Планета Вода (сборник с иллюстрациями) Акунин Борис
Через полминуты, а может быть, и через целую минуту зытяк коротко сказал:
– Тут. – И слегка качнул головой на деревья.
– Что делал?
– …Смотрел, – опять очень не сразу прозвучал ответ. Рот был беззуб, поэтому получилось «шмотрел». Снова кивок – теперь в сторону больницы.
– А на реку смотрел?
Голова в меховой шапке едва заметно качнулась.
– И на берег не ходил?
Молчит. Неохотно двинул подбородком влево, вправо.
– Сними шапку! – оглушительно гаркнул Фандорин – титулярный советник от неожиданности ойкнул. – Шапку долой, когда разговариваешь со статским советником, с-скотина!
Шугай смотрел неподвижно, глиняная морда никаких эмоций не выражала.
Бешено выругавшись, Эраст Петрович сдернул с охотника головной убор и отшвырнул. Подброшенная сильной рукой, шапка взлетела высоко и обратно не упала.
Все трое посмотрели вверх. Шапка зацепилась за ветку и покачивалась там, метрах в пяти или шести от земли.
– Сам виноват, хам, – проворчал Фандорин, кажется, уже сожалея о своей вспышке. – Остался без шапки.
Охотник развернулся. Бесшумной, слегка раскачивающейся походкой подошел к сосне и вдруг очень быстро и ловко полез вверх по совершенно гладкому стволу.
– Ну его к черту, м-могиканина этого. Идемте, Сергей Тихонович.
Титулярный советник, оглядываясь назад, сказал:
– Зачем вы так? Теперь он с вами вообще говорить не станет. И потом, он злопамятный…
– Чингачгук уже и так сообщил мне всё, что я хотел з-знать. А злопамятность вредоносна прежде всего для того, кто таит в душе зло, – назидательно ответил Эраст Петрович. – Скажите лучше, где будем ночевать. Госпожа Аннушкина вряд ли окажет нам г-гостеприимство.
– Прямо в больнице можно. Все палаты пустые.
– Вот и располагайтесь. Отдыхайте. А я п-погуляю.
Сергей Тихонович жалобно сказал:
– Я понимаю… Я вышел у вас из доверия, потому что не рассказал про Шугая. И еще эти взятки морфием… Но я очень хочу стать другим, поверьте. – Он сжал тощую руку в кулак, помогая себе жестами. Слова давались ему с трудом. – Для меня невероятно важно, чтобы вы мне поверили… Я не знаю, что бы я сделал, лишь бы заслужить ваше уважение. Как это сделать, как?
– Ну, для начала вы могли бы достать вон ту штуку, оттопыривающую правый карман ваших брюк, – жестко сказал Фандорин. – Вынимайте, вынимайте.
– Как вы…? Откуда? – пролепетал титулярный советник.
Вытащил из кармана металлическую коробочку – точь-в-точь такую же, как выброшенная в реку.
Эраст Петрович взял, открыл. Шприц, пузырек с прозрачной жидкостью.
– Очень просто. Когда я выкинул ту, вы первым делом непроизвольно схватились за к-карман.
– Выкиньте и эту! – воскликнул Сергей Тихонович. – Она меня мучает! В ней будто сидит крошечный черт и искушает меня, искушает! Но я не поддался!
– Нет. – Фандорин вернул коробочку. – Пусть искушает. Я хочу, чтобы завтра утром вы предъявили мне пузырек. По-прежнему запечатанным. В прошлый раз я был рядом и помог вам. Теперь вы должны научиться справляться в одиночку. Сейчас я покажу вам, как концентрировать и направлять энергию Ки самостоятельно, пожелаю хорошей ночи и оставлю. Увидимся утром.
– Я попробую! Нет, не попробую. – Клочков приложил ладонь к сердцу, будто давал присягу – Я клянусь!
– Вот и п-прекрасно.
Вначале ночь была беспросветно темной, будто на мир опрокинулась гигантская склянка черной туши. Однако за час до полуночи тучи раздвинулись, в прореху без интереса заглянула рыхлая луна, и ее лучи лениво нарисовали серебристую полосу реки, щетинистые лесные берега и белый прямоугольник между ними – остров действительно очень похожий на натянутый ветром грот-парус, хотя никакого ветра не было.
Если бы кто-то внимательно посмотрел на реку, то заметил бы нечто поразительное и пугающее – темный силуэт лодки, которая двигалась сама по себе: поднимались и опускались весла, с лопастей стекала посверкивающая вода, но гребца не было.
Черный облегающий костюм и черная маска с прорезями для глаз – ночной наряд клана «крадущихся», для того и существовал, чтобы мастера тайных ремесел нельзя было разглядеть и в пяти шагах.
«Крадущийся»
Фандорин греб осторожно, без всплеска, стараясь к тому же держаться в тени утеса. Лодку на больничной пристани он выбрал самую легкую, уключины смазал, так что движение по воде было бесшумным.
Сначала он подплыл прямо к помосту, от которого вверх, к поднятой корзине лифта, тянулись два троса. Потрогал их – скользкие, натертые смолой. По таким не влезет и ниндзя.
Вернулся в лодку, медленно поплыл вдоль обрыва, внимательно его осматривая.
Откос был вертикальный, с гладкой поверхностью, отполированной весенними разливами. Высота метров десять-пятнадцать. «Крадущийся» при помощи особых клиньев безусловно вскарабкался бы, но откуда ему здесь взяться?
Обогнув остров и оказавшись со стороны, противоположной больнице, Эраст Петрович прошептал: «А вот это уже т-теплее».
На краю сплошной белой стены темнела выбоина – будто наполовину обломанный и сгнивший зуб. Расстояние доверху было почти вдвое меньше, и цвет камня иной.
Приблизившись, Фандорин увидел, что это вкрапление породы, отличной от основной массы утеса. Тоже известняк, но не белый, а серо-желтый, притом мягкий – бугристый и пористый.
Интересно.
В камне было множество дырок и промоин. В одну, глубокую и узкую, до половины вошло древко весла. Эраст Петрович вбил его поглубже, привязал лодку. Потом оперся ногой и стал карабкаться.
Подъем требовал некоторой сноровки, физической силы и, конечно, смелости, однако ничего особенно трудного собою не представлял. Для человека, способного влезть на сосну, – пара пустяков. Конечно, спускаться намного труднее, но ведь можно просто спрыгнуть в воду, не так уж это высоко…
Это был первый из вопросов, ради которых Фандорин затеял ночную прогулку. Поднявшись на скалу (что не заняло и десяти минут), он получил вполне удовлетворительный ответ.
Вторую цель предприятия Эраст Петрович назвал про себя «неофициальным визитом».
Если постороннему человеку, да еще мужчине, попасть в обитель Утоли-мои-печали обычным образом невозможно, есть и другие способы. Например, такой.
Наверху «обломанного зуба» оказалась площадка размером с небольшую комнату, расположенная ниже уровня основного утеса. Наверх вела высеченная в камне лестница, которая упиралась в калитку – кажется, запертую.
Фандорин вспомнил, как докторша упомянула некий Игумений Угол, куда настоятельница спускалась для уединенного моления. Несомненно, это он.
Значит в этом закутке, женщина, которую он когда-то любил, бывала каждый день, в полном одиночестве…
Эраст Петрович попытался представить ее здесь – и не получилось. Очень уж странное было место. Основная часть зачем-то огорожена металлической сеткой в мелкую клетку. Такими обносят курятники, чтобы самые маленькие цыплята не разбежались. Зачем тут ограда?
Внутри, у каменного обрыва – какая-то дощатая будка, едва различимая в густой тени. Фандорин включил электрический фонарик.
Это был киот, какие ставят для убережения икон на перекрестках или паломнических маршрутах. Луч осветил крест на миниатюрном куполе, образ в поблескивающем окладе, потухшую лампаду на цепочке.
Пол киота был приподнят, и там возвышалось нечто вроде закрытой скамейки. Во время моления на настил преклоняют колени, чтобы они не касались земли, а на скамеечку опираются локтями молитвенно сложенных рук.
Эраст Петрович долго светил туда, где игуменья Феврония год за годом молилась о чем-то своему взыскательному Господу. Нет, это была какая-то другая женщина, ничего общего не имевшая с ней. Та же – но уже не та. От этой мысли почему-то стало немного легче, и слава богу, а то очень уж сжималось сердце.
Фандорин хотел выключить фонарик, как вдруг на земле, под настилом, что-то шевельнулось. Направил свет ниже – и обмер.
Из-под киота, посверкивая чешуей, выползала змея. За ней вторая. Третья. Четвертая. И еще. И еще.
Уж на что Эраст Петрович был человеком маловпечатлительным, но поневоле попятился – еще шаг, и опрокинулся бы с обрыва. Взмахнул руками, еле удержал равновесие. Свет погас.
Что за наваждение?
Он заставил себя вернуться к ограде и снова нажал кнопку, почти уверенный, что галлюцинация рассеется.
Но нет, по ту сторону сетки, извиваясь, копошились змеи. Это были гадюки, штук восемь или десять. Одна, ослепленная светом, свирепо прыгнула вперед, куснула проволоку острыми зубами. За нею, шипя, преграду атаковали еще две рептилии.
Фандорин знал, что змеи легко впадают в ярость при виде всего необычного. Но все же в неистовстве, с которым гадюки одна за другой кидались на сетку, разевая пасти, было нечто мистическое. Маленькие глазки злобно блестели, длинные жала трепетали от злости.
Спокойно, сказал себе Эраст Петрович. Это всего лишь гадюки обыкновенные. А «жало мудрыя змеи» – двойная чепуха. Во-первых, раздвоенный язык не жало, а во-вторых, змеи чрезвычайно глупы. Так и будут грызть железку, пока не отойдешь.
Зачем ограда – ясно. Но это единственное, что здесь понятно…
Всё еще не оправившись от потрясения, то и дело оглядываясь на серпентарий, он стал подниматься по ступенькам.
Калитка, в которую уперлась лестница, действительно оказалась заперта, но это препятствие Фандорина надолго не задержало – он подтянулся на руках и перемахнул на другую сторону.
Пружинисто, бесшумно приземлился на корточки – и слишком поздно, уже в прыжке, заметил, что прямо перед ним, в двух шагах, стоит, раскинув руки и запрокинув лицо к сияющей луне, девушка в белом, с распущенными светлыми волосами. С такого расстояния не заметить Эраста Петровича, пускай даже в черном костюме «крадущихся», она не могла. И всё же, казалось, не заметила. Осталась в точно такой же позе. Худенькое личико с полузакрытыми глазами было совсем юным и пугающе неподвижным. Грудь не поднималась. Тонкие ступни были изогнуты – как у балерины, собравшейся встать на пуанты и вдруг застывшей на середине движения.
– Кто вы? Что с вами? – тихо сказал Фандорин распрямившись. – …Вы меня слышите?
Он протянул руку, осторожно коснулся плеча девушки, готовый к тому, что рука пройдет насквозь – очень уж это полупрозрачное создание походило на призрак. После змей Эраст Петрович уже ничему бы не удивился, даже привидению. На странном острове могло произойти что угодно.
Но плечо было живое, теплое.
Девушка отпрянула, однако головы не повернула. Развернулась и с тихим шорохом, на цыпочках, легкая и невесомая, побежала прочь по дорожке мимо клумб. Исчезла за жасминовым кустом, будто ее и не было. Фандорин тряхнул головой, протер глаза.
Нет, это было не видение. На песке остались скользящие узкие следы.
– Фигурант номер один, – сказал себе Эраст Петрович вслух, чтобы вернуться в ясный, рациональный мир дедукции. – Вероятно, послушница Ия, которую господин Ольшевский считает г-главной подозреваемой. Во всяком случае, явно не иеромонахиня Еввула, не столетняя старуха, и не девочка с монголоидным синдромом.
Предположение казалось резонным, однако яснее и рациональнее ситуация не стала.
Фандорин прошелся по аллее, петлявшей между клумбами, кустами и цветниками. Рекогносцировка заняла всего две или три минуты. Обитель была с пятачок: в какую сторону ни пойдешь, упираешься в оградку, и за ней обрыв.
Посередине деревянная часовня. В неглубокой естественной выемке, где меньше ветра – длинный узкий дом с пятью окнами и пятью дверями – «скит». Больше ничего.
Двигаясь не по аллее, а по траве, чтобы не оставлять на гладком песке отпечатков, Эраст Петрович приблизился к первому окну, в котором слабо мерцал свет. Осторожно заглянул.
О господи…
На полу гроб. В нем женщина со сложенными на груди руками. Вся в черном, только на лбу белая повязка с вышитым черепом и костями. В изголовье ровно горит высокая свеча.
Еще одна смерть?!
Но нет. Приглядевшись, Фандорин увидел, что «покойница» дышит. Она просто спала. Костлявое немолодое лицо, суровая складка рта, поджатого даже во сне. Сцепленные пальцы слегка подрагивают, будто пытаются что-то ухватить. Судя по клобуку, это была иеромонахиня.
– Госпожа Еввула, мое почтение, – прошептал Эраст Петрович и с несколько натужной иронией поклонился, чтобы отогнать жуть, которой веяло от этой картины.
Переместился к следующему окну. Посветил фонариком. Смятая, но пустая постель. На полу два башмачка очень маленького размера – пожалуй, они были бы в пору таинственной девице, порхающей по саду.
У третьего окна включать фонарик не пришлось – там тоже горел свет, но не свеча, а подвешенная к потолку керосиновая лампа. Еще прежде, чем Фандорин заглянул внутрь, ему послышался диковинный шелестящий звук, словно кто-то тихо, безостановочно хихикал.
Так оно и было.
У стола сидела девочка-подросток с широким, будто распухшим лицом, азиатским разрезом глаз и расслабленно обвисшей нижней губой, с которой свисала ниточка слюны. Девочка что-то нашептывала и беспрестанно посмеивалась, сосредоточенно повторяла какое-то движение, всё время одно и то же. Фандорин опустил взгляд ниже – и вздрогнул.
В левой руке инвалидка держала тряпичную куклу, в правой – длинную булавку. И тыкала, тыкала, тыкала острием. Кольнет – хихикнет. Кольнет – хихикнет.
С бьющимся сердцем Эраст Петрович отодвинулся. Перешел к следующему окну, думая, что после такого зрелища его уже ничем не прошибешь.
И ошибся.
В келье было темно, поэтому он включил фонарик. Посветил внутрь – и сразу погасил, чуть не вскрикнув.
Прямо у рамы, на расстоянии вытянутой руки, сидела высохшая старуха с проваленным ртом, шишковатым носом и широко раскрытыми стеклянными глазами. Ее пальцы быстро-быстро двигались, шевеля спицами. Ведьма что-то вязала. В полной темноте.
Фандорин пригнулся. Яркий свет должен был ослепить старуху, человека разглядеть она не могла. Пусть подумает, что это полыхнула зарница. Или что примерещилось.
Но за стеклом не было никакого движения.
Похоже, это я тут привидение, подумал Эраст Петрович. Меня не замечают. Можно было не трудиться, переодеваясь в черное.
Оставалась последняя келья, пятая, и, ведя с самим собой совершенно необязательный диалог, Фандорин оттягивал миг, когда придется туда войти. Метод исключения со всей определенностью указывал, что именно там жила и умерла страшной смертью игуменья.
Наконец, стиснув зубы, Эраст Петрович направился к крайней двери.
– Надо произвести осмотр места преступления, – сказал он себе. – Действовать по стандарту. Все эмоции – потом.
Открыл незапертую дверь, решительно переступил через порог.
Включил фонарик.
В первую минуту без эмоций получилось.
Так. Следы обыска. Всё перевернуто вверх дном, подушка и подстилка на кровати выпотрошены.
Это что? Ларец, пустой. Замок выломан. Очень интересно.
Ого, даже под пол залезли. Он приподнял вывернутую доску, положил на место, снова вынул. Совсем рассохшаяся, почти не скрипит.
Но потом спокойная работа закончилась.
Луч осветил большое темное пятно на полу под железной кроватью. Эраст Петрович понял, что это засохшая кровь, и его заколотило.
Он опустился на доски, провел по ним рукой и замычал от нестерпимой боли.
Невозможно, невозможно, невозможно!
Здесь, прямо здесь, она умирала в невыносимых муках. Беспомощная, не могущая даже вскрикнуть…
«Я тебя найду, кто бы ты ни был», – прошептал Фандорин, и эта мысль помогла ему взять себя в руки.
Он задвигался с удвоенной скоростью, осматривая комнату сектор за сектором и ничего не упуская. Задержался только у стены, к которой были прикреплены две фотографии.
Какой-то длиннобородый архиерей и очкастая монашка. Вероятно, умершие – под каждым снимком по оплывшей свечке. Эти неизвестные Эрасту Петровичу люди для нее что-то значили. Больше, чем тот, кого она когда-то, в прежней жизни, любила.
Семнадцать лет они двигались каждый в свою сторону. Нет, двигался он, она всё время находилась в одной точке, но при этом переместилась много дальше. Забыла его, наполнила свою жизнь иным смыслом. А потом какая-то нечеловечески жестокая тварь эту жизнь оборвала.
Ничего, тварь свое получит, подумал Эраст Петрович, идя от скита к обрыву. И не по-христиански улыбнулся.
Кажется, тут есть за что зацепиться.
При свете дня
Когда Фандорин вернулся в больницу, солнце еще не выглянуло из-за леса, но воздух был уже не темен, а светло-сер.
Товарищ прокурора спал в пустой палате, накрыв голову подушкой. На тумбочке лежала металлическая коробочка. Открытая. Но пузырек был полон. Эраст Петрович проверил фольгу на пробке и удовлетворенно кивнул. Ночь далась Клочкову нелегко. Он боролся с искушением и победил его; в конце концов даже сумел уснуть. Неплохо.
А Фандорин знал, что, несмотря на бессонную ночь, не сомкнет глаз – нечего и пытаться.
Он снял мокрую одежду, достал из удобнейшего, со множеством отделений, американского чемодана свежую рубашку, галстук, легкий полотняный костюм в серую полоску. Побрился патентованной механической бритвой, привел в порядок прическу. Осмотрел себя в зеркало – слегка подровнял специальными ножницами усики.
Вышел на крыльцо, прищурился от первых лучей, начавших просачиваться через гребенку высоких остроконечных елей. Размеренным, но спорым аллюром побежал навстречу солнцу. Прямо на востоке, в пятнадцати верстах, находилось село Шишковское, центр цивилизации: церковь, меховая фактория, лавки, телеграфный пункт.
Заблудиться Фандорин не боялся. Единственная дорога, начинающаяся от больничного двора, могла вести только в Шишковское. Двигался Фандорин, правда, не по ней, а прямо по лесу, однако держался в пределах видимости.
Бежать через чащу было интересней, чем по дороге. Приходилось огибать деревья и кусты, перепрыгивать через ямы и лужи. Получался не просто бег, а отличная тренировка дыхания, реакции и мышц всего тела.
Скоро Эраст Петрович разогрелся, слегка распустил воротнички и ослабил узел галстука, а кепи сдвинул на затылок, но голова оставалась ясной и холодной, как морозный январский день.
Фандорин бежал и думал, что не быть христианином очень удобно. Найдешь гадину, поймаешь – и можно будет уничтожить ее без малейших угрызений, с наслаждением. Не спеша, со вкусом. Чтобы гадина получила за всё полной мерой. Это будет не жестокость, а справедливость. Бога, видимо, не существует и рассчитывать на посмертное наказание для мерзавцев не приходится. А стало быть, мне отмщение и аз воздам.
За приятными рассуждениями время летело быстро. До села Фандорин добежал за час с четвертью, без каких-либо приключений, если не считать таковым столкновение с бабами-грибницами. Когда на них из-за кустов, прыгая, как заяц, выскочил городской человек в галстуке, приложил палец к козырьку и понесся дальше, бедняжки завизжали и побросали лукошки, из которых (отметил наблюдательный Эраст Петрович) посыпались крепкие, отборные грибы, сплошь боровики и подосиновики.
Исполнив самое неотложное из запланированных дел, Фандорин отправился к отцу благочинному, на чьем пастырском попечении находился обширный лесной край размером с две Московские губернии, а населением едва в один московский околоток.
Священник выслушал раннего гостя очень внимательно. Кивал головой, со всем соглашался. Был отец Валерий именно таким, каким надлежит быть сельскому батюшке: не слишком тучен, но и, упаси боже, не тощ; умеренно бородат; седоват, но еще не стар. Взгляд имел мягкий, лицо приятно румяное.
– Поеду, что ж, – сказал он со вздохом. – Давно собираюсь. И владыка Виталий ждет. Он у нас строженек, не то что я грешный. Вроде и имена у нас похожи, Виталий да Валерий, а только где мне до него. Он, как орел прегрозный, в небе парит, высоко глядит и как где заметит непорядок – камнем упадет, железным клювом вдарит. Я по земле влачусь, по обширному своему уезду, с ухаба на ухаб. Согласно фамилии. Фамилия у меня такая – Раздорожный.
– Ну и что? – спросил Фандорин, пытаясь составить о пастыре верное суждение. Видно, что человек мягкий, но не робок ли? Не испугается ли ответственности перед своим епископом?
– Раз дорожный, то и пребывай всю жизнь в дороге, – вздохнул отец Валерий. – Судьба. Хотя, конечно, что и вся наша жизнь, если не дорога? Едемте, сударь в Утоли-мои-печали. Это я по малодушию всё откладывал. Очень уж не хотелось дорогое сердцу место видеть опоганенным… Но коли уж вы, сударь, утрудились за мной явиться, чувствую себя устыженным. Чаю только попейте. Матушка с утра оладушков напекла, сметанка свежая.
Когда же Эраст Петрович вежливо уклонился от оладушков, отец Валерий решительно заплел длинные власы в косицу и снял с гвоздя широкополую, видавшую виды шляпу.
– Сейчас заложу и поедем с Божьей помощью. Всё, о чем просите, исполню. И на скалу взойти благословлю, пускай мне потом за то от преосвященного даже нагоняй выйдет. Мешать вам не стану. Мне и самому надобно там, в часовне, одному побыть. Помолюсь, Февронью-мученицу лишний раз помяну. И за ваш труд тоже Господа попрошу. Дело-то таинственное, без Божьей помощи не разрешится. Так что я всё по своей линии исполню, а вы ваше, земное, по обязанности вашей.
Эраста Петровича такое распределение обязанностей отлично устраивало.
Поп ловко и быстро запряг в большую и прочную, видимо, не боящуюся никаких ухабов бричку двух таких же крепких коньков.
И поехали.
Правил отец Валерий степенно, без неуместного сану поспешания, поэтому на восьми лошадиных ногах ехали медленнее, чем Фандорин бежал на своих двоих. Но разговор был такой, что Эраст Петрович не заметил, как пролетело время.
Благочинный рассказывал про покойную игуменью, которую знал еще с тех пор, когда она молоденькой послушницей жила на архиерейском подворье в губернском Заволжске.
– Разглядел в ней нечто прежний владыка, – говорил священник. – Был у него дар прозревать в людях то, чего они и сами в себе не угадывают. Постриг из послушниц в схиму, нарек новым именем и очень скоро поставил игуменствовать. Мы, клирики, между собою роптали – не по закону-де, не по обычаю. Слишком-де зелена и неопытна. Но прав оказался преосвященный. Не ошибся в Февроньюшке…
Благочинный замолчал, улыбаясь каким-то своим воспоминаниям, и Фандорин, откашлявшись, попросил:
– Расскажите, отче. Какой она была? Мне это… в следствии п-пригодится.
Отец Валерий ответил не сразу, словно объяснить было непросто.
– Помните ли вы, сударь, псалом царя Давида, который вопрошает Господа: «Что еси человек, яко помниши его? Или сын человечь, яко посещаеши его?» И действительно. Что в человеках такого уж ценного, дабы Богу тратить Свои силы на жалкий сей прах? По моей должности и службе доводится мне слушать на исповеди много греховного: мелкого, суетного, недостойного. И, знаете, сбиваешься. Забываешь, что всякий человек – великая тайна и коли ты этого не видишь, то единственно от собственной слепоты… А в Февронии тайна эта всегда ощущалась. Она сама была тайна. Допытывался я от нее на исповеди, не раз: что скрываешь, не грех ли какой? Нет, не было ничего такого, в чем надо покаяться. А тайна всё же была. Но не рассказала она мне. И не обязана, если не грех. Теперь же никто мне не откроет, что за тайну в себе носила моя Февронья, спаси ее Господь. Нет Февроньи, и тайны нет…
Поп перекрестился, смахнул слезу, другую. Высморкался в большой клетчатый платок. Пожаловался:
– Вот ведь грешу я сейчас. Мне как духовному лицу не плакать должно, а радоваться. Февронья – Христова невеста, и ныне с Ним находится. А я не могу. Сиротствую…
И подытожил свое сбивчивое объяснение:
– В общем, сударь мой Эраст Петрович, затрудняюсь я вам сказать, какою она была. Вот свеча или лампа горящая – она какая? Вроде бы простая вещь, а всё вокруг освещает. Так и Февронья. От одной мысли, что она обретается на своей скале уединенной, мне светло было. Будто лампада неугасимая горит, истинное печали утоление. Ездил туда охотно. А теперь, видите, три недели прошло – ни разу. Хоть и надо, и владыка велел… Опустела обитель Утоли-мои-печали. Погасла лампада. Погасил кто-то… – поправился отец Валерий.
«Икона Утоли Мои Печали»: утоляетъ жестокiя раны и правитъ сердца человеческiя»
И здесь Фандорин совершил бестактность. Испортил хорошую беседу.
– А что бы вы, отче, сделали с … существом, замучившим игуменью, если бы оно попало к вам в руки? – спросил он, глядя с болезненным интересом в посуровевшее лицо батюшки.
Тот потемнел еще больше. Сжал вожжи в больших, сильных руках.
– Нельзя такой твари по земле ходить. Но вы со мною, сын мой, про такое не говорите. Грех это.
Отвернулся, и дальше поехали молча.
Хороший был в селе Шишковском поп. Фандорину очень понравился.
– Увидали, как крест наперсный сверкает. Все встречать вышли, – сказал батюшка, показывая вперед и вверх.
Фандорин, сидевший на веслах, спиной к Парусу, обернулся.
На краю скалы чернели четыре фигуры: одна в остроконечном куколе, три в платках и скуфьях. Плетеная корзина, немного покачиваясь, ползла по тросам вниз.
Вблизи «лифт» оказался очень похож на гондолу воздушного шара. Отец Валерий с кряхтением вылез из лодки на причал. Открыл дверцу, перекрестился.
– Вот придумали… Каждый раз поднимаюсь – глаза закрываю. Ужас как высоты боюсь… Нет, рычаг сам покручу. Тут навык нужен.
Засучив рукава рясы и действительно зажмурившись, благочинный взялся за рукоятку. Корзина стала быстро, на удивление легко подниматься.
Фандорин потратил эти полторы или две минуты на то, чтобы осмотреть больницу сверху, в бинокль.
Сергей Тихонович, не поместившийся в маленькую лодку (да его никто и не приглашал), так и торчал на пристани. В сильных окулярах было отчетливо видно бледное, напряженное лицо, синие круги под глазами. Титулярный советник сам предъявил вернувшемуся из села Фандорину коробочку: пузырек остался нетронутым.
Эраст Петрович навел бинокль на докторский флигель. Занавеска на одном из окон была отодвинута.
Смотрит…
После вчерашней сцены Аннушкина (так сказал титулярный советник) сидела у себя, во двор не выходила.
Что в морге?
Ольшевский тоже наблюдает – в маленьком окошке светлело круглое пятно.
Еще одного обитателя сих пустынных берегов, самого интересного из всех, увидеть Фандорин не рассчитывал. Однако и Шугай, конечно же, сидел сейчас где-нибудь в зарослях и не сводил глаз с ползущей вверх корзины.
Итак, все действующие лица в сборе. Включая убийцу.
Пора было переключиться на островитянок.
Одна из них, высокая сухая монахиня в куколе – та, что ночью спала в гробу, – с поклоном открыла дверцу гондолы.
– Пожалуйте, святый отче, осветите милостью! Уж как ждали вас, как ждали! Наконец сподобил Господь!
Сказано это было с почтением, но в то же время и с явственным упреком. Черница склонилась под благословение, поцеловала руку – и тут же, еще не разогнувшись, стрельнула острым глазом на Фандорина.
– А этот как же? Ведь мужчина!
– Ныне можно, – коротко ответил благочинный и слегка толкнул иеромонахиню в лоб: отойди, дай другим.
Второй подошла девушка, которую Эраст Петрович видел бродящей по саду. Но светлые волосы были спрятаны под черный плат, черной была и одежда. Опущенные книзу глаза ни на кого не смотрели.
– Июшка, робкая душа, – сказал поп, не только благословив монашку, но и погладив ее по голове.
Следом сунулась умственно отсталая, стараясь делать всё точь-в-точь так же, как Ия и Еввула: и поклонилась, и перекрестилась, и звонко чмокнула батюшке руку.
– Ну-ну, Маняша. Как твоя кукла поживает? – Отец Валерий кивнул на куклу, которую девочка держала под мышкой.
– Шпит, – картаво ответила девочка. – Вшё шпит и шпит.
Священник потрепал ненормальную по толстой щеке, сунул ей пряник и сам подошел к последней монахине – той самой Бабе Яге, что ночью, в кромешной тьме, вязала у окна.
– Здравствуй, Вевея. Всё не прибирает Господь? – спросил поп шутливо. – На вот, на, не нагибайся. – И протянул руку прямо к старухиным губам.
Да она слепая, сказал себе Эраст Петрович, заметив, что глаза у ведьмы странно мутны и неподвижны.
– Дождешься от Него, – так же легко откликнулась Вевея. – Держит для какой-то надобности. Мне ведь через год сто лет будет, коли доживу. Приедешь поздравить?
Иеромонахиня при этом вопросе почему-то подалась вперед, впившись в благочинного взглядом.
Тот с улыбкой смотрел на старуху.
– Поздравлю, как не поздравить.
Тогда Еввула нетерпеливо спросила:
– Стало быть, есть от владыки благословение? Быть нашей обители?
А, вот она о чем беспокоится, понял Фандорин. По дороге отец Валерий рассказал ему, как губернский архиерей решил поступить с монастырем.
– Получил я о вас письмо от его преосвященства, – кивнул благочинный. – Сейчас пойду в часовню, помолюсь за упокой матушки Февроньи. Потом и вас позову, в колокол ударю. Тогда всё узнаете. Пока же поговорите вот с господином Фандориным. Он прислан властью, страшное наше несчастье расследовать. Всю правду ему отвечайте, как если бы я сам вас для исповеди спрашивал.
И пошел по аллее туда, где над кустами поднималась башенка часовни.
С тревогой провожая священника взглядом, иеромонахиня спросила Эраста Петровича:
– Со всеми сразу говорить будете или по отдельности?
– По отдельности. И, если не в-возражаете, начну с вас.
Еввула строго велела остальным:
– По кельям своим ступайте. Ждите. Как отец Валерий ударит в колокол, быстро все в часовню. Ясно?
При свете дня Эраст Петрович смог рассмотреть келью с гробом в деталях. Оказалось, что скорбное ложе не лишено определенных удобств: внутри матрас и подушки, а доски обтянуты мягким войлоком. Одна стена комнаты была сплошь увешана иконами и иконками, на другой – царь с царицей и множество бородатых архиереев, старцев, священников.
– Нет ли у вас карточки …покойной?
Фандорин не без труда выговорил вслух тягостное слово. Ему очень хотелось посмотреть, какою она стала семнадцать лет спустя.