Меридон Грегори Филиппа
Я была слишком груба, слишком зла. Я ошибалась насчет Перри, я, маленькая нищенка-сквернословка, была не пара Перри с его утонченностью. Но и для Уилла я была слишком сурова. Все было плохо. Место мое было там, где я выросла, среди драчунов и сквернословов, там, где живут умом и кулаками – и никого не любят.
Дорогой Уилл,
ты прав, они заманили меня в западню. Я думала, что я такая умная, что я пробилась в ту жизнь, которой всегда хотела жить. Но я ошиблась, и меня поймали, хотя я думала, что сама ловлю. Меня поймали – они все меня поймали. Хейверинги, знать, лорды и леди, вся эта лондонская жизнь. Я была дурой, Уилл, и мне придется за это платить.
Не Перри. Знаю, ты его ненавидишь за то, какой он – пьяница, игрок и глупец. Но он ведь как дитя, он не обманщик. Он любит меня, Уилл, и я ему нужна. И его любовь ко мне, его доверие сделают меня лучше, добрее. Если я останусь с Перри, я могу научиться любить его так, как женщина должна уметь любить мужчину. Если останусь с Перри, думаю, я смогу спасти его от его безрассудства, а себя от холодности. Думаю, я смогу увезти его, увезти в деревню, и мы отыщем какой-то путь, сможем относиться друг к другу с нежностью и любовью. Он сделает все, что я пожелаю. Он будет управлять поместьем Хейверингов, как я велю, а я буду управлять Широким Долом. А потом мы сможем сделать то, о чем всегда мечтали. Я знаю, я зря подозревала тебя и Джеймса Фортескью. Теперь, повидав ловчил среди господ, я понимаю, как они действуют. Я знаю, что вы не лгали и не обманывали – ни ты, ни Джеймс, ни жители деревни. Я вернусь к вам, вернусь домой с Перри, и все будет по-другому. Мы можем управлять всем поместьем Хейверингов и Широким Долом, как ты скажешь, как корпорацией, и ты увидишь, что Перри – хороший человек. Ты его полюбишь, Уилл.
Мне совестно, что я говорила такие глупости про тебя и Бекки. Я попытаюсь порадоваться этому, порадоваться, что ты любишь ее. Думаю, я была слишком самовлюбленной. Я не знала, что происходит между вами, я должна была догадаться – ведь я столько прожила в фургоне! Я просто не подумала. Мне жаль. Чувствую себя так глупо, что не подумала, но рада, что она тебя любит и что ты любишь ее. Мне жаль, что я так эгоистично просила тебя приехать в Лондон повидаться со мной. Мне было одиноко здесь, в этом большом городе, я хотела услышать твой голос и увидеть твое лицо. Но я должна была понять, что ты ее любишь. Думаю, я никогда так не понимала любовь. Я ведь сразу предостерегла тебя от любви ко мне, правда? Как глупо было не понять, что ты найдешь кого-то еще. Я рада, что она тебя любит, что вы счастливы. Надеюсь, она позволит мне прийти повидать ее детей и тебя, когда я выйду замуж и приеду в Широкий Дол.
Твой друг
Сара.
Тут я остановилась и долго сидела, подперев голову руками. Я медленно писала – на то, чтобы изложить эти путаные мысли, у меня ушел час. Я покраснела от стыда, подумав, что Уилл-то, скорее всего, прекрасно пишет и может решить, что я невежественна и глупа, раз не могу выписывать буквы, скользя по странице.
Но потом я услышала, как часы пробили полдень, горничная постучалась в дверь, и я велела ей идти прочь, сказав, что спущусь к завтраку через минуту. Я положила голову на бюро, на бумагу, и застонала, словно меня ранили, вонзили мне нож в самое сердце. Я была больна, совсем больна, но не могла понять, отчего. Когда я думала о красной полосе на его щеке и о том, как он рассказывал мне про свою Бекки, мне хотелось отшвырнуть всю свою писанину.
Я потянула к себе лист бумаги, понимая, что я тону во лжи, что я пала слишком низко для гнева и гордости. Слишком низко даже для того, чтобы говорить любезности о его женщине. Я упала туда, где было мое место. Где оно было всегда. И даже ниже. Потому что я уже не была холодной, как лед, Мамзель Меридон, танцующей на лошади. Я не была и потаскухой Меридон, укротительницей лошадей, которая могла заставить па плеваться от злости. Теперь я стала кем-то, чьего имени я не знала, кто тосковал, страстно тосковал о ком-то, кого можно любить!
Тосковал об Уилле.
Дорогой Уилл,
все это неправильно.
Пожалуйста, ничего ей больше не обещай. Пожалуйста, вернись в Лондон. Я не хочу выходить за Перри. Я хочу быть с тобой. Я любила тебя и желала с тех самых пор, как впервые увидела, в ту ночь в Широком Доле. Пожалуйста, сейчас же приезжай ко мне. Прости, что я тебя ударила. Ты был прав, здесь плохо. С Перри ничего не получится.
Я уверена, она хорошая, но я не могу поверить, что ты меня не любишь, и если ты сейчас же за мной не приедешь, я не знаю, что сделаю. Пожалуйста, приезжай. Я люблю тебя всем сердцем.
Сара.
Я собрала все шесть листов бумаги и скатала их в большой шар. Бросила его в огонь, придержала кочергой и смотрела, как он горит. Потом перемешала угли, чтобы ничего не осталось.
Отвернулась от огня и от бюро.
Нельзя быть помолвленной с одним мужчиной и писать такое другому. Я не могла обмануть Перри, не могла без единого слова бросить леди Клару. Они хорошо ко мне относились – по-своему, – я не могла так же легко уйти от них, как пришла.
Я прижалась лбом к толстому холодному оконному стеклу и посмотрела в серое небо. Подумала об Уилле, ехавшем домой с красным следом моего хлыста на щеке. Я не имела права его бить, не имела права на него претендовать. Письма были сожжены, нового я не напишу.
Я никогда не напишу Уиллу. Ни от злости, ни от любви.
Наши пути дальше расходились. Возможно, когда-нибудь он простит мне этот удар. Возможно, когда-нибудь поймет.
Я позвонила, чтобы горничная помогла мне переодеться в утреннее платье.
Я не могла придумать, что еще мне делать.
33
Я была больна, и из-за этого глаза у меня покраснели, а за завтраком я была скучной.
– Вы жестоки! – проворковал сэр Ричард Фуллер.
Я рассеянно на него взглянула.
– Жестоки к тому, кто вас обожает, – с улыбкой произнес он.
Губы его были выкрашены в нежно-розовый, в углу рта была наклеена черная заплаточка в форме сердца.
– Да, – глупо ответила я. – Наверное, да.
Он переливчато рассмеялся, и пара старых вдов, оглянувшись на нас, увидели сэра Ричарда и благосклонно заулыбались.
– Диана! Прямолинейная Диана! – воскликнул он.
Я пожала плечами. Большую часть времени в этом жеманном светском мире я не понимала ни слова из того, что мне говорили. Половину понимала, но не могла понять, почему их это волнует.
– Думаете, я не видел нынче утренних газет? – спросил он, поддразнивая меня. – Я знал, что этого нужно ждать, но – ах!.. Какой удар по моим надеждам!
Я снова уставилась на него. Мы сидели в гостиной княгини, под окном, выходившим в парк. Уилл был прав, на улице похолодало. В затененных уголках по-прежнему белел иней, желтое солнце сурово смотрело с неба.
– О чем вы? – спросила я.
Светлые глаза сэра Ричарда зло замерцали.
– О своем разбитом сердце, разорванном на куски! – сказал он.
Мне не давался этот флирт. Я вздохнула и собиралась встать, чтобы оставить его.
– Я знал, что вы почти обещаны, но не представлял, что все решится так скоро, – промолвил сэр Ричард, протягивая руку, чтобы меня удержать. – Он так много потерял?
– Перри? – спросила я, пробравшись сквозь лабиринт этих иносказаний.
– Разумеется! – безоблачно произнес сэр Ричард. – А с кем еще вы помолвлены?
Я тупо на него посмотрела и не ответила.
– Не изображайте такое изумление, мисс Лейси! – взмолился он. – Вы очаровательны, просто очаровательны. Но я не верю, что даже Перри мог поместить в газете объявление о помолвке, не посоветовавшись с вами!
Я кивнула. Перри был вполне на это способен.
– Потому-то я и спрашиваю! – торжествующе вскричал сэр Ричард. – Что за блажь нашла на Перри, что он тратит и ваше состояние, и свое? Мы знали, что он оглушительно проигрался в фараон, но теперь он играет в пикет как сам дьявол! И почему, ослепительная мисс Лейси, вы с такой готовностью передаете ему свое состояние? Из любви? Вы велите мне оставить всякую надежду?
Я стиснула зубы и поднялась.
– Прошу меня простить, сэр Ричард, – вежливо произнесла я.
Отвела в сторону полы своего вышитого шелкового утреннего платья и сделала перед сэром Ричардом книксен.
– Я вижу, я нужна леди Кларе, мне нужно идти.
Я пересекла комнату и встала возле леди Клары. Она играла с княгиней в вист, и я подождала, пока она возьмет взятку, прежде чем прервать ее.
Хотелось бы мне, чтобы ее сын обладал хоть половиной ее ловкости в карточной игре!
– Перри объявил о нашей помолвке в «Морнинг-пост», – сказала я ей на ухо.
Ее лицо не дрогнуло. Она могла бы дурачить простофиль по тавернам. А она тратила свои таланты на то, чтобы щипать светских транжир, вроде княгини.
– Я не видела, – тихо произнесла она. – Ты не возражаешь, не так ли?
– Он мог бы мне сказать, – сказала я. – Сэр Ричард Фуллер на меня набросился с новостями, и я выглядела глупо.
Леди Клара кивнула.
– Да, он мог бы тебе сказать, – ответила она. – Я рада, что ты меня предупредила. Вон он, поговори с ним сама.
Я подняла глаза. Перри пробирался сквозь толпу, стоявшую у двери возле буфета. Когда он вынырнул из толпы, обменявшись улыбкой и словами со многими, наши взгляды встретились, и Перри, просияв, подошел ко мне:
– Сара! Так и думал, что ты тут. Видела утреннюю газету? Мы там! Правда, замечательно? Я дал гинею сверху, чтобы сразу напечатали!
Он поцеловал мне руку, а потом, повинуясь кивку матери, привлек меня к себе и нежно поцеловал в щеку. Прикосновение его было прохладным, щека у меня горела.
– К чему такая спешка? – спросила я.
Он плутовато улыбнулся.
– Да ладно, – сказал он. – Сама знаешь. В начале недели мой кредит был совершенно исчерпан, а теперь все из кожи вон лезут, лишь бы меня ссудить.
Он широко улыбнулся.
– А соль шутки в том, что мне теперь не нужны деньги!
Я улыбалась притворной улыбкой и кивала, словно он рассказывал мне хорошие новости.
– Как бы то ни было, я покончил с игрой, – сказал он. – Мы поженимся, как только состоятся оглашения, – через две недели, – и уедем в деревню, и станем жить, как старые толстые сквайры. Как ты и хотела, Сара. Все, как ты хотела.
Если бы на нас не глазело с полдесятка любопытных, я бы расплакалась. Я так устала после бессонной ночи, и горло мое было так сдавлено. Я вспомнила, как Уилл в гневе уезжал от меня, возвращаясь к Бекки, в свой уютный домик, и у меня забилось сердце.
– Хорошо, – сказала я.
Мне никогда не жить в деревенском доме с Уиллом Тайяком.
Никогда не полюбить его, как любила Бекки. Никогда не лежать ночью в его объятиях.
Но я научилась любить мужчину, и часть этой любви могла отдать Перри. Мы были молоды, мы могли найти себе множество прекрасных совместных дел. И если бы смогли правильно управлять землей, превратив Широкий Дол и Хейверинг в край, где хорошо жить и работать, мы могли бы сделать больше, чем любой из сквайров или лордов до нас.
– Не играй в пикет, – сказала я.
Перри покачал головой:
– Карты даже в руки не возьму! У тебя измученный вид, Сара, и ты вся горишь. Давай я отвезу тебя домой?
– Не могу, – сказала я. – Твоя мама…
Перри улыбнулся.
– Я твой нареченный супруг, – заявил он, в шутку напустив на себя важный вид. – И я считаю, тебе надо поехать домой и отдохнуть. Тебе же сегодня вечером выезжать, правда? А ты прошлой ночью глаз не сомкнула! Поехали. Я скажу маме, что тебе нужно отдохнуть.
Я собиралась сказать ему «нет», но я на самом деле так устала, что просто мечтала оказаться далеко от этого зала, от позванивающей под потолком люстры и жестоких смеющихся лиц.
И я решила: посмотрю, как Перри попробует себя в деле. Он впервые собирался пойти против желания матушки. Сможет ли он это сделать?
Он подошел к столу и склонился к плечу леди Клары. Леди Клара недовольно взглянула на него, но вдовые дамы, с которыми она играла в карты, так и подались вперед, чтобы расслышать, о чем она будет говорить с сыном, и я заметила, как ледяная светская улыбка леди Клары стерла с ее лица раздражение. Она довольно ласково кивнула, потом помахала мне рукой. Перри скользнул обратно ко мне и с нахальной ухмылкой предложил мне руку.
– Хей-хоп! – сказал он. – Уезжаем!
Я улыбнулась ему в ответ, хотя глаза у меня закрывались.
– Ты выстоял против мамы, – заметила я.
Перри разгладил лацканы хвастливым жестом.
– Я жених одной из богатейших женщин Лондона! – произнес он с поклоном. – Хотел бы я взглянуть, кто встанет у меня на пути.
При этих словах я рассмеялась, несмотря на то что в голове у меня стучало. Взяла Перри под руку, и мы пошли попрощаться с княгиней. Сэр Ричард стоял, склонившись к ее креслу, когда мы подошли. Он с улыбкой взглянул на меня из-под выгнутых бровей.
– Убегаете, чтобы побыть немного наедине? – язвительно спросил он.
Княгиня рассмеялась и стукнула его по руке веером. Ее обвисшие щеки затряслись, маленькие глазки сверкнули.
– Будет, сэр Ричард! – произнесла она глубоким звучным голосом. – Не дразните молодежь! Я ведь увижу вас завтра вечером при дворе, дорогая? – спросила она меня.
Я присела в реверансе, который сочла достаточно глубоким.
– Нет, ваша светлость, – сказала я. – Не завтра. Я буду представлена в конце месяца.
– В качестве новой леди Хейверинг! – провозгласил сэр Ричард. – Как ослепительны вы будете в бриллиантах Хейверингов!
Живот у меня свело от чувства вины, словно это я взяла драгоценности Клары, мое лицо вытянулось, но Перри нас вовсе погубил. Он так расхихикался, что ему пришлось вытащить платок с монограммой и замаскировать смех кашлем. Мы повлеклись прочь от княгини в смятении и еле добрались до двери, прежде чем рухнули от смеха в холле, где нас никто не мог услышать.
– Откуда он узнал? – спросила я.
Перри прислонился к обитой голубым атласом стене, пытаясь отдышаться.
– Бог его знает! – беспечно отозвался он. – О таком как-то становится известно. И как раз когда я их выручил, Сара!
– Как раз, – тихо произнесла я.
Наш экипаж подали, Перри помог мне забраться в него. Я спрятала руки глубоко в меховую муфту и подняла ее к лицу, чтобы вдохнуть теплый запах меха.
– Хлебни, – предложил Перри, вытащив из кармана фляжку.
Я осторожно сделала глоточек. Он ударил по моему горлу, обжигая его, как огнем.
– Что это? – спросила я, глядя на него сквозь выступившие слезы.
– Голландский джин и бренди, – ответил Перри, отпив из фляжки. – Огонь. Мы это называем «голландец с французом». Ума лишаешься, правда?
– Да, – сказала я.
Экипаж рванулся вперед, колеса скользили по льду между булыжниками мостовой.
Я кивнула и откинула голову на подушку сиденья. Закрыла глаза и задремала. Когда экипаж остановился, мне пришлось опереться на руку Перри, чтобы подняться на крыльцо и зайти в дом, где меня ждала Сьюэлл, моя горничная, готовая помочь мне переодеться в дневное платье.
– Меня мутит, – сказала я.
Горло у меня отекло еще сильнее, я охрипла.
Сьюэлл взглянула на меня.
– У вас нездоровый вид, мисс Сара, – сказала она. – Принести вам поссет? Хотите отдохнуть?
Я помолчала, глядя на кровать, застеленную чистыми белыми простынями. Девчонка, которой я была прежде, могла прошагать весь день за фургоном, а потом весь вечер ездить верхом, чтобы заработать на жизнь. А теперь тело мое переполняла усталость, а душа была измучена.
– Да, – сказала я. – Расстегните мне пуговицы на спине, и я посплю. Я нигде не обещалась быть до вечера.
Я забралась под прохладное одеяло, села и выпила поссет, который принесла горничная. Заснула я сразу, но, вздрогнув, проснулась, когда она пришла разжечь у меня камин.
– Пять часов, мисс Сара, – сказала она. – Ее милость вернулась, переоделась и снова уехала. Сказала, что вы с лордом Перегрином можете последовать за ней во втором экипаже. Я сказала ей, что вы прилегли.
Я кивнула. Откинула одеяло – оно показалось мне тяжелым, руки мои ослабели. Я спустила ноги на пол, и половицы словно поплыли подо мной.
– У меня лихорадка, Сьюэлл, – глупо сказала я. – Я слишком больна, чтобы куда-то ехать. Попросите лорда Перегрина извинить меня. Я сегодня останусь в постели и завтра буду здорова.
Веки у меня горели. Я упала обратно на подушки.
– Вы будете обедать здесь, у себя? – равнодушно спросила горничная.
– Нет, – ответила я.
Когда-то я была голодной маленькой нищенкой. Сейчас мне казалось, что я больше никогда не захочу есть.
– Нет. Принесите мне лимонада, а потом, пожалуйста, дайте поспать.
Я слышала, как она гремит кочергой по каминной решетке, потом скрипнула половица, когда горничная пошла к двери. Очень смутно я уловила ее разговор с Перри, а потом звук стал доноситься до меня волнами, как море, как прибой в тот последний день в Селси.
Я снова уснула, и мне приснилось, что я вовсе не в Лондоне. То был лихорадочный сон, дробный и краткий, полный причудливых пугающих образов – они терялись во мраке, когда я силилась проснуться и избавиться от них, и возвращались, когда я начинала дремать. Мне казалось, что я снова в фургоне и все зову, зову ее, чтобы она принесла мне кружку воды. Горло мое запеклось, я так боялась, что у меня гнилая горячка и я умру. Во сне я видела ее спину и слышала свой тонкий детский голос, умолявший проснуться и принести мне кружку. Я была беспокойна, меня лихорадило. Я не узнавала себя. В лихорадочном сне мне мерещилось, что я рассердилась, что она не просыпается ради меня, и я крикнула: «Я ради тебя столько раз просыпалась, ленивая ты тварь!» Я вспомнила, как поднималась ради нее, как прислуживала ей и как она в награду улыбалась и разве что прикасалась ко мне, но чаще никакой награды и вовсе не было. И я подумала – пусть эта мысль и рвала мне сердце, как зубья граблей, – что она раз за разом брала у меня так много, а взамен не давала ничего. Она была эгоистичной, глупой девицей, и если бы послушала меня, то не полезла бы в тот день по веревочной лестнице. Если бы она меня послушала, она бы не пыталась поймать парня, который совсем не собирался жениться. Будь у нее в голове хоть что-то, кроме тщеславия и ветра, она бы увидела, что весело направляется не той дорогой, худшей дорогой из всех! И если бы она меня послушала, она бы сейчас не была мертва, а я бы не была больна – больна, и одинока, и настолько не в ладах с собой, что все шло не так.
Все шло не так.
Настолько не так, что я не понимала, кто я и что мне делать.
Здесь я заставила себя проснуться и потянулась в темноте за лимонадом. Была ночь, ночь, клонившаяся к рассвету. Кто-то принес мне попить, пока я спала. Кто-то снова развел огонь. Ночью я уже пила, потому что стакан был пуст, а кувшин полон лишь наполовину. В холодном сером свете зари я смогла сесть и налить себе лимонада.
Он был ледяным. Я задрожала, словно мое горло и живот сжали снежные пальцы. Стакан я выпила залпом, пытаясь утолить жажду, а потом снова забилась под одеяло. Мне было холодно, я продрогла, меня знобило. Но прижав руку ко лбу, я почувствовала, что он горит.
Тут я поняла, что больна, поняла, что этот сон, в котором она была дурой, злой дурой, – лишь часть моей болезни. Надо было держаться того, что я знала. Вспомнить, какой она была, моя любимая. Мне было нужно удержать в уме Перри, такого, каким, как я знала, он мог стать: беспечного юношу, которому предстояло вырасти в хорошего человека. Нужно было помнить, что Уилл Тайяк – злой мстительный работяга, нажившийся на моей земле и теперь убегавший в гневе, туда ему и дорога!
В сером холоде раннего утра меня трясло.
Надо было держаться за все это, иначе… я не знала, что случится. Приоткрой я разум хоть чуть-чуть сомнениям и неуверенности, я лишусь памяти о ней и любви к ней, я лишусь ясного будущего.
– Я хочу стать леди Хейверинг, – прохрипела я в стылый воздух спальни. – Я хочу управлять Хейверингом и Широким Долом, вместе. Хочу быть лучшим землевладельцем в стране. Хочу, чтобы все знали, кто я.
Мысль о том, что все на сотни миль вокруг будут знать мое имя, меня утешила.
Я чуть оползла на подушках.
И снова уснула.
Проснулась я утром, в жару, слепая – мои веки так покраснели и опухли, что я едва смогла их поднять. Разбудил меня вскрик горничной, которая подошла к кровати, увидела меня и метнулась к двери. Я чуть приоткрыла глаза и тут же зажмурилась. Даже с задернутыми шторами в комнате было слишком светло, и треск вновь разожженного огня был таким громким, что у меня заболели уши. Я горела в лихорадке, у меня так болело горло, что я не могла бы заговорить, даже если бы захотела.
Дверь спальни снова отворилась, и на пороге появилась горничная самой леди Хейверинг, Риммингс, очень высокая и царственная, несмотря на папильотки, торчавшие из-под ночного чепца. Не обратив внимания на мою горничную, щебетавшую ей в спину, она приблизилась к кровати и посмотрела на меня. Когда я увидела, как изменилось ее лицо, я поняла, что серьезно больна.
– Мисс Сара… – позвала она.
Я моргнула. Попыталась сказать: «Да?» – но голос сгорел в моей раскаленной глотке.
Я кивнула. Даже это легкое движение заставило распухшие мышцы моей шеи взвыть от боли – вой этот набатом отозвался у меня в голове.
– У вас очень нездоровый вид, вам нехорошо? – голос у Риммингс был такой резкий, что резал, как ножом, нежные места у меня за глазами и в ушах.
– Да, – у меня получилось издать тихий шепот.
Риммингс услышала его, но не склонилась, чтобы слышать лучше. Она держалась подальше от моего дыхания.
– Это точно гнилая горячка! – сказала Сьюэлл, моя горничная.
Я с трудом повернула голову на пропотевшей подушке и посмотрела на Сьюэлл. Если это гнилая горячка, то мне конец. Я видела, как моя мама-роми умерла от гнилой горячки, я знала, как беспощадна эта болезнь, как жестокий хозяин, который сломает твой дух, прежде чем выкинуть тебя вон. Будь я в Широком Доле, подумала я, я могла бы противостоять ей, я могла бы с ней побороться. Но не в Лондоне, где я всегда была уставшей и напряженной и где дни мои были так бедны радостью.
– Хватит! – резко произнесла Риммингс. – Ни слова об этом в людской, если хочешь сохранить свое место.
– Не знаю, хочу ли я сохранить свое место, если в доме гнилая горячка, – дерзко сказала девушка, пятясь к двери и по-прежнему глядя на меня. – К тому же, если у ней гнилая горячка, ей же не понадобится одеваться, так? Ей будет не нужна горничная. Лучше ее милости нанять сиделку на то время, что мисс протянет.
Риммингс кивнула.
– Не сомневаюсь, сиделка у нее будет, – сказала она.
Я смотрела на нее из-под прикрытых век.
Вряд ли я могла вынести, чтобы чужой человек таскал меня по кровати, тянул, раздевал и мыл. Я знала лондонских сиделок. Они и покойников обмывали, и роды принимали; с грязными руками, сквернословящие, пьющие бабы, которые обращались со своими подопечными – что с живыми, что с мертвыми – одинаково: как с мертвыми телами.
Риммингс вспомнила, что я рядом и все слышу.
– Есть очень неплохие, – солгала она.
Потом повернулась к Сьюэлл:
– Принеси свежего лимонада и таз воды. Протрешь ей лицо губкой.
– Я к ней не притронусь! – уперлась девушка.
– Делайте, что велено, мисс! – рявкнула Риммингс.
Но Сьюэлл уперлась. Я закрыла глаза, их перебранка смутно доносилась до меня сквозь набегавшие волны шума.
– Я к ней не притронусь! Я прежде видела гнилую горячку, – непокорно прошипела Сьюэлл. – Чудо, если мы все ее не подхватим. И потом – поглядите на ее лицо! Она в этом мире не задержится, она уже серая. Губкой такую лихорадку не собьешь. Она не жилец, мисс Риммингс, и я не стану сидеть с умирающей.
– Ее милость об этом узнает, Сьюэлл, и ты вылетишь на улицу без рекомендаций! – загремела Риммингс, и голос ее снова и снова эхом отдавался в моей голове.
– Мне все равно, вы меня не заставите! Я горничная, меня нанимали как горничную! Никто не скажет, что я не следила за ее одеждой, и не моя вина, что она все время ходит в амазонках. Не моя вина, что она так чахнет с тех пор, как приехала в Лондон. Я ее одевала, как следует, и ни слова ей не сказала, пусть она и вылезла из-под забора. Но сиделкой я при ней не буду. Это придется двадцать раз в день бегать по лестнице, и я точно подхвачу заразу и тоже умру. Не стану я этого делать!
Мои потрескавшиеся губы раздвинулись в слабой улыбке, когда я слушала их перепалку, хотя в голове у меня стоял грохот, как от барабана вербовщика. Все пошло не так. Сьюэлл, с ее зорким взглядом служанки и быстрым умом, была права. Я уже была пищей для червей, она увидела на моем лице то, что я помнила по болезни ма. Когда гнилая горячка трогает тебя горячим потным пальцем, ты не жилец. Перри не погасит свои долги по игре моим приданым, я не стану леди Хейверинг. Ее милость не дождется от меня наследника.
Весь наш труд, вся ложь и все уроки были ни к чему. Я всегда думала, что они были ни к чему, а теперь они ни к чему и не приведут, разве что похороны у меня будут шикарные, а не бросят меня в общую могилу. Но я умру в этом красивом лондонском доме – неизбежно, точно так же, как умерла бы в грязном маленьком фургоне, подхвати мы заразу, когда были детьми. Болезнь, унесшая жизнь моей измученной кочевьями ма в бедности и голоде, могла проскользнуть и мимо дворецкого и точно так же забрать меня.
Я ни о чем не жалела. Мне даже не было жаль, что я умру, не дожив до собственного семнадцатилетия. Я не могла отыскать в своем горевшем дрожащем теле ни на полпенса интереса к исходу событий. С тех пор, как она умерла, я вычеркивала день за днем и ждала.
Теперь пришел мой черед, и если был на свете бог гаджо и небеса гаджо, мне предстояло с ней встретиться. Я представила ее – с распущенными волосами, в сверкающих белых одеждах, с розовыми пушистыми крыльями за спиной. Она была хороша. Я хотела к ней.
– Кухонная прислуга может этим заняться, – решительно произнесла Риммингс.
– Эмили? – спросила моя горничная. – Конечно! Кухонной прислуге и нужно такое делать. Вы разбудите ее милость, чтобы ей об этом рассказать?
«Этим» была я на смертном одре – недостаточный повод для того, чтобы потревожить леди Хейверинг прежде, чем она сама проснется и позвонит, чтобы принесли ее утренний шоколад.
Риммингс задумалась.
– Наверное, нет, – медленно произнесла она. – Она должна будет послать за доктором, я не возьму это на себя. Но сомневаюсь, что он что-то сможет изменить, она уже так плоха.
Она посмотрела на часы на моей каминной полке.
– Я не посмею будить миледи до восьми, – сказала она. – Даже если бы она уже отходила! Большой разницы не будет, если подождать до девяти или попозже. Я найду для Эмили лауданум, пусть даст ей.
Она снова подошла к моей кровати и благоразумно встала в трех футах от меня.
– Вы меня слышите, мисс Лейси? – спросила она.
Я кивнула, превозмогая боль.
– Я пришлю Эмили, чтобы она за вами ходила, она даст вам лауданум. От него вам полегчает.
Эмили или Сьюэлл, какая разница. Сьюэлл была права. Лихорадка завладела мной, как жестокий всадник, гонящий коня галопом к обрыву. Я не надеялась перепрыгнуть на ту сторону.
Они ушли, по-прежнему взволнованные, а я осталась лежать, колотясь от горячей боли, в душной маленькой комнате, прикрыв красными веками пылающие глаза, и задремала.
Мне тут же приснилась девушка, которая была похожа на меня и ездила верхом, как я, но носила мешковатую неудобную одежду. У нее была серая бархатная амазонка, толще и грубее покроем, чем мое модное платье. Глаза у нее были еще зеленее моих, такие зеленые, какие у меня бывали, только когда я бывала счастлива.
Она казалась счастливой. Казалось, она в жизни не пролила ни единой слезинки.
Я слышала, как она смеется, видела, как кто-то поднял ее в седло и она улыбнулась ему, глядя сверху с любовью. Но хотя лицо ее было теплым, я знала, что она все время учит себя быть холодной и твердой, чтобы прогнать его, прогнать любого, кто встанет у нее на пути. Я знала, что она – моя бабушка. Великая Беатрис Лейси, сделавшая так, что земля разрослась и поглотила тех, кто на ней работал. Беатрис, которую остановили огнем и яростью. Ничто иное ее и замешкаться бы не заставило. Тогда я поняла, что я – настоящая Лейси, потому что сама улыбалась той же ослепительной жестокой улыбкой, стоя на арене, зная, что держу зрителей в грязном кулачке. И эта холодность, вившаяся вокруг нее как ледяной плащ, была той же холодностью, в которой я родилась и выросла. Холодность, говорившая: «Я! Я! Кто позаботится обо мне!» Странно было, что именно в тот миг, когда я галопом неслась к смерти, я увидела ее и поняла, что я – Лейси до мозга костей.
Дверь моей спальни отворилась, я пошевелилась во сне и увидела бедную малышку Эмили, кухонную прислугу, которой наскоро вымыли руки, поправили чепчик и сменили грязный передник на свежий.
– Прошу вас, мэм, – сказала она. – Мне велели дать вам это.
В одной руке у нее был флакон лауданума, в другой стакан воды.
– Сказали, чтобы я за вами ходила, пока вы болеете, пока ее милость не наймет сиделку, – сказала она. – Но, прошу вас, мэм, я прежде такого не делала и теперь никак не пойму, что делать.
Я попыталась улыбнуться и кивнуть, чтобы она подошла, но уже не смогла пошевельнуть головой. Должно быть, мне очень быстро становилось хуже, потому что утром я могла даже говорить, а теперь все кончилось.
Я лежала тихо и неподвижно, и Эмили осмелела:
– Вам очень плохо, мисс?
Когда она подошла поближе, я моргнула.
– Вот же черт, – произнесла она.
Я издала хриплый смешок, и она отпрыгнула, словно я могла ее укусить.
– Прошу прощенья, мисс, – обреченно сказала она.
Я больше не произнесла ни звука, и она протянула мне флакон.
– Сказали, чтоб я вам вот это дала.
Я представляла, насколько большая доза может облегчить боль. Усилием воли я заставила себя кивнуть, и от этого движения у меня все поплыло в голове, и я закрыла глаза, потому что комната завертелась, а кровать закачалась, как корабль в бурном море.
– Я тогда это тут поставлю, – беспомощно сказала Эмили.
Она передвинула кувшин с лимонадом и поставила флакон и стакан на прикроватный столик.
– Вы себе налейте, если захотите.
Она оглядела комнату, ища что-нибудь, что ей было бы привычно.
– Я вам снова разведу огонь! – радостно сказала она и подошла к камину.
Та малая часть меня, что цеплялась за жизнь, как упрямый суккуб – пусть меня избивали в фургоне, пусть сердце мое рвалось от боли, в ту ночь, когда она умерла, – эта малая часть и теперь возобладала во мне; она приказала горлу закричать.