Беллона Брусникин Анатолий
Я понял, что ничего в этом мраке не найду.
— Ваше благородие, дождать надо. Затаимся пока тут. А чуть засветлеет, я вмиг найду…
— Кой черт «засветлеет»?!
Татарин зашипел, грозя кулаком. Я шарахнулся, споткнулся и с размаху приложился задницей о твердое.
Это был холмик из камней, которым я когда-то пометил нору..
Геракл и Дейанира
…Багровый свет пламени, треск горящего дерева, блики на зернистой многоцветной поверхности стен, где Двенадцать Братьев живут своей чудной сказочной жизнью.
Я топчусь за спиной у штабс-капитана. Не думал, не гадал, что покажу свою тайну не моей Диане, а совсем чужому человеку. И все равно волнуюсь.
В глубине души я все-таки сомневался: вдруг чары действуют только на меня, а загляни в мое подземелье кто другой — увидит лишь пыль да камни. И еще боялся вот чего: что если эти картины кажутся прекрасными мне одному? Может, люди, у кого мозги не скособочены от вечных фантазий, поглядят да пожмут плечами?
Но я вижу по Аслан-Гирею, что он поражен и восхищен. С губ татарина срываются невнятные восклицания, факел в его руке дрожит.
А ведь главного сокровища штабс-капитан еще не видел. Я нарочно повел его в обвод стен так, чтоб мою Деву он узрел последней.
— Вот оно что! — говорит офицер, хлопнув себя по лбу. — Я понял! Вспомнил! При Марке Аврелии в Херсонесе стоял Первый италийский легион!
Чего это он понял, когда тут всё волшебно и непонятно? Какой еще аврелий? Какой легион?
— Чего-чего? — ревниво переспрашиваю я.
— При римском императоре Марке Аврелии где-то здесь находился лагерь Первого легиона, а его священным покровителем считался Геракл. Это подземное святилище Геракла!
— Кого?
— Храмы часто устраивали в пещерах. Должно быть, вход завалило еще в дохристианскую эпоху. Вероятно, землетрясение… Воистину, много чудес у Аллаха! Мои предки, крымские ханы, владели этими землями триста лет и даже не догадывались…
Потом он бормочет что-то на неизвестном мне наречии, а дальше опять по-русски:
— Превосходный образец позднеримской мозаики! Изображены все двенадцать подвигов Геракла. Вот он побеждает Немейского льва… Отсекает головы Лернейской гидре. Ловит Киренейскую лань. — Палец татарского принца любовно погладил по золотым рожкам козу, которую волок куда-то кудрявый бородач. — А это Геракл чистит Авгиевы конюшни…
Я вспомнил, что Платон Платонович еще на «Беллоне» давал мне читать древние греческие сказки и там, в самом деле, был рассказ про могучего героя, совершившего много великих деяний.
Оказывается, тут не двенадцать братьев, как я думал. Это всё один и тот же богатырь, просто в разных возрастах и в разных местах!
Но вот Аслан-Гирей дошел до моей Дианы и надолго застыл. Замер и я. Что он скажет?
— Прелесть какая, — покачал головой штабс-капитан. — Это, конечно, Дианира.
(Так мне, во всяком случае, послышалось.)
— Вы знаете Диану?! — потрясенно лепечу я.
— Не Диана, а Дейанира. Жена Геракла. Он сразился из-за нее с речным богом Ахелоем и победил, отломав ему рог. Дейанира очень любила мужа и, когда Геракл погиб, наложила на себя руки. Клянусь Аллахом, эта пещера — настоящая жемчужина, подлинный праздник для археологической науки!
Я стою, осмысливаю услышанное.
Думаю: «Нет, ваше благородие, тут не наука, тут совсем другое. Дейанира — это именно что моя Диана, а я, Герасим, — все равно что Геракл. Это наш с нею храм, храм нашей судьбы. Дейанира стала женой Геракла, а Диана будет моей женой. Кто захочет у меня ее отобрать, обломаю гаду рога! И любить мы с Дианой станем друг дружку так, что, случись с одним беда, другой тоже жить не захочет!»
Но почти сразу одергиваю себя.
Какой еще женой? Ну сказала она: «Никуда я не поеду. У тебя фрегат, а уменя ты». Так это ж пустое, девичье. Просто ей захотелось быть похожей на Агриппину Львовну, вот и повторила за нею почти слово в слово.
Ничего ведь не изменилось. Как была Диана дворянка, офицерская дочь, так ею и осталась. Мало ли что она бедная. Крестинская тоже бесприданница, а к ней вон настоящий князь посватался. И с Дианой будет то же самое. Найдется, обязательно найдется какой-нибудь граф или мильонщик, предложит руку и сердце. «Рога обломаю!» Мне ли, неучу и голодранцу, мешать Дианиному счастью…
Пока я жалею себя, Аслан-Гирей обходит с факелом дальние закоулки подземелья, светит на штабеля узкогорлых кувшинов, на расписные вазы.
— Ого! Здесь целый музей! Гляди-ка, и запечатанные есть! Что там? Масло? Вино? Благовония? Ты хоть представляешь себе, юнга, сколько денег всё это стоит?
Я хлопаю глазами.
— А?
— Это же открытие мирового значения! Настоящая сокровищница! А если разрыть осыпавшуюся часть пещеры, наверняка найдется еще немало всякого. После войны казна выплатит тому, кто нашел храм, огромную награду. Точно не помню, как написано в законе, но, думаю, четверть стоимости. Это десятки, а то и сотни тысяч. Будешь ты, юнга, и богат, и знаменит…
Здесь штабс-капитан вздыхает и поворачивается к кувшинам спиной.
— …Если, конечно, доживешь… — Он смотрит на часы, разом позабыв про подземные сокровища. — Ладно, до рассвета спим. Нам понадобятся силы…
Потомок ханов укладывается на пол, подкладывает вместо подушки планшет, и через минуту я слышу ровное, сонное дыхание. Вот какой хладнокровный!
Остаюсь наедине с вихрем взбеленившихся мыслей…
Пробудился мой татарин так же мгновенно, как уснул. Не знаю, сколько времени прошло. Наверно, несколько часов. В мечтаньях время летит незаметно.
Я как раз ехал в роскошной карете по столичному прошпекту с Дианой, и повстречалась нам Крестинская со своим фертом, а только ихний экипаж был попроще нашего, и князь этот мне уважительно поклонился, а я ему слегка кивнул, да небрежно отвернулся и говорю своей невесте…
Здесь Аслан-Гирей вдруг сел, щелкнул часами.
— Ого, половина десятого. Наверху давно светло, а мы всё почиваем. За работу, юнга, за работу!
Я вскочил, готовый немедленно браться за дело, однако мой командир был человек обстоятельный.
Сначала он спросил, в какой стороне восток. Я не знал.
— Будем считать, что Мекка там. — Штабс-капитан сел на коленки напротив Дианы, то есть Дейаниры, и стал класть земные поклоны, приговаривая что-то певучее. Никогда я не видывал, чтоб офицеры молились по-басурмански. Удивительно!
Продолжалось это, однако, недолго.
— Теперь походный завтрак.
Он достал из планшета бумажный сверток. Там — два куска хлеба, между ними говядина.
Надо же, а мне и в голову не пришло запастись провизией. Я только сейчас почувствовал, до чего подвело живот. Аж слюнки закапали.
— Весь сендвич есть не станем, нам тут дотемна сидеть.
С этими словами Аслан-Гирей аккуратно переломил хлеб с иностранным названием и честно разделил половинку еще надвое.
Флягу поставил посередине.
— Воды — по четыре глотка.
Я свою долю слопал в пару укусов, татарин же отщипывал ровными белыми зубами по чуть-чуть и жевал долго.
Наконец вытер губы платочком.
— Э бьен. С помощью Аллаха, приступим.
Крышку лаза я приподнял сам, потому что лучше знал, как нужно браться за скобу. Прежде всего следовало зажмуриться, не то ослепнешь от яркого света после сумрака.
Из щели потянуло сухой травой, прогретым воздухом, свежестью погожего осеннего дня.
Вроде тихо. Можно вылезать.
На четвереньках дополз я до кромки кустов, выглянул. Всё вражеское расположение было, как на ладони.
— Отменная точка обзора, — шепотом сказал Аслан-Гирей, устраиваясь рядом. — Ну те-с, поглядим, что тут у нас…
На верхней батарее еще шли работы по отделке амбразур, нижняя была полностью закончена.
Флотской красоты, как на бастионе «Беллона», у французов не было, но чем дольше я приглядывался, тем лучше понимал, как основательно и по уму всё здесь устроено.
На нижнем укреплении как раз происходило артиллерийское учение. Пушки у них откатывали по особым рельсам, встроенным в помост, притом не руками, как у нас, а при помощи каких-то хитрых рычагов и шкивов. Здоровенную тушу орудия без большого труда двигали всего два человека.
Блиндажи у французов были прикрыты одинаковыми железными щитами, а не бревнами под земляным накатом. Воду хранили в огромных подземных котлах с завинчивающимися крышками. Больше всего мне понравилась красная пожарная машина с насосом и несколькими брезентовыми кишками, растянутыми в разные стороны. А у нас только бочки и ведра…
— Это что за конструкция? И как замаскирована! — услышал я бормотание Аслан-Гирея.
Он разглядывал какую-то непонятную, горбатую штуковину под чехлом. Размером с хорошего вола, она стояла на особой, плотно утоптанной площадке и спереди, со стороны города, была прикрыта воткнутыми в землю свежесрубленными кустами. Вокруг расхаживал часовой.
— А самое главное: где ж у них тут пороховой погреб? Не вижу!
На планшете у офицера белел листок бумаги, где уже была нанесена вся вражеская позиция: и укрепления, и орудия, и блиндажи, притом с разметкой дистанций и градусов. Это и называлось «кроки», схема для расчета артиллерийских стрельб.
— Ваше благородие! Полундра!
Я услышал шаги раньше, чем понял, с какой они доносятся стороны.
Через несколько мгновений мы были уже в норе, и я быстро, но осторожно, чтоб не сполз дёрн, прикрыл крышку.
Маленький зазор все-таки оставил — чтоб было слышно.
Два человека прошли совсем рядом. Остановились. Один что-то сказал, другой ответил.
— Черт бы их драл, — шепнул невидимый в темноте Аслан-Гирей. — Они тут распивать приладились… Нет, передумали. Решили перебраться на вершину, подальше от батареи.
Я подождал, пока стихнет звук удаляющихся шагов.
— Можно!
Мы вернулись на то же место, но теперь я смотрел не только вниз, но и по сторонам — чтоб никто не застал нас врасплох.
Штабс-капитан глядел на бастион — и в бинокль, и так. Но понять, где у французов склад боеприпасов, не мог и очень из-за этого злился. Ведь всё это — и вылазка, и наше тутошнее сидение — было затеяно с однойединственной целью: определить местонахождение порохового погреба.
— Воздухом они, что ли, стрелять собираются? — всё повторял татарин и начал присовокуплять всякие разные словечки, которых я от культурного человека, знающего про римский легион и про всё на свете, никак не ожидал.
Загадка разъяснилась, когда солнце уже всползло на самый полдень.
— Ваше благородие, глядите! — показал я.
По хорошей, сыпанной щебнем дороге подъехала большая крепкая повозка, которую еле тянула четверка невиданных коней: здоровенных, мохнатых, с широкой грудью и могучими ножищами. На полотняном боку фуры написано иностранными буквами (я не так давно научился их читать): «DANGER! POUDRE».
— Это порох! — Аслан-Гирей сел на колени и припал к биноклю.
Остановилась повозка около стальной крышки, вделанной прямо в землю. Я-то думал, это цистерна с водой — такие у французов имелись на каждой батарее, и я видал, как в них опускают ведра на веревках.
Но эта крышка была не круглая, а квадратная. Притом тяжеленная. Двое солдат, неотлучно торчавших подле нее, нажали какой-то рычаг — и железная дверца откинулась. Она оказалась толстой, понизу заклепчатой. В дыре виднелась дощатая платформа или, может, помост.
— Ага, — пробормотал штабс-капитан, — это у них стеллаж на механическом подъемнике. Толково!
Солдаты и возчик начали вынимать из кузова и укладывать на площадку одинаковые бумажные мешки. На них тоже что-то было написано, но мелко, не разглядеть, однако на каждом красовался череп с костями.
— Стандартные заряды, — сам себе кивнул татарин. — Для восемнадцатифунтовых, потому и «18» напечатано. — Ему-то в бинокль было видно. — Так-так, теперь мортирные пошли…
Пороховой начальник, не участвовавший в погрузке, повернул колесо навроде штурвала, и заряды уехали вниз, а вместо них из дыры выползла другая площадка, и солдаты начали накладывать пакеты другого цвета.
— Квот эрат демонстрандум, — очень довольным голосом сказал мой командир — опять по-своему, по-татарски. Правда, перевел для меня. — Сие, юнга, означает: «Что и требовалось доказать». Погреб французы обустроили славно, молодцы. Достать его можно только из бомбового орудия, притом по самой крутой, почти отвесной траектории… Это у нас, стало быть, получается…
Он уютно забормотал что-то, чертя карандашиком по листку. На разгрузку пороха больше не смотрел — штабс-капитану теперь и так всё было ясно.
Поколдовал он так минуточек с пять, сладко потянулся, убрал схему в планшет.
— Дело сделано, Герасим. — А я думал, он меня по имени не знает. Всё «юнга» да «юнга». — Осталось дождаться ночи — и возвращаемся. Предлагаю остаться на свежем воздухе, внизу душновато. Ты поглядывай по сторонам.
Улегся на спину, сдвинул на глаза козырек. И остаток дня мы, можно сказать, били баклуши. Никто к нам в кусты больше не лез, солнышко палило почти что по-летнему — я снял рубаху, погрел спину. Доели хлеб с мясом, допили воду. Потом штабс-капитан задремал. Я же думал про свое. Воображал, как стану богатым и прославлюсь на всю археологическую науку.
Вниз, на французов, я почти не смотрел. Часа два пропялился, как у них там жизнь устроена, а потом надоело. Не особенно интересно. То унтер проведет куда-то отделение солдат, то все возле ротного котла соберутся, то из пушки в нашу сторону пальнут. Большой разницы с нашими не было. Правда, у них тут — чудне дело — запросто расхаживали несколько теток, обмундированных по-военному. Штабс-капитан сказал, что это кантиньерки, есть у французов в штате такая должность, на которую обычно берут сержантских жен. Они и состряпают, и воды во время боя поднесут, могут и раненого перевязать. По французской военной науке-де установлено, что присутствие в армии некоторого числа женщин для солдат полезно. Я попытался себе представить, как по нашему бастиону вот так расхаживают Диана с Агриппиной Львовной, и что-то засомневался. Наши матросы, если Платон Платонович далеко, могут и жеребячьим словцом запустить, а некоторые, когда исподнее стирают, вчистую растелешаются. Ну и вообще — не дай бог ядро или бомба. Помыслить страшно.
Одна французская тетка мне понравилась, я от скуки долго за ней биноклем водил. Больно славное лицо — круглое, в ямочках. И видно было, что молодых солдат жалеет. Одному яблоко дала, с другим о чем-то душевно потолковала, третьему воротник подшила. Конечно, иметь на батарею такую мамку — оно бы и неплохо. Но потом она надолго уселась битую птицу ощипывать, и я стал глядеть в небо. По нему ползли облака, с одного боку подрумяненные солнцем.
Вдруг, в очередной раз лениво поглядев вниз, я увидел кое-что новенькое: возле непонятной штуковины, около которой расхаживал часовой, собрались люди.
Пожалуй, стоило разбудить начальника.
— Ваше благородие, чехол сымают!
— Какой чехол?
Аслан-Гирей сел.
Под брезентом оказалось невиданное сооружение, навроде саранчи: четыре железные ноги и длинный хобот с утяжеленной задней частью. Офицер в круглой шапке с серебряным кантом приладил сверху какую-то трубку, надолго приложился к ней и всё подкручивал, подвинчивал.
— Ух ты! Чего это?
— Ракетный станок. — Штабс-капитан отобрал у меня бинокль, голос звучал озабоченно. — Никогда не видывал такого. Какой длинный ствол! А главное — какой прицел! Должно быть, он позволяет вести стрельбу изрядной точности, чего от ракет обычно не добьешься… Это они, Герасим, нам сюрприз приготовили, потому и секретность. Обстрел города зажигательными снарядами такого калибра непременно вызовет пожар. Бомбами подобного эффекта добиться трудно, а ракетами — запросто. Если во время генеральной бомбардировки они запалят у нас за спиной Севастополь, будет беда. Ни боеприпасы подвезти, ни подкрепления перекинуть…
Я посмотрел на железную саранчу с уважением. Чего только не придумают!
— Доложим Платону Платоновичу? И на схему занесем, да?
Аслан-Гирей тер лоб, будто хотел убрать с него тревожную складку, но она не убиралась.
— Тут докладывай не докладывай… Я читал во французском военном журнале статью про новые ракеты. В снаряд заливается особая смесь, от нее даже стены домов горят. Дальность стрельбы больше, чем у пушек. Одна проблема — точность огня. Но, судя по прицелу, французы эту задачу решили.
Видя, как он обеспокоен, заволновался и я.
— Значит, если они сразу из десяти или двадцати таких хреновин по городу жахнут, Севастополю конец? Сгорит?
— Думаю, станок у французов пока единственный. — Аслан-Гирей всё не отрывался от бинокля. — Опытный образец. Иначе не стали бы они его так прятать. И наводчик — инженер в майорском чине… Но и одной установкой можно больших дел натворить. Два-три удачных выстрела — и вспыхнет целый квартал.
Потом он повернулся ко мне, и лицо у него сделалось странное. Будто размышляет человек о чем-то очень неприятном, о чем и думать не хочется.
— Ошибся я, юнга. — Мой татарин сощурил свои узкие глаза, закручинился. — Дело наше еще не всё сделано… Ты есть хочешь?
— Ага. И пить тоже. Ничего, теперь недолго осталось. Темноты дождемся, а там к своим махнем. Нынче щи с солонинкой.
Я сглотнул слюну, а штабс-капитан запечалился еще пуще. Э, думаю, ему солонины ведь нельзя, магометанский закон воспрещает.
Но татарин хмурил брови не из-за этого.
— Ужин переносится на завтрак. Затяни пояс, юнга. Ракетницу эту мы так оставить не можем.
Предпоследний рассвет
Это рассвет, который по всему должен был стать для меня последним. Мне полагалось окончить свою жизнь в серой дымке на росистом поле, и коль этого не произошло, коль я поныне еще жив, — это подарок судьбы, за который следует быть благодарным. Ведь столько всякого не случилось бы, останься я лежать в росе, на осеннем поле.
Рассвет этот совсем близко, я погружаюсь в него без малейшего усилия.
…Мы с Аслан-Гиреем вжимаемся в землю на самом краю французской позиции. Прятаться легко — к подножию горы лепится туман. Но он быстро редеет, сползает всё ниже.
— Готов? — шепчет командир. — Еще минута, и пора…
Одежда вымокла от росы. Я весь дрожу. Мне холодно. Вторую ночь подряд я не спал. В голове крутится мысль: «Ничего, скоро отоспишься во веки веков». Я поганую мысль от себя гоню.
Дымка опускается, сквозь нее проступают очертания бесформенной массы — это ракетный станок, укрытый брезентом.
А вот и часовой. Нахохлившись в своей шинели, он мерно шагает: пять шагов в одну сторону, пять шагов обратно.
— Первое: снимаем часового. — Татарин загибает у меня перед носом пальцы, будто сомневается, запомнил ли я. — Второе: Сдираем брезент. Третье: Разбиваем прицел. Четвертое: улепетываем со всех ног. — Вздыхает. — В сущности, ерунда…
Я рад, что ему это представляется ерундой.
— Вот. — Сую ухватистый камень с ребристой поверхностью. По дороге подобрал. — Ваше благородие, вы этой каменюкой сначала француза тюкнете, а потом прицел раздербаните…
Но Аслан-Гирей отодвигается.
— «Тюкнете»… Я в жизни никого не убивал. Особенно «каменюкой»… — Он заглядывает мне в лицо, с надеждой. — Может, ты?
Я трясу головой.
— Господь с вами, сударь!
Обреченно вздохнув, он нахлобучивает фуражку пониже и поднимается на ноги.
— Ладно. Ждать больше нельзя, светает. Да свершится воля Аллаха…
Я перекрестился, потому что больше надеялся на Исуса Христа, и пошел за штабс-капитаном, сжимая в руке камень.
Одного не мог понять: чего это мой татарин не укрывается, не крадется? Ведь часовой заметит!
Тот и заметил.
— Ки эс?
Но окликнул без опаски. Чего пугаться человека, который идет по лагерю в открытую?
Вот когда Аслан-Гирей не ответил, постовой насторожился.
— Альт! Ки ва ля?! — И ружье с плеча.
Наверно он разглядел фуражку — французы таких не носят. У них сужающиеся кверху высокие кепи, а если зуав — феска или чалма.
— Аслан-Гирей, капитэ деларме рюс! — закричал тогда мой начальник хоть и по-французски, но понятно. И побежал прямо на солдата, вытягивая из ножен саблю.
Сомневаюсь, что вражеских дозорных снимают таким образом — особенно, если хотят без шума.
И пожалел я, что мы не взяли с собой на гору Джанко. У индейца француз лег бы и не пикнул. А только что теперь жалеть?
— Осекур! — заорал часовой. — Ленеми!!!
Подставил под удар дуло, сталь зазвенела о сталь.
— Брезент! — крикнул мне штабс-капитан, наскакивая на неприятеля и норовя ткнуть его клинком.
Француз не давался, пятился и всё хотел навести ружье на татарина — тот уворачивался, не вставал под пулю.
Я уронил каменюку, стал рвать брезент. Понизу он был обтянут веревкой. Я раскрыл складной нож, и хоть он был острый, никак не попадал куда надо — тряслись руки.
Штабс-капитан с солдатом хрипели, лязгал металл, по сторонам и внизу кричали люди, какие-то тени метались в жидком тумане.
Наконец я стянул на землю скрипучий чехол.
Кто-то сзади схватил меня за плечо.
Это был Аслан-Гирей. Расцарапанное лицо сочилось кровью, на грудь свешивался полуоторванный эполет. Часовой — убитый ли, оглушенный — лежал на земле.
— На! — Командир совал мне свой планшет. — Умри, но доставь! Беги, беги!!!
А сам подобрал мой камень и начал с размаху колотить по трубке ракетного прицела.
Я кинулся вниз по склону, прижимая плоскую сумку к груди. Чем ниже я спускался, тем гуще становилась рассветная дымка. Навстречу бежали люди, но я их видел смутно, и они меня тоже. Все орали, кто-то выпалил в воздух.
Еще чуть-чуть — и я проскочил бы между валами верхних батарей в нижнюю часть укрепления, где туман был совсем хороший.
Но по проходу накатывала целая толпа — я едва успел упасть, прижаться к земле.
Пришлось принять назад и в сторону. Оставаться на виду было совсем нельзя. Кто-нибудь поглазастей заметил бы меня если не сейчас, то через секунду.
Ударил барабан. Снизу бежали еще люди.
Не уйти, окончательно понял я.
Завертелся на месте. Вдруг вижу — лежат фашинные корзины, еще не наполненные землей. Пал на четвереньки, влез в одну, затаился.
Задул ветер и вмиг развеял со склона остатки тумана. Сразу сделалось светло, прозрачно.
В щель между прутьями я видел ракетную площадку, видел штабс-капитана, яростно лупящего камнем. Заметили его и французы. Бросились со всех сторон. Через мгновение подле станка образовалась давка. Слышались крики, удары.
Я сжался в своей плетенке, зажмурился и снова открыл глаза, когда услышал нечто странное: звук рыданий.
Это выл ракетный инженер — я узнал его по шапке с позументом. Он держал в руках изуродованный прицел и что-то выкрикивал плачущим голосом. А штабс-капитана я не увидел. Что-то лежало под опорами станка — будто накидали кучу ветоши.
Какой-то начальник размахивал руками, посылал людей туда и сюда. Часть французов, растянувшись цепью, двинулась вверх, в сторону кустов. Ищут, нет ли других русских, догадался я.
Вот синие мундиры поднялись до заветного места, не задержались там, пошли дальше.
Лаз, слава богу, остался незамеченным.
Мои же дела обстояли паршивей некуда.
Я лежал в корзине, весь скрюченный, и вылезти оттуда не смел. Вокруг ходили французы, их гнусавый говор несся отовсюду. Скоро они начнут саперные работы, кто-нибудь придет насыпать фашины, тут-то мне и конец.
Но погубили меня не саперы.
Ко-ко-ко-ко! — донеслось кудахтанье.
По траве ходко бежал молоденький петушок.
За ним, растопырив руки, гналась баба в красном колпаке и переднике.
— Аррет! Аррет!
Я узнал добродушную тетку, за которой давеча подсматривал в бинокль.
Птица будто игралась с нею: то подпустит, то отбежит. Солдаты кричали что-то — судя по гоготу похабное. Кантиньерка (я вспомнил трудное слово) весело отбрехивалась.
И вдруг чертов петушок шмыгнул в соседнюю корзину — наверно, она показалась ему надежным убежищем.
Я замер, боясь пошевелиться.
— Жё тэ тьен! — пропела тетка, присев на корточки.
Потянулась за птицей, да застыла. Ее круглые глаза пялились на меня, полногубый рот раскрылся.
Я умоляюще сложил ладони: тетенька, родненькая, не выдавай!
Не знаю, сколько времени мы глядели друг на друга. Мне показалось, очень долго.
Наконец она покосилась по сторонам и кивнула. Не выдаст! Все-таки женское сердце милосердней мужского. Увидела, что я совсем пацан, что трясусь от страха — и пожалела. Вдруг поможет и с бастиона выбраться?
Я ткнул себя в грудь, потом показал пальцами, будто убегаю прочь.
Поняла, нет?
Кантиньерка опять кивнула. Молча вытащила петушка, прижала к груди. Отошла на несколько шагов, то и дело оглядываясь. И вдруг как заверещит:
— Иль э ля, лёрюс! Дан ля корбей!
Гадина!
Я выкатился из корзины и дунул вниз, в проход между брустверами.
Кто-то встречный удивленно вскрикнул, кто-то посторонился, кто-то попробовал схватить за руку.
Нижнюю батарею я пролетел — и сам не заметил как. Вспрыгнул на большую пушку, пробежал по ней, как по рее, и сиганул через ров.
С разбегу да перепугу прыжок получился отменный. Я перемахнул трехсаженную ямину, приземлился на той стороне, покатился, вскочил, встряхнулся.
Планшет не выпал, он был у меня за пазухой.
Оглянувшись, я увидел на бруствере несколько солдат, а сзади карабкались еще. Некоторые были при ружьях, а один уже начал целиться.