Три жизни Томоми Ишикава Констэбл Бенджамин

Глава 17

Трейси

Я старался не прокручивать в голове разговор с Беатрис, не менять сказанное, не делать свои слова динамичнее и убедительнее, не думать о том, что, возможно, я проявил бесчувственность. Я сердился на нее – ведь она попросила меня не искать записную книжку. А я хотел, чтобы Беатрис тоже испытала радостное волнение. Чтобы стала такой, как накануне.

Улица была хорошо освещена и открыта обзору, но я не видел ни души. Только проезжавшие мимо автомобили. Школу от улицы отгораживала черная решетка с остриями. Я мог бы перелезть, но не было необходимости. По обе стороны входа стояли огромные керамические горшки, в которых росли какие-то кусты. Просунув руку между прутьев, я с легкостью дотянулся до горшка. Я достал ручку Томоми Ишикава и присел на корточки. Уличный фонарь отбрасывал мою тень на ограду. Возможно, точно так же он светил, когда Бабочка прятала свое сокровище. Я принялся тыкать ручкой в землю, надеясь, что книжка закопана не слишком глубоко. Почва в горшках оказалась твердая, ее явно не трогали в последнее время. Но Бабочка некогда была здесь и делала то же, что и я. Нас разделяло только время. Я подумал о ней, маленькой и хрупкой, – как она копала в одиночку, среди ночи, прикасаясь к той самой земле, к которой теперь прикасался я; она вдыхала запах асфальта и пыли и вторгалась в мое личное пространство, словно ее воспоминания, наподобие клаустрофобии, атаковали мой мозг.

Я наклонил горшок и осторожно вытащил растение целиком, с корнями и землей. На дне лежал небольшой пакетик, завернутый в несколько слоев полиэтилена и заклеенный скотчем. Я сунул растение обратно и постарался придать ему такой вид, словно его никто не трогал. Я взял сверток, зашагал к метро и поехал долгим путем к отелю, гораздо более сложным маршрутом, чем было необходимо. В номере я развернул пыльный полиэтилен. Записная книжка явно лежала в тайнике давно, она успела намокнуть, но с тех пор уже высохла.

Трейси Уайатт (1966–1997)

У каждой истории есть начало. Если повезет, эта книжка просто сгниет, ну или ее спустя много времени после моей смерти найдут археологи. Возможно, найдут и выбросят, потому что она не вызовет интереса. Но я все-таки поменяю имена тех, кто в ней упомянут, не ради того, чтобы защитить невинных, но чтобы спасти свою шкуру, если вдруг кто-нибудь заинтересуется.

Когда мне было семнадцать, я безнадежно влюбилась в одного из учителей. Он недавно пришел работать в школу – молодой, серьезный, в очках, с видом человека, живущего куда более возвышенными вещами, нежели тривиальные мелочи, которые занимали нас. Изъяснялся он вежливо и деликатно. Если вы думаете, что он стал мишенью для насмешек, то нет. Его спокойное превосходство и отчужденность распалили наше воображение, и мы полюбили нашего учителя за эти качества (хотя я, наверное, сильнее остальных).

Кстати говоря, учителя звали мистер Уайатт, хотя мы обращались к нему просто Трейси, и он не возражал. Он преподавал английский язык со страстью, которую, в общем, расходовал впустую, но его уроки составляли смысл моей жизни, а в остальное время я рассеянно их дожидалась. Я нередко засиживалась после занятия, чтобы задать какие-нибудь вопросы, и выполняла домашние задания с невиданной прежде энергией.

Жизнь за стенами школы начинала бурлить. Мои родители жили в собственных мирах. Подростковые сомнения и одиночество еще усиливались моим договором с Комори, который послужил причиной ее смерти. С друзьями я сохраняла невозмутимый вид. Я считалась чуть более озорной, чем допустимо, но в меру; я была чужачкой – и в своем уединении погрузилась в новые глубины, бродя во мраке и размышляя о любви и потере, которые смешивала друг с другом. Эта тема издавна преобладала в моих мыслях. Остается лишь надеяться, что однажды меня унесут чистые воды.

Несмотря на метафорические яблоки, которые я оставляла для Трейси в конце каждого занятия, и прочие авансы с моей стороны, он сохранял удивительную благопристойность. Подчеркивая свое желание не поощрять знаки внимания, он стал гораздо общительнее с другими ученицами. Впрочем, Трейси как будто нравились мои сочинения, и он не запрещал показывать ему написанное сверх программы, если у меня возникало такое желание – что я несколько раз и проделывала. Он находил время читать мои тексты и деликатно, хоть и конструктивно, критиковать их. Понемногу я сумела обрести доверие Трейси, и он перестал напрягаться в моем присутствии.

Скоро мне должно было исполниться восемнадцать, и я уцепилась за благословенную иллюзию, что Трейси соблюдает дистанцию, потому что я несовершеннолетняя – но скоро, когда получу избирательные права, мы станем настоящей альфа-парой, к восхищению моих одноклассниц. Я воображала, что они уже догадались и побороли зависть, чтобы пожелать нам самого лучшего.

Однажды на уроке (речь шла об астрологических аллюзиях в литературе) я узнала, что через неделю у Трейси день рождения. Ему исполнялось двадцать шесть. Я сказала другим девочкам, что хочу купить подарок, и все скинулись по доллару. Остальное я внесла из собственных сбережений. Я купила черное кашемировое белье за сто сорок долларов, с нежностью завернула и вложила карточку с надписью «Дорогой Трейси, ты самый лучший. Я люблю тебя. Х.». На другой открытке подписались остальные. Но я знала, что он узнает мой почерк; знала, что он будет думать обо мне каждый раз, надевая эти дорогие трусы.

Поскольку именно я все затеяла, то имела право и вручить подарок. Трейси развернул его перед всем классом, к явному своему смущению, и я сочла, что это очень мило. Трейси поблагодарил нас и вновь вернулся к Харпер Ли. С тех пор он избегал оставаться со мной с глазу на глаз. Я решила, что Трейси подтверждает взаимность наших чувств, но в то же время твердо напоминает, что, если школьное начальство узнает о нашей любви, он лишится работы, а потому наши отношения должны иметь место лишь за пределами школьных стен, подальше от любопытных взглядов. Поэтому я последовала за ним.

Он ездил на велосипеде, что усложняло мою задачу, но спустя некоторое время я сумела узнать адрес, по которому он часто бывал. Через две недели я подстроила нашу случайную встречу у входной двери. Я ждала, накрашенная и надушенная, и меня сжигало предвкушение. Когда он появился из-за угла, я выскочила из укрытия и побежала к нему.

– А, здравствуйте, Трейси.

Я, разумеется, изобразила удивление.

– Что ты тут делаешь? – спросил он и быстро огляделся, боясь, что кто-то может нас увидеть.

– Я просто…

Я едва успела начать заранее заготовленные объяснения, но тут Трейси взорвался.

– Никогда больше сюда не ходи, мать твою, это уже ни в какие рамки не лезет. Слышишь?

У него был такой вид, словно он собирался меня ударить, и я в ужасе попятилась. Мои глаза наполнились слезами.

– Но я просто шла в книжный магазин и… – пролепетала я, и мой голос оборвался.

– Убирайся отсюда. Немедленно, Бабочка. И не смей больше никогда за мной бегать. Ясно? Уходи!

Я стояла как громом пораженная.

Трейси нажал кнопку звонка.

– Увидимся завтра в школе, – сказал он, и тут из-за двери донесся женский голос:

– Кто там?

– Я, – ответил он.

Дверь открылась, и Трейси вошел.

Я побежала домой, истерически всхлипывая, и заперлась в комнате. Комори выманила меня, предложив суп и сочувствие.

Я получила хорошие баллы по английской литературе. Несчастная любовь несколько месяцев не давала мне покоя, и еще неприятнее было от того, что я выставила свои надежды напоказ. Долгое время казалось, что смерть Трейси – единственный способ исцелиться от безжалостного унижения, которому он подверг меня, когда прогнал.

Пять лет спустя я стала уверенной в себе молодой женщиной и, возможно впервые в жизни, была счастлива. После выпуска я получила работу – место помощницы редактора в маленьком, но известном издательстве, которое печатало стихи и экспериментальную прозу. В мои обязанности входило фильтровать бумаги, то есть, читая начало присланных рукописей, прикидывать, проходят они по нашим критериям или нет. Все, что представляло хоть какой-нибудь интерес, отправлялось к редактору, но, впрочем, большую часть текстов отправляли авторам со стандартной пометкой об отказе.

Однажды зимним утром, открыв почту, я неожиданно обнаружила рукопись романа, который прислал Трейси. К тому времени боль уже забылась, и воспоминание о Трейси и его испуге вызвало у меня смущенную улыбку. Я забрала рукопись домой, чтобы прочитать вечером.

К сожалению, он слишком хотел понравиться читателю. Повествование, впрочем, оказалось небезынтересным. Это была история учителя, вступившего в связь с несовершеннолетней ученицей. Никоим образом не «Лолита», но я без особого труда догадалась, где он взял смелости, чтобы запечатлеть на бумаге свои дерзкие фантазии. Мое сердце бешено билось, пока я читала историю о черном кашемировом белье; я боялась разоблачения, но, по мере того как развивались события, узнавала на страницах романа не себя, а другую, совсем не примечательную девочку (допустим, Джейн), даже младше меня. Но она была реальным человеком, и я ее знала. Если верить тексту, Трейси вступил с ней в сексуальную связь, которая продлилась несколько лет.

Я гадала, правда ли это. Единственный способ удостовериться – было узнать напрямую. Я нашла в телефонном справочнике номер матери Джейн и назвалась школьной подругой. Женщине явно не хотелось со мной разговаривать, но она уступила из вежливости. Она сказала, что Джейн учится в колледже, и назвала весьма респектабельное заведение, где давали образование девушкам. Джейн, застенчивая и приниженная, оказалась тоньше, чем я помнила. Когда я рассказала про книгу Трейси, она опустила глаза и признала, что у них действительно был роман, который начался, когда ей едва исполнилось четырнадцать, и закончился всего несколько месяцев назад. Трейси ухаживал за ней и соблазнил, а потом взял слово держать все в тайне, хотя Джейн и винила в случившемся себя. Я обещала позаботиться, чтобы книга Трейси не увидела свет. Джейн умоляла не обращаться к властям, и я пообещала, что решу ее проблему более простым способом.

Я много думала о смерти. Я никогда никого не убивала, но регулярно задавалась этой мыслью, расширяя собственные представления о моральных рамках и испытывая их на прочность в надежде найти нишу для смерти Комори. Думать так было совершенно необходимо, это входило в мою подготовку, в мое образование, и потому я опустилась до такого состояния сознания, в котором отдельные люди утрачивают ценность, а фантазия питается вымыслом, стыдом и ревностью.

Я составила план – тем проще было это сделать, поскольку не было сомнений, что никогда не рискну его воплотить до конца, лучше сыграю в «ястребов и голубей» и проверю, насколько близко удастся подойти. Вместе с рукописью пришло письмо с адресом – не тем, что пять лет назад. Я ушла с работы пораньше вечером в пятницу и встала на другой стороне улицы, напротив дома. Наконец Трейси появился – он шел быстро, подняв воротник и опустив голову. Я перебежала дорогу и буквально столкнулась с ним, так что он уронил портфель. Некоторым образом, я повторила свою давнюю попытку разыграть внезапную встречу, но на сей раз это получилось изящнее и смелее; я действовала с исключительной уверенностью. И результат оказался на удивление приятным. Трейси быстро извинился за невнимательность – и узнал меня. И сам предложил немедленно пойти куда-нибудь выпить и согреться, чтобы не простудиться, разговаривая на улице.

Мы не привлекли ничьего внимания в баре, полном вечерней публики. Мы сели за столик в углу, и я украдкой взглянула на себя в зеркало – много макияжа (своего рода маскировка), наивная самоуверенность неопытной девушки. От Трейси пахло зимой; он протер запотевшие очки и жадно выпил свою порцию. Руки у него были на вид очень мягкие, небольшие, как у мальчика, но пожелтевшие от никотина пальцы беспокойно подрагивали. Он нервничал. Наверное, как всегда.

Он спросил, где я работаю, и я ответила; тогда он не сдержался и рассказал про свою книгу. (Что интересно, насчет сюжета Трейси солгал.) Я заверила, что непременно прочту рукопись и позабочусь, чтобы она попала к редактору.

Тепло бара согревало его, алкоголь проникал в кровь, и Трейси расслабился. Мы говорили о многом, в том числе о работе в школе, которая, по мнению Трейси, ничего ему не давала. Мы посмеялись над историей с нижним бельем, а потом он по собственной инициативе извинился за вспышку в тот день, когда я его выследила. Он напился сильнее, чем я.

Подошло время прощаться. Я развлеклась и достаточно далеко зашла, не было нужды продолжать. Я могла бы написать Трейси на следующей неделе. Сказать, что, если рукопись когда-нибудь увидит свет, он непременно сядет в тюрьму за половую связь с несовершеннолетней девочкой. Но какие-то воспоминания о минувшей страсти удержали меня. Или, быть может, заигравшись в «ястреба и голубя», я чересчур осмелела. Почему бы не зайти еще дальше? После двух новых порций Трейси совсем опьянел, у него язык заплетался, а я отважно двигалась вперед. Я предложила пойти куда-нибудь перекусить, и он сам позаботился об остальном. Когда мы, спотыкаясь, вышли на улицу, Трейси сказал, что сейчас слишком холодно – что, если мы быстренько зайдем к нему и он наденет что-нибудь теплое? Я поднялась вместе с ним по лестнице в квартиру, довольно убогую, однокомнатную, с отдельной кухней и ванной. Кушетка служила кроватью и стояла неубранной. Вдоль стен висели книжные полки.

Закрыв дверь, Трейси прижал меня к стене и поцеловал. В чем-то это было романтично – практически мои подростковые фантазии. Но чувствовалась некоторая агрессия в том, как Трейси прижался нижней частью тела к моему бедру, и я вспомнила, зачем я здесь. Как далеко можно зайти? В Трейси проглядывало что-то извращенное и легкомысленное, но одновременно и жестокое; я почувствовала отвращение. Он уже залез мне под одежду и принялся толкать к кровати. Юбку он расстегнул с неожиданной сноровкой.

Я с силой оттолкнула Трейси, но его остановила не сила толчка, а выражение моего лица. И тут я струсила. Все было кончено. И тогда он заплакал. Я стояла и с удивлением наблюдала, как он безутешно рыдал от жалости к себе.

– Я хочу умереть, – бормотал Трейси. – Меня убить надо за то, что я сделал.

Вдруг я задумалась, не догадался ли он, для чего я здесь. Я уже собиралась уйти, но задержалась. Он бросил вызов моей трусости. И я обрела второе дыхание. Я могла сделать еще шаг. Должна была.

– Не будь к себе слишком суров, – поддразнила я, пуская пробный шар.

И еще немного дальше!

– Когда ты прочтешь рукопись, то поймешь, – сказал он.

– Я уже прочла, – произнесла я и подняла его на ноги. – Я все знаю.

У меня словно крылья выросли. Я обняла Трейси, поцеловала в шею и повторила:

– Я все знаю.

– Я заслуживаю смерти, – произнес он.

Тогда я вытащила из волос шпильку и прицелилась в точку примерно в полутора дюймах за ухом, где позвоночник соединяется с черепом. Я нарочно заострила ее в тот день. От смерти Трейси отделяли лишь слой нежной кожи да моя смелость. Я поцеловала его в шею, и он заплакал.

Для тех, кто никогда не убивал, святость человеческой жизни кажется несокрушимой крепостью, которая защищает нас. Есть что-то незрелое в том, чтобы вызвать в себе желание совершить убийство. Перейти от фантазии к непосредственному действию – жестокий и бесчеловечный шаг, это логика недоразвитого ума.

Я затаила дыхание и напала.

Одним яростным движением я вонзила шпильку ему в шею, и тело Трейси отяжелело и выскользнуло из моих рук на пол. Я в ужасе вскрикнула. Он наблюдал за мной, парализованный, как во сне, когда человек все видит, но ни над чем не властен. Его охватили спокойствие и смирение. Было что-то простое и почти невинное в доброжелательности, которую он испытывал к девушке, стоявшей над ним в одних колготках (юбка лежала на полу рядом). Он желал ей исключительно блага. Трейси наконец расслабился и выкинул лишние мысли из головы, и вот он сидел в огромной, тускло освещенной комнате с деревянным полом и несколькими яркими картинами на стенах, и из тишины в сознание проникали слова – то ли песня, то ли стихи. Такие красивые. Жаль, что он не мог их записать.

Страницы: «« « ... 56789101112 » ... »»