Три жизни Томоми Ишикава Констэбл Бенджамин

Глава 18

Йогурт и Садоводческая ассоциация Ист-Виллидж

На следующий день прибыл мой багаж, но что толку? Я проснулся раздраженным и долгое время злобно пялился в потолок, потом смотрел телевизор, пока скука не заставила меня вновь уставиться в потолок. Я подумал было, что скучаю по Бабочке, но понял, что ошибся. Иногда так бывает: кажется, что хочешь спать, а на самом деле тебя мучит жажда. Я ни в чем не видел смысла. Томоми Ишикава не только умерла, но и замарала мою память о ней, и я теперь даже скучать толком не мог. Я хотел позвонить Беатрис, но она просила этого не делать, поэтому я написал ей сообщение, которое тут же стер. Затем по пожарной лестнице скользнул Кот и аккуратно запрыгнул в открытое окно. Тщательно выбрав местечко на кровати, он улегся.

– Все как-то слетело с тормозов, – произнес я и снова погрузился в сон, ненужный и тяжелый. Когда проснулся, Кот исчез.

В четыре часа дня я принял душ, побрился, переоделся в чистое, что было приятно. Но я продолжал гнать прочь мысли о Бабочке и ее смерти. Я поел в пиццерии, затем нашел бар со столиками на улице, сел и стал писать, потягивая пиво. Ноги сказали мне, что нужно встать и пройтись. Я бродил по городу, пока не нашел японский ресторан на авеню А, где до отвала наелся суши и выпил небольшую чашечку саке. На обратном пути в отель я спустился по лестнице в подвальный бар, еще кое-что записал и выпил две пинты пива. Так прошел день.

В восемь часов на следующее утро я встал с тяжелой головой, выпил столько воды, сколько влезло в желудок, и уже собирался заснуть опять, когда получил сообщение от Беатрис: «Вы уже встали?» Я подумал, что она написала мне по ошибке, и решил сначала проигнорировать сообщение, а потом все-таки ответил: «Типа того. Как дела?»

«Лучше. А вы?»

«Хреново».

«В смысле? Давайте встретимся во второй половине. Я могу сама к вам приехать. Может, выпьем кофе там, где вы обычно завтракаете?»

«Хреново» – разг. брит. англ. прил. «плохо». «Хрен» означает мужской орган. Кофе – это здорово. Во сколько?»

«Ха-ха. В два?»

«Ок, увидимся».

И я заснул.

По пути в кафе я проверил почту. Стритни явно расслабился и не удосужился даже сочинить формальное вступление.

Кому: Бенджамин Констэбл

От кого: [email protected]

Тема: от Томоми Ишикава

Отправлено: 08-23-200712.49 (GMT -6)

Бен Констэбл, ты, наверное, рисуешь себе ужасную картину. Иногда я размышляю, честно ли поступила, выбрав тебя для того, чтобы раскрыть мрачные тайны своего прошлого. Ты ничего такого не сделал, чтобы это заслужить. Я могла бы остановиться теперь же и больше не приставать к тебе, но тогда дело останется незавершенным. Мне кажется, я должна дойти до конца и рассказать все.

Но не сегодня.

Сегодняшнее сокровище – из числа простых нью-йоркских радостей. Я собиралась спрятать ее в своем любимом зеленом уголке, но внезапно подумала, что ты, возможно, нуждаешься в перерыве, поэтому сегодня не будет ни подсказок, ни необходимости копать. В Нью-Йорке сотни крошечных садиков, которые люди разводят на свободных участках земли, – наверное, даже больше, чем в Париже. Одно из таких мест, сыгравших значительную роль в моей жизни – я приходила туда, чтобы выдернуть пару сорняков и прочитать книжку-другую, – это общественный сад на углу Шестой улицы и авеню Б. Я никогда там сама не работала, потому что жила в другом районе, но, к счастью, я близко познакомилась с пожилой дамой по имени Айрис, председательницей Ист-Виллиджской садоводческой ассоциации. Она не раз позволяла мне ухаживать за ее делянкой, когда уезжала, ну или когда я хотела развлечься. Участок Айрис славится не только роскошными деревьями и растениями, но и настоящим произведением искусства в виде шестидесятифутовой деревянной башни, украшенной брошенными игрушками. Если ты однажды сходишь туда, то почти наверняка встретишь Айрис, потому что она проводит там почти каждый вечер. Кстати говоря, она перенесла трахеотомию, и, несмотря на тренировки со специальной машинкой, не может говорить, поэтому не задавай ей слишком много вопросов. Скажи, что ты Бенджамин Констэбл, друг Томоми Ишикава, и она тебе кое-что даст.

Я устала, и мне вдруг стало жаль себя. Боюсь, ты меня возненавидишь. Мой образ испорчен ужасными черными пятнами. Он страшен. Я правда люблю тебя, Бен Констэбл. Прости, если из-за моих записок ты грустишь.

Бабочка

Я проверил IP-адрес. Письмо было отправлено из Нью-Йорка три часа назад. Я распечатал текст и взял с собой. В кафе я пришел с двадцатиминутным опозданием, пристыженный, но Беатрис оказалась в радужном настроении. Она улыбалась, сидя на террасе в больших солнечных очках.

– Как дела? – спросила она.

– Хорошо, спасибо, а у вас? Простите, что опоздал.

– Ничего страшного. Извините за прошлый раз, – сказала Беатрис, потягивая прозрачный напиток через соломинку. – Я себя не очень хорошо чувствовала.

– Ничего страшного.

– А сегодня, кажется, вам не очень хорошо, – заметила она.

– Сомневаюсь, что со мной весело.

– Не можете же вы сыпать шутками каждый день. Выпейте.

– Я подумываю, не вернуться ли поскорее в Париж.

– Вы сделали все, что планировали?

– Не знаю.

– Хотите побыть один? У меня всегда найдутся дела. Я не обижусь.

– Нет, я бы хотел пообщаться с вами. Впрочем, сначала кое-что надо сделать. Насколько я понимаю, это где-то неподалеку.

Я протянул ей распечатанное письмо, и Беатрис быстро просмотрела его.

– Да, приятное место. Но, по-моему, вам нужно отдохнуть. Как только сделаете свое дело, пойдемте в Центральный парк. Там красиво, никак не связано с Бабочкой и совершенно в нью-йоркском стиле. Каждый приезжий должен побывать в Центральном парке как минимум раз.

– Звучит неплохо. – Я улыбнулся. – Мне можно сначала выпить или мы сразу пойдем?

– Пейте, – разрешила Беатрис и окинула меня взглядом с головы до ног. – А, смотрю, прибыл ваш багаж.

– Да, – с улыбкой произнес я.

– У вас вид гораздо более свежий.

– Спасибо, вы тоже выглядите не так уж плохо.

По пути в сад на пересечении Шестой улицы и авеню Б мы миновали парк на Томпкинс-сквер.

– Вы что-нибудь нашли в моей старой школе? – спросила Беатрис, словно набравшись наконец смелости.

– Да. Ничего особенно сложного.

– Снова труп?

– Ну да…

Вообще-то я не собирался говорить вот так в лоб.

– Это как-то связано со мной?

– Вас она не упомянула. Погиб ее бывший учитель английского.

– А. И когда же? – Беатрис говорила спокойно, но ей явно было не все равно.

– Году в девяносто седьмом.

– А.

– Она упомянула одну девочку, – продолжал я, – младше себя, по имени Джейн. Вы знали в школе какую-нибудь Джейн? Судя по записям, она ничем не выделялась, но у нее был роман с тем учителем – до убийства, разумеется.

– Разумеется… – повторила Беатрис и некоторое время молчала, и я наконец обернулся к ней. Она улыбнулась за линзами огромных очков. – Может быть, я лучше сама прочту?

Мне не очень хотелось показывать Беатрис запись, но я ведь взял книжку с собой. Наверное, я предвидел, что позволю ей прочитать, потому никаких других причин таскать заметки Бабочки в сумке мне не представлялось.

– Один из наших учителей действительно пропал вскоре после моего выпуска. Не хочу показаться назойливой, но, как я уже сказала в прошлый раз, ваша охота за сокровищами затрагивает мою личную жизнь, и мне как-то не по себе. Если можно, покажите то, что написала Бабочка. Я успокоюсь, если точно буду знать, что в вашей истории я просто проходной персонаж, а не ключевая фигура.

– Ладно, – согласился я, достал записную книжку из сумки и протянул Беатрис.

– Вы взяли ее с собой?

– Да.

Беатрис взяла книжку – и распрощалась с хорошим настроением.

Мы нашли вход в сад – разумеется, там было много густой тенистой зелени, гораздо более раскидистой, чем в общественных садиках в Париже. Над нами вздымалась довольно зловещая шестидесятифутовая деревянная башня, с которой свисали потерянные куклы и другие игрушки.

– Это чтобы отпугнуть детей? – понизив голос, спросил я у Беатрис.

– Извините, пожалуйста. – Она, не обращая на меня внимания, обратилась к женщине, которая сидела на корточках и вскапывала крошечную цветочную клумбу. – Мы ищем Айрис. Она сейчас не здесь?

Я страшно удивился. Ведь это я искал сокровища. С какой стати Беатрис взяла командование на себя?

– Айрис Гюнтер? – уточнила женщина. – Да, она вон там.

Мы оба посмотрели в ту сторону, чтобы убедиться, что старушка, на которую она показывает, и есть наша Айрис.

– Айрис! – крикнула женщина. – Вас ищут!

Айрис оказалась высокой, красивой, с седыми волосами, собранными в пучок. Одевалась она полностью в белое; высокий воротник блузы, видимо, скрывал впадину на горле, шаль на плечах была спереди сколота брошкой в форме бабочки.

Я жестом попросил Беатрис помолчать, но она и так беззвучно смотрела на Айрис.

– Меня зовут Бенджамин Констэбл, – представился я, – а это моя приятельница Беатрис.

Айрис убрала секатор в карман юбки и осторожно сняла рабочие перчатки. Она улыбнулась и пожала руку сначала мне, потом Беатрис.

– Я друг Томоми Ишикава. Она просила вас что-то передать.

Женщина улыбнулась и кивнула. Из другого кармана она достала блокнот и показала нам страницу с надписью «Извините, я не могу говорить, у меня нет голоса», сделанной изящным молодым почерком.

– Я знаю, – произнес я, улыбнувшись. – Бабочка предупреждала.

Айрис непонимающе взглянула на меня, и я объяснил:

– Томоми Ишикава.

Женщина улыбнулась и кивнула.

Она глазами и жестом попросила нас следовать за ней – немного по-детски, как будто, заменив язык жестами, превратилась в маленькую девочку. Айрис подошла к маленькому прямоугольному коврику, который она расстелила на земле, чтобы не пачкать колени, хлопоча над клумбой, где теснились цветы в горшках и росла сирень, покрытая фиолетовыми кистями цветов. Рядом с ковриком лежали инструменты, вынутые из старой кожаной сумки, – кухонные ножницы, вилка, лопатка. Оттуда же Айрис достала конверт и протянула мне.

Я широко улыбнулся.

– Спасибо.

Это не был блокнот или записная книжка – в конверте лежало что-то достаточно объемное и хорошо завернутое. Несколько долгих мгновений мы молчали. Я смотрел на Беатрис, слегка удивленный ее молчанием. Она пристально изучала Айрис, а затем на секунду отвела глаза и взглянула на меня. Мы с Айрис снова пожали друг другу руки.

Беатрис пришлось буквально тащить к выходу. Я повернулся и помахал Айрис, когда мы выходили в ворота.

– Господи, она просто прелесть, – сказала Беатрис.

Я разорвал конверт, и мы заглянули внутрь. Я предложил Беатрис первой сунуть руку внутрь, но она отстранилась почти с мелодраматическим ужасом, поэтому я сделал это сам. В конверте оказалось нечто, завернутое в пупырчатый полиэтилен и перетянутое резинкой. Две металлические ложки, три купюры по одному доллару и маленький желтый стикер.

Записка гласила:

Вот исчерпывающее руководство, как полакомиться необычным йогуртом (если пригласишь девушку, ей обязательно понравится). Ступайте в закусочную на Элизабет-стрит, между Бликер и Хьюстон, купите черничный йогурт, потом идите в сад Альберта на Второй Восточной улице, съешьте йогурт ложками, которые прилагаются здесь, посидите на скамейке и насладитесь простотой этого скромного сокровища.

Целую,

Б

Я протянул листок Беатрис. Она прочла записку и перевернула ее, чтобы посмотреть, нет ли чего-нибудь на другой стороне.

– С чего она взяла, что вы будете с девушкой?

– Не знаю.

– У вас много знакомых девушек?

– Есть какое-то количество.

– Давайте никуда не пойдем, – попросила Беатрис.

– Почему?

– Мы же решили погулять в Центральном парке. И я знаю место, где можно купить чудесный йогурт.

– Но, полагаю, сокровище – это не йогурт. Кто-то в закусочной что-нибудь мне даст.

– Не исключено, что яд. Бен, не надо. Ну же. Вы уже большой мальчик и не обязаны делать то, что говорит ваша мертвая Бабочка.

Я промолчал.

– Вы сказали, что хотите отдохнуть. Даже она сама говорит, что вам нужен перерыв. И я больше не хочу ничего, связанного с этой вашей охотой за сокровищами. Не упрямьтесь. Пойдемте в другое место.

Я улыбнулся.

Мы сели в метро на Второй авеню – там, где я вышел четыре дня назад, впервые попав на Манхэттен. На Сорок второй улице Беатрис схватила меня за руку.

– Быстро, выходим, – велела она, и я повиновался. – Сегодня отличный день, и здесь сотни интересных вещей. Мы погуляем. А я буду гидом.

И мы пошли по Пятой авеню, разговаривая, и то и дело Беатрис мне что-нибудь показывала.

– Там французский книжный магазин. Там Рокфеллер-центр. А вон там – Сиграм-Билдинг, в нем ресторан, хозяин которого заказал картины у Марка Ротко, сейчас они в вашей галерее Тейт, в Лондоне.

Мы обогнули зоопарк и заглянули через забор, а затем вскарабкались по каменистой горке к пагоде. Панорама на юге напоминала классический рисунок с видом города сквозь деревья; на севере парк тянулся до бесконечности.

– Ты собираешься написать книгу о Бабочке? – спросила Беатрис, переходя вдруг на «ты».

– Нет, потому что в ней пришлось бы писать про убийства, самоубийства и прочую жуть. А я не хочу. Лучше что-нибудь вроде романа. Может быть, однажды и напишу. – Я достал записную книжку и пролистнул перед глазами у Беатрис. – Я уже начал делать заметки.

Она заглянула на страницы и произнесла:

– У тебя жуткий почерк.

– Спасибо.

– Если будешь писать о Бабочке, значит, придется закончить охоту за сокровищами.

– Знаю.

– Но если ты действительно считаешь, что она кого-то убила, то, наверное, нужно обратиться в по-лицию.

– Знаю.

– И еще кое-что. Мы об этом не говорим, но ты наверняка задумываешься, даже если не совсем уверен, и я тоже думаю.

Сердце у меня забилось, я смутился, но не подал виду.

– О чем?

– Что Бабочка жива.

– Когда мы с тобой разговариваем, все сразу как-то усложняется.

– Но это так, да? – спросила Беатрис. – Тебе, несомненно, приходило в голову, что она, может быть, жива.

– Трудно сказать. Даже представить трудно…

– Почему? Ты регулярно получаешь от нее письма. Она знает, где ты и что делаешь. Знает даже, с кем ты общаешься. Мертвые так себя не ведут.

– Собственная смерть – явно не та шутка, которую выдумывают, чтобы позабавить друзей. Если я начну сомневаться, то сойду с ума. Бабочка мертва. И никак иначе. В противном случае это какой-то безумный заговор или же у меня клиническая паранойя. Я боюсь сойти с ума. Есть вещи, которых я не понимаю, но это еще ничего, мне ведь не обязательно понимать все.

– А как у тебя вообще обстоят дела с девушками?

Я взглянул на Беатрис. Она сменила тему или начала очередной виток разговора, который мы вели?

– Я интересуюсь только теми, которые недоступны или равнодушны, – небрежно ответил я.

– Послушай, надеюсь, ты не рассердишься, что я спрашиваю…

– Продолжай.

– Ты не думаешь, что, может быть, сам немножко влюблен в Бабочку?

Я вздохнул.

– Логичный вопрос. Но – нет.

– Ты, кажется, совершенно уверен.

– Да, потому что уже об этом думал. И мне все ясно. И потом, Бабочка умерла, а еще она – серийный убийца.

– Я понимаю, что твоя охота за сокровищами – занятие довольно грустное и даже мучительное, но в нем есть что-то очень романтическое. Такая милая история. Бабочка провела столько времени, придумывая и готовя для тебя увлекательное приключение. Она сделала тебе необыкновенный подарок, а главное, ты хочешь написать о ней книгу. То есть тоже сделать большой подарок.

– Я действительно люблю Бабочку, только не в романтическом смысле.

– Что, ты никогда не желал ее физически?

– Не думай, что Бабочка непривлекательна; просто у нас об этом никогда речи не шло. Да, так тоже бывает. Иногда мужчине кажется, что женщина прекрасна, но притом ему вовсе не хочется с ней спать.

– Ну да, ну да.

Беатрис явно не поверила.

– А у тебя что? – спросил я.

– Что у меня?

– Как обстоят твои дела с мужчинами?

– Я недоступна.

– Понятно.

– Слушай, если бы ты снимал про Бабочку фильм, кто бы в нем играл?

– Уилл Смит, – ответил я не задумываясь, как будто давным-давно решил.

– Он на тебя совсем не похож.

– Да, для него это была бы непростая задачка. Но, думаю, он бы справился.

– По-моему, Гари Олдман лучше бы подошел. Или Джон Малкович.

– Нет, ты подходишь к делу слишком буквально. И они чересчур стары. И потом, это другой фильм.

Беатрис рассмеялась.

– Фильмы вообще не похожи на книги, – продолжал я. – С тем же успехом можно организовать самый неожиданный кастинг.

– Показать тебе, где водится чудесный йогурт? – спросила Беатрис. – Или предпочитаешь мороженое?

– Мороженое, – ответил я, чтобы продемонстрировать свою независимость.

– Тогда пошли. Tally-ho!

Глава 19

Ги Бастид

Кому: Бенджамин Констэбл

От кого: [email protected]

Тема: Подсказка

Отправлено: 08-25-0709.13 (GMT -6)

Дорогой Бен Констэбл, я вижу, ты привыкаешь к ритмам, формам и запахам Нью-Йорка и уже побывал на некоторых улицах из моего прошлого. Теперь я хочу пригласить тебя в другое место, где ты уже прошел пару раз, возможно, не заметив (хотя там приятно побывать, и оно имеет несомненное значение как для моей жизни, так и для всего города).

Это часы, немелодично отбивающие время на верхушке башни из красного кирпича и белого гранита, который привезли из Южной Германии в Гринвич-Виллидж. Такая неоготическая причуда архитекторов Фредерика Кларка Уизерса и Кальверта Во, удивительное здание, построенное в 1883 году на Джефферсон-Маркет и много лет считавшееся одним из красивейших в США. Его официальное название – Суд третьего судебного округа, но во второй половине двадцатого века им перестали пользоваться, что символизируют стрелки часов, которые много лет неподвижно указывают на двадцать минут четвертого.

В конце 1959 года Ютака Сасаки с берега Сумимото, его жена Кимико и восемнадцатилетняя дочь Кеико присутствовали на вечеринке на Пятой авеню. Кеико отчетливо помнила, как одна женщина сказала величавому мэру, Роберту Ф. Вагнеру-младшему, курившему сигару: «На Рождество нам бы больше всего хотелось, чтобы часы на здании суда снова заработали». Так началась кампания, которая привела к реставрации здания и открытию библиотеки Джефферсон-Маркет. Часы впервые за несколько десятков лет зазвонили 15 марта 1964 года, в тот самый день, когда Кеико Сасаки вышла из клиники с неприятной новостью об опухоли в брюшной полости – так было положено начало конца. «Проклятые часы, – подумала она. – Если бы они так и остались на двадцати минутах четвертого, я бы жила долго и счастливо».

Какое необычайно жизнеутверждающее удовольствие – писать тебе, Бен Констэбл, и хотела бы я тянуть и дальше. (Ты знаешь, что самая короткая переписка была между Виктором Гюго и его издателем? Гюго, желая знать реакцию публики на выход «Отверженных», послал в редакцию телеграмму с одним-единственным вопросительным знаком, а издатель ответил восклицательным.) Но, опять-таки, есть мысль, которая заставляет меня оторваться от бесконечных отступлений и вернуться к реальности. Это путь к зловещему сокровищу; подсказку можно найти в отделе домашней птицы в библиотеке, близкой моему сердцу (угадаешь, какой?), в малоправдоподобной книге автора по фамилии Райт (не знаю, какого он пола).

А теперь, милый мой, я вновь грущу, что нужно с тобой расстаться, пока ты ищешь очередной фрагмент моих зловещих мемуаров. Но потом мы встретимся вновь…

Целую, целую, целую!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Б

Библиотека на Джефферсон-Маркет выглядела именно так, как описала Томоми Ишикава. И я действительно проходил мимо, не обращая внимания. Доказательство того, что мне недостает наблюдательности даже на самые очевидные вещи.

Я никогда раньше не видел Кота в библиотеке, но, кажется, он чувствовал себя как дома. Впрочем, познаний о десятичной классификации Дьюи ему явно недоставало, и, когда я попросил Кота отвести меня к отделу, посвященному домашним птицам, он взглянул непонимающе, сел и принялся лизать правую переднюю лапу. Я был слишком смущен, чтобы попросить помощи у библиотекаря, но других вариантов не оставалось.

«Книга о домашней птице» Райта (636.522) представляла собой увесистый том о курах, который, судя по всему, много лет не снимали с полки. Под обложкой ничего не лежало, зато посередине я обнаружил склеенные вместе страницы – пачку примерно в полдюйма толщиной. Несколько страниц в начале и в конце остались нетронутыми, но я догадался, что другие, между ними, вырезаны по центру, чтобы устроить тайник (не такой уж затейливый, но, по крайней мере, неочевидный). Кот с интересом наблюдал за мной. Я вытащил ручку Бабочки (больше по привычке, чем из необходимости), проколол дырочку в правом верхнем углу и аккуратно провел по странице донизу, стараясь причинить как можно меньше вреда и так уже пострадавшей книге. В тайнике оказался небольшой коричневый конверт, а в нем – крохотная записная книжка, раньше я таких не видел. Я вернул «Книгу о домашней птице» на место, предназначенное для нее десятичной классификацией Дьюи, а затем мы с Котом вышли и отправились во французское кафе на углу, на перекрестке Одиннадцатой и Четвертой улиц, где я встречался с Беатрис.

Я пил пиво и читал.

Доктор Ги Бастид (1944–2000)

Это история убийства.

До нынешнего дня я полагаю, что у меня не было иного выбора, кроме как убить доктора Бастида. И недостаток выбора, возможно, каким-то образом оправдывает мой поступок, хоть я не отрицаю, что сама хотела его убить. А главное, знаю, что никогда бы не задумала убийство по необходимости или из мести, если бы уже не отведала несколько раз это изысканное и жестокое лакомство. Горестная правда заключается в том, что я искала повода угоститься им снова. Поэтому принялась обдумывать план и в конце концов исполнила его. Я не снимаю с себя вины, просто объясняю причины, и они недостаточно оправданны.

Мой отец ездил вслед за своим лучшим другом по всему свету, из Маньчжурии, где они оба родились в период японской оккупации, сначала в послевоенную Японию, затем в Калифорнию и, наконец, в Нью-Йорк. Его многолетняя дружба с женщиной была необычна, и то, что ему приходилось искать повода, чтобы жить там же, где и она, – тем более, но люди, знавшие моего отца, видели в этом лишнее доказательство его оригинальности и, возможно, эмоционального голода. Отец рос без братьев и сестер – и в целомудренных отношениях с Комори обрел общество, которого ему недоставало. Такова была природа их союза.

Комори решила не говорить отцу, что умирает. И потом, она умирала медленно. Процесс мог занять пять, десять или даже пятнадцать лет. Никто не знал. Лишь много времени спустя, когда ее напугало внезапное желудочное расстройство, она призналась, и папа пришел в ужас. Он искал лучших врачей, отправлял Комори на лучшие обследования, заставлял делать все мыслимые анализы. Она ходила по врачам, пока хватало сил, потом отец стал посылать к ней альтернативных практикующих медиков, но единственным, чьим советам Комори следовала с охотой, оказался молодой, спокойный и довольно консервативный доктор Ги Бастид.

Предки Бастида были французами, приехавшими в Нью-Йорк через Квебек два поколения назад. Хотя доктор Бастид не говорил по-французски, он с энтузиазмом поправлял всех, кто неправильно произносил его имя (Ги, а не Гай), и славился чувством юмора и мягкими манерами.

Он работал с неизлечимо больными. Чудесных исцелений у доктора Бастида не случалось, не обладал он и особыми приемами. Как врач он был прагматичен, решал проблемы по мере их поступления, самыми традиционными образами, какие только допускала наука, основанная на статистике. В этой методе чувствовалось что-то незыблемое и успокаивающее. Так он поддерживал в Комори жизнь.

Через несколько месяцев после ее смерти доктор Ги Бастид позвонил мне. Он долго выяснял, как у меня дела, прежде чем заговорить о деликатных вещах – некоторых неоплаченных счетах, которые не покрывала страховка. Я смутилась, начала извиняться и сказала, что немедленно улажу все проблемы.

Наследство Комори не включало денежных сбережений. Кроме квартиры, она почти ничего не оставила. Я попыталась связаться с отцом, но его, как всегда, не оказалось на месте, и он не отвечал на звонки. Я надеялась взять кредит в банке на покрытие долга. Но в первую очередь нужно было узнать, сколько я должна и можно ли договориться об условиях.

Я несколько дней откладывала неизбежное, а затем оставила Бастиду сообщение, и он перезвонил в тот же вечер и предложил встретиться и побеседовать. Я согласилась.

Он был внимателен, как всегда.

– Как вы сами знаете, Бабочка, общение с неизлечимо больными людьми – всепоглощающее занятие. И я всесторонне обговорил это с Кеико. Я не только несу практическую ответственность, но и испытываю сильнейшее эмоциональное напряжение.

– Разумеется, – согласилась я, хотя понятия не имела, к чему он клонит.

– Клиника и персонал получают оплату разными способами. Львиная доля наших ресурсов исходит непосредственно от страховых компаний. Есть и государственные субсидии – они невелики, но помощь от них существенна. Есть некоторые благотворительные организации и фонды, которые предлагают свою помощь, но, к сожалению, мы также вынуждены просить, чтобы пациенты делали добровольные пожертвования, конечно соразмерно своим средствам. Чтобы гарантировать непрерывность услуг, мы ставим этот взнос условием для предоставления лечения.

– И вы обсуждали это с Кеико?

– Да, несколько раз.

Я покраснела.

– Боюсь, у Кеико не было никаких средств… Все время, пока она болела, ее содержал мой отец. Я… я… – Я боялась, что он перебьет. – Я могла бы… Если вы скажете, какая сумма вас устроит, я постараюсь найти деньги, доктор.

– Спасибо, Бабочка. Вы действительно очень любезны, особенно в такое нелегкое время. Мне очень стыдно, что я пришел по такому вопросу. Жаль, что у меня нет возможности предложить вам дружескую поддержку по максимуму. И я действительно полагаю, что с течением лет мы с Кеико стали добрыми друзьями.

– Да, доктор. Я всегда считала, что вы друг семьи. – Я вспомнила, сколько раз он приходил в гости вечером или оставался на ужин. – Хотя у меня очень ограниченный доход, и это серьезно. Я пытаюсь связаться с отцом и попросить у него помощи. Скажите, нельзя ли заплатить частями? За год или два. Какую сумму вы бы сочли уместной?

– О, вряд ли есть необходимость вовлекать вашего отца.

Я решила, что речь о сумме, которая вполне посильна вчерашней школьнице.

– Впрочем, я очень удивлена, потому что Комори никогда об этом не говорила, хотя в остальном продумала собственную смерть до мелочей, – сказала я.

– Она была невероятной женщиной. Да, Кеико действительно объяснила мне свою финансовую ситуацию, с тем самым вниманием к мелочам, которым мы с вами оба восхищаемся. Я так понимаю, что вы унаследовали квартиру.

– Квартиру?…

Страницы: «« « ... 678910111213 » »»