Планета Вода (сборник с иллюстрациями) Акунин Борис
Очень скоро Фандорин приметил, что в моменты, когда он начинал слишком уж дотошно наседать на темнолесских правоохранителей, оба поворачивались к окну, за которым потихоньку начинали сгущаться сумерки – будто надеялись, что настырный гость с наступлением темноты растворится в ней и перестанет им докучать.
Загадка прояснилась, когда утомительная и бесплодная беседа тянулась уже целый час.
Вдруг исправник, просветлев, с преувеличенным удивлением воскликнул:
– Смотрите-ка, Сергей Тихонович, кто к нам пожаловал!
Товарищ прокурора, глянув в окно, тоже изумился – но вяло:
– В самом деле…
У крыльца слезал с лошади рыжебородый детина в черном мундире и фуражке с синим кантом – служащий тюремного ведомства.
– Это Никодим Ильич Саврасов, комендант нашего тюремного замка, – воскликнул исправник, потирая ладони. – Вот с кем вам будет интересно познакомиться. Ярчайший человек, могучая натура. Такие вот богатыри – Ермаки, Дежневы и Атласовы – некогда завоевали Сибирь и расширили нашу державу до самого Тихого океана!
Фандорин вспомнил, что рассказывал о «Хозяине», острожном начальнике, Трифон, и шарада разгадалась. Эти двое шутов, несмотря на свои должности, ничего не значат и не решают. Послали настоящему властителю Темнолесска весточку о том, что из столицы прибыл следователь с внушительным письмом – и потом тянули время до приезда Хозяина.
Что ж, плевать, какая у них тут в уезде иерархия. Хозяин так хозяин – был бы прок.
Перестав обращать внимание на никчемных чиновников, Эраст Петрович обернулся к двери.
Громко топая, скрипя начищенными до антрацитового блеска сапогами, вошел тюремный комендант, вблизи оказавшийся настоящим великаном: двухметровый рост, богатырская стать, огромные руки, сжатые в кулаки – каждый с небольшую дыню.
Одного взгляда на багровую физиономию этого субъекта было довольно, чтобы составить психологический портрет. Кустистые насупленные брови, свирепые навыкате глаза, плотно сжатый мясистый рот. Сразу видно, что главная функция сего индивида – внушать страх. Это он отлично умеет, а ни на что другое, пожалуй, и не годен, как все держиморды. Satrapus rossicus medium vulgaris – российский сатрап среднеразмерный обыкновенный.
Руку сжал очень крепко, как заведено у людей данной породы. Один из них когда-то говорил Фандорину, что по рукопожатию вмиг «срисовывает», с кем имеет дело: сильным человеком или слабаком, охотником или добычей. Эраст Петрович легко мог бы сыграть в эту глупую игру, так что господин Саврасов потом долго не смог бы и ложку удержать, однако нарочно оставил пальцы расслабленными – чтобы объект ощутил себя вожаком стаи и не церемонился.
Комендант церемониться и не стал.
– Письмо, – коротко сказал он Платонову, протянув руку, но не повернув головы.
Тот бабочкой слетал к столу, доставил фандоринский креденциал. Проглядев бумагу с внушительными печатями, Саврасов небрежно вернул ее исправнику.
– Значит, так, – сказал Хозяин, подойдя вплотную к Эрасту Петровичу и глядя на него сверху вниз. – Чтоб вы поняли. За всё происходящее в уезде отвечаю я. Со всеми возникающими проблемами разбираюсь тоже я. И никто со стороны в мои дела нос совать не будет.
– П-понятно, – кивнул Фандорин, слегка попятившись, чего несомненно и ожидал невежа. – До Бога высоко, до царя далеко, а здесь царь и бог – вы. Следует ли ваши слова толковать в том смысле, что никакой помощи в расследовании мне не будет?
– И расследования тоже не будет. Коли уж приехали – поживите, конечно. Рыбку половите, хорошую охоту вам устроим. Убийцу я сыщу без вас. И начальству доложу тоже без вас.
Это было нечто новенькое. Раньше в российской провинции с предъявителями министерских мандатов так не разговаривали.
– А если я не последую вашему совету? Мои полномочия это п-позволяют…
Эраст Петрович произнес эти слова так, как следовало в данной ситуации: вроде бы с апломбом, а в то же время с долей растерянности.
Медведь, почуяв слабину, разумеется, встал на задние лапы и ощерил пасть:
– Полномочиям теперь грош цена. Жаловаться будете? Валяйте. На меня кто только не жаловался. Мое настоящее начальство выше вашего сидит. И Саврасова ценит. Потому что я – сила, а нынче сила – это всё. Поняли наконец наши пастухи, что стадо только силой и удержишь. Сейчас в цене зубастые овчарки, кто в клочья рвет. Вроде меня.
Теперь имело смысл поменять тактику – повести дело на обострение. Косолапый уже в атакующей позе, назад на четыре лапы не опустится, попрет напролом.
– Овчарку можно и на цепь п-посадить, – сказал Фандорин, меняя тон. – Я это умею.
В комнате стало тихо. Исправник Виктор Игнатьевич вжал голову в плечи, снулый товарищ прокурора несколько раз моргнул.
– У вас, господин Саврасов, прилила кровь к лицу. Не случилось бы апоплексии, – плеснул Эраст Петрович керосину в огонь.
– Вы вот что, выйдите-ка, – медленно произнес комендант, обращаясь к чиновникам, но глядя на Фандорина.
Исправник и не подумал возмущаться, что его выставляют из собственного кабинета – так и кинулся к двери. Приволакивая ноги, за ним вышел прокурорский.
– Край у нас, сударь, дикий… – Хозяин сделал неопределенный жест своей ручищей – и она как бы случайно сжалась в кулак прямо перед лицом собеседника. – Всякое бывает. Несчастные случаи и прочее. Вот, весной ревизор Казенной палаты приезжал. Споткнулся на улице, голову себе проломил. Даже и следствия не было – воля Божья… Вы бы тоже того, поосторожней по улице ходили. А еще лучше, ехали бы восвояси.
После паузы, покосившись на волосатый кулак, Эраст Петрович задумчиво спросил:
– То есть у вас тут законы не действуют? Совсем?
– Закон теперь в России там, где сила. А сила у меня.
Фандорин массировал пальцы правой руки, концентрируя в них энергию.
– С первым утверждением, пожалуй, соглашусь, раз вы настаиваете. Со вторым – нет.
– Как это?
На багровой физиономии сатрапуса отразилось умственное усилие – Саврасов пытался вникнуть в смысл сказанного.
Чины тюремной стражи
– А вот так.
Стальной палец, являвший собою пучок созидательной (или разрушительной – в зависимости от применения) энергии ткнул коменданта Саврасова в точку «Махи» под левым глазом. Методика «Махи» (что буквально означает «конопляное онемение» – так древние китайцы называли наркоз) требует длительной подготовки и дается не каждому взыскующему. Фандорин достиг этой степени мастерства недавно и был очень собой горд. Отличный, чрезвычайно буддийский метод борьбы со Злом без отягощения своей кармы ненужным смертоубийством. Зло временно обездвиживалось, превращалось в дух без материи. Очень полезное переживание для нехорошего человека. Удар был средней силы, достаточной для того, чтобы мужчина саврасовской комплекции неделю пролежал в полном параличе, не владея ни телом, ни речью, а лишь хлопая глазами.
Нечасто встретишь Зло в таком бесхитростном и беспримесном виде, с руками-ногами и башкой, в которую можно ткнуть пальцем, думал Фандорин, подхватывая грузную тушу и помогая ее мягкому падению. Может быть, за недельку вынужденной медитации человек поумнеет и станет чуть лучше. Хотя, конечно, навряд ли. По крайней мере, не станет мешать расследованию.
Честно говоря, было у Эраста Петровича сомнение: не следовало ли применить удар помощнее? Сомнение перешло в мечтание. Эх, если б всё зло в России можно было парализовать так же легко, как этот пучеглазый одноклеточный организм. Стукнуть бы в точку «Махи» паре тысячам таких саврасовых, чтоб тихо полежали годик, больше не надо – и совсем иная получилась бы страна.
– Господа! – позвал Фандорин. – Кажется, с Никодимом… э-э-э… Ильичом приключился удар! Слишком возбудился, а сложение-то апоплексическое, – продолжил он, когда Платонов с Клочковом заглянули в кабинет и остолбенели. – Надобно отвезти его в больницу. Я по роду деятельности сталкивался с подобными случаями. Это так называемый ложный паралич, временный. Я проинструктирую доктора, как вести лечение. Я, знаете ли, и сам немного д-доктор…
Второй раунд беседы с местными защитниками порядка произошел после доставки больного в земскую лечебницу и сильно отличался от первого.
Исправник Платонов выглядел растерянным, однако на вопросы отвечал не в пример определенней и со всем, что ни говорил Фандорин, немедленно соглашался.
Желаете материалы дела? Да-да, конечно.
Угодно немедленно отбыть к месту преступления? Никаких препятствий.
Единственное затруднение возникло, когда Эраст Петрович спросил, готов ли исправник сопровождать его в монастырь, поскольку там понадобится присутствие уездной власти.
– Лучше пускай Сергей Тихонович, – жалобно молвил исправник, показав на молчаливого титулярного советника. – У меня в связи с внезапным нездоровьем Никодима Ильича теперь будет очень много забот, с которыми не знаю, как и разбираться. А следствие – это по прокурорской линии. Опять же вы, Сергей Тихонович, там недавно были.
– В связи с убийством? – спросил Эраст Петрович, с неудовольствием глядя на Клочкова. Квёлый прокурорский чиновник нравился Фандорину еще меньше, чем исправник.
– Да, – пробормотал тот. – Два раза… Первый раз – за неделю до убийства. По иному делу… Такое вышло совпадение. – И прибавил непонятное: – А может быть, и не совпадение…
Ладно, подумал Фандорин, с этим мямлей после разберемся.
– Материалы, стало быть, у вас?
– Так точно.
Оказалось, что дело – необнадеживающе тощее – было у прокурорского с собой, в портфельчике. А раньше помалкивал, не показывал.
Всего три страницы обнаружил Эраст Петрович в картонной папочке с сиротскими тесемками.
На обложке фиолетовыми чернилами криво написано «Дело об убийстве игуменьи Утолимоипечалинского монастыря Февронии, совершенном в ночь с 12 на 13 августа 1906 г.». И внизу, в скобках, гражданское имя, отчество, фамилия жертвы, видеть которые на казенном картоне Фандорину было мучительно.
– В дороге прочту, – сказал он, кашлянув. – Едем прямо сейчас. Туда ведь быстрее плыть? У меня б-буксир под парами.
Выяснилось, что вялый Клочков умеет беспокоиться.
– Сейчас?! На ночь глядя? – воскликнул он испуганно.
– Да. Немедленно.
От безапелляционности титулярный советник снова сник. Видно было, что темнолесские блюстители привыкли подчиняться чужой воле – все равно чьей. Прав паралитик Саврасов: здесь кто сила, тот и закон.
– Хорошо… Позвольте я только возьму свой дорожный саквояж… Это быстро. Я квартирую тут, близко.
– Ровно через тридцать минут у причала, – сказал Фандорин и жестко прибавил, раз уж они тут такие любители сурового обращения: – Извольте не опаздывать.
Сломанный человек
Чтобы дочитать до конца патологоанатомическое заключение, Фандорину пришлось несколько раз прерываться – начинала бить дрожь, а горло будто перехватывал стальной ошейник, так что не вдохнешь и не выдохнешь. Закрыв глаза, Эраст Петрович несколько раз мысленно повторял: это не она, это не она, это просто тело, чье-то тело… Потом прочитывал еще кусок – и всё повторялось.
Смерть игуменьи Утолимоипечалинского монастыря была медленной и мучительной. За многолетнюю криминальную практику Фандорину доводилось сталкиваться со всякими изуверствами, но с таким – никогда.
«…Труп покрыт множественными ранами одинакового типа, глубиной от 25 до 30 миллиметров и диаметром от 3 до 7 миллиметров, – бесстрастно констатировал отчет, судя по «миллиметрам», составленный западником и прогрессистом. – Травмы конического рисунка, как если бы в тело втыкали острый и тонкий иглообразный предмет, делая затем медленное воронкообразное движение».
Это не она, это не она, это не она…
За пределами красноватого круга, очерченного светом керосинового фонаря, мир был совершенно черен. По воде молотили колеса буксира, поскрипывал штурвал в руках капитана Трифона, беспокойно ерзал титулярный советник Клочков – всё не мог удобно устроиться у низкого бортика.
Паровой буксир
Темнолесский уезд был размером с небольшую европейскую страну. Предстояло пройти вверх по течению около ста пятидесяти верст, и плыли небыстро. Главное богатство этого глухого края представлял лес, который сплавляли длинными плотами – в темноте можно было наткнуться на оторвавшееся бревно.
«Повреждения прижизненные. Причина смерти предположительно кровопотеря, либо болевое потрясение, либо, вернее всего, сочетание обоих факторов».
Это не она, это просто чье-то тело…
Фандорина зазнобило. Он накинул английскую охотничью куртку с пелериной (самая лучшая одежда для расследований на пленэре). По-русски еще не закончилось лето, но местная природа, кажется, тяготела к григорианскому календарю, согласно которому уже настала осень: от воды тянуло могильным холодом. Или только казалось? Капитан был в одной рубахе, с засученными рукавами, и даже хилый Клочков снял галстук и расстегнул воротнички.
– Здесь не написано, сколько всего ран, – скрипучим голосом сказал Фандорин, наконец дочитав заключение. Почерк у врача был неровный, крупный, по виду – несомненно мужской, но подпись стояла женская: «Д-р Аннушкина». – Что за доктор Аннушкина? Почему порядка не знает?
– Потому что раньше никогда судебно-медицинских заключений не делала, – охотно откликнулся прокурорский. Ему, должно быть, наскучило сидеть и молчать. – Там другого врача нет, только эта Аннушкина, управляющая местной больницей. Ну а кроме того, сосчитать раны было бы затруднительно. Я несколько раз пытался. Доходил до трехсот и сбивался. Вся поверхность тела истыкана, от лица до ступней. Наверно, так выглядели трупы умерших от бубонной чумы. Жуткое зрелище.
Эраст Петрович стиснул зубы и зажмурился, но тут же снова открыл глаза, потому что явственно увидел картину, от которой в его сердце словно тоже вонзился «острый иглообразный предмет» – и остался внутри: свет лампы; двое чужих, равнодушных людей; обнаженное, изуродованное тело, которое он когда-то любил…
В груди ныло и кололо. Боль не уходила и, как знал Фандорин, теперь не уйдет. Существовал только один способ от нее избавиться или хотя бы ее ослабить.
Найти гадину, которая это сделала. И поступить с нею так, как она заслуживает…
– Когда Хозяин – в смысле, комендант Саврасов – услышал, что матушку всю искололи, велел искать иудейский след. Начитался где-то, что евреи в ритуальных целях выпускают иголками кровь из христианских праведников. Он ведь кроме прочих своих достоинств еще и лютый жидомор…
Сергей Тихонович Клочков усмехнулся. Надо сказать, что вдали от города, на свежем речном воздухе титулярный советник прямо преобразился. От вялости не осталось и следа, движения стали быстрыми, глаза заблестели. Оказалось, что он и иронизировать умеет. Просто совсем другой человек. Или это происшествие с грозным Хозяином так его ракрепостило?
– …«Иудейская версия», правда, не сложилась. По причине полного отсутствия иудеев в нашем богоспасаемом уезде. Один, правда, имелся, и предположительно в том самом месте, где произошло преступление. Незадолго перед тем из острога сбежал один террорист, покушавшийся на елисаветославского губернатора, некто Ольшевский. Как раз еврей. Но этот вариант Хозяин рассматривать строго-настрого запретил. Если игуменью убил беглый каторжник, то начальнику тюрьмы, откуда он удрал, не поздоровится.
Эраст Петрович встрепенулся. Резь в сердце не исчезла, но несколько отступила. Лучшее болеутоляющее – напряжение ума.
– Почему вы предполагаете, что каторжник мог оказаться в месте п-преступления? Ведь это далеко от острога и к тому же в восточном направлении от Темнолесска, а беглый должен был бы двинуться на запад, в европейскую Россию.
Клочков чиркнул спичкой, зажигая трубку. С наслаждением выпустил струю дыма.
– Если помните, я говорил, что был там, – он махнул рукой вперед, по ходу буксира, – за неделю до убийства.
– Да, помню. И собирался вас об этом расспросить. Зачем вы ездили в монастырь?
– Не в монастырь, а в больницу, к докторше. Они там рядом, больница и монастырь, только она на берегу, а он на острове – завтра увидите… Ездил я по делу беглого Ольшевского. Я ведь на весь наш уезд единственное «должностное лицо, призванное быть блюстителем закона, представителем публичных интересов и органов правительства», как сказано в Уложении. Что ни случись – Клочков, марш-марш! Так вот, Людмила Аннушкина, год назад ни с того ни с сего приехавшая работать в эту несусветную глушь, – невеста беглеца. Были основания предполагать, что побег подготовлен с ее участием и что Ольшевский из острога направился не куда-нибудь, а к ней… – Сергей Тихонович, только что оживленный, вдруг поник и махнул рукой – в ночь улетела искра. – Зря проездил. Никаких следов. Уезжал – думал, никогда в ту дыру больше не вернусь, полтораста верст по жутким, разбитым дорогам… Но через неделю снова пришлось, уже из-за игуменьи.
– Значит, никаких следов беглого к-каторжника не обнаружилось?
– Никаких. Там в лечебнице и спрятаться особенно негде. Опять же больные. Черт его знает, куда он делся, этот Ольшевский. Может, его волки в лесу сожрали – человек городской, к лесу непривычный.
Решив оставить версию с каторжником на после, Фандорин сказал:
– Так. Заключение я прочел. Где протокол осмотра места убийства?
– Его нет. Я на месте убийства не был. Только присутствовал при медицинском освидетельствовании – покойницу привезли с острова монашки, без меня.
– То есть как это – не были на месте убийства? – поразился Эраст Петрович.
– Это вам не Европа, а Россия-матушка, au naturel, – кисло молвил Сергей Тихонович. – Живем не по человеческому закону, а по божескому. Обитель женская, с очень строгим уставом. Вход мужчинам категорически воспрещен. Только благочинный раз в месяц посещает, проводит службы и исповедует черниц. Я попросил разрешения на осмотр – владыка не благословил.
– Какой еще в-владыка? – опять изумился Фандорин. – При чем здесь владыка?
– Преосвященный Виталий, наш архиерей. У нас в губернии без его благословения, особенно в церковных владениях, ничего не сделаешь.
Архиерей
– Однако у вас здесь и порядки!
– Вы, видно, редко в провинции бываете. Обычная жизнь паршивого уезда паршивой губернии в паршивой стране.
Фандорин взглянул на титулярного советника повнимательней. Ну и метаморфозы.
– Вы здесь не такой, как в г-городе. Иначе держитесь, иначе разговариваете.
– Свежий воздух, – пожал плечами Сергей Тихонович и усмехнулся. – А еще я соскучился по разговору с нормальным человеком. Платонов когда-то был нормальный, да весь вышел. Впрочем меня нынешнего нормальным тоже не назовешь…
– Вот как? Раньше вы были другим?
– И я был другим, и Заволжская губерния. Пятнадцать лет назад, когда я сюда приехал после университета, здесь был почти что рай. А теперь у нас, как везде. И даже хуже, потому что падший рай превращается в ад… Хотите, расскажу, как рай превращается в ад? Что-то на меня словоохотливость напала.
– Расскажите.
– Перед самым выпуском читал у нас лекцию заволжский окружной прокурор. Совершенно замечательная была лекция. Про то, как просто, честно и ясно у них в губернии всё устроено.
– Да, я помню. Тогда и в газетах про Заволжск часто писали.
– Приезжайте, говорит, к нам. Нам очень нужны молодые, энергичные, неиспорченные рутиной. Карьеры, говорит, у нас вы не сделаете, но будете заниматься лучшим делом на свете: охраной законности. Мы с Платоновым поехали. И сначала прямо летали – так нам тут всё нравилось. Только длилась безоблачность недолго. Рассыпалась вся Заволжская идиллия в считанные месяцы. Начальник наш поехал в столицу за наградой, да вдруг скоропостижно скончался. Сердце. А был ненамного старше меня нынешнего. Епископ, на котором тут всё держалось, отправился на богомолье в Святую Землю и не вернулся. Скоро сняли и губернатора – за то, что противился переводу Заволжья в категорию ссыльно-тюремных губерний, хоть это сулило щедрые ассигнования на строительство острогов и трудовое устройство для местных жителей. Назначили всех новых – губернатора, владыку, прокурора. И сдулось Заволжье, как проколотый воздушный шарик. Весь воздух вышел, губерния съежилась и сверзлась вниз. Мы с Платоновым тоже опустились в тартарары, со всеми. Оба – падшие ангелы, два интеллигента в неинтеллигентных обстоятельствах. Правда, белые одежды мы поменяли не на одинаковые цвета. Платонов – на черный, да еще убедил себя, что всё хорошо и правильно, ибо в России следует жить по-российски. Вот он уже надворный советник, а я застрял в титулярных и выше никогда не поднимусь.
– А в какого цвета одежды переоблачились вы?
– Серого, Эраст Петрович. Серого. Разве по мне не видно? – горько рассмеялся Сергей Тихонович. Вынул из кармана складной ножик, стал прочищать погасшую трубку. – Обретаюсь в сереньких сумерках и ничтожестве. Не хватило смелости остаться беленьким и не хватило подлости стать черненьким, в цвет мундира мсье Саврасова. А сейчас у нас в России эпоха Саврасовых. Каждому отдана в полное владение и кормление своя вотчина, делай там что хочешь, только держи в кулаке. Какими средствами – наверху не спрашивают.
– Да чем можно к-кормиться в этом… – Эраст Петрович проглотил слово «захолустье» и выразился деликатней: – …отдаленном и малонаселенном уезде?
– Как всюду – за счет казны. Вы острог проплывали – заметили, что там ни заборов, ни рогаток, ни вышек?
– З-заметил. Удивительно, что у Саврасова один только Ольшевский сбежал, а не все каторжники.
– Ничего удивительного. Деньги на обустройство тюрьмы Хозяин в карман положил, шестьдесят тысяч. Ему выгоднее платить награду «охотникам за головами». Три раза выдал наградных, по сто рублей – с тех пор несколько лет никто не бегал. Ольшевский – первый за долгое время.
– Какие охотники? За какими г-головами?
– Охотники обыкновенные, лесные. Если побег – идут по следу. И находят, разумеется – они все местные, лес как свою ладонь знают. Живьем беглеца не берут, убивают на месте. А Хозяину приносят отрезанный палец. Если дактилоскопия совпадает – сто рублей. И всё, никто не бегает. Страх держит крепче заборов.
– Это мне рассказываете вы, товарищ окружного п-прокурора? – рассердился Фандорин. – У вас под носом средневековье, варварство, зверство, а вы ничего не делаете? Только жалуетесь – причем постороннему, наедине, чтоб никто не услышал?
– Э-э, – пожал плечами Клочков. – Плетью обуха не перешибешь. Вся Россия так живет – в большом остроге без заборов. И хотелось бы убежать, да страх не дает. И некуда. Чего вы хотите? Страна вчерашних крепостных.
Разговор становился тоскливым, русским – того жанра, который Эраст Петрович совершенно не выносил.
– Д-давайте лучше спать. Завтра будет много работы.
На рассвете Фандорина разбудил Трифон, попросил сменить. Черт знает, почему он вдруг решил доверить пассажиру штурвал. Может быть, валился с ног от усталости. А может, подслушивал ночной разговор и сделал из него какие-то свои выводы.
Несколько минут капитан постоял за спиной у Фандорина, уверенно поворачивавшего колесо, велел держаться середки и не спускать глаз с воды – вдруг бревно, а потом улегся на палубу, накрылся кожухом и захрапел.
Через некоторое время на корме зашевелился Клочков. Медленно сел, еще медленней поднялся. Зябко обхватил себя руками. Титулярного советника пошатывало, от ночной бодрости не осталось и следа.
Фандорин, наблюдавший за товарищем прокурора в зеркало заднего обзора, сдвинул брови.
– Где тут может быть клозет? – спросил Сергей Тихонович слабым голосом. Рука, опершаяся на стенку, дрожала.
– Везде, я п-полагаю, – мрачно ответил Эраст Петрович.
Цвет лица у Клочкова был серо-зеленый, глаза ввалились.
Чиновник отошел на самый край кормы, где не было бортика. Конфузясь, коротко обернулся, и от этого движения, не особенно резкого, потерял равновесие.
– А! – вскрикнул он, всплеснул руками – и опрокинулся в воду.
Выругавшись, Фандорин пнул ногой капитана.
– Стоп-машина! Руль! Человек за бортом!
Побежал назад.
Спасательного круга на буксире, разумеется, не было, а Сергей Тихонович, кажется, всерьез вознамерился потонуть. Он слабо водил руками по черной воде, скрылся с головой, вынырнул. Разинул рот, но не крикнул, а только пискнул.
Фандорин кинул ему конец швартова – точно под руку.
– Ловите!
Неловкий Клочков вцепился было, но стоило дернуть трос – и тот вырвался из слабых пальцев. Пришлось бросать снова. Теперь Эраст Петрович тянул потихоньку.
– Просто держите и не выпускайте!
Буксир замедлил ход, остановился. Суденышко начало разворачивать по ходу течения.
– Дайте руку! Второй рукой подтягивайтесь!
– Не… могу… – У Сергея Тихоновича клацали зубы. – Не хватит сил…
Мощным рывком Фандорин выволок несостоявшегося утопленника на палубу. Хмуро посмотрел как тот, трясясь и икая, раздевается, трет полотенцем бледное тощее тело без малейших признаков мускулатуры, потом достает из саквояжа сменное платье.
– Спасибо… – лепетал Клочков. – Если бы не вы, мне конец… Кормил бы здешних раков…
– Нечего сказать, повезло мне с вами. – Фандорин смотрел на прокурорского с отвращением. – Дайте-ка саквояж. Где у вас эта д-дрянь? А, вот.
Достал со дна металлическую коробочку, открыл. Выругался. Зашвырнул коробочку в реку.
Клочков жалобно ойкнул – и вдруг заплакал. Тихо, безутешно.
– Что вы наделали… Что вы наделали… – повторял он.
– Выкинул ваш морфий. Надо было мне еще вчера догадаться, ведь все симптомы налицо. Цвет лица, зрачки, перепады поведения. У исправника был вялый, потом отлучился домой – и вдруг преобразился. Оживление, энергия, глаза блестят. А с утра, разумеется, фаза спада. Нет уж, сударь. Работая со мной, извольте обходиться без наркотика.
– Я пробовал… Много раз… Не могу, – всхлипнул Сергей Тихонович, похожий сейчас на состарившегося ребенка. – Главное зачем? Чтобы смотреть на себя трезвыми глазами? И что видеть? А уколешься – и жизнь не такая уж мерзость, и сам я не слякоть, а Вселенная. Я, конечно, человек сломанный, но и у сломанного человека должна быть отдушина. Моя – в шприце.
– Для закоренелого наркомана вы, пожалуй, недостаточно горько рыдаете, – задумчиво произнес Фандорин. – И я догадываюсь почему. Знаете, что мы посетим больницу и рассчитываете пополнить там запас морфия.
Клочков вздрогнул.
– Послушайте, зачем вы меня мучаете? Говорю вам: я человек конченный. Я жалкая тварь, развалина. Я даже взяток не беру, как Платонов. Потому что не дает никто. Я неизлечим. Лучше бы дали мне утонуть.
– Неизлечимы или не хотите излечиться?
– Бросьте. Моя доза уже составляет два шприца трехпроцентного раствора. А пропускаю – удушье, адские боли. На этой стадии не вылечиваются.
– Мне случалось иметь дело и с более тяжелыми случаями. Формула проста. Или полное отсутствие наркотика, или мобилизация воли. Мы сейчас на воде, посреди лесной пустыни. Морфию взяться неоткуда, верно? – Клочков понуро кивнул. – А концентрации волевой энергии я вас сейчас научу. Сядьте напротив. Спина прямая. Руки положите на колени, ладонями вверх… Не опускайте лицо, смотрите мне в глаза…
Он взял Клочкова за запястья, сжал большими пальцами две точки. Контакт сразу наладился – ибо энергия Ки подобна воде и легко переливается из высшей позиции в низшую.
Пульс, сначала дерганый, понемногу выровнялся.
– Ваши пальцы прожигают мне кожу, – прошептал Клочков. – И поднимается что-то, к плечам.
– Это энергия Ки. Я ее концентрирую, передаю вам. Попробуйте управлять ее движением… Откуда растекается боль, когда у вас начинается абстинентный синдром?
– Из солнечного сплетения.
– Вот туда и направляйте тепло. Собирайте его, собирайте.
– Горячо! Очень горячо! Жжет! – простонал Сергей Тихонович.
– Прекрасно. Теперь я раздавлю боль, как насосавшегося кровью к-клопа. Йаа!!!
От яростного, пронзительного крика капитан подпрыгнул и выпустил штурвал. Буксир качнуло в сторону. Обессиленный Фандорин и реципиент энергии Ки повалились на палубу.
– Не больно… Совсем не больно, – изумленно прошептал титулярный советник. – И виски отпустило… Только ватное всё.
– У меня т-тоже. Это еще не излечение, но по крайней мере вы знаете, что оно возможно. После я научу вас концентрировать энергию самостоятельно. А сейчас нам с вами нужно поспать. Эй, хватит креститься! – крикнул Эраст Петрович капитану. – Держите руль! Разбудите нас, когда будем подплывать.
– Спасибо вам, спасибо… – повторял, всхлипывая, Клочков.
Под его причитания Фандорин вытянулся на спине в «позе мертвеца», отрегулировал дыхание и очень быстро уснул.
– Вон он, монастырь!
Капитан, одной рукой держась за штурвал, обернулся.
Эраст Петрович сел, прикрыл глаза ладонью от низкого солнца. Оказывается, он проспал бльшую часть дня. Часы показывали начало шестого.
На высоком обрывистом берегу стоял длинный дом под железной крышей, рядом еще несколько, маленьких.
– Не туда смотрите. Это больница. – Бледный, но уже не трясущийся Клочков показывал вперед. Глаза у него были ввалившиеся, но ясные. – А Парус Одинокий посередине реки.
– Что за жеманное н-название? – спросил Фандорин, глядя на белый утес с отвесными краями, торчавший прямо из воды.
И. Левитан. Над вечным покоем.
– Жеманница назвала, потому и жеманное. – Сергей Тихонович зажег трубку. Пальцы у него все-таки подрагивали. – Жена давнишнего губернатора, особа романтическая и поклонница Лермонтова, сопровождала супруга в инспекционной поездке. Она и нарекла. А монастырь Утоли-мои-печали уже потом построился. Видите шпиль часовни?
– Но островок совсем маленький.
– И монастырь маленький. Игуменья да четыре монашки. Теперь без игуменьи…
Не сводя глаз с медленно приближающейся скалы, Фандорин глухо спросил:
– А вы ее видели живой? Игуменью.
– Конечно. В больнице, когда из-за Ольшевского приезжал. Монашки в дневное время работали там милосердными сестрами, а Феврония была вроде фельдшерицы. У нее откуда-то имелись медицинские познания и навыки.
Эраст Петрович кивнул и не удержался, задал еще один вопрос, лишний:
– И… что она? Какая она… была?
– Странная, – пожал плечами Клочков. – Непохожая на игуменью. Во-первых, совсем не старая, примерно моих лет. Во-вторых, улыбчивая. Но при этом, по-моему, несколько не в себе. Будто прислушивается к чему-то, а отчего улыбается – не понять. Да что с нее взять? Черница.
Насупившись, Фандорин заговорил о другом.
– Как туда поднимаются, на Парус этот? С другой стороны, верно, есть какой-нибудь спуск?
– Нет, всюду отвесно. Потому и обитель здесь построили – чтобы от мира изолироваться. Вон, видите, внизу маленький причал, а от него вверх тянутся тросы? Такой примитивный, но довольно удобный механический лифт. Утром монашки садятся в корзину, спускаются, плывут в больницу, работать. К вечеру возвращаются, поднимают свою гондолу – и всё, до утра как в неприступной крепости.
– П-постойте. Игуменью убили на острове? Ночью? А попасть никто из посторонних туда не мог? Но ведь это означает…
– Ничего это не означает, к сожалению, – вздохнул титулярный советник. – Когда меня не пустили на остров, я истребовал всех монашек на берег. И каждую допросил. Тоже, как вы думал: всё просто, только четверо подозреваемых…
– И что же?
– Посмтрите на них – сами поймете. Не буду навязывать своего суждения.
Товарищ прокурора держался не так, как утром, но и не так, как давеча ночью. Был и не вял, и не болтлив, а, пожалуй, нормален.
– Переночуем в больнице, у Аннушкиной, – сказал он. – Раз корзина поднята, до завтра уже не спустят – пока на работу не поплывут. – Он повернулся к больнице. – А может, и завтра не спустят. Больница-то, похоже, закрыта. Ни души, и простыни не сушатся… Однако в докторском флигеле дым из трубы идет. Значит, Людмила Сократовна здесь.
– К больничному причалу швартуйтесь, – велел Фандорин капитану. – Сергей Тихонович, а зачем в этой пустыне построили больницу? Тут и деревень не видно. Монастырь – и больше ничего.
– Выше по течению, в пятнадцати верстах, село Шишковское, но там своя лечебница, земская. А эта – частная, главным образом для лесного народа, зытяков. Верней, зытячек, потому что принимают только женщин. Не благословил владыка, чтобы монашки за больными мужчинами ухаживали. Грех и соблазн. А зытячки сюда издалека добираются. Русские бабы многие тоже предпочитают у Аннушкиной лечиться, а не в земской. Здесь лекарств больше, ну и Людмила Сократовна, хоть характер у нее собачий, врач она превосходный, швейцарской выучки. За то, говорят, и немалое жалованье получает – побольше, чем земский доктор.
– По вашему предположению она приехала сюда из-за своего жениха?
– Да. И побег его без Аннушкиной, конечно, не устроился бы. Поразительно вот что. Раньше, если кто-то убегал, охотники его за день, много за два находили. А этот три недели уже гуляет, хотя сам Шугай его ищет, зытяк один местный, жуткий головорез. Раз он до сих пор не принес палец – значит, гуляет где-то Ольшевский. Или в схроне отсиживается. А может быть, Сократовна каким-то манером его отсюда уже переправила…
Читать бесплатно другие книги:
