Меридон Грегори Филиппа

35

Тьма длилась долго. Потом где-то вдали запела малиновка, и я поняла, что сейчас зима. Запахло цветами, а не привычным застарелым потом. Не было слышно хриплого скрежета при дыхании, я могла дышать. Чувствовала, как благословенный воздух вливается в мое тело и покидает его без усилий. Я подняла подбородок, совсем чуть-чуть. Подушка под моей шеей была прохладна, простыни лежали гладко. Боли не было, напряженные натруженные мышцы расслабились, горло разжалось.

Худшее было позади.

Я поняла это раньше всех.

Я проснулась в сером утреннем свете и увидела сиделку, дремавшую перед угольями в камине. Только когда Эмили пришла развести огонь, разбудить сиделку и отпустить ее на день, на меня кто-то взглянул. Когда я открыла глаза, надо мной оказалось лицо Эмили, и я увидела, как ее глаза расширились.

– Чтоб меня черти взяли, – сказала она.

Потом метнулась к старухе, лениво сидевшей у огня, и потянула ее за руку.

– Проснись! Проснись! Старая ты кадушка! – крикнула она. – Проснись и погляди на мисс Сару. У нее вышло, вот как! Она больше не потеет, она не горячая! Лихорадка переломилась, и она поправится, ведь так?

Сиделка поднялась и нетвердой походкой направилась ко мне. Ее уродливое, похожее на землянику, лицо даже не дрогнуло.

– Слышите меня, милочка? – спросила она.

– Да, – ответила я.

Голос у меня был тонкий, но наконец-то ясный.

Она кивнула.

– Миновало, – сказала она Эмили. – Иди-ка ты принеси ей чего подкрепиться из кухни. Да и мне съестное не помешает.

Эмили помчалась к двери, и я услышала, как стучат по лестнице ее башмаки. Толстая старуха взглянула на меня, что-то прикидывая.

– Вы хоть помните, что вас оженили? – грубо спросила она.

Я утвердительно прикрыла веки.

– Он спал, открыв дверь к вам в комнату, и все дела, – сказала она. – Все чин чином. Вы так и хотели?

Я снова прикрыла глаза.

Будь она проклята за свое любопытство.

Мне не хотелось думать ни о Перри, ни о леди Кларе, ни о докторе, которому пообещали дом на моей земле, ни о священнике, который обвенчал меня, когда я не могла говорить.

Я хотела лишь слушать, как поет малиновка, смотреть на бегущие по белому зимнему небу облака, и радоваться руке, которая больше не сжималась в кулак и не была липкой от пота, и дыханию, ровному, как легкие волны на спокойном море.

Я выжила в гнилой лихорадке. Я выздоровела. Хотя и была очень слаба.

Неделями я чувствовала себя младенцем, который учится ходить. Прошло несколько дней, прежде чем я смогла сделать что-то, кроме как сесть в постели, и у меня не заболело от усталости все тело. Потом я однажды добралась до кресла возле камина – сама. Чуть позже я велела Эмили помочь мне надеть свободный капот и заставила себя пройтись по коридору до лестницы. Потом мне пришлось позвать ее и сказать, что я слишком слаба и мне нужно помочь вернуться в комнату. Но на следующий день я спустилась по лестнице, а потом осталась внизу и выпила чаю.

Лихорадку одолела не маленькая мисс Сара. Не бледная тень госпожи из знатных поборола болезнь. Не маленькая мисс Сара приказывала сквозь зубы Эмили, чтобы та, черт ее побери, подала ей руку и помогла идти, когда ее ноги превращались в студень.

То была прежняя сила Меридон – драчливой, бранящейся, крепкой девчонки-роми.

Знатная дама умерла бы!

Нужно было быть крепкой, как плетеный кнут, чтобы пережить такую лихорадку и такую сиделку. Знатная дама на всю жизнь осталась бы инвалидом, выживи она. Но я не хотела отдыхать, я не хотела прилечь днем, когда мне стелили в гостиной. Каждый день я шла дальше, каждый день оставалась на ногах чуть дольше. И однажды, всего через неделю после того, как я впервые прошлась по комнате, я настояла на том, чтобы к парадной двери привели из конюшен Море, и сошла с крыльца, опираясь на руку лакея, и прижалась бледным лицом к его серому носу, вдыхая его славный, честный лошадиный запах.

Этот запах и то, что я увидела его на лондонской улице, помогли мне вернуться в гостиную, чтобы снова отдохнуть и подготовиться к разговору с Перегрином.

Я почти не видела его и леди Клару с тех пор, как поправилась. Леди Клара не бывала дома. Сперва я не могла понять – почему, но потом Эмили позволила себе поделиться сплетнями, ходившими среди слуг. Леди Клара металась по городу, пытаясь удержать крышку над скандалом со своей дочерью, Марией. Пробыв замужем всего несколько месяцев, Мария спуталась с учителем музыки, и если бы леди Кларе не удалось откупиться от него и унять жалобы Марии, а также быстро пресечь слухи, они дошли бы до ушей незадачливого мужа. А Бейзил и так уже подустал от счетов за платья Марии, от ее норова и обид.

Я достаточно хорошо знала леди Клару, чтобы понять, что она спасала Марию не из любви к дочери и не из почтения к священному брачному союзу. Она смертельно боялась, что Бейзил вышвырнет Марию и она вернется домой с учителем музыки в поводу, с погубленной репутацией – дорогостоящий позор семьи.

Леди Клара сама сказала мне об этом, когда мы как-то днем встретились с ней на лестнице.

– Рада видеть, что ты встала, дорогая, – сказала она. – И рада, что ты достаточно здорова, чтобы обедать внизу. Перри возвращается из Ньюмаркета завтра, не так ли?

– Да.

Я помешкала, опираясь на холодные чугунные перила.

– У вас усталый вид, леди Клара.

Она скорчила гримаску:

– Я устала. Но мне нужно немедленно ехать к Марии. Бейзил сегодня обедает дома, и я не посмею оставить их наедине. У Марии острый язык, она станет досаждать мужу, я знаю. Кругом полно тех, кто захочет рассказать ему, что творилось у него под носом, если он захочет это выслушать. Мне придется выступить миротворцем.

Я холодно на нее взглянула:

– Выгодные браки – ваш конек. Но сделать так, чтобы брак не распался, труднее, правда?

Она посмотрела мне в глаза, так же твердо, как я.

– Нет, если он устраивает обе стороны, – прямо заявила она. – Мария глупа, страсти застят ей весь мир. Ты не такая. У тебя есть доступ и к своему состоянию, и к состоянию Перри. Ты можешь жить в деревне, или в городе, или на луне – какая мне разница. Ты хотела выйти в свет, и я тебе это устроила. Я представлю тебя ко двору, твой ребенок станет крупнейшим землевладельцем в Сассексе. Ты согласилась на этот брак, Сара, и он сослужит тебе добрую службу. За мной нет никакой вины.

Я кивнула.

– Я научусь с этим жить, – сказала я твердо. – Но я не давала согласия.

Она пожала плечами. Она была слишком мудра и слишком умна, чтобы поддаться.

– Он сослужит тебе добрую службу, – повторила она. – И, как бы то ни было, теперь выбора у тебя нет.

Однако во мне все еще теплилась надежда, что я смогу освободиться. Одно дело – согласиться на брак с Перри, когда мне было его жаль, жаль себя, и когда я уважала – почти любила – леди Клару. Но совсем, к черту, другое дело получилось, когда я увидела, как Перри ворует деньги у меня из кошелька, пока я болею, и как леди Клара украла у меня землю, когда думала, что я умираю. Если бы у меня появилась возможность освободиться, я бы ею воспользовалась.

И если бы я могла освободиться, меня ждал бы Широкий Дол.

И Уилл мог быть еще там.

Я послала лакея с запиской к поверенному Джеймса Фортескью и, приняв его наедине в гостиной, открыто рассказала ему, что произошло. У него приоткрылся рот, и он стал ходить по комнате, как ходит кот, прежде чем улечься у камина.

– Я не знал! – сказал он. – Я слышал только, что было выдано особое разрешение, поскольку вы были больны. И мне было известно, что вы несколько месяцев жили в их доме как член семьи.

– Я вас не виню, – сказала я.

У меня было мало сил для разговора, я только хотела знать, действительно ли я крепко попалась.

– Я не виню вас, – повторила я. – Никто не виноват. Но скажите мне, брак действителен? Есть ли у меня теперь какая-то надежда?

Он повернулся к огню и стал рассматривать бревна.

– Он спал в вашей постели? – тактично спросил он.

– Да, – сказала я. – Они об этом позаботились. Но мы этим не занимались.

Он так и подпрыгнул, словно я по нескромности своей уколола его булавкой. Но я больше не была маленькой мисс Сарой.

– Понимаю, – медленно произнес он, чтобы скрыть волнение. – Тогда медицинский осмотр, если вы готовы вынести подобное, сможет установить, что вы…

Он замялся.

– Осмотр у врача? – спросила я.

Он кивнул.

– Чтобы подтвердить невступление брака с целью получения судебного решения о его недействительности, – сказал он, глядя себе под ноги на каминный коврик и краснея, как школьник.

Я вспомнила, на скольких лошадях ездила и со скольких падала. Вспомнила, как ездила без седла и лазала по деревьям. И состроила рожу отвернувшемуся поверенному.

– У меня не было мужчины, но я сомневаюсь, что смогу это доказать, – сказала я. – Там, откуда я родом, мало кто из девушек оставляет на простыне пятно в брачную ночь. Мы слишком сурово живем.

Он кивнул, словно понял. Но я-то знала, что нет.

– Тогда мы столкнемся с проблемой при получении развода, – осторожно сказал он. – И развод не возвратит вам ваши земли, даже будь он возможен.

Я откинулась на стеганую спинку кресла. Я очень устала.

– Будем говорить прямо, – сказала я. – Я не могу получить решение о признании брака недействительным.

Он кивнул.

– Возможно, я смогу развестись.

– Только при доказанном насилии и жестокости, – мягко заметил он.

Я бросила на него вопросительный взгляд.

– Заточение, пытки, избиение, такого рода вещи, – тихо сказал он.

Я поняла. Там, откуда я была родом, если ты уставала от мужа или муж от тебя уставал, можно было встать среди толпы и объявить, что вы больше не муж и жена. На этом все кончалось, и вы расходились своими путями. Но господам надо было думать о землях и наследниках.

– Этого не было, – сказала я. – Но если бы и было и я смогла получить развод, вы хотите сказать, что свою землю я не верну?

Поверенный отвернулся от огня и взглянул на меня. Выражение его лица было добрым, но отстраненным.

– Теперь это его земля. Он ваш муж и господин. Все, чем вы владели, при заключении брака отошло ему. Он может распоряжаться этим по своему усмотрению. Таков закон, леди Хейверинг.

Он помолчал.

– На вас выписано весьма щедрое содержание, – добавил он. – Я видел контракт, оно очень щедро. Но и религия, и закон, и наши обычаи настаивают на том, что лучше, если все принадлежит супругу.

– Все? – спросила я.

Я вспомнила о буковой роще по дороге к Гряде, где солнце сочится сквозь листья и тени качаются на ореховой подстилке из опавших листьев у корней деревьев.

– Все, – сказал он.

– Тогда я замужем, и все хорошо, – отозвалась я. – И лучше мне извлечь из этого все возможное.

Он взял шляпу и перчатки.

– Мне жаль, что во время вашей болезни случилось такое недоразумение, – светским тоном произнес он. – Но когда вы поставили свое имя под актом о браке, дело было сделано.

Я умудрилась улыбнуться, улыбкой нищенки с жестким взглядом.

– Понимаю, – ответила я. – Я должна была быть настороже. Я всю жизнь жила среди воров, мистер Пенкисс. Надо было понимать, что я по-прежнему среди них.

Он поспешно надел шляпу. Ему не слишком понравилось, что вдову пэра числят среди шайки воров, но платили ему из доходов поместья, которое когда-то было моим, и он не мог меня в чем-то укорить.

Он ушел, а я позвонила, чтобы пришла Эмили. Мне нужно было, чтобы меня поддержала ее сильная молодая рука, я хотела подняться по лестнице, отдохнуть. Я была слаба, как недотопленный котенок.

За долгие недели моего выздоровления я ни разу не видела Перри – его не было в городе, он уехал в Ньюмаркет на бега. Он вернулся домой на следующее утро после моего разговора с поверенным, в ясный морозный январский день, когда в воздухе витал запах снега, который не могли убить ни чад, ни смог лондонских улиц.

Я как раз попробовала прокатиться в ландо леди Клары и поднималась на крыльцо, устав от чрезмерных усилий на ухабистой дороге к выздоровлению. А Перри сиял, как новенькая гинея, – златовласый, голубоглазый, улыбавшийся, как солнышко.

И пьяный в стельку. Он выпал из двуколки и хихикнул, как дитя. Лакей, изящно спускавшийся с крыльца, чтобы взять его вещи, внезапно прибавил ходу и предотвратил его падение в канаву. Ноги Перри подкосились, пошли в разные стороны, и он расхохотался.

– Сара! – воскликнул он, заметив меня. – Ты встала и уже ходишь! Дивно выглядишь!

Я нахмурилась. Я знала, что бледна, как снег, а волосы у меня торчат копной медных кудрей и под шляпкой смотрятся нелепо, а в чепчике я кажусь почти лысой.

– Мне так повезло! – радостно сказал Перри. – Все выигрывал и выигрывал, я нагружен гинеями, Сара! Сегодня вечером поедем в театр, праздновать!

– Заведите его в дом, – коротко приказала я лакею и первой прошла в гостиную.

Зайдя в дом, Перри пошел тверже. Он рухнул в кресло и улыбнулся мне.

– У меня правда прекрасно шли дела, пойми, – начал он.

Я сухо улыбнулась:

– Я рада.

В дверь постучали, и горничная внесла чай. Я села у огня и взяла у нее свою чашку. Перри быстро выпил свой чай и несколько раз подливал свежего.

– Хорошо дома, – заметил он.

– Я виделась со своим поверенным, – внезапно сказала я. – Наш брак нерасторжим, и контракты приняты. Документы о праве собственности на Широкий Дол тебе скоро пришлют.

Перри кивнул, его лицо посерьезнело.

– Сара, я был на мели, – пояснил он. – Попал прямо под топор. Меня бы посадили в долговую тюрьму, если бы я не женился.

Я кивнула с каменным лицом.

Он пожал плечами.

– Мама сказала… – начал было он, но прервал сам себя. – Черт, мне так жаль, что ты на меня сердишься, Сара. Но я больше ничего не мог придумать. Врач нам сказал, что ты умрешь, я даже не думал о том, что Широкий Дол будет моим. Я просто хотел получить свои собственные деньги и думал, что ты не будешь против. Да и потом: ты же не хотела выйти замуж ни за кого другого! И мы очень друг другу подходим.

Я слишком устала для ярости. Я посмотрела на него и увидела его таким, каким он был. Слабаком и пьяницей. Слишком пугливым, чтобы противостоять матери, слишком глупым, чтобы держаться подальше от игры и бутылки. Такого мужчину ни одна женщина не могла любить, ни одна женщина не могла уважать.

И я подумала о себе, о женщине, с раннего детства испорченной настолько, что не выносила мужского прикосновения, не могла принять мужской любви. Эта женщина всю жизнь мечтала жить особой жизнью, искала особое место. А когда нашла, оказалось, что все это ничего не значит.

Я больше не была маленькой мисс Сарой, надеющейся на блестящий лондонский сезон, желающей узнать, как живут светские люди, верящей в лучшее. Я была Меридон, которую все ее детство обманывали, пока ее сердце не ожесточилось, – Меридон, у которой украли ее взрослую жизнь те, кто казался ей прибежищем.

– Мы друг другу подходим, – устало произнесла я. – Но я не питаю по нашему поводу особых надежд.

Перри расстроился:

– Ты хочешь домой… Домой, в деревню. Когда ты достаточно окрепнешь, мы поедем в Хейверинг.

Он взглянул на меня.

– Или в Широкий Дол, если хочешь.

– Да, я этого хочу, – ответила я. – Хочу уехать в Широкий Дол как можно скорее. Через несколько дней я уже смогу выдержать переезд. Тогда и отправимся.

Он улыбнулся мне, очаровательно, как дитя:

– Ты ведь на самом деле не сердишься, правда, Сара? Я не хотел тебя сердить, и огорчать не хотел. Просто мама так решила. Все были уверены, что ты умрешь, я не думал, что ты можешь быть против. В конце концов, какая тебе была бы разница.

Я поднялась и оперлась на каминную полку.

– Нет, – сказала я. – Я не была против. Я не хотела замуж ни за кого другого. Просто это не входило в мои планы, вот и все.

Перри споткнулся, когда пошел открыть передо мной дверь.

– Теперь ты леди Хейверинг, – ободряюще сказал он. – Тебе это должно нравиться.

Я мысленно оглянулась на долгие годы назад, на свое детство, когда маленькая чумазая девчонка, лежа на койке, мечтала о настоящем имени и настоящем доме, о том, что будет жить в изысканных и прекрасных местах.

– Должно, – задумчиво произнесла я. – Я этого всю жизнь хотела.

Это его успокоило, он взял мою руку и нежно ее поцеловал.

Я стояла спокойно. Перри унаследовал сдержанность матери, он никогда не стал бы меня хватать, наваливаться на меня с поцелуями или прижиматься, просто ради удовольствия ко мне прикоснуться. Я была этому рада, мне по-прежнему нравилось держаться на расстоянии от окружающих.

Он отпустил меня, и я прошла мимо него, поднялась по пологой лестнице к себе в спальню, легла на кровать и стала смотреть в потолок, чтобы ни о чем не думать.

Всю следующую неделю я работала над тем, чтобы окрепнуть. Леди Клара сетовала, что я не выезжаю.

– И чего ради ты отняла у меня титул, низведя до вдовы, если решила жить отшельницей, – как-то сказала она мне за обедом.

В ответ я слегка улыбнулась:

– Я слишком знатна, чтобы общаться с простыми людьми.

Она рассмеялась и больше не стала меня дразнить. Ее всецело занимали старания удержать Марию при муже, на меня у нее времени не оставалось. Объявление о нашем домашнем венчании появилось в газете, но все друзья леди Клары знали, что я была серьезно больна. Они собирались дать приемы в мою честь позже. Всем, с кем я встречалась в парке, я говорила, что пока слишком слаба, чтобы позволить себе что-то, кроме коротких прогулок верхом и пешком.

Море вел себя безупречно. Ему не хватало наших ежедневных прогулок, а грумы, служившие при конюшне, не любили его выводить, потому что он был пуглив и непокорен. Если мимо проезжала повозка с высокими бортами, он пугался, если кто-то на улице кричал, он успевал выскочить на середину дороги, прежде чем его удавалось унять, а если к нему просто прикасались хлыстом, он свечкой вставал на дыбы и его не могли удержать.

Но со мной он был кроток, словно списанная на мясо кляча. В первый раз я позволила груму поднять меня в седло, взяла поводья и стала ждать, что из этого выйдет. Я куда увереннее чувствовала бы себя, сидя по-мужски, но мы были во дворе конюшни, и на мне была зеленая амазонка, от яркого цвета которой я казалась бледной, как снятое молоко.

На голове у меня был нелепый чепчик вместо обычной шляпки – короткие кудри не удержали бы булавку. Леди Клара была шокирована, когда я пригрозила, что поеду с непокрытой головой.

Море втянул воздух, словно размышляя, не помчаться ли сразу в парк, но потом напрягся, почувствовав, какая я легкая.

– Море, – сказала я.

При звуке моего голоса он выставил уши, и я ощутила, как он переступил на месте. Я знала, что он меня помнит, он помнит всех, даже краснолицего, который владел им до меня. Помнит маленькую конюшню в Солсбери, за таверной, и как бережно я села на него – я, весившая вдвое меньше против обычных его седоков, как я тихонько с ним говорила.

Я была уверена, что он помнит наше возвращение с ярмарки, когда он бежал, привязанный позади двуколки Роберта Гауера, а с меня капала кровь, и я засыпала от усталости, положив голову Роберту на плечо. Он помнил денник в Уарминстере, помнил, как я приходила к нему по утрам, со стуком сбегая по деревянной лестнице, чтобы поздороваться с ним до завтрака и принести ему со стола корочку теплой булки.

И еще я была уверена – он помнит ту ночь, когда на всей земле не было никого, кроме нас с ним. Никого не было в мире, кроме нас двоих, тихо ехавших через спящие деревни в подножии холмов. Я, потерянная, как дитя без матери, и он, тихо и уверенно трусивший по дорогам, где прежде никогда не был, устремленный, словно стрелка компаса, к нашему дому.

Я потянулась и похлопала его по шее. Он выпрямился, повинуясь прикосновению моих пяток к его боку. Ровным своим, плавным шагом вышел из двора конюшни и двинулся по дорожке, а потом – по оживленным улицам к парку. Грум следовал за нами, тревожно поглядывая на меня: он был уверен, что я еще недостаточно здорова, чтобы ездить верхом, и Море точно меня сбросит, едва проедет мимо телега водовоза или закричит молочница.

Но он меня не сбросил. Он шел ровно, как упряжная лошадь в шорах. Мимо открытых дверей и кричащих слуг, мимо фургонов, развозчиков и уличных торговцев. Сквозь шум и толчею большого города – к воротам парка. И даже тогда, когда перед ним открылась ровная зеленая лужайка и под ноги легла мягкая трава, он лишь изогнул шею и пряданул ушами, а потом перешел с рысцы на спокойный легкий галоп.

Он бы поскакал быстрее, а я, навсегда покончившая с условностями высшего общества, позволила бы ему. Но по легкому звону в ушах и странному головокружению я поняла, что подвергаю свои силы слишком серьезному испытанию и что лучше мне вернуться домой.

Мы повернули.

Море пошел достаточно послушно, хотя я знала, что ему не терпится пуститься в наш привычный бешеный галоп. Он шел обратно по улицам так же тихо, как в парк, и остановился у парадного крыльца, кротко, как лошадь, привыкшая тянуть повозку наезженной колеей.

– С вами он просто чудо, – сказал грум. – Хотел бы я, чтобы он с нами так себя вел. На прошлой неделе он меня понес, думал, я его в жизни не поверну домой. Не мог его остановить, пришлось так и гонять по кругу. Все пожилые дамы на меня глазели! Я чуть со стыда не сгорел!

– Мне так жаль, Джерри, – сказала я.

Я стояла, опершись одной рукой на балюстраду, а второй гладила Море по прохладному боку.

– Он никогда особенно не любил мужчин, с ним плохо обращались, пока он не попал ко мне. С тех пор он артачится, если на него садится мужчина.

Грум поправил фуражку и соскочил со своей лошади.

– Поведу их обоих, – сказал он. – Так он меня не стащит с седла, если начнет резвиться, как только вы уйдете.

– Хорошо, – отозвалась я. – Я завтра приду в конюшню, в то же время.

– Да, мисс, – вежливо ответил грум.

Потом поправился:

– Да, леди Хейверинг.

Я задумалась, услышав свой титул, «леди Сара Хейверинг»; потом пожала плечами. Далеко я ушла от грязного фургона и двух голодных девчонок.

Она бы посмеялась, если бы знала.

После той прогулки я начала набирать силу. Каждый день каталась верхом, каждый день гуляла. Иногда Перри бодрствовал и был трезв, тогда он ко мне присоединялся. В остальное время я была одна, в разгар блистательного лондонского сезона я жила тихо и уединенно.

Иногда возле меня останавливались в парке экипажи, со мной здоровались, меня спрашивали, приду ли я на какой-нибудь прием. Я всегда объясняла, что еще недостаточно окрепла, и они принимали мои извинения. Порой я находилась в гостиной, когда к леди Кларе приходили гости, и какое-то время сидела у окна, прежде чем встать и сказать, что мне нужно подняться к себе, потому что я немного устала. Меня отпускали.

Меня все отпускали.

Мне не нужно было оставаться. Меня приняли, я была наследницей в своем праве, у меня был титул, я была замужем за крупнейшим землевладельцем в Сассексе, и, помимо пьянства Перри, становившегося все скандальнее, обо мне не ходили никакие слухи. Безусловно, я была странной и необщительной. Но на это они жаловаться не могли. Думаю, из-под коротко остриженных волос на них смотрела жестким взглядом Меридон, и они понимали, что я в их мире – чужая.

И отпускали меня.

36

Два дня спустя я получила письмо:

Дорогая Сара,

не могу рассказать, как мне жаль, что мне случилось быть вдали от дома, когда ты была больна, и в мое отсутствие состоялось твое венчание. «Пенкисс и Пенкисс» дали мне понять, что ты советовалась с ними по поводу законности подобного брака и они сообщили тебе, а потом подтвердили мне, что брак законен. Я глубоко опечален тем, что не был на месте, чтобы помочь тебе в то время. Я словно опять потерял твою мать, сослужив тебе столь дурную службу.

Я не могу предложить тебе особого утешения, разве что сказать: я искренне верю, что твой муж может остепениться теперь, став семейным человеком, а если нет, то он вполне привык к тому, что его поместьем управляет женщина. Возможно, тебе придется управлять и Хейверингом, и Широким Долом, и этот труд окажется тебе в радость и будет полезен.

Я желал бы, чтобы ты вышла замуж по своему выбору, по любви. Но я полагаю, что ты сама не очень стремилась к «браку по любви». Если так и было, то ни один брак по расчету не мог оказаться более подходящим, если вы с лордом Перегрином найдете общий язык. Я знаю, он понравился тебе, когда вы познакомились, и я искренне молюсь, Сара, чтобы ты продолжала радоваться его обществу, а он хорошо с тобой обращался. Если я могу чем-то тебе помочь, хоть в чем-то, заклинаю – попроси! Если вы двое не уживетесь, надеюсь, ты понимаешь, что, несмотря на мнение света, ты всегда можешь переехать ко мне, и я тебя обеспечу.

Надеюсь, ты простишь мне, что я не смог защитить тебя от этого брака. Я бы не уехал из страны, если бы знал, насколько ты больна. Я приехал бы в Лондон, чтобы узнать, могу ли я быть тебе полезен. Сожаления ничего не меняют, но я надеюсь, ты веришь в искренность моих; когда я думаю о твоей матери и о том доверии, которое она ко мне питала, сожаления мои делаются еще горше.

Искренне твой,

Джеймс Фортескью.

PS. Я только нынче получил письмо от Уилла Тайяка. Он сообщает, что известил тебя о том, что не станет служить при лорде Перегрине, и прислал официальную просьбу об увольнении, которое желает получить немедленно. Эту заботу я могу взять на себя. Я сейчас же дам объявление о найме нового управляющего, который займет его место. Друзьям Уилла Тайяка будет не хватать его в Широком Доле, но, возможно, будет лучше, чтобы с новым сквайром начал работать новый управляющий. Уилл только что увидел объявление о твоем браке, судя по всему, он не знал, что ты была больна. Он принял предложение о работе на севере Англии и спешно уезжает.

Я несколько раз прочла письмо, сидя за столом красного дерева в гостиной, куда доносился громкий шум с улицы. Мне было жаль Джеймса, он так печалился, что не защитил меня от брачных планов Хейверингов. Это я могла легко отбросить. Никто не мог предсказать, что я заболею. Никто не мог предвидеть, что я поправлюсь. Если бы я умерла, как все ожидали, никакой беды бы не случилось. Корпорация, великий смелый эксперимент Широкого Дола, прекратила бы существование при новом сквайре так или иначе. Горько было, что я убедилась: нужно управлять поместьем так, словно жизнь самого бедного жителя деревни чего-то стоит, как раз тогда, когда посадила нового человека в кресло сквайра. Но Джеймс прав: я буду хозяйкой в своем доме, землей будут управлять, как я сочту нужным, и я стану вести дела, как вел их Уилл.

Я опечалилась…

Без Уилла Широкий Дол будет другим.

Я снова развернула письмо и перечитала постскриптум.

Он сказал, что уйдет, в тот день, когда мы простились в гневе, в парке. Он пытался предупредить меня, а я отказалась слушать. Он хотел сохранить Широкий Дол как одно из немногих мест, где богатство земли доставалось тем, кто его создавал. Где люди могли работать и получать всю прибыль от своего труда – а не то, что оставалось, когда сквайр забирал свою долю, а за ним и купец, и викарий. Я в то время была на стороне сквайров, купцов и викариев. Теперь – нет. С тех пор я вплотную подошла к смерти и ощутила, как меня взяли за потную руку и, поставив мою подпись, отобрали у меня землю.

Я больше никогда не буду считать, что одни люди заслуживают более высокого дохода или более изысканной жизни, чем другие.

У всех нас есть потребности. Все мы хотим их удовлетворить. Есть те, кто хитрее мошенничает, им достается больше – вот и вся разница.

Я никогда не смогла бы ему этого сказать. Он ушел, как и обещал, в новую корпорацию, к новой попытке добиться настоящей справедливости в управлении Англией. Не словами на бумаге, не мыслями в голове, не в приятной светской беседе за обеденным столом.

Настоящих перемен для настоящих людей.

И я знала, что после того, как эта попытка провалится – а она была обречена на провал, она была слишком мала в слишком большом и безжалостном мире, – он предпримет новую, а потом новую и новую. И пусть Уилл не мог победить – он никогда бы не остановился, он бы переезжал с места на место, делал, что мог, шаг за шагом смело шел бы своим путем, чтобы воздвигнуть стену, защищающую простых людей от алчности и развращенности того мира, который строили мы, господа.

Я тщательно сложила письмо, потом наклонилась и бросила его в огонь. Мне оно помочь не могло, не поможет и никому из Хейверингов, они не узнают, что я пошла бы против их воли, если бы могла. Однажды я воспротивилась леди Кларе – и приняла неуклюжие извинения Перри. Они победили, как всегда побеждают богатые.

Они пишут правила. Они создают мир.

И выигрывают битвы.

Я сожалела, что у меня ушло столько времени, чтобы это понять. Я поднялась из такой суровой нищеты, что господа казались мне другой породой, и я не знала ничего, кроме стремления быть одной из них.

Казалось, у них все так легко!