить недоумение.
– Э-э, – махнул хозяин рукой. – Где они, домашние-то? Жена уж три года как померла, дети в Муром подались. Дом большой, а что с него толку? Один кукую.
– Это хорошо.
– Чего ж тут хорошего?
– Сбрую в цену свою присовокупишь? – кивнул я на уздечку с поводьями, висящими у хозяина за спиной.
– Лады, – он повернулся, чтобы снять их с крюка, и тут же осел, получив клинок под левую лопатку.
По правде говоря, скакун благородных кровей мне был не особо-то и нужен, я вполне мог обойтись старой, едва переставляющей ноги клячей, заплатив монет тридцать серебром, а то и меньше. Но зачем платить, когда можно взять даром?
Смерть хозяина и вид крови Восток перенес без истерик, в отличие от своих тяжеловозных собратьев, – хорошо, есть надежда, что и выстрелов не сильно испугается. Покажет себя молодцом – оставлю. А взбрыкнет – во Владимире сбагрю за полцены, деньги лишними не бывают.
Кроме уздечки с поводьями на стене, в плетеном коробе возле стойл обнаружились отличное седло, подпруга, стремена, краги, путлища, два мешка для кормежки, бурдюк и седельная сумка. Пока навьючивал все это дело на жеребца, сказал в его адрес немало добрых слов. Скотина попалась удивительно спокойная. Наверное, только-только после случки. Мешки я тут же наполнил овсом и запихал в сумку. Незачем безвинное животное голодом морить. Краги пришлись впору, да и с плащом смотрелись на удивление гармонично, словно всю жизнь так ходил, вернее ездил. Повстречай я сам себя, ни за что бы не подумал, будто конь ворованный. Но то я – человек большой души и чистых помыслов, а вот местные, особенно те, что знались с хозяином, вполне могли заподозрить неладное, видя, как Восток идет по главной улице в поводу за незнакомым субъектом, пусть даже и весьма соответствующей наружности. Поэтому, избегая лишнего внимания, я вывел конягу в прогон и задами отбуксировал к выезду из села на Владимирский тракт, остановился в рощице неподалеку и стал ждать.
– Восток, значит? – не имею привычки разговаривать с животными, но когда нечего делать и никто не видит, почему бы и… – Коллекционер. Будем знакомы. Можно просто Кол.
Восток учтиво перевел на меня взгляд и мотнул головой.
– По бывшему хозяину не грустишь, как вижу? Оно и правильно. Я лучше. Ухода на прежнем уровне, конечно, не дождешься, да и горячих кобылок чаще раза в месяц обещать не могу, но одно гарантирую – скучать тебе больше не придется. Все, дружище, забудь про стойло, про загон, про выездки вдоль околицы. Теперь ты – боевой конь.
Восток внимательно глядел на меня своим карим глазом и время от времени фыркал, выражая то ли сомнение, то ли одобрение.
– Знаешь, что такое боевой конь? Да откуда ж тебе знать? Ты книжек не читал. Боевой конь – это продолжение всадника, дружище. Вот, представь только, перед тобою строй пехоты с пиками. Целый частокол трехметровых дрынов, острых, как шило. А промеж них аркебузиры – это мужики такие с нехилыми ружьищами. И надо на полном ходу в этот строй втемяшиться. Так велит всадник – твой хозяин. Он хочет, чтобы ты грудью вломился в пехоту, смел их к чертям, растоптал, забыв про пики, про грохот аркебуз и рвущие шкуру пули. Смог бы? Что глазами хлопаешь? Да не бойся, – я потрепал Востока по морде. – Это давно было, шесть веков назад. И коняги тогдашние – не чета тебе – под тонну весом, два метра в холке, навроде тяжеловозов владимирских, в броне снизу доверху, живые тараны. А еще конные стрельцы водились – эти уже попозже. Не знаю, правда или нет, но читал, будто кони у них были до того натасканы, что проведешь им стволом по ушам, и тут же замирают как вкопанные. Может, и тебя выдрессировать удастся? Как считаешь? Тихо!
По Владимирскому тракту в направлении от Чаадаево потянулась вереница подвод.
Я вскинул «АК» и прильнул к накладке окуляра. Точно, наши голубчики. Расселись тройками на второй и предпоследней телеге. Всего же подвод в обозе я насчитал девять. Еле тащатся. На дорогу уйдет не меньше суток с ночевкой. Конечно, можно было бы обогнать их и встретить уже на въезде во Владимир или Судогду, потягивая пивко в трактире. Но кто знает, что взбредет Ткачу в голову? Соскочат по пути, ищи-свищи потом. Да и в дороге всякое может произойти. Если двигаться на разумном отдалении, хотя бы раз в полчаса убеждаясь в наличии подопечных, то неприятностей удастся избежать. Даже если заметят «хвост» и попробуют сдернуть, в лесу им не скрыться, а уж ночью и подавно. Однако маячить перед глазами тоже не стоит, особенно учитывая присутствие Сиплого в группе. Он славный малый, даже убить его ни разу не хотелось, а это о многом говорит. Но тогда мы с ним были по одну сторону, сейчас – по разные, пусть он об этом пока и не догадывается. А увязавшийся следом охотник за головами, будь он хоть братом родным, кого угодно заставит нервничать и, как следствие, делать глупости, которые никому не нужны.
До этого раза лошади на спину я залазил с год назад. Ездить верхом без привычки – радости мало. Задница болит даже в хорошем седле. А уж коли на штанах есть задние карманы, то их швы превращаются в надфиль для жопы. Краги спасают от натирания икр о лошадиные бока, но не от ударов. Постоянная качка вынуждает напрягать спину, совсем не так, как при ходьбе… В общем, когда через двенадцать часов я сполз с ненавистной конской спины на благословенную землю близ села со звучным именем Тюрмеровка, организм стонал и просил пулю в качестве акта милосердия.
Обоз остановился на ночь в форте. Я – понятное дело – внутрь соваться не стал и, обогнув Тюрмеровку, сделал привал в лесочке, недалеко от северных ворот, из которых обоз должен был продолжить свой путь утром.
Вообще, на Муромской стороне Оки форты встречаются не особо часто. Это вокруг Арзамаса, кроме них, ничего не найти. А здесь непуганые идиоты водятся еще в изрядном количестве. Маленькие деревушки вблизи городов и крупных поселков надеются на помощь соседей. Те, что подальше, рассчитывают на собственную дружину и господа бога. А отдельные сообщества клинических недоумков все еще верят в силу разума и доброго слова. Но это до поры. Стоит недобитым пацифистам пережить один рейдерский набег, как вокруг мирной деревеньки начинают расти стены, рвы и вышки. Резкое сокращение численности идиотов в результате набега приводит к высвобождению готового строительного материала в виде опустевших изб. Народ оперативно кучкуется ближе к центру, а окраинные срубы разбираются для возведения фортификаций. Год-другой упорной работы, и вокруг уцелевших домов появляется стена. Какая-никакая, а видимость безопасности. Потерпевшие из других разоренных деревень зачастую предпочитают не въебывать, как ломовые лошади, возводя собственную стену – бывает, и огораживать-то уже нечего, – а перебираются на новое место. Разумеется, наученные горьким опытом, они пойдут не в «хранимый господом оплот человечности», а в форт. И чем выше будут его стены, чем крепче ворота, чем больше виселиц и крестов со смердящими рейдерскими трупами стоит вдоль дороги, ведущей к нему, тем обильнее поток страждущих. Постепенно место за стеной иссякает. Тогда переселенцы начинают обживать прилегающие территории. Все больше и больше, пока их не наберется столько, что они в состоянии будут оградить себя от внешних посягательств, не уповая на открывшиеся в случае опасности ворота за спиной. Так вырастает второе кольцо. И далее, по накатанной. Некоторые форты могут похвастать и четырьмя линиями укреплений. Фактически это уже небольшие города с населением в пять-шесть тысяч. Расти они перестают только тогда, когда людской ресурс близлежащих деревень оказывается исчерпан. Естественный процесс укрупнения. Новый этап урбанизации, можно сказать.
Тюрмеровке до этих жилых крепостей было, конечно, далеко. В шестнадцати километрах от нее находилась Судогда, оттягивающая на себя основной поток здешних переселенцев. Из-за этого форт не развивался. Стоял, как пень у дороги, давая приют двум сотням своих обитателей и служа, за малую мзду, перевалочным пунктом для нередких на этом направлении торговцев, держащих путь из Мурома во Владимир и обратно.
Я еще раз бросил взгляд на темнеющий за лесочком пенек Тюрмеровки, убрал ополовиненный с отъезда запас провизии обратно в сидор, проверил путлища, снял с морды Востока мешок с овсом, пожелал коняге сладких снов и отправился на боковую.
Вообще-то, отпускать от себя цель – не самый разумный шаг. Внутрь они вошли, а дальше – что им там в башку взбредет? Могут тем же путем выйти спустя час да отправиться на все четыре стороны. Уследить невозможно. Но идти следом за ткачевскими в форт – тоже не решение. Один раз мне уже повезло – не столкнулся нос к носу с Сиплым в Чаадаево. Больше судьбу испытывать не стоит. Попадешься на глаза – осложнишь себе задачу многократно. Придется потом всю дорогу след брать без сна и отдыха, на амфетаминах. А это дерьмо нынче недешево.
Утром мой чуткий сон был прерван истошным петушиным криком. Мерзкие птицы. Ума не приложу, какого хера им голосовые связки не вырезают. Посмотрел на часы – двадцать минут шестого. До выхода чертова уйма времени. Восток еще не проснулся. Всегда завидовал этой способности лошадей – спать стоя. Хотя, строго говоря, это все же не сон, а дрема. Для полного восстановления сил они ложатся, но ненадолго, в основном вот так стоят, свесив голову, и посапывают. А секрет весь в коленном суставе, который чудесным образом запирается, прямо как хороший складной нож, – щелк! – и складень превращается в фикс. Так и тут. Мышцы ног у лошади при этом не напряжены, она держится исключительно на скелете.
Вот, казалось бы, человек – венец творения, но даже в такой ерунде и то уступает скотине. А может, и не венец он вовсе? Взять хотя бы медведя – силен неимоверно, если захочет, сруб по бревну раскатает и не запыхается, быстр, коня накоротке догоняет в легкую, по деревьям лазает аки белка, жрет все подряд, а когда жрать нечего, не обламывается поголодать месяца три, умен, не глупее собаки будет. Что такое человек перед этим зверем? Ничтожество. Слабый, хрупкий, изнеженный. Что смогу я противопоставить дикой звериной мощи, столкнувшись с ней вплотную? Ничего. Разве только…
Мой нож. Он достался мне «в наследство» от Валета. Тот всегда держал его рядом, даже ночью клал у изголовья, вместе с любимым «ПММ». Прямой кинжальный клинок в пятнадцать сантиметров длиной, три – шириной и около полусантиметра толщиной почти на всей протяженности – от хвостовика и до последней своей четверти, где он начинает плавно сужаться, как по толщине, так и по ширине, сходясь к иголочно острому кончику. Прекрасный в своей лаконичности. Заточка двусторонняя, но, честно говоря, толку от нее немного, что естественно при таких габаритах. Да и не задуман он для реза. Кинжал есть кинжал. На потертой, испещренной царапинами стали еще остались кое-где следы матового серого покрытия. Думаю, раньше весь клинок был таким и не бликовал, но время внесло коррективы. Не пощадило оно и латунную гарду, затемнив до зеленовато-коричневого, лишь потертости от ножен все еще сверкали желтизной. Гарда, кстати, очень удобная, с чуть отогнутыми вверх «рогами», не мешает диагональному хвату. А то, помню, в детстве, когда баловался своим свинорезом, у которого крестовина была строго перпендикулярна рукояти, лишился ногтя. Хотел на спор пробить доску, взял по-фехтовальному, тык – и большой палец осиротел. Здесь же он мягко упирается крайней фалангой в «рог». Да и рукоять заточена явно под диагональ, хотя и прямым, и обратным хватом в ладони лежит как влитая. Сделана она из черного пластика, до сих пор не давшего ни единой трещины. Толстая, разборная, крепится к хвостовику втулкой и двумя винтами. Внутрь засунуты стальные грузы для баланса. По мне, так баланс идеальный – на сужении перед гардой, – так что ничего не вынимал и не перетачивал. Жаль, модель не знаю. В книжке такого не встретил. На корне клинка деревце выштамповано и надписи по-нерусски, хер поймешь, а на гарде номер – 18808.
Сколько ублюдков испытало на собственной шкуре сталь этого клинка, омыв его кровью, – трудно подсчитать. Говорят, если вещь долгое время принадлежит человеку, находится с ним в тесном контакте, то ей передается часть души хозяина. А если вещь год за годом забирает жизни, десятки жизней, интересно, передается ли ей частичка тех, в ком она пошуровала? Иногда мне кажется – эта железка в пластике не так проста. О да, она определенно себе на уме. Чтобы убедиться, достаточно положить ладонь на клинок. Я чувствую, как он пульсирует, как дрожит в нетерпении, будто наркоман, давно не получавший дозу. А когда вынимаешь его из мертвого тела, он тих, безмятежен, сыт. Странно. Ведь, если подумать, я никого за всю жизнь не убил голыми руками. Всегда в них что-то было, всегда между мной и тем парнем стояло что-то: свинец, сталь, камень, стекло, дерево, нейлон. Н-да, печально. До чего же измельчал человек, если даже убийство – естественную, первобытную, древнюю как мир функцию – перепоручает вещам? Мы зависим от них куда больше, чем они от нас. Рабы вещей. И из этого рабства нам уже не спастись. Ну, в самом деле, что ж мне теперь, ломать хребты и рвать кадыки, если можно легко сунуть пером в бок или нажать спуск, выбрав жертву. Мы сторчались. Мы не можем без них. Крутой мужик выходит на улицу и, ощупывая карманы, понимает, что забыл волыну, – кошмар. В коленях дрожь, в глазах отчаяние. Кто он теперь? Человек? Нет. Скотина. Беспомощная и жалкая. Он забыл не просто вещь. Он забыл большую часть того человеческого, что имел. И неизвестно еще, кто от кого берет частицу.
Предаваясь сим размышлениям, я успел дважды свериться с часами, развести костерок, воспользовавшись спиртовой зажигалкой, вскипятить чаю в кружке, разогреть банку консервированной фасоли, вскрыть ее «Нром» и сожрать тепленькое аппетитное содержимое чрезвычайно удобной в полевых условиях ложкой-вилкой. Да, хорош философ. Ну, по крайней мере, остывшие за ночь мозги размял – и то дело.
Восток, почуяв дым, тоже проснулся и теперь жадно поглощал овес из своего намордника.
Ночи становились все холоднее. А минувшая так и вовсе неприятно удивила. Опавшие листья лежали мокрыми от растаявшего к утру инея. Несмотря на куртку, плащ и подстилку с пологом, я здорово продрог и решил в качестве профилактики накапать в только что заварившийся чай спирта. Немного, примерно треть. Ох, как же хорошо после такого вот зябкого сна принять на грудь горячительного. Хлебнул – и сразу чувствуешь себя человеком. Еще глоточек – и промозглая сырая ложбина превращается в уютную поляну. Третий – и постепенно начинаешь вникать в смысл бытия. Утро, кстати, тоже выдалось нежарким, как, впрочем, и весь последующий день. Поэтому, выдвинувшись следом за обозом в восемь пятнадцать и миновав к половине двенадцатого Судогду, я пребывал в неизменно отличном настроении, с коим не расстался и спустя еще шесть часов, вплоть до въезда в славный город Владимир.
Глава 11
Владимир. Некогда областной центр. Некогда крупный, некогда промышленный, некогда исторический. Говорят, до войны здесь проживало триста сорок тысяч человек, работала чертова уйма заводов, а люди из других мест приезжали, чтобы поглазеть на роскошные белокаменные соборы, отстроенные хер знает как давно.
Все осталось в прошлом. Нет, Владимир не пал жертвой войны. Каким-то чудом ядерная коса его миновала. Но нашлась беда пострашнее – человеческая тупость. Владимиру страшно не повезло с бугром. Да какой там бугор? Это жидкое говно не потянуло бы даже на смотрящего по выгребной яме. Все, что могла та липовая власть сделать в первые годы бардака, так это не дать себя нагнуть. В буквальном смысле. Потому как в переносном – ее нагибал каждый встречный-поперечный гопник, которому доставало мозга, чтобы набрать кодлу голов в сорок-пятьдесят. И такой башковитой гопоты, судя по результату, отыскалось немало. Окраины, попросту брошенные на растерзание, начали стремительно пустеть, а фактическая граница Владимира – сжиматься, как клочок подсыхающей сыромятной кожи. С годами от большого, безболезненно пережившего войну города остался центральный пятачок с населением тысяч в двадцать-тридцать, окруженный кольцом мертвых кварталов.
Я по долгу службы бываю в разных местах. Помню, когда впервые довелось посетить Сергач, впечатление он на меня произвел – как клубника на свинью. Тоже вроде город, но, бля, до чего же не похож на Арзамас! Прямые улицы, целехонькие многоэтажки, не воняет, народ не шухерится, бабы свободно расхаживают даже вечером, мужики не озираются, не держат руку в кармане. Что за хуйня?! В лабаз заходишь, а там ни решеток, ни самострелов по углам. Вот, думаю, бараны умалишенные. Сам сопляк еще был безмозглый. Но даже тогдашним умишкой спустя всего пару дней дошел, понял, отчего так. И позавидовал. А вернувшись в Арзамас, только укрепился в составленном о Сергаче мнении.
Владимир же воспринимался как нечто привычное и даже кое в чем выгодно оттеняющее мою родную помойку. Издали его обветшалые, год за годом превращающиеся в труху окраины удивительно напоминали трущобы Арзамаса, разве что зелени побольше. Только закопченная махина когда-то белокаменного Успенского собора да часовня рядом выбивались из общей убогости.
Настроение испортилось еще до въезда в город, у моста через Клязьму. Нет, я вовсе не ожидал радушного приема, но все же надеялся, что день закончится спокойно. Девять часов верхом кого угодно настроят на миролюбивый лад. Когда задница превращается в сплошную мозоль, а спина ноет так, что кажется – еще немного, и жилы лопнут, поневоле станешь добропорядочным.
Владимирский мост сам по себе – явление неординарное. Большинство его соплеменников давно почило, разрушенные либо ракетными ударами во время войны, либо позже, в ходе междоусобной грызни, а то и просто – временем, без надлежащего ухода. А этот уцелел. Громадная железобетонная лента, перекинутая между черно-бурыми холмами, над рекой, и поддерживаемая стальными арками, что зиждились на массивных быках, внушала уважение к строителям прошлого. И хотя полотно пошло трещинами, выбоинами, а кое-где вовсе осыпалось, опоры, потеряв в бою со временем куски бетонной плоти, щеголяли торчащими наружу «костями» арматуры, сталь арок покрылась толстым слоем ржавчины, от фонарных столбов остались лишь гнилые пеньки, мост все еще хранил частицу былого величия. Он стоял, как скелет доисторического ящера – огромный, грандиозный на фоне жалких клочков измельчавшей жизни.
Учитывая стратегическое значение моста для Владимира, власти сумели изыскать средства на его охрану. Но средств этих хватило лишь на один берег. Со стороны же Судогды мост был отдан в руки провидения, оказавшиеся не слишком заботливыми. В районе второго пролета зияла глубокая воронка, накрытая сверху досками – результат бездарной попытки подрыва, аналогичная участь постигла и третью опору, но там урон можно было считать и вовсе чисто символическим. Да, в прежние времена умели строить. Это вам не тяп-ляп на один сезон, из подручного дерьма. Владимирское начальство, судя по всему, мыслило в том же русле и особо на эту тему не расстраивалось, предпочитая охранять не столько мост, сколько свое право на взимание сборов за проезд по нему. Но с такой монополией согласны были не все.
Двоих я заметил еще минут пятнадцать назад, когда обоз благополучно миновал первые три пролета. Они засели внизу, рассудив, видимо, что кусок не по зубам. Значит, банда небольшая. Да, скорее всего, и не банда, а так, группка местных решила подзаработать. Бедные оголодавшие люди. В их положение легко войти. И я даже не отказался бы отбашлить им за проезд несколько монет, но беда в том, что старый добрый грабеж теперь мало кто практикует. Времена, когда ворье жило по понятиям, канули в Лету. Сейчас эти предприимчивые особи в большинстве своем предпочитают снимать добычу с трупов. Так куда выгоднее и гораздо безопаснее.
Я остановился в рощице, не доезжая метров двухсот, привязал Востока, надел ему на морду мешок с овсом, чтоб не возмущался, сменил «АК» на «Винторез» и без лишних отлагательств осторожненько почесал на огневую позицию.
Пятиминутное наблюдение за бандитским логовом помогло выявить еще двоих несогласных с политикой муниципальной власти в отношении монополии на отъем материальных ценностей у гостей Владимира. Угольник прицельной сетки лег чуть выше переносицы одного из них, «ВСС» сухо щелкнул, будто сломанная ветка, и голова смутьяна дернулась назад в облачке алой пыли. Симпатично. Многие люди умирают гораздо красивее, чем жили, и все благодаря мне. Иногда удается создать просто фееричные, непередаваемо изумительные этюды. В голове циркулирует большой объем крови, куда больший, чем в других частях тела. Пуля, проходя сквозь череп, рвет огромное количество сосудов и легко разрушает податливый мозг. К примеру, 7Н8 патронов «СП-5», что облюбовали мой магазин, при попадании в лицо обычно полностью сносит затылочную кость. То есть на выходе образуется дыра – сантиметров шесть в диаметре. Каша из мясного фарша, костной муки и взбитых мозгов, обильно залитая кровью, вылетает наружу фонтаном. Особенно здорово это смотрится в закрытых помещениях, желательно с белеными стенами и потолком. Создается эффект художественного беспорядка, буйства жизни в холодном мертвенном окружении, разительный диссонанс, игра контраста. Короче – выглядит заебись. Но в данном случае я рассчитывал не на признание – таланты у нас, по старой русской традиции, при жизни никогда не ценились, – а на то, что, узрев фантасмагорическую сцену гибели товарища, остальные особи быстренько сдристнут, сэкономив мне тем самым патроны. Но не тут-то было. Ублюдки, определив, видимо, по расплескавшимся мозгам направление огня, спрятались за опору и притихли. Руководствуясь первым правилом долголетия, которое гласит: «Не оставляй живого врага за спиной», я сместился еще немного правее и стал ждать. Через минуту мое терпение было вознаграждено показавшейся из-за угла шапкой. А когда восхищенный собственной мудростью паразит уверился в том, что опасность миновала, показалась и физиономия. Пуля угодила в левую скулу, прямо над зубами, и вышла через шею. Он еще корчился в агонии, когда я, вооружившись «АПБ», зашел с противоположной стороны. Третий фигурант по делу о жадных голодранцах доской грохнулся на землю, получив «масленка» в затылок. Четвертый, и последний, вытаращив глазищи, замер в неустойчивом положении, готовясь то ли взлететь, то ли обосраться.
– Не стреляй, – просипел он и, разжав пальцы, уронил потасканный двуствольный обрез. – Я ж тебе ничего не сделал. Какого хера?.. – недобиток медленно повернулся в мою сторону, держа руки слегка приподнятыми.
Мужик лет сорока, невысокий, жилистый, с покрытой рыжей щетиной сухой физиономией, в старой засаленной куртке, перехваченной ремнем, в простых штанах и стоптанных сапогах с коротким голенищем. Взгляд испуганный, но не умоляющий.
– Что молчишь? – осторожно поинтересовался он и совсем не к месту добавил: – Я пойду?
Должно быть, сия простота тронула меня столь глубоко, что удивление отразилось на лице. Невинный агнец это заметил. Сообразив, что вопрос был бестактен и идти сегодня никуда не придется, он решил прибегнуть к последней хитрости.
– Ну, и чего теперь? А? Пристрелишь как собаку? – представитель угнетенного класса подкрепил речь демонстрацией пустых ручонок. – В безоружного стрелять – много храбрости не надо. Может, по-мужски решим это дело? – он медленно, не сводя с меня глаз, нагнулся и достал из-за голенища нож. – А? Что скажешь?
Что тут сказать? Попытка, достойная уважения. Большинство на его месте жевали бы сопли, стоя на коленях, а этот – нет, держится. Голос подрагивает немного, руки трясутся, но слез не видно и штаны сухие. Молодец.
Я снял с плеча «ВСС», прислонил к опоре. Только сунул «АПБ» в кобуру, как наш «честный малый» с криком ринулся в бой. Вот же скотина. А еще на совесть давил.
Выпад оказался достаточно подлым, но недостаточно быстрым. Я успел сделать шаг в сторону, одновременно выхватив из ножен кинжал. Короткое движение рукой, и верхняя половина левого уха, отделившись от драчуна, шмякнулась на землю.
– С-с-сука, – прошипел тот, скорчившись и прикрывая рану ладонью. – Выпотрошу, блядь!
Его правая рука с ножом, при этом почти полностью разогнутая, смотрела в мою сторону – типичная стойка кабацкого бузотера. Давно заметил, что в поножовщине большинство предпочитает разворачиваться правым боком, выставляя вооруженную руку вперед. Они кончиком ножа будто очерчивают вокруг себя зону собственной безопасности. Типа: «Во я докель дотянуться могу! Только сунься!» Фатальная ошибка. Если противник не такой же кретин, он с радостью изрубит протянутую ему конечность.
Быстрый выпад, и одноухий фехтовальщик лишился большого пальца. Нож, выпав, воткнулся в землю. Однако – надо отдать должное – самообладание не покинуло «потрошителя», и он, ловко кувыркнувшись, подобрал тесак левой рукой. Но деревянная рукоять плохо лежала в скользкой ладони, да и поздновато было переучиваться на левшу. Зато стойка теперь приобрела верную конфигурацию – вооруженная рука, согнутая в локте, возле туловища, невооруженная, тоже чуть согнувшись, выставлена вперед. Ну, может же, когда захочет!
Перехватив свое нехитрое оружие покрепче, мой «ученик» начал отступать к брошенному обрезу. Видимо, идея с дуэлью на холодняке больше не казалась ему удачной. Но мне она очень даже нравилась. Не часто удается сойтись вот так – нож на нож. Больше все со спины, втихаря. А поразмяться иногда хочется.
Дабы не завершать разминку раньше времени, я стал теснить с каждой секундой грустнеющего дуэлянта прочь от ружья. Тот нехотя отступал, уже без всякого зазрения косясь то на обрез, то на винтовку. Рана на голове оказалась глубокой и здорово кровоточила. Ноги моего визави уже начинали заплетаться. Нужно было поспешать, еще немного, и он бы отключился без посторонней помощи.
– Эй, – неожиданно выдохнул отступающий, продолжая защищаться выставленной вперед четырехпалой клешней, – послушай меня. Ты победил. Ладно? Твоя взяла. Не надо больше. Хорошо? Какой тебе с этого прок? У меня и взять-то нечего. Ну? Что тебе нужно? Куртку хочешь? – он потянулся свободной рукой к пуговицам. – Я сниму, – голос вдруг стал писклявым, будто слова застревали в горле. – Сниму, если хочешь. И сапоги, – щедрый малый неуклюже поддел носком правого говнодава каблук левого, едва не упав при этом. – Бери. И второй бери. Ну? Что ты молчишь?! – сорвался он на визг. – Что тебе, блядь, от меня надо?! – На подбородке повисла слетевшая с дрожащих губ слюна. – Перестань идти за мной! Хватит! Хватит. Пожалуйста. Хватит…
Ну, как всегда. Вот уже и слезу пустил. Ножик в руке ходуном ходит. Сейчас либо зашвырнет его куда подальше и рыданиями разразится, либо бросится в атаку, как полоумный.
Подтверждая мою гипотезу, страдалец издал нечто похожее на сдавленный слезами рев и метнулся вперед.
Я сделал шаг в сторону, провалил сопливого берсеркера и, загнав клинок ему в промежность, как следует резанул.
Несчастный тут же сменил рев на завывание и упал ничком, согнувшись в пояснице. Было видно, как под стремительно набухающими кровью штанами вниз по бедру ползет небольшой комок.
– Ты все равно не умел ими пользоваться.
Добивать подранка я не стал. Он и сам подох без задержек. Кинжал – хоть и не бритва, но мякоть режет глубоко. А бедренная артерия – дело такое, много времени не дает.
Я быстренько обшмонал трупы на предмет необременительных ценностей и, разжившись шестью монетами, вернулся к Востоку. Скотина стояла там, где ее оставили, мирно поглощала остатки овса и плевать хотела на суетную человечью возню со стрельбой и поножовщиной.
Спустя десять минут мы с верным скакуном уже подъехали к КПП на противоположной стороне.
КПП, надо сказать, основательный – две коробки из кирпича и шлакоблоков по разным углам моста, обложенные мешками, узкие прорези-бойницы, на крышах гнезда из тех же мешков, прожектора, пулеметы, промеж коробок шлагбаум, перед ним, метров за пятьдесят, шипованная лента раскатана. С кондачка не проскочишь.
Чинно отстукивая копытами по бетону, мы с Востоком подошли метров на двадцать, пока один из дежурных не дал команду остановиться.
– Кто такой? – осведомился он в поднесенный к губам рупор.
– Я проездом. Планирую отдохнуть денек в вашем чудесном городе и дальше двину.
Орать на холодном, насыщенном речной влагой воздухе – не самое приятное занятие. Им бы второй, гостевой рупор завести не помешало.
– Проездом? И куда же? – продолжил любопытствовать мой собеседник.
– В Лакинск. Слушай, дружище, может, я подойду, да поговорим, как люди? Неохота глотку драть.
– Стой, где стоишь! – напрягся вдруг оратор. – Зачем тебе в Лакинск?
– Дела у меня там. А что такое?
– Какие дела?
– С другом хочу повидаться.
– Что за друг? Где живет?
– Да в чем, собственно, проблема?
– Отвечать на вопрос!
Смотрящие до того в облачное небо стволы «ПКМ» один за другим нацелились на меня.
– Ладно-ладно, раз вам так интересно, скажу – дружбана моего звать Игнатом. Игнат Ефремов. Довольны? Живет он в двухэтажке рядом с Реммехом, в той, что торцом к шоссе, вдоль дороги через Васильевку на Курилово стоит. Ну, не знаю я, как еще объяснить.
Мой дознаватель обернулся к одному из своих подручных и получил утвердительный кивок.
Никакого Игната Ефремова я, конечно, не знал, но в Лакинск мне наведываться доводилось. И сейчас я был очень благодарен матушке-природе за дарованную память на названия встречающихся по пути деревушек и городских достопримечательностей. Подручный, видимо, тоже не имел чести знать поименно всех жителей городка, но на местности ориентировался и легенду мою подтвердил.
– Давно там был последний раз?
– Уж лет пять как.
Дежурный заметно успокоился, опустил рупор и махнул мне рукой: «Канай сюда».
– С тебя пять монет за пользование мостом, – сообщил он, когда я подошел к шлагбауму, и вытащил из большого кожаного подсумка регистрационный журнал. – Если нет серебра, возьмем «пятерками» по общему курсу.
– Серебро есть, – отсчитал я семь кругляшков вместо пяти. – Из-за чего такие меры предосторожности, если не секрет?
– Поставь имя, дату, час и распишись, – ткнул дежурный пальцем поочередно в четыре графы. – А меры… Уже три дня, как с Лакинском связь пропала. Посылали нарочного – не вернулся. Видно, беда там случилась. А раз в Лакинске беда, стало быть, и до нас скоро доберется.
– На что подозрения? – поинтересовался я, возвращая карандаш.
– Есть надежда, что дело в банде, – ответил дежурный, состроив полную сомнений мину. – Хотя у нас достаточно крупных, чтобы Лакинск захватить, отродясь не водилось. Может, объединились. А может, и пришлая, с запада. Я слыхал, там такое творится, что не приведи господи.
– Надежда, значит?
– Да. Так спокойнее, – он поморщился и заговорил тише: – Нам об этом распространяться запретили во избежание паники, но уже весь город слухами полон и без нас. Говорят, что в Лакинске эпидемия.
– Вот оно что. Тиф?
– Кабы так, – прошептал дежурный еле слышно. – Чертова копоть.
Этого еще не хватало.
Чертова копоть, или невская чума, согласно расхожему мнению, зародилась на руинах Питера, из-за чего и получила свое второе название. А первым названием эта зараза была обязана симптомам. Начиналось все с того, что инфицированные замечали у себя на коже небольшие черные пятна. Выглядели они будто следы от чадящей лучины – неравномерно темные, неправильной, обычно слегка вытянутой формы, без уплотнений и припухлостей, с размытыми границами. Первые один-два дня эти странные пятна больного никак не беспокоили, самочувствие оставалось нормальным. Но потом вдруг все резко менялось – начинался жар, кожу покрывали все новые и новые высыпания, старые взбухали гнойными нарывами, изъязвлялись, появлялась ломота в суставах, а позже и в костях, зубы расшатывались и выпадали, волосы отрывались прядями, зачастую вместе с кусками кожи, приходила тошнота, кровавая рвота, суставы разрушались, человек гнил заживо, теряя пальцы, губы, уши, нос, гениталии… Смерть наступала обычно в результате обширных внутренних кровоизлияний. И все это в течение двух-трех недель.
Одни говорили, будто причина в мутировавшей проказе или что-то типа того, другие кивали на бактериологическое оружие, боевые штаммы сибирской язвы, чумы, оспы, туляремии. Лет восемь назад эта дрянь выкосила уйму народа от Вологды до Ярославля, подошла вплотную к Иваново. Но обошлось. Очаги удалось «локализовать» – так я слышал. Еще слышал, что ивановские дружинники загоняли беженцев с севера в заблаговременно вырытые ямы, напевая разную херню о дезинфекции, обливали тех керосином и жгли. Особо прытких, кто выскочить пытался, заталкивали назад баграми. Такая вот локализация с дезинфекцией. Но винить жителей Иваново я не могу. Если б ярославцы в свое время не распускали сопли, а точно так же «лечили» прущих из зараженной Вологды ублюдков, то и сами не лежали бы сейчас слоем пепла на двухметровой глубине. Но теперь людская молва преподносит историю тех событий как историю зверств. Слащавые уроды из того же Владимира ноют о «вопиющей жестокости к несчастным женщинам, старикам и детям, вынужденным бросить свои дома, ища спасение от мора». Интересно будет послушать этих мразей, когда чертова копоть погонит сюда толпы «несчастных». Я почти не сомневаюсь в том, кто первым заголосит, требуя искоренить заразу на корню. Это ведь издалека легко быть добрым, с умным видом порицать «бездушных палачей». А как горе-беда за жопу прихватит, тут совсем другой разговор начинается.
– Случаи уже есть? – так же шепотом спросил я.
– Тьфу-тьфу-тьфу, пока только догадки. Держи, сдашь на выходе.
В руки ко мне перекочевала бумажка с печатью – пропуск в город на два дня.
– Благодарю.
– Кстати, – спохватился дежурный, – на той стороне из мелкашки вроде стреляли, минут двадцать назад, и кричал кто-то. Ничего подозрительного не видел?
– Нет. Охотники, наверное. Будьте здоровы.
– И тебе не хворать.
Получив сии благие пожелания, я миновал КПП и по улице Муромская, о чем свидетельствовали сохранившиеся кое-где таблички, направился в город.
Все, что находится в пределах шестисот метров от Клязьмы, городом назвать нельзя – слева редкие полуразрушенные домишки, справа лес, некогда бывший парком. Собственно, Владимир начинается с протянувшейся параллельно реке улицы Большая Московская и Соборной площади. Соборная – потому, что с нее хорошо видны два собора. Правда, любоваться там особо нечем – серые, а местами и черные от копоти пожаров громадины, зеленовато-бурые купола, давно лишившиеся позолоты, погнувшиеся кресты, на Успенском обрушилась одна из пяти маковок – видно, шмальнули с РПГ по засевшему снайперу, Дмитриевский тоже покалечен изрядно, да он и без того незатейливый. Есть еще на Соборной площади памятник с тремя бронзовыми мужиками, рассевшимися вокруг бетонного столба. Все сколь-нибудь выступающие части истуканов спилены, а таблички, если они были, скручены, потому смысловая нагрузка сего монумента утрачена. В народе он зовется просто – «Три дурака». Но главной достопримечательностью, поистине лобным местом здесь является эшафот – прекрасное во всех смыслах сооружение. Монументально громоздкий, трехуровневый, он расположен чуть в стороне от центра площади, не мешая толпе собираться и услаждать очи созерцанием плодов правосудия. Нижний ярус, приподнятый всего на полметра и «украшенный» пятью крепкими столбами, используется либо в воспитательных целях, когда провинившихся граждан приковывают, заведя руки за спину, либо для побивания камнями. Эта немудреная экзекуция пришла в здешние широты с юга и прижилась как родная. Суть ее проста – осужденного привязывают к столбу, толпе раздают камни, толпа кидает камни в осужденного – отсюда и малая высота, все для удобства публики. Представление длится от минуты до нескольких часов в зависимости от активности толпы и живучести осужденного. Второй ярус – в полутора метрах над землей – отдан под колодки. Между деревянными опорами в выемки помещаются, одна над другой, две доски с тремя симметричными полукруглыми отверстиями на каждой. Верхняя доска приподнимается, шею и руки проказника укладывают в отверстия, доску опускают и фиксируют болтами. Вроде не страшно, однако колодки расположены таким образом, что паршивец вынужден стоять, согнувшись в крайне неудобной позе. Известны случаи, когда осужденные валились с ног от изнеможения и удушались под собственным весом. Это уже суровее позорного столба. Правда, в отдельных случаях, если тяжесть преступления достаточно высока, а все колодки уже заняты, ухо осужденного прибивают к столбу гвоздем – это больно, а кроме того, не позволяет двигать головой и отворачиваться от летящих в лицо предметов: разной тухлятины, дохлых крыс, комков грязи, говна и прочих безделушек, с которыми так любит играться городская детвора. Не у каждого хватит терпения, поэтому уши обычно рвутся. И правильно, потому как уцелевшее ухо палач, не церемонясь, разрезает ножом, или просто отвязывает терпилу да оставляет его на потеху честному люду прибитым, разбираться со своими проблемами самостоятельно – вот где начинается самое веселье. Ну и, наконец, третий ярус – помпезная, не побоюсь этого слова – театральная сцена, где дается главное представление, неизменно собирающее аншлаг. Пять виселиц на трехметровом помосте всегда готовы принять участников спектакля под названием «Да свершится правосудие!». И это не примитивные столбы с веревкой, нет, здесь в дереве и железе воплотилась незаурядная инженерная мысль! Прелесть сей конструкции заключается в том, что степень страдания висельников можно регулировать. Многие ошибочно полагают, будто повешенный испускает дух от сдавливания горла. На самом же деле горло – штука довольно прочная, окруженная мышцами, и его так просто не сдавишь, в отличие от сосудов. Петля на шее при затягивании пережимает сонную артерию, мозг недополучает с кровью кислород и умирает, но не сразу. На это требуется обычно три-четыре минуты, а бывает, и больше. И хотя висельник теряет сознание секунд через двадцать, кончина его далека от безболезненной. Кто видел, тот знает. А вот если повешение производится методом сбрасывания осужденного с большой высоты – двух метров достаточно, – то смерть наступает мгновенно, в результате перелома шейных позвонков и повреждения спинного мозга. Хрясь – и душа помчалась к богу, ну или еще куда. Как раз для такого вот гуманного способа владимирский эшафот был оборудован люками. Причем все пять люков раскрывались одновременно нажатием единственного рычага. Никогда не видел здесь групповой казни, но должно смотреться эффектно. А если населению требовалось продемонстрировать негуманный способ, палач просто брал веревку покороче.
Сейчас нижний и верхний ярусы пустовали. Только одинокий бедолага стоял раком в колодках под присмотром двух скучающих жандармов. Зевак на площади тоже не было. Дело близилось к вечеру, начинало смеркаться, а в темное время добропорядочному горожанину лучше сидеть дома. Фонарей здесь давно не зажигают, а окна всегда забраны ставнями. Редкие прохожие жмутся к стенам, предпочитая поскорей миновать открытое пространство и нырнуть в проулок, чтобы тут же прибавить ходу. Где-то вдалеке грохнул выстрел. Облюбовавшая крышу Успенского собора стая ворон поднялась и, каркая, закружила над почти сливающимися с темным небом куполами. В этот момент мне отчего-то подумалось, что штабеля чумных трупов, обмотанных грязными вонючими саванами, – единственный недостающий штрих для придания Соборной площади законченного вида.
Глава 12
Обоз я разыскал быстро. Во Владимире осталась всего одна гостиница, способная враз принять два десятка постояльцев, а торгаши в чужих городах предпочитают держаться земляков – кучей безопаснее. Поэтому курс мною был взят сразу и без раздумий.
Искомое заведение под вывеской «Малина» располагалось на улице Воровского. Когда человек нездешний в разговоре слышал фразу: «Я остановился в «Малине» на Воровского», с неизменным ударением на третьей «о», то руки его сами собой начинали ощупывать карманы, а глаза сужались, излучая бдительность. Вообще, среди названий улиц Владимира, наряду с набившими оскомину Московскими, Труда, Мира и прочих Ленинов, встречаются весьма занимательные, как то: Козлов Вал, Майдан, Девическая, Задний с Передним Боровки и даже загадочная Летнеперевозинская. Примечательно также, что практически все навевающие тоску своими банальными именами улицы прямые, а вот небанальные – строго наоборот, извиваются, как бог на душу положит, и домишки там все больше старые, малоэтажные. Видно, у руководства городского от века к веку фантазии не прибавлялось. Думаю, возьмись нынешний градоначальник улицы переименовывать – ничего оригинальнее порядковых номеров ему бы в башку не пришло.
Гостиница же, несмотря на столь броское название и запоминающийся адрес, впечатление производила вполне достойное за свои деньги, если не считать расположившегося через дорогу притона, совмещающего в себе функции грязной ночлежки и борделя самого низкого пошиба. Такое соседство наверняка бы отравило жизнь хозяину «Малины», а то б и вовсе разорило, водись у него конкуренты. Мне же оно было как нельзя кстати.
В гостиницу я соваться не стал, опасаясь излишнего внимания к своей персоне. Вместо этого определил Востока на пансион в конюшне при заведении и отправился дежурить возле черного хода, за что вскоре был вознагражден появившимся оттуда пухлым мальчонкой лет десяти, выносящим помойное ведро.
– Эй, пацан!
Малой замер и повернул разлохмаченную голову в мою сторону.
– Я?
– Заработать хочешь?
Пацаненок оказался сообразительный, опустил ведро на землю, осмотрелся и, не задавая лишних вопросов, подскочил ко мне.
– У вас сегодня обоз остановился, – кивнул я на пристроенный к гостинице двор, откуда доносилось фырканье и тянуло лошадиным потом.
– Да, – подтвердил малой, не вдаваясь задарма в подробности.
– Охрана с ними? – достал я серебряный кругляшок.
– Так кто ж их разберет? – пожал мальчуган плечами. – Нынче все при стволах. Охрана или нет, я почем знаю?
Пришлось присовокупить к первой монетке вторую и, для надежности, третью.
– Шесть рыл, – тут же оживился мелкий пройдоха, тянясь ручонкой к вожделенной мзде. – Точно говорю. Уж я-то барыг с наемниками не попутаю ни в жизнь. Чтоб мне пусто было!
– Убедил, – я добавил в призовой фонд еще две монеты. – Надолго они здесь?
– Те шестеро – до утра. Тетка Нюра как раз ворчала, мол, понаедут на ночь, только белье марать об них. А барыги вроде за двое суток расплатились. Видать, порожняком обратно пойдут. Не свезло тебе, дядь.
– Хе. Держи, для ровного счета, – я накинул еще пять монет и пересыпал в подставленную ладонь.
– О! – просиял малец.
– Присматривай за этими шестью и уши держи открытыми. Завтра, как только наемники ключи сдадут, лети в клоповник, там спросишь Тараса Камшу. Получишь еще столько же. Повтори.
– Как сдадут, лечу в клоповник, спрашиваю Тараса Камшу, получаю еще столько же.
– Молодец. И учти, – я схватил мальчонку за шиворот, – станешь трепаться – глаза вырву. Дуй.
Пацан отшатнулся и, левой рукой пряча деньги в карман, указательным пальцем правой начертил возле сердца крест.
– Никому. Могила.
– Петька! Где тебя черти носят?! – раздался за дверью бабий крик.
– Иду! – парнишка выплеснул из ведра помои и поспешил обратно, весьма довольный, несмотря на угрозу членовредительства.
Я же, пополнив запасы провианта в лавке за углом, направился к месту своего расквартирования.
Официального названия клоповник не имел. Хоть над входом и висела табличка, разобрать там можно было лишь то, что надпись когда-то включала девять букв, из которых сейчас читались только пятая «о» и седьмая «н». Совпало так, или какой-то умник подставил недостающие буквы – история умалчивает, но дарованное молвой имя полностью соответствовало сущности этого гостеприимного дома.
Под гостиничные нужды здесь были отведены два нижних этажа, а на третьем разместился бордель. Владимир – город строгих нравов. Строгости этой хватило на то, чтобы убрать шлюх с улиц и после клеймения засунуть сюда, дабы не развращали праведных богобоязненных горожан. Вышел этакий приют старых блядей. Контингент на любителя. На очень большого любителя. Впрочем, мизерные цены нет-нет да и привлекали в лагерь ценителей «зрелой красоты» новых адептов. Многие «жрицы» соглашались работать за еду. Арзамасская «Загнанная лошадь» на этом фоне выглядела райским садом.
– Мне нужна комната. На ночь, – обратился я к торчащей из-за стойки заднице в латаных портках.
– Койка? – прохрипело снизу.
– Ты рыло-то подними, слышнее будет.
Особь недовольно крякнула, разогнулась и, опершись о стойку, уставилась на меня мутными водянистыми зенками.
– Ну? – процедила она сквозь стиснувшие папироску зубы и поскребла щетину на вытянувшейся цыплячьей шее.
– Мне нужна комната на ночь, – повторил я.
– Комната, значит? Вся?
– Нет. Пять шестых.
Зенки сузились и забегали, выдавая неожиданную вспышку чудовищной мозговой активности.
– Эта… Как говоришь? Сколько?
– Избавлю тебя от мучений. Возьму комнату целиком.
– Все десять коек?! – зенки остановились, рыло озадаченно вытянулось.
– Ты делаешь успехи.
– Одна койка – три «пятерки». Берем также едой, коронками или по курсу.
– Второй этаж, окна на «Малину», – выложил я пять монет.
– Э-э… – Грязные пальцы быстро сгребли серебро. – С той стороны свободных комнат нету.
– Так найди, – добавил я еще две монеты.
– Как вас записать? – осклабилась особь.
– Тарас Камша.
– Эй, рвань помойная, ну-ка съеблись отсюда! – крикнул мой любезный провожатый в смрадную темноту «апартаментов».
На двух соломенных тюфяках, недовольно бурча и матюкаясь, заворочались тела.
– Живей, голытьба! Праздник у вас сегодня, – на липкий от грязи пол, сверкнув, шлепнулась одна из ранее отсчитанных монет.
Тела сразу оживились. Ближнее, не утруждая себя принятием вертикального положения, на карачках засеменило к источнику гипнотического серебряного блеска, но, не дойдя до цели считаных сантиметров, было остановлено вторым претендентом. Тот ухватил ползуна за волосы и, с силой отшвырнув, подобрал монетку.
– Ты че творишь? – заскулило тело, поднимаясь. – Это ж на двоих. Сергунь, погоди, – припустило оно за удаляющимся компаньоном. – Слышь, Сергунь…
– Отъебись.
– Ну че ты? Пошли к деду, а то с Нюшкиной бормоты до сих пор кишки горят.
– Отъебись, сказал.
Голоса под аккомпанемент скрипучих половиц спустились вниз и затихли.
– Ваш ключ, – передал мне смотритель здоровенную кованую железяку и, чиркнув спичкой, поджег фитиль висящей под низким потолком керосинки. – Замок крепкий, дверь тоже. Тут чистая параша. А эту, – поднял он стоящее в углу ведро, чем спровоцировал распространение по комнате резкой вонищи, – я заберу. Да, – смотритель остановился в дверном проеме, – парашу в окно не сливать. И, бога ради, не стреляйте тут, будут проблемы.
Я понимающе кивнул, получил в награду гнилозубую улыбку, после чего остался наедине со своим временным местом обитания.
В предыдущие два визита во Владимир судьба меня хранила от близкого знакомства с клоповником. По крайней мере, жить тут не приходилось. Но на третий раз, видно, милость Провидения подошла к концу.
При осмотре комнаты сразу возник вопрос – о каких таких койках шла речь? Из мебели в этом хлеву наличествовали только примостившийся у окна стол да скамьи вокруг него, а вдоль стен были разложены набитые соломой грязные тюфяки – каждый со своим неповторимым букетом, сотканным из ароматов пота, мочи и блевотины. Выбрать среди десятка этих сосудов смрада наименее вонючий оказалось делом весьма непростым. Отбраковав наиболее четко выраженные отдушки экскрементов и рвотной массы, я остановился на двух равноароматных подстилках. Так как половина набивки давно покинула свое вместилище через многочисленные прорехи, сложил оба тюфяка вместе и накрыл брезентом. Получилось относительно мягко и терпимо для носа. Если за ночь еще и никакая зараза не пристанет – будет вообще заебись.
К обычным-то болячкам я стоек. А вот вши для обитателей подобных заведений – зло почти неизбежное. Сами по себе они больших проблем не доставляют. Побрился, помылся – и нет паразитов. Но когда поблизости свирепствует чертова копоть… Кто знает, какое путешествие довелось проделать нашему маленькому паразитирующему другу, прежде чем оказаться тут, в складках вонючей дерюги, и запустить свои крохотные жвала в мою шкуру? Ну и клопы, само собой. Куда же без них? А еще велик риск быть покусанным крысой, кои тут тоже не редкость. Да можно просто наступить на ржавый гвоздь, заработать гангрену, и кирдык. Словом, берегись не берегись, а судьбу не обманешь. Если на роду написано от пули сдохнуть, никакая хворь не возьмет, а коли суждено от заразы смерть принять, в бою можешь быть спокоен.
Раньше я, как и многие прочие, считал все эти разговоры про судьбу, рок, фатум полнейшей чушью. Ну не может такого быть, чтобы вся жизнь с самого начала и до конца расписанной оказалась. Не может! Потому что не может быть никогда! Человек сам творит свою судьбу! И прочее, и прочее… Но всего один случай, которому я стал свидетелем, заставил меня по-иному взглянуть на данный аспект бытия.
Жил на свете некий Шура Бессмертный – абсолютно отмороженный товарищ, родом из-под Пензы. За свой век успел наворотить немало дел: наемничал, ходил в Саратов и Липецк, пробовал себя в роли охотника за головами и даже преуспел на этом нелегком поприще. Репутацию отморозка и кликуху заработал еще по малолетству. Страха не ведал, в атаку шел, как на праздник. А причина столь необычного поведения была проста – в детстве маленькому Шуре цыганка нагадала, что умрет он не от старости, но и не от пули или ножа. От чего, правда, так и не сказала. Окрыленный сим великим знанием, Бессмертный лез во все тяжкие. Ранения случались, но серьезных – никогда. Заживало все как на собаке. И вот однажды морозным февральским утром грянул бой. Шура, верный себе, с рождающим в сердцах врагов ужас кличем «Смерти нет!» и под прикрытием охуевших товарищей идет в атаку, на штурм укрепленного многоквартирного дома. Результат – дом зачищен, на Бессмертном ни царапины. Всю ночь празднуют. Шура травит байки, в которые теперь грех не поверить, и купается в лучах славы. Но наступает утро, и Бессмертный просыпается в холодном поту, его колотит, грудь сотрясает кашель. Через полторы недели Шуры не стало. Причина смерти – двусторонняя пневмония. Перестарался с боевым кличем на морозе. Такая вот судьба.
Разглядывать в моем убогом пристанище было нечего, поэтому я погасил светильник, запер дверь и сел к окну, дабы совместить прием пищи с наблюдением за жизнью вечернего Владимира. Но процесс этот, ввиду его однообразия, быстро меня утомил. Едва успел прилечь, как на третий этаж поперли клиенты. Да такие – мать их ети – резвые, что не уснешь. Ворочался до часа ночи, а в пятнадцать минут седьмого меня разбудил стук в дверь.
– Эй. Есть кто? Тут мальчонка Тараса Каш… Камшу спрашивает. Че сказать?
Я вскочил и глянул в окно. Возле гостиничной конюшни стояла большая телега, запряженная двумя лошадьми, и четыре уже знакомые мне личности. Не хватало лишь Ткача с Сиплым. На телеге успел разглядеть несколько тюков и два бидона, закрытых плотными крышками.
– Зови!