Меридон Грегори Филиппа

34

Я лежала несколько долгих часов. Никто ко мне не заходил.

В доме было тихо, стояла та особая утренняя тишина, которой требовала леди Клара. Один раз на улице начал было петь продавец баллад, но я услышала, как отворилась наша парадная дверь и лакей резко приказал ему убираться.

Пробили часы на церкви Святого Георгия. Я попыталась сосчитать сколько, но каждый удар отдавался таким многократным эхом у меня в голове, что я сбилась со счета и не поняла, который час. Подумала, что должно быть около десяти.

Я чувствовала, как все сильнее сжимается мое горло, и во мне поднимался ужас при мысли о том, что скоро я совсем не смогу дышать. Тогда, подумала я, я и умру.

Я больше не чувствовала, что время мое вышло, и не была готова к смерти!

Когда я думала о том, что умру, борясь за каждый вдох в душной комнате, я понимала, что мне чудовищно страшно. Так страшно, как было на трапеции, когда я висела, с ужасом ожидая падения. Теперь, втягивая рывками воздух, я ощущала тот же постыдный страх.

Вскоре я совсем не смогу дышать.

Закрыв глаза, я постаралась уснуть, чтобы смерть не настигла меня, пока я, колотясь от ужаса, цепляюсь за каждый вдох; но ничего не вышло. Я настороженно бодрствовала, горло мое было суше бумаги, язык во рту распух. Казалось, я умираю от жажды – что там горячка. Кувшин лимонада, словно мираж, был недосягаем. Флакон лауданума, который мог облегчить мои страдания, стоял рядом с ним.

Я слышала, что в комнате что-то шумит, чудовищный скребущий звук, словно пила в сухом дереве. Он повторялся неравномерно, со все большими промежутками. То было мое дыхание, хрип, с которым я пыталась втянуть в легкие воздух. Я снова открыла глаза и в страхе прислушалась к этому звуку, ощущая боль при каждом усилии захватить воздуха. Вспомнила ма в фургоне, вспомнила, как мы не могли уснуть из-за этого хрипа. Мне стало стыдно, что я тогда прокляла ее всем жестоким детским сердцем за то, что она прервала мой сон.

Сон о месте, называвшемся Широким Долом.

Дверь спальни открылась, когда часы начали бить половину. Я попыталась открыть глаза и обнаружила, что они склеились. На мгновение я перестала видеть и подумала, что ослепла от болезни.

– Сара, я слышала, тебе нездоровится.

Голос леди Клары звучал ясно и уверенно.

Я содрогнулась от звука ее шагов, который эхом отдавался и гремел у меня в голове. Потом услышала, как она, ахнув, задохнулась. Услышала шелест ее юбок, когда она направилась к шнуру возле камина, а потом торопливые шаги Риммингс, Сьюэлл и Эмили.

Леди Клара приказала принести таз теплой воды, и через какое-то время кто-то стал бережно протирать влажной губкой мои глаза, пока веки не раскрылись и я не увидела Риммингс, державшуюся как можно дальше от меня и обтиравшую мне лицо вытянутой рукой. Сьюэлл тихо плакала в углу, прижав к лицу передник, и я догадалась, что тот разговор шепотом, который я расслышала прежде, был между ней и леди Кларой: она отказалась ко мне прикасаться, и леди Клара мгновенно ее уволила.

– Можете идти, Сьюэлл, – сказала леди Клара. – Соберите вещи и к полудню покиньте дом.

Сьюэлл выбежала из комнаты.

– Ей нужна сиделка, ваша милость, – заметила Риммингс, переворачивая мою подушку прохладной стороной и подкладывая ее под мою горячую шею.

– Разумеется, ей нужна сиделка, бестолочь, – отозвалась ее милость, сидевшая за моим бюро. – И врач. Не представляю, почему меня сразу не позвали.

– Я побоялась потревожить вашу милость, а она так хорошо уснула, когда Эмили дала ей лауданум.

– В самом деле? – леди Клара бросила взгляд на Эмили.

Та сделала книксен, ноги у нее подгибались.

– Да, мэм, – прошелестела она.

– Сколько капель? – настаивала леди Клара.

Эмили страдальчески посмотрела на Риммингс, и та ловко подхватила нить разговора.

– Я рассудила, что три, ваша милость, потому что мисс Сара утром потеряла голос, но не горела так.

Леди Клара кивнула.

– Тем не менее сейчас она серьезно больна, – твердо произнесла она. – Риммингс, отнесите эту записку лакею и скажите, чтобы сейчас же бежал к доктору Плейеру.

Риммингс с радостью отошла от моей постели и выскользнула из комнаты.

– Ты, – обратилась леди Клара к Эмили. – Приберись тут, поняла?

Эмили сделала книксен.

Леди Клара подошла и встала в ногах моей кровати.

– Сара, ты меня понимаешь? – спросила она.

У меня получилось едва заметно кивнуть.

– Я послала за врачом, он скоро будет, – сказала леди Клара. – Он поможет тебе поправиться.

Я так ослабела от страха и так надеялась, что снова смогу дышать, что готова была заплакать. К тому же я помнила, в каком тихом отчаянии умирала моя ма, одна, борясь за каждый вдох. Я не хотела остаться одна, как она, я хотела, чтобы кто-то гладил меня по лбу и говорил, что я поправлюсь.

– Сара, ты составила завещание? – осведомилась леди Клара.

От потрясения я задохнулась.

– Ты составила завещание? – снова спросила она, подумав, что я не расслышала.

Я покачала головой.

– Тогда я пошлю и за твоими поверенными, – безжалостно произнесла леди Клара. – Не тревожься, дорогая, но если у тебя гнилая горячка, нужно обо всем позаботиться. Я пошлю лакея в их контору, как только он вернется.

Она помолчала.

– Ты чего-нибудь хочешь?

Я заставила себя заговорить, протолкнуть одно слово сквозь наждачную глотку.

– Пить, – сказала я.

Леди Клара не подошла ближе, но кивнула Эмили.

– Налей мисс Саре попить, – резко сказала она. – Да не столько. До краев. Теперь посади ее. Да, обними за плечи и подними. Теперь возьми стакан и напои ее.

Холодный стакан коснулся моих губ, и в рот мне потекла сладкая чистая жидкость. Поперхнувшись первым глотком, я едва не захлебнулась по вине Эмили, но леди Клара одернула ее и велела дать мне отдышаться. Но после сладкая, ясная легкость разжала мне горло, и я выпила три стакана, прежде чем Эмили снова опустила меня на подушку, прошептав:

– Простите, мэм.

Леди Клара приказала ей сесть у моей постели и подавать мне лимонад, когда я попрошу. Эмили замешкалась, но потом опустилась в кресло, когда ее милость нахмурилась.

– Прошу прощения, мэм, – сказала она.

Леди Клара внимательно осмотрела комнату, потом взглянула на меня. Мне дышалось чуть легче, поскольку меня положили повыше, но пугающий скрежещущий звук все так же слышался всякий раз, как я делала вдох. Я заметила, как по лицу леди Клары пробежала тень, и поняла: она думает, что я умру, и ей придется искать в жены сыну другую покорную наследницу, и побыстрее, прежде чем он разорит семью карточными долгами.

– Я скоро вернусь, – коротко сказала она и вышла из комнаты.

Мы с Эмили остались в тишине, слушать отвратительный хрип моего дыхания. Я вскоре снова задремала – я слишком устала для чего-то другого.

То были последние мгновения, которые я через несколько дней смогла вспомнить ясно.

Я то горела, то тряслась от холода. Время от времени приходил человек, бережно прикасавшийся ко мне – я приняла его за Роберта Гауера и решила, что я снова в гостиной, отлеживаюсь после падения с трапеции. Была еще женщина, наверное, сиделка, от которой пахло спиртным. Она перекатывала меня с боку на бок, когда перестилала простыни. От прикосновений ее грязных рук у меня дергалась кожа, и она смеялась громким пивным смехом, когда я вздрагивала.

Иногда появлялась леди Клара, постоянно спрашивавшая меня, чувствую ли я себя достаточно хорошо, чтобы что-то подписать. Однажды она даже вложила мне в руку перо и поднесла лист бумаги. Я помню, мне показалось, что она хочет отнять у меня Море – давний мой лихорадочный бред, – и я уронила перо на белые простыни и закрыла глаза, чтобы не видеть леди Клару.

Помню, волосы у меня потускнели от пота и свалялись, и сиделка насильно их остригла. После этого я слегка повредилась в уме; с короткими клочковатыми волосами я снова казалась себе Меридон.

Часто, очень часто заходил Перри. То пьяный, то трезвый. Всегда ласковый и заботливый. Он приносил мне букетики цветов и однажды заплатил певцу баллад, чтобы тот спел у меня под окном. Он приносил мне виноград и ананасы из оранжереи и резал их меленькими кусочками, чтобы я могла проглотить. Даже в лихорадочном бреду я всегда узнавала Перри, его ладонь на моей щеке всегда была прохладной, я отчетливо чуяла запах джина и любимого мыла Перри. Однажды, когда сиделка вышла из комнаты, Перри склонился ко мне и спросил, можно ли ему взять пару гиней из моего кошелька.

– Я отчаянно нищ, Сара, – сказал он.

Я знала, что не должна разрешать. Знала, что он мне поклялся – казалось, в другой жизни, сотни лет назад, – что больше не будет играть. Но у меня не было воли противиться умоляющему взгляду его голубых глаз.

– Пожалуйста, Сара, – сказал он.

Я опустила веки, он принял это как согласие, и я услышала сперва звон золотых монет, а потом мягкий щелчок двери, когда Перри вышел прочь, оставив меня.

Врач приходил снова и снова.

Однажды, когда я была так измучена и так плоха, что хотела, чтобы все оставили меня, ушли и дали мне умереть спокойно, я увидела, как он кивнул леди Кларе и сказал, что ничего не может сделать. Что нужно ждать, а там будет видно.

Я смутно поняла, что они говорят о моей смерти.

– Ее мать умерла в родовой горячке, – сказала леди Клара.

Врач кивнул.

– Но она сильной породы, – ответил он. – Сквайры, хребет страны.

Леди Клара кивнула. Я знала, что она думает о том, что меня растили не как ребенка сквайров, который ест и пьет только лучшее.

– Она очень сильная, – с надеждой произнесла леди Клара. – Жилистая.

Доктор вопросительно поднял бровь:

– Что будет с поместьем, если ее не станет?

Леди Клара помрачнела:

– Отойдет обратно Лейси. Все контракты требуют брака между ней и Перри. Помолвки недостаточно.

Врач кивнул:

– Вам есть о чем волноваться.

Леди Клара издала тихий стон и отвернулась к окну, за которым серело в сумерках зимнее небо.

– Перри разорится, если не получит вскорости ее состояние, – сказала она. – А я рассчитывала на доходы от поместья Широкий Дол. Это золотая жила. Мое содержание зависит от благополучия поместья Хейверингов. А если Перри вовсе не женится…

Она умолкла, но ее безутешный голос эхом отдался у меня в голове. Она думала о разоренном вдовьем доме и о родне Хейверингов, которая займет ее место.

Доктор Плейер взглянул в сторону кровати, и его глаза блеснули. Я лежала, опустив веки, – и врач, и леди Клара считали, что я сплю. Я и в самом деле была в сознании лишь наполовину. Я то и дело уплывала, пока они говорили. То слышала все, то вовсе ничего.

– Особое разрешение… брак, – услышала я слова доктора Плейера.

Леди Клара затаила дыхание.

– Это будет законно? – спросила она.

– Ее опекун уже дал согласие, – рассудил доктор Плейер. – Если она сама этого желала…

Леди Клара поспешно подошла к кровати и, забыв о страхе перед горячкой, положила руку на мой горячий лоб.

– Она согласится? Она способна дать согласие? – спросила она. – Она едва говорит.

В городском голосе доктора Плейера искрилось веселье.

– Я с радостью засвидетельствую, что она была в состоянии, если возникнут какие-то сомнения, – тихо сказал он. – Из уважения к вам, леди Хейверинг. Я всегда был о вас столь высокого мнения… и всегда любил ту часть мира, где вы живете. Как я мечтал быть вашим соседом! Возможно, завести небольшой домик…

– В поместье Широкий Дол есть прелестный вдовий дом, – сказала леди Клара. – Если вы окажете мне честь… без всякой арендной платы, разумеется… снять его, скажем, на тридцать лет?

Я услышала, как хрустнули суставы доктора, когда он поклонился, и услышал улыбку в голосе леди Клары. Особую улыбку – так она улыбалась, когда получала желаемое.

– Доктор Плейер, вы так нам помогли, – сказала она. – Могу я предложить вам рюмку ратафии? В гостиной?

Он вынул из саквояжа пузырек с лекарством, и я услышала, как щелкнул медный замок.

– Я оставлю это для нее, пусть примет, когда проснется, – сказал он. – Скажу сиделке, когда буду уходить. А что до ее брака с вашим сыном – я не стал бы рисковать, откладывая его, леди Клара. Она и в самом деле очень больна.

Они вышли вместе, я слышала, как они тихо разговаривают, спускаясь по лестнице, а потом я осталась одна в тишине, лишь тикали тихонько часы и глухо потрескивал огонь в камине.

Я провалилась в горячечный сон, но через пару мгновений проснулась, похолодев до костей. Будь я способна издать хоть какой-то звук, кроме хрипящего дыхания, я бы засмеялась. Я подумала, что отец мой был изрядным негодяем, но и он бы не решился женить своего ребенка на умирающей девушке. Он был мошенником, но отдал мне нитку с золотой застежкой, потому что его попросила об этом умиравшая жена. В нашем мире к желаниям умирающих относились серьезно. В мире господ, где все выглядели так мило и говорили так тихо, приказы отдавали те, у кого была земля, те, кто мог вертеть миром, как пожелает.

Для них ничто не было свято, кроме состояния.

Леди Клара не то чтобы не любила меня, я достаточно хорошо ее знала и знала, что стань я ее невесткой, я нравилась бы ей, как ее собственная дочь Мария, а то и больше. Она ни к кому не питала ни особой неприязни, ни особой привязанности, заботясь прежде всего о себе самой. С ее точки зрения, ее прямым долгом было поддержание своего благосостояния, семейного богатства и репутации, и – при первой возможности – его преумножение. Каждая значительная семья в стране разбогатела за счет сотен незаметных.

Это я знала.

Но я никогда так ясно не понимала этого, как в тот вечер, когда потолок надо мной, казалось, колыхался, как муслин – зрение обманывало меня в горячке, но я знала, что вверена попечению женщины, которой моя подпись была дороже меня самой.

То, что случилось потом, походило на кошмар в бреду. Я проснулась от того, что Эмили протирала мне лицо какой-то ароматной прохладной водой. Я отпрянула от ее прикосновения. Кожа моя так болела и горела, что каждое касание жалило.

– Прошу прощения, мэм, – прошептала она и снова попробовала промокнуть мне лицо.

Я по-прежнему потела – горела в лихорадке.

Дверь спальни за спиной Эмили отворилась, белая роспись словно замерцала, когда я на нее взглянула, и в комнату вошла леди Клара. Что-то в ее лице поразило меня, даже сквозь горячечный бред. Она была решительна, губы крепко сжаты, глаза, когда она взглянула в сторону постели, казались твердыми, словно камни. Кажется, я сжалась и посмотрела на Перри.

Ему было нехорошо после вчерашнего загула: бледный, с мокрыми кудрями – его окунали в холодную воду, пытаясь побыстрее отрезвить. Но больше всего мне бросилось в глаза то, как он был одет. Обычно по утрам Перри ходил в костюме для верховой езды или в одном из своих шелковых халатов, наброшенном поверх белой рубашки и бриджей. Но тем утром он был облачен в безукоризненный светло-серый наряд, на нем красовался новый лавандовый жилет и светло-серый фрак. В руке он держал светло-серые перчатки.

По-моему, именно перчатки заставили что-то в моей голове щелкнуть, словно сработала пружина. Я услышала свой прежний голос, голос многое повидавшей цыганской девчонки: «Черт, да они меня замуж выдадут, пока я тут помираю!» – и меня охватила такое негодование, что с меня градом полил пот, а глаза выкатились и засверкали.

Перри подошел к кровати и взглянул на меня.

– Не так близко, Перри, – сказала его мать.

– Мне жаль, что так вышло, Сара, – произнес Перри. – Я не хотел, чтобы у нас все так было. Я правда хотел, чтобы мы поженились и сделали друг друга счастливыми.

Его взволнованное лицо дергалось. Приступ гнева меня утомил.

– Ты умираешь, – просто сказал Перри. – Если я на тебе не женюсь, я разорен, Сара. Мне нужно состояние, пожалуйста, помоги мне. В конце концов, когда ты умрешь, тебе это будет неважно.

Я отвернулась и закрыла глаза. От злости я была чернее ночи. Ничего я не хотела для него делать, ничего – ни для кого из них, ничего.

– Нужно дать ей лауданум, пусть успокоится, – раздался голос доктора.

Все собрались. Эмили беспокойно потянула меня за плечи, приподняла – и я открыла рот, чтобы проглотить настойку. Внутри меня тут же разлилось золотое сияние. Лекарство было крепче обычного. Достаточно крепкое, чтобы меня одурманить. Умный доктор Плейер отрабатывал свою награду – вдовий дом в Широком Доле, принадлежавший мне. Ярость и отчаянное стремление уцепиться за жизнь отпустили меня. Скрежещущее дыхание стало тише и ровнее. Я вдыхала меньше воздуха, но и волновало меня это куда меньше. Я бы не стала возражать ни против чего, пока на меня действовали чары лекарства. Все казалось таким далеким, таким чудесно неважным. Мне было легко; Перри мне достаточно нравился, я не хотела, чтобы у него был такой испуганный и несчастный вид. Пусть получит свое состояние, это справедливо.

Я улыбнулась ему, а потом окинула взглядом комнату, комнату Марии, которая мне сразу не понравилась и которой тем не менее предстояло стать последним, что я увижу, прежде чем навсегда закрыть глаза. На бюро поставили цветы – белые лилии и гвоздики, – крышка была открыта, чтобы священник положил папку. Там же стояла свеженаполненная чернильница, лежали очиненные перья, промокашка и сургуч.

Они подготовились.

Еще один букет помещался на каминной полке возле часов. Воздух в душной комнате стал тяжелым от аромата цветов. Я посмотрела на них и внутренне рассмеялась.

На похороны они тоже сгодятся.

Леди Клара, судя по всему, выберет белые цветы для венка. Она никогда не стала бы попусту выбрасывать зимой оранжерейные цветы.

В дверь постучали, я услышала, как Риммингс произнесла: «Достопочтенный Фосетт, мэм», и кто-то торопливо зашел в комнату. Из-под полуопущенных век я увидела, как он поклонился леди Кларе и пожал руку доктору. Перри он тоже поклонился, потом подошел к моей кровати, остановился на безопасном расстоянии и улыбнулся – уже не такой уверенной улыбкой.

– Мисс Лейси, как прискорбно видеть вас в таком нездоровье, – сказал он. – Вы меня слышите? Вы знаете, зачем я пришел?

Леди Клара быстро подошла к моей постели, шурша шелковым утренним платьем. Она встала рядом и, в кои-то веки проявив бесстрашие, взяла меня за руку одной рукой, а вторую прижала к моей щеке, словно любила меня всем сердцем.

Я дернулась. Она знала, что я не люблю, когда ко мне прикасаются, она не была любящей женщиной. Все это было лишь для вида. Я это понимала. Я ведь была цирковая.

– Наша дорогая Сара понимает нас, когда спадает лихорадка, – твердо произнесла она. – Этот брак был ее заветным желанием с тех пор, как они с моим сыном встретились прошлой весной.

Она понизила голос.

– Мы никак не можем ее огорчить, – добавила она. – Они помолвлены уже несколько месяцев, и я не могла отказать ей в праве обвенчаться, прежде чем…

Она прервалась, словно не могла справиться с чувствами. В тишине раздалось мое хриплое дыхание. У меня не было голоса, чтобы что-то отрицать, даже захоти я этого. К тому же лекарство лишило меня решимости. Я была сонной и ленивой, праздной и счастливой, беззаботной, как ребенок в жаркий летний день. Мне было все равно, что они делают.

Священник кивнул, и в его блестящих темных волосах отразился серый зимний свет за окном.

– Это ваше обдуманное желание, мисс Лейси? – прямо спросил он меня.

Леди Клара взглянула на меня, в ее больших голубых глазах читалась отчаянная мольба. Если бы я смогла произнести «нет», ее сын был бы обречен. Я едва ее видела, едва видела священника и Перри. Думала я о высоких чистых лесах Широкого Дола и о том, как мы с Уиллом ездили верхом, когда он знакомил меня с поместьем. Как громко пели под деревьями в те дни птицы.

Я подумала об Уилле и улыбнулась.

Они сочли это знаком согласия.

– Тогда я начну, – сказал священник.

Он сделал то, чего хотела леди Клара.

Начал с самого начала и ничего не упустил – насколько я могла судить, то был первый обряд венчания, который я слышала от начала до конца.

Когда мы с ней были маленькими, я слонялась возле церквей во время венчания, потому что иногда добрые люди давали нам пенни из жалости к нашим босым ногам и рваным лохмотьям. Чаще нам совали полпенса, чтобы мы убрались вон и церковь выглядела прилично. Нас не волновали побуждения дававших, нас интересовали только медяки. Я знала некоторые части службы, знала, когда задают вопросы, и мучила свой усталый воспаленный мозг, гадая, не надо ли мне сказать «нет» и прекратить этот балаган, пока я могу.

Но на самом деле мне было все равно – лекарство отдалило меня от земли.

Когда дошло до той части, где мне полагалось сказать: «Да», священник прочел ее как можно быстрее, и мое растерянное моргание было сочтено согласием. Леди Клара стояла рядом, закрывая меня от всех, не волнуясь о заразе, и когда она твердо произнесла: «Она кивнула», – это сошло за согласие.

Я была легкой добычей. Мне мерещилось, что я снова в Широком Доле и сейчас ночь. Я ехала верхом на Море, спускаясь с холма от лондонской дороги. Море с плеском вошел в воду у брода возле подножия холма, потом остановился, склонил голову и стал пить. Я чувствовала холод от воды и запах цветов. По берегам вдоль реки бледно светились в темноте примулы. В тайной тьме леса дважды прокричала сова.

– Объявляю вас мужем и женой, – послышалось откуда-то.

Море поднял голову, и с его морды полилась вода, громко закапала в ночной тишине, а потом он прошел через быструю воду и выбрался на дальний берег, на дорогу.

Леди Клара что-то совала мне в руку – перо. Я нацарапала свое имя, как она меня учила, на листе бумаги, который она мне поднесла. Море в темноте устремился в открытые кованые ворота, и из-под деревьев появилась тень человека, остановившаяся и посмотревшая на меня.

То был человек, разыскивавший браконьеров, потому что ненавидел капканы.

Уилл Тайяк.

– Она улыбается, – послышался голос священника от изножья кровати.

– Это было ее заветным желанием, – быстро сказала леди Клара. – Где мне подписать? Здесь? А доктору, как второму свидетелю? Здесь?

Они собрались уходить.

В видении Уилл молча потянулся ко мне, и я молча соскользнула со спины Моря в его объятия.

– Оставим ее, пусть отдыхает, – сказала леди Клара. – Эмили, посидите с ней, вдруг она проснется и ей что-нибудь понадобится.

– Будем поминать ее в молитвах, – сказал священник. – Такая трагедия…

– Да-да, – произнесла леди Клара.

Дверь за ними закрылась.

В привидевшемся мне лихорадочном мире Уилл Тайяк склонил голову, и я подняла лицо, чтобы он меня поцеловал. Его руки сомкнулись за моей спиной, и он привлек меня к себе, мои руки легли ему на плечи, обняли его за шею и притянули ко мне.

«Я люблю тебя», – сказал он.

– Не плачьте, мисс Сара! – прошептала Эмили.

Она промокала мне щеки скомканным кусочком мокрого муслина. По моим раскрасневшимся щекам бежали горячие слезы, но горло так отекло, что мне не хватало дыхания на плач.

– Не плачьте, – беспомощно сказала Эмили. – Не надо плакать. Прощу прощения, – добавила она.

Они были уверены, что я умру, они написали мистеру Фортескью, сообщая ему о моей болезни и о венчании, в том же письме. Он был по делам в Ирландии, когда пришло письмо, и оно дожидалось его в Бристоле.

В отсутствие мистера Фортескью некому было сообщить Широкому Долу, что у него теперь новый хозяин. Что лондонский лорд, насчет которого предостерегал их Уилл, и в самом деле получил их землю, и он со своей суровой матерью будут управлять землей как пожелают. В Широком Доле так и жили, чиня на собственные деньги плуги, тратя общинные средства на семена для озимого сева, распахивая землю к весне, строя изгороди, копая канавы и стоки. Они не знали, что лучше бы им поберечь деньги. Никто в Лондоне не позаботился о том, чтобы известить их о переменах, которые их ждут, когда Перри с мамой приедут весной в деревню.

Никто не думал, что приеду я. Все ждали, что я умру.

Это печалило Перри. Он перевез вещи в комнату по соседству, чтобы упрочить основания для брака, если кто-то решит в будущем, после моей смерти, оспорить. Он не запирал между нами дверь и порой приходил посидеть со мной. Часто он, спотыкаясь, заходил повидать меня после ночи, проведенной за игрой, садился у моей постели и заплетающимся языком рассказывал, какие брал взятки и сколько проиграл. В бреду мне казалось, что это па – вечно жалуется на неудачу, вечно винит других. Вечно его дурачат те, кого хотел обмануть он.

Перри не был шулером, он был толстым сытым голубем. Я могла себе представить, как озарялись лица картежников и мошенников, когда он заваливался в очередной притон и улыбался, глядя по сторонам невинными голубыми глазами.

Когда лихорадка на время меня отпускала, я спрашивала, как у него дела, дали ли ему время кредиторы, узнав, что он женился. Он понижал голос, чтобы не потревожить грубую ночную сиделку, которая храпела у камина, и рассказывал мне, что все предлагают ему дополнительный кредит, что он просмотрел цифры с поверенным и решил, что вполне сможет вести жизнь, которая ему нравится, получая общий доход от поместья Хейверингов и Широкого Дола.

– Его надо капитализировать, – слабым голосом произнесла я.

Я чувствовала, как глубоко внутри меня снова начинает стучать лихорадка. Одеяло уже казалось мне слишком жарким и тяжелым, вскоре меня начнет колотить и трясти. Лауданум облегчит боль, но ничто не сдержит волны жара, которые смывают мысли из моей головы и сушат рот.

– В этом году не могу, – начал Перри, – может быть, на будущий, если будет достаточно…

Но тут он увидел, как изменилось мое лицо, и прервался.

– Тебе опять плохо, Сара? – спросил он. – Разбудить сиделку?

Утопая в волнах жара и боли, медленно, я слышала скрежет своего дыхания в алой тьме, чувствовала, как сужается и сужается мое горло, и поняла, что недолго мне осталось дышать.

Я смутно слышала, как Перри кричит на сиделку и трясет ее, чтобы разбудить.

Она протопала к кровати, ее толстая рука подхватила меня под плечи, а голова моя уткнулась в ее пропотевшее платье. Она плеснула мне в горло лауданум одним привычным движением, меня затошнило, и я забилась, пытаясь вдохнуть.

– У нее горло сжимается, – суровым голосом сказала сиделка Перри. – Кончается. Лучше сходите за ее милостью, коли она хочет проститься.

Казалось, голос ее долетал издалека.

Я не верила, что мне пришел конец.

Мне казалось, что я и не жила вовсе. Меня вырастили в грубости и бедности, я меньше года провела в роскоши, с господами. Умереть сейчас, от болезни, которую я могла в любой момент подхватить в голодном детстве, с вечно мокрой одеждой, – это было так нелепо.

Лекарство начало действовать, и меня охватило знакомое чувство, будто я лежу на поверхности золотого моря. Если сиделка была права и я сейчас умру – умру, не познав ни настоящего детства, ни настоящей матери, ни того, как это: когда тебя честно и верно любит хороший человек. А хуже всего, что я умру, не узнав, каково это – чувствовать страсть. У шлюхи на углу – и то был мужчина, которого она любила; а я всю жизнь была холодна как лед.

Я целовала того, кого любила, только во сне. Наяву я хлестнула его по лицу и крикнула, что ненавижу его.

Я застонала, но стона не было слышно за хриплым скрежетом моего дыхания.

Леди Клара вошла и, склонившись, посмотрела мне в лицо.

– Ты чего-нибудь хочешь? – спросила она.