Дети войны. Народная книга памяти Коллектив авторов
Мы с мамой жили тогда в деревне Купань Переяславльского района Ярославской области, куда мама завербовалась сразу после войны. Но больше я жила в Москве, у тёти. Конечно, когда была возможность, мама меня забирала. Тогда-то и случилось событие, тоже ярко врезавшееся в мою память, но в этот раз счастливое событие… Мы спали с подружкой и её сестрами (такие были условия в деревне), когда раздался стук в дверь.
А их мама только что вошла в комнату и стояла с рыбой, которую сама поймала руками в реке. И вдруг в дверь вошёл мужчина с одной ногой, и она повисла на нём.
– Ванечка!
– Это, наверное, папка наш! – всполошилась старшая из сестёр.
Мы все стали реветь. Действительно, нашёлся их папка!
До этого я не задавалась вопросом, где мой отец, принимала, как данность, что мы жили с мамой и московскими родственниками, а теперь стала засыпать маму вопросами:
– Где мой папа? Почему у всех есть, а у меня нет?
Сначала мама говорила, что он уехал далеко-далеко по вербовке, а когда-нибудь тоже приедет так же нежданно, как папка подружки, добавляла при этом загадочное «подрастёшь, я тебе всё расскажу». Когда я чуть-чуть повзрослела, мама рассказала мне о папе и о том, что я родилась в войну, в Германии…
…Теперь это может показаться странным, но до восьми лет у меня не было свидетельства о рождении, только когда пошла в школу, сделали документы. Но по ним получалось, что родилась я в августе, однако мама точно помнила: кружился снег, и люди ждали чуда, и день рождения мы всегда отмечали перед Новым годом. Слова мамы документально подтвердились только спустя много лет, я тогда уже была на пенсии, но обо всём по порядку…
О том, каким был мой отец, я имела весьма приблизительные представления, какие могла составить по любительскому портрету, на котором папа был похож на продавца Курочкина, уж не помню, как его звали, из нашего сельского магазина.
– Да это же Курочкин! – пыталась открыть глаза маме.
– Нет-нет, – смеялась она над оказией. – Это папа.
Всего лишь похожие черты лица, а папа был гораздо дальше, чем я могла тогда себе представить.
А познакомились они в Москве, куда оба завербовались, – папа работал на стройке, а мама в столовой. У мамы в Москве была родня, а у папы была строгая мачеха, и, когда у неё пошли маленькие дети, старшие – от первой жены, – папа и его сестры отправились обустраивать новую жизнь в столицу. Мама тоже была неизбалованной – шестая или седьмая в семье…
Встретились, всё как положено, полюбили друг друга и поженились, дали им комнату в общежитии в Химках.
Пошли дети: дочка Валя и сын Толик. Мальчик умер в младенчестве, а следующего мальчика снова назвали Толик, но опять семейный рок – воспаление лёгких.
Чтобы сохранить девочку, папа сказал маме:
– Езжай в деревню, там мои мачеха и отец помогут выходить.
Мама поехала в деревню Ловать Калужской области. Но спасти девочку всё-таки не удалось…
И вот началась война… Отец и другие строители, с которыми он работал, пошли добровольно на фронт. Папу ранило в руку, попал в госпиталь Наро-Фоминска, пулю вытащить не смогли.
Когда его комиссовали, он приехал к маме, ушёл в партизаны. Деревня – в глуши, а вокруг дремучие леса.
Вскоре она опустела, немцы собрали селян и погнали в сторону вокзала. Отец как раз пришёл за продуктами и узнать, далеко ли немцы, и тоже попал к ним в руки. Пришёл бы чуть раньше, чуть позже – маму угнали бы без него, а сгоняли людей со всей округи.
Гнали людей, как стадо, плёткой, и каждый боялся, что она опустится ему на спину. Кто не мог идти, а значит, не сможет работать в Германии – убивали.
Зоя с мамой
Маме идти было тяжело, она была беременна мною и слабенькая после смерти дочери и боялась потерять сознание – в последнее время с ней такое случалось в её положении. К тому же ветер разметал ей длинные волосы, которые мешали ей бежать, цеплялись за людей, но папины сёстры Феня и Даша (они приехали к нему из Москвы) и племянницы на ходу подбирали ей волосы, чтоб она не упала.
И всё же она потеряла сознание. Тут же над ней нависло лицо молоденького парнишки, немца:
– Что валяется? Не хочет идти? – сурово спросил он.
– Она беременная, – ответили родные. – Как?
Паренёк тут же разогнал людей, чтоб не затоптали ненароком, и помог ей встать…
…Не знаю почему, но осело у меня в памяти имя Ганс. Может, просто понравилось когда-то это имя, может, где-то читала или услышала в фильме, только запомнился мне этот парнишка как Ганс, точно не могу сказать, так ли его звали на самом деле, так и буду его называть…
На фоне тех зверств, которые творили фашисты на нашей земле, Ганс казался просто ангелом-хранителем, которого послало Небо. Когда узников разогнали по вагонам – мужчины и старики отдельно, а женщины с детьми отдельно, – Ганс помог найти среди этого множества угоняемых в рабство людей женщину-врача, которая помогла моей маме прийти в себя, и помог маме войти в вагон.
На фоне тех зверств, которые творили фашисты на нашей земле, Ганс казался просто ангелом-хранителем, которого послало Небо. Когда узников разогнали по вагонам – мужчины и старики отдельно, – а женщины с детьми отдельно, Ганс помог найти среди этого множества угоняемых в рабство людей женщину-врача, которая помогла моей маме прийти в себя, и помог маме войти в вагон.
В вагонах стоял стон, крик, плач, были и умершие в пути. Не помню, в какой город приехали… там немцы разбирали узников. И этот Ганс (так я его называю, даже когда смотрю фильм и услышу это имя – нет-нет да и всплакну…) специально приходил узнать, к какому хозяину попали мои родители и периодически проведывал.
А были они первое время у одного хозяина, не знаю и знать не хочу, как его звали. Папа работал в конюшне, а мама на свинарнике.
Сёстры попали к другим хозяевам.
Мама рассказывала, что жила она вместе со свиньями, ела после них, что они не доедят, и на поле работала, ставила защитные щиты для озимых, но это была не основная работа.
Как-то мама вспоминала: холодно, спала, съёжившись, и вдруг сзади прижалось тёплое тело. Проснулась – оказалось, свиноматка к ней спиной прислонилась, согревала своим теплом…
С папой они редко виделись, хозяева не разрешали, только иногда удавалось ему передать ей кусочек хлеба… Но ругали и за это…
…Как-то спросила я маму: «Мама, почему я так люблю жмых?» Кажется, и сейчас бы от него не отказалась, даже как будто чувствую его подсолнечный запах, и, оказывается, есть этому объяснение.
– Потому что, когда ты была у меня в утробе, свиней кормили жмыхом, – ответила мама и вздохнула.
У хозяев был заводик, где сбивали масло, прессовали патоку и делали жмых для скотины…
– Видно, ты захотела в утробе жмыха, – продолжала мама. – Как раз принесли горячий жмых свиньям, а меня аж затрясло – так захотелось.
Хозяйка ушла и дверь закрыла. Мама отломила кусочек от свежего жмыха, ещё не проглотила, а хозяйка вернулась и давай её бить плёткой, а потом ногами.
– Что ты делаешь? От свиней отрываешь? Вот почему у меня свиньи такие тощие! – кричала она на весь дом, сбежались и работники, и её муж, и мой папа. Еле оттащили её от мамы.
Она свернулась клубочком, чтоб меня не выбило, долго не могла подняться после побоев. Очень много нервничала она в те дни, недоедала, видимо поэтому у меня с детства порок сердца…
Папа спросил у мамы: «За что?» – а она сказала: «За то, что съела кусочек жмыха у свиней».
И как раз приехал Ганс, увидел её всю в синяках, но она побоялась признаться, что случилось, а папа рассказал, как было дело.
Видимо, Ганс был какой-то проверяющий, потому что хозяева его слушались и говорили родителям:
– Забудьте даже его имя, он вам не родственник. Никто!
А Ганс приказал им забрать маму в дом и давать ей в день по стакану молока. Они давали по полстакана, но работала она в доме.
Спустя какое-то время отвезли её в больницу в том городе… Не знаю, как мама познакомилась там с Эльзой, – работала ли она там или приходила к кому… Вот справка об освобождении: в том, что мои родители в 1943 году были насильственно вывезены немецко-фашистскими войсками в Германию, где в деревне Готослав у города Гамбурга работали у помещика Карла Орцена. Карл и был мужем Эльзы.
Улицы были празднично присыпаны снегом, как будто расписаны свыше глазурью, – то особое время в году, когда по-иному горят свечи и кажутся маленькими звёздочками, которые легко взять в ладони, а людям вдруг ни с того ни с сего хочется делать друг друга счастливее… В общем, я родилась аккурат в католическое Рождество.
Наверное, то, что мама понравилась Эльзе, и было настоящим чудом, потому что, если бы мы остались у прежних хозяев, неизвестно, обошёл бы меня стороной рок, выжила бы я…
Эльза и посоветовала назвать меня Зоей в честь нашей Космодемьянской.
– У вас была партизанка, в сорок первом её повесили, стойкая и сильная.
А мама рассказала о смертельном недуге, с которым в семье рождались дети.
– А эта будет жить долго, потому что Зоя! – заверила Эльза.
Так я и получила своё имя.
После выписки эти немцы забрали моих родителей со мной в деревню Готослав под Гамбургом. Я смотрю на карту – это довольно далеко от того места, где мы были сначала, но у судьбы свои дороги…
Маму забрали в дом, а папа работал на конюшне, в поле, на стройке, за рулём машины. Хоть и рука больная, но работал, поблажек не делали, но и не обижали.
А ко мне как к маленькой и вовсе хорошо относились, иногда даже и хозяйский сын, ему лет семь тогда было, подходил к колыбельке проверить, что там плачет малышка, не нужно ли перепеленать.
А когда мне исполнилось девять месяцев, случилось то, чего так боялась мама, – я заболела двусторонним воспалением лёгких. Потеряла сознание и два с половиной месяца пробыла в коме, а сколько слёз пролила за это время мама и уже было потеряла надежду, стала шить тапочки и чепчик меня хоронить, потому что у меня не ощущались ни пульс, ни дыхание. Плакала и шила.
Эльза и посоветовала назвать меня Зоей в честь нашей Космодемьянской.
Переживали очень и Эльза с Карлом и пригласили свою родственницу посмотреть, вдруг можно ещё вернуть к жизни ребёнка.
Родственница закончила медицинский институт, по виду, мама рассказывала, совсем девочка – светленькая, голубоглазая и очень красивая. Она стала щупать пульс, а я уже прозрачная, и… нащупала.
– Она же живая! Давайте лечить!
И начала меня лечить эта девочка-врач, имени которой я не знаю… Ставила мне капельницы, делала уколы…
Но мама всё ещё не могла поверить. Рассказывала мне: «Готовлю кушать, а сама плачу и слышу, как во сне: „Мама, дай мне мяса“, поворачиваюсь, а на маленьком таком личике огромные глазищи и смотрят в упор, аж страшно. И повторила: „Мама, дай мяса!“»
Мама побежала за этой девочкой-врачом, спотыкается, боится, вдруг проснётся, и окажется – просто сон.
– Она мяса просит!
– Всё, жить будет, – улыбнулась моя спасительница, имени которой я не помню. – Дайте ей покушать какого-нибудь бульончика.
С этого момента я начала поправляться, и хозяева радовались вместе с моей мамой – всю жизнь с благодарностью вспоминаю об этом и буду вспоминать до самой смерти. Они – хозяева, мы – узники, но всё-таки помогли спасти меня… Разные были немцы: были и как мои первые хозяева, а встречались и такие… Не важно, какой ты национальности. Важно, человек ты или нет.
А в то время нельзя было знаться с немцами, да и не говорили лишний раз, что были угнаны в Германию.
Они, когда нам дали справку об освобождении, дали с собой много пелёнок и ещё перину, «чтоб Зоя на перине спала».
Доехали до Брянска, там на вокзале отца моего коменданты стали расспрашивать, узнали, что был угнан, сказали «предатель» и дали десять лет. Отправили в Воркуту, в заключение.
Разные были немцы: были и как мои первые хозяева, а встречались и такие…
Не важно, какой ты национальности. Важно, человек ты или нет.
А маму на вокзале обокрали, стащили сумку с документами. Она хотела со мной вместе броситься под поезд от отчаяния, но какая-то женщина удержала:
– Ты что? С ума сошла? Разве можно? Ты такой ад прошла, а теперь… У меня мужа тоже забрали, но не отчаиваюсь. Будем жить!
Она помогла маме доехать до Москвы, к тёте Вале, муж у неё железнодорожник, трое детей.
Она и сказала:
– Зою оставляй, а сама вербуйся (с ребёнком не возьмут).
Так мама и завербовалась в то село Ярославской области, потом и отец сбежал из заключения, нашел нас через тётю Валю, но его разыскали… Не скоро потом мы с мамой смогли переехать к нему на поселение, когда ему разрешено было жить за пределами зоны, но необходимо было регулярно отмечаться. А уж сколько радости от встречи было!
Потом у мамы уже в мирное время родился мальчик и не дожил до года, а потом ещё двое детей, слава Богу, живы-здоровы.
А восстановить своё истинное свидетельство о рождении я смогла только в 2001 году, когда переехала в Курск из Киргизии, где жила до того. И в переезде, и в восстановлении документов мне очень помогли председатель Курского Союза журналистов Александр Петрович Щигленко и его заместитель Анна Николаевна Кочергина, она ушла уже из жизни, царствие ей небесное. Очень благодарна им за это!
Тогда я обратилась в Международную службу розыска города Арользена. Не очень-то надеялась на ответ, но он пришёл:
«Уважаемая госпожа Турчева!
Мы с благодарностью сообщаем Вам, что Ваш запрос от 4.12.2001 года мы получили. Исходя из него нам стало известно, что Вам требуется справка Международной службы розыска для предъявления её в соответствующий фонд для выплаты компенсаций подневольным рабочим. Мы посылаем Вам ответ о каждом человеке в отдельности:
Фадеев Михаил Степанович, 1915 года рождения. Проверка документов Международной службы розыска даёт положительный результат – зарегистрирован в Штзеп-1иНе. В Штзен-1иНе зарегистрирована Фадеева (девичья фамилия Кадушкина) Мария Сергеевна, 1921 года рождения, и Фадеева Зоя Михайловна, дата рождения – 25.12.1943 года. Данные о лицах, вывезенных на работу в Германию, произведены на основании регистрационных, страховых, больничных карточек, документов фирм, трудовых книжек или рабочих карт».
Пришло из Германии и свидетельство о рождении.
А до того значилось, что я 44 года рождения, так как маме в паспортном столе сказали: «Нет, очень она у вас маленькая, точно не сорок третьего, а сорок четвёртого года рождения». Так и записали – 9 августа 1944 года.
Конечно, хотелось бы ещё и лично сказать слова благодарности потомкам Ганса и Орценов, сказать им, какие у них родители были. Но пока запросы, которые делала в Германию, результата не дали. Кто знает, возможно, судьба подарит мне и эту встречу, во всяком случае, я очень на это надеюсь…
Международная служба розыска
Grosse Allee, 5–9,
34444 Bad Arolsen,
Bundesrepublik Deutscland
Tel. (05691)6290
Telfax: (05691)629501
Немцы сбрасывали в колодцы мертвых детей
Матросова Екатерина Ивановна, 26.11.1930—08.05.2014 гг.
Я родилась 26 ноября 1930 года в деревне Ругатенко Смоленской области (сейчас Гагаринский район).
Мне было 11 лет, когда началась война. В семье было 7 детей, а жили мы тогда в деревне Ругатенко Гжатского района Смоленской области. Мать работала бригадиром, отец был председателем сельского совета. Перед приходом немцев старшая сестра вместе с другими девушками погнали скотину в тыл. Гнали через Клин. Когда немцы пришли в деревню, мать прятала в подвале у себя дома партизан. Их было пять человек. Дядя Миша Шумилов был из Дмитрова. Он был радистом и связным у партизан. Среди этих пяти был дядя Костя (Любы Барабановой дядя). Мы с ним встретились уже здесь после войны. Он меня узнал.
Во время войны было много предателей. Кто-то выдал дядю Мишу Шумилова, и его повесили на ветле. Там он висел целую неделю, а потом немцы разрешили его похоронить. Ребята закопали его на бугорке. А партизана дядю Васю Волкова (он был родом из деревни около Дмитрова) немцы расстреляли.
Мать пекла хлеб для партизан, мы выпрашивали санки покататься у немцев, а сами возили на них хлеб и картошку в лес партизанам. Когда у партизан сломалась рация, то я и моя двоюродная сестра Наташа скрутили ее у немцев из машины и передали партизанам. Сестра Валя переправила спрятанных партизан через реку на лодке по два человека, достала для них немецкие палатки. Партизаны были в лесу Красная Роща. На начало войны их было более 700 человек, а к концу войны осталось очень мало – около 20 человек. Много их предали.
Мать пекла хлеб для партизан, мы выпрашивали санки покататься у немцев, а сами возили на них хлеб и картошку в лес партизанам. Когда у партизан сломалась рация, то я и моя двоюродная сестра Наташа скрутили ее у немцев из машины и передали партизанам.
Осенью, уже по снегу, нас погнали в лагеря. Гнали по дороге на Белоруссию.
В одном селе между Смоленском и Дорогобужем все дома были сломаны, нас загнали в одно большое здание, где были стены, но не было крыши. Народу туда загнали очень много и хотели там нас взорвать. Ребята как-то узнали про это и всем рассказали. Стены были высокие, но люди стали друг друга поднимать и выпрыгивать из этих стен. Выпрыгивали и отбегали в сторону, убежать совсем было невозможно, потому что везде были патрули. Нас опять погрузили в машины и повезли дальше. Чуть отъехав, мы услышали взрыв. Это взорвалось то здание.
В селе Златоустово охраняли только взрослых, а мы бегали и смотрели, что делается вокруг. Мама моя все нас не пускала к колодцам, что были возле фермы. Мы ее не послушались и побежали посмотреть, что там немцы сгружают в колодцы. Лучше бы мы послушались маму. Немцы сбрасывали в колодцы мертвых детей. Их было очень много. Мы убежали обратно и больше не отходили от взрослых.
Лагеря находились почти возле Белоруссии, и там мы жили за колючей проволокой три года, пока наши войска не освободили Смоленск. Там были бункера и окопы. В них мы рыли землянки, в которых и жили. Обогревались собственным теплом, вместо постелей были настилы из досок. Охраняли нас наши солдаты с автоматами, которые перешли к немцам. Много было предателей – полицаев, они особенно злобствовали. Погибло очень много наших людей.
Кормили нас в лагерях похлебкой из картофельных очисток, что оставались после немцев, да ячневой крупы горсть. В голоде большом жили и холоде. Гоняли нас под конвоем работать на полях.
Мама моя все нас не пускала к колодцам, что были возле фермы. Мы ее не послушались и побежали посмотреть. Лучше бы мы послушались маму. Немцы сбрасывали в колодцы мертвых детей. Их было очень много.
По реке не вода шла, а кровь. Самолеты, когда бомбят, летят очень низко.
У немцев были отдельные кладбища. Офицеров хоронили в гробах, а солдат в плащ-палатках.
Освобождали нас американцы. Домой мы возвращались своим ходом. Была весна, реки были разлившиеся. Через реку переплавлялись на плоту по два человека. Много семей шло из разных деревень.
Мы пришли домой утром, часов в 11 (весна 1944 года). Дом наш был полностью разграблен. Все вытащили. Только в подвале осталось зарыто немного ячменя. Мы его посеяли. Еще было немного ржи, ее мы тоже посеяли в огороде. Когда поспела, ее ножами срезали и сушили на печке. Дядька сделал мельницу, и мы на мельнице муку делали. Так и выжили. Работали в колхозах, пахали на себе. Скотину нам вернули уже после войны.
День Победы – одни слезы и крики. Отец погиб в последние дни войны у себя на родине, в Смоленской области, похоронен в поселке Карманово. Мать всегда ждала отца, ждала его до самой своей смерти. После лагерей мать сильно болела. После войны я закончила три с половиной класса, и потом пришлось идти на раскорчевку леса.
Лагерь щерлон никогда не забудется
Карнаухова Варвара Егоровна, 1927 г. р
Я родилась в Крыму, в селе Штормовое Сакского района. 5 сентября 1942 года меня, 14-летнюю девочку, фашисты грубо затолкали в грязный вагон и увезли в Германию, в чужой край на рабский труд. Вместе со мной была моя старшая сестра.
Работали мы наравне со взрослыми, изготовляли какие-то детали на станках. Жили в лагере за колючей проволокой. На одной из стен было написано стихотворение, которое я помню до сих пор:
- Новый год, порядки новые,
- Колючей проволокой наш лагерь обнесен,
- Со всех сторон глядят глаза суровые,
- И смерть голодная нас всюду стережет.
Вместо фамилии и имени мы имели ОСТ и номер. Мой номер был 118. На этот номер я должна была отзываться.
Чтобы выжить, мы воровали картофель с поля. Однажды чуть не попались, думали, что расстреляют, но, на наше удивление, тот немец, что увидел нас, помог дотянуть кулек с картошкой до дыры в заборе и никому не сказал.
Кормили нас хуже скотины. Утром два ломтика черного с опилками хлеба и кружка кипяченой воды, в обед шпинат, кислая капуста с червями. А хуже всего вечером – приходилось засыпать голодными, кружилась голова, а утром дрожали руки и ноги.
Однажды мы решили устроить забастовку, отказались есть то, что нам дали.
Пришел хозяин с плеткой и такую бойню устроил, бил нас всех подряд, был как зверь. Пришлось нам есть то, что давали, и бастовать уже никто не хотел. От такого питания мы выглядели дистрофиками. Многие не выдержали, умерли:
Наташа Непочатова из Поповки, Аня Штыколенко из села Айбур, Мотя Славка из этого же села и многие другие.
Я пробила на станке палец и не могла работать. Мне дали время для выздоровления, а затем вернули в лагерь. Чтобы выжить, мы воровали картофель с поля. Однажды чуть не попались, думали, что расстреляют, но, на наше удивление, тот немец, что увидел нас, помог дотянуть кулек с картошкой до дыры в заборе и никому не сказал. Вместе с нами работали люди из разных стран. Немцы Эмма и Ганс тоже были узниками нашего лагеря и работали они наравне с остальными, без каких-либо поблажек.
Эти горькие воспоминания не дают мне покоя и сейчас. Лагерь «Изерлон» никогда не забудется, я только одного хочу, чтобы никогда и ни с кем такое не повторилось.
Над нами проводили опыты
Яровая (Славянская) Нелина Федоровна, 1930 г. р
Родилась в 1930 году. Войну встретила одиннадцатилетней девчонкой.
В 1942 году была угнана в Германию.
Тяжело вспоминать свое детство. А было ли оно у нас? Это существование, когда фашистские изуверы били нас, брали кровь для своих вояк, производили опыты над нами.
Разве я могу забыть концлагерь около Висбадена? Немец, скрутив меня, как щенка, на нарах делал мне пункцию позвоночника. Я перенесла цингу, энцефалит. В 1942 году, после побега с фабрики Найтмана, была сильно избита в полицейском участке: левая нога была прибита к доске, рассечена бровь. Я лишилась зрения на левый глаз.
Потом был Шпандау, где поседела за один час, когда немец бросил меня в брезентовом мешке в озеро. Это было наказание за то, что надзирательница обнаружила меня на нарах. Потом меня спасли женщины, которые вывезли меня в куче каких-то мешков из лагеря. Не знаю, сколько и куда я ехала, – дорога была долгая и страшная. На улицах Берлина шли бои, нас загнали куда-то в подземный цех. Темно, сыро. Пить нечего. Пили собственную мочу.
18 лет страдала воспалением мозга. Только в 1961 году на родине была сделана операция на голове. Несмотря на невзгоды и проблемы со здоровьем, я старалась быть полезной. Руководила в Крыму Джанкойским отделением общества узников концлагерей.
У сталина не было пленных, а все были предатели
Кленова (Бойко) Евгения Игнатьевна, 1927 г. р
В конце октября 1942 года меня угнали в Германию, а в ноябре я уже попала в концлагерь Равенсбрюк. Большую группу женщин под охраной с собаками загнали в баню – остригли и переодели в полосатую форму.
Тогда же нам выдали номера на белой тряпочке и треугольнички красные – вымпела, на которых написана немецкая буква «R», – означала «русская». У представителей разных наций они были разных цветов. В лагере меня поселили в 19-й барак. Спали мы на трехэтажных нарах. Утром рано был подъем, пьем пол-литра холодной воды, а затем аппель[13], где нас пересчитывали, а потом на работу.
Комендантом лагеря был у нас Зурен, овзиерки [14] менялись.
Я очень часто на территории лагеря встречала эсэсовку, красивую женщину в серой форме, которая ей очень шла. Женщины отдавали честь овзиерке и называли ее обер Хойзен. Она ходила с плеткой и била заключенных, я всегда думала – есть ли у нее дети.
Я очень часто на территории лагеря встречала эсэсовку, красивую женщину в серой форме, которая ей очень шла. Женщины отдавали честь овзиерке и называли ее обер Хойзен. Она ходила с плеткой и била заключенных, я всегда думала – есть ли у нее дети. Когда нас выгоняли на уборку территории и за территорией лагеря, нас бил и кричал на нас Эссе. Говорил: «Языками лижите». Мы были в роли подопытных животных. Нас выгоняли босых и раздетых, хотя уже стоял холод. Мы не были людьми.
В лагере я встретила много умных, хороших людей. Я очень хорошо помню врача чешку Младу Тауферову, которая мне спасла жизнь, так как я очень болела, была маленькая, худая, стриженая и очень страшная. Все иностранцы получали от Красного Креста посылки с продуктами. Млада меня всегда поддерживала, так как мы, русские, украинцы и белорусы, ничего не получали, потому что у Сталина не было пленных, а все были предатели.
Я знала в лагере Розу Тельман. Помню Евгению Лазаревну Клем из Одессы, Надю Козак из Джанкоя, Валю Машер из Феодосии. Валя была военнопленная медсестра, была взята в плен при сдаче Севастополя. Все они были старше меня. Млада всегда звала меня «ноицо», что означало «маленькая».
За время пребывания в Германии я прошла три концлагеря. В конце апреля 1945 года нас гнали к Балтийскому морю. Освободила нас в Мекленбургских лесах Красная армия.
Вспоминать это страшно
Полевая (Недопышайло) Лидия Андреевна, 1926 г. р
Я жила с родителями в деревне Лушино Новоселовского района. Мне было 17 лет, когда я попала на принудительные работы в Германию. Сначала это была шахта в г. Ессене, а после обыска, когда у меня нашли антифашистские песни и обнаружили переписку с советскими военнопленными, я попала в концлагерь Равенсбрюк.
Сначала прошла санобработку, меня постригли наголо, дали полосатую одежду (пиджак, платье, белье, шапочку), гольфы и деревянные колодки. Присвоили № 26744 и отметку «политзаключенная». Затем поселили в барак, где находилось около 200 человек. Грязь, теснота, вонь. Трехъярусные нары, матрасы, набитые опилками. Из труб крематория день и ночь валил удушливый дым. Два месяца меня продержали в карантине, а затем отправили в филиал Равенсбрюка Росшок-Шваруенфорст на работу. Лагерь обнесен колючей проволокой, на вышках эсэсовцы с автоматами. Больных и немощных грузили в «черный транспорт» и отвозили в крематорий в центр.
Нас поднимали в пять утра. После аппеля эсэсовцы с автоматами и собаками гнали на работу. Тех, кто не мог идти, добивали по дороге. Завод был обнесен колючей проволокой, по которой был пропущен ток. Без разрешения дежурных нельзя было даже пройти в туалет. Чуть задержалась, тут же тебя окатывали водой из шланга. В цехе, где я работала, вручную собирали крыло самолета. Работали до 10–12 ночи.
По возвращении в лагерь – снова аппель, потом – сон. Не всегда приходилось поспать – при малейшем подозрении снова поднимали и пересчитывали. Кормили плохо. Многие болели, умирали, некоторые бросались на электрическую проволоку.
Иногда нам в ящик подкидывали газеты, из которых мы узнавали, что наши войска уже на территории Германии. Не стало электроэнергии, началась паника, нас решили гнать на переправу и там потопить в баржах. Но что-то эсэсовцам помешало. Нас загнали в какой-то двор, где все взрывается, рушится.
Без разрешения дежурных нельзя было даже пройти в туалет. Чуть задержалась, тут же тебя окатывали водой из шланга.
Поляк-часовой сказал нам: «Что вы, дивчинки, сидите – спасайтесь, как можете». Мы побежали и ждали выстрелов в спину, но было тихо. Мы ушли в лес.
Это было 1 мая 1945 года.
2 мая мы увидели советского солдата на лошади. Мы плакали и радовались. Потом пошла пехота. В Германии я работала в военно-стратегическом отряде до декабря 1945 года. Потом вернулась домой. На этом мое лихолетье закончилось. Равенсбрюк вспоминать страшно.
Мы старались выбрасывать взрывные капсюли
Гирич Екатерина Григорьевна, 1925 г. р
1941 год. Война. Мне 16 лет. Я закончила 9 классов украинской школы города Марьинка Донецкой области. Наши войска отступали на восток, а немецкая армия брала наши города и села. 19 октября 1941 года мы оказались в оккупации. Начались аресты, расстрелы коммунистов, комсомольцев и евреев.
В Марьинке за один день было расстреляно 150 человек, среди них были маленькие дети. Моего отца тоже расстреляли как коммуниста; а 12 мая 1942 года меня угнали в Германию. В этот день из Донбасса был отправлен первый эшелон в Германию. Везли нас в товарных вагонах, под охраной немецких солдат, на окнах колючая проволока. Привезли в Померанию (северо-восток Германии), в город Гюстров, на биржу труда. Тут начался отбор, как на невольничьем рынке: бауэры с хлыстами, нам было страшно, они выбирали рабочую силу себе, а военное ведомство – себе. Я попала на военный завод, который находился в лесу Примервальд.
Недалеко от завода был лагерь за колючей проволокой, в котором нам пришлось жить три года. Жили в деревянных бараках, в комнате по 16–18 человек. В лагерной бане мы могли один раз в неделю принимать душ. А один раз в два месяца нас возили в тюремную баню на санобработку и дезинфекцию постелей.
Лагерь охранялся вооруженным вахманом, он же и водил нас строем на работу и с работы.
Завод был огромный, с множеством цехов и бункеров, и все это в лесу. Делали на заводе снаряды. За станком работали две наши девочки и одна немка, выполнявшая обязательную шестимесячную трудовую повинность. Одна из немок, которая работала за нашим станком, относилась ко мне с сочувствием, я была худенькой, бледной девочкой с косичками, и на вид мне можно было дать 14 лет.
Мы были истинными патриотами своей Родины и, по возможности, старались прятать взрывные капсюли в карман, отпрашивались в туалет и там их выбрасывали. Мы радовались, что не все снаряды взорвутся.
Работали в две смены: с 7:00 до 18:00 и с 18:00 до 7:00. Возвращались с работы изможденными. Работа была физически тяжелая и вредная. От горячей серы, которую мы наливали в гильзы снарядов, волосы у нас были красные, а кожа на руках и ногах желтая. На заводе в дневную смену нам давали на обед суп капустный или перловый, в основном с брюквой, реже – гороховый. В ночную смену нам очень хотелось кушать, работать ночью было очень трудно – соблюдалась светомаскировка, все двери закрывались, не хватало воздуха. В лагере завтрак состоял из двух маленьких кусочков хлеба, манной каши на воде, одной ложечки повидла и черного кофе-суррогат. Кусочек хлеба оставляли для ночной смены, а иногда старались сунуть его кому-нибудь из военнопленных, с которыми встречались, когда нас вели на работу, а их с работы. Военнопленных кормили очень плохо, они были худые, измученные.
Мы были истинными патриотами своей Родины и, по возможности, старались прятать взрывные капсюли в карман, отпрашивались в туалет и там их выбрасывали. Мы радовались, что не все снаряды взорвутся.
У нас не было теплой одежды, так как из дому нам приказали взять питание на три дня. Мы не знали, куда нас везут, а когда пришла холодная осень, а за ней и зима – мы мерзли. Нам разрешили написать письма на родину с просьбой прислать теплую одежду, но дома к тому времени мама почти все променяла на муку, картофель. Она прислала детское байковое одеяло, носки и платок. Я сшила себе брюки из одеяла, а весной нам выдали фланелевые жакеты и юбки.
Нам разрешили написать письма на родину с просьбой прислать теплую одежду, но дома к тому времени мама почти все променяла на муку, картофель. Она прислала детское байковое одеяло, носки и платок.
Я сшила себе брюки из одеяла, а весной нам выдали фланелевые жакеты и юбки.
Обувь у нас была – деревянные колодки. Когда они стирались, пятка касалась асфальта, а зимой – снега. Зима была сырая, частые туманы. Мы боялись заболеть, потому что больных отправляли в тюремный лазарет.
От безысходности хотелось умереть. Казалось, эта жизнь будет вечной, и надежды на возвращение домой не было. Но была юность и любовь к Родине. Иногда мы пели советские песни, когда нас строем вели на работу, а вахман[15] злился и кричал: «Руиг меш!» [16]
Мы не знали о событиях на фронтах, не знали, что война близится к концу. Однажды две наши девочки (это было 7 ноября), пока возили из цеха в цех снаряды на тележке, заметили, что солдат, который охранял бункер недалеко от цеха, ушел на обед. Они вошли туда, а там приемник говорит на русском языке – был парад в Москве, они быстро выбежали, и, когда нам рассказали, что Москва жива, не «капут», как нам говорили немцы, как мы радовались! Мы не знали, что наши войска берут города, что уже взят Берлин, – немцы молчали.
Однажды нас не погнали на работу, не дали завтрак, нет вахмана в лагере, в административном корпусе пусто и ворота открыты. Немцы убежали. Мы боялись, что взорвут завод и мы погибнем. Но все было спокойно. Это было 3 мая 1945 года. А 9 мая к нам в лес пришли наши танки.
Мы не знали, что наши войска берут города, что уже взят Берлин, – немцы молчали.
Настал День Победы. Нас стали распределять на работу по воинским частям, подсобным хозяйствам, госпиталям. Я попала в госпиталь Говорова и там еще работала 7 месяцев. Домой вернулась 29 ноября 1945 года. Уже была зима, а я в легком жакете. По возвращении домой нам пришлось горько. На нас смотрели как на изменников Родины, и, чтобы не слышать упреков и оскорблений, я решила в своей автобиографии не указывать, что была в Германии, а для этого надо было уезжать из родной Марьинки. Пришло время пересмотра всего случившегося в нашей истории, и нас оправдали. Мы получили статус бывших узников фашизма, но сколько осталось искалеченных судеб, сколько девушек не вышли замуж, не смогли получить образование, остались одинокими!
Меня должны были сжечь в крематории!
Гончаренко Тамара Гавриловна, 1928 г. р
Родилась в 1928 году. Была угнана в Германию, дважды пыталась бежать, после чего попала в концлагерь Равенсбрюк.
Дружно, хорошо мы жили до войны. У мамы была подруга, учительница Роза Абрамовна, с сыновьями-близнецами. Когда началась война, им было 13, мне 15.
Однажды сидим мы и обедаем макухой с кипятком. Вдруг врываются два эсэсовца и сосед-татарин в немецкой форме. Нас затолкали в машину и увезли в комендатуру. Потом меня снова увезли и бросили в полуподвал, где было много молодежи.
На железнодорожном вокзале уже стояли товарные вагоны, и нас погрузили туда. Я всю дорогу кричала: «Мама, мама».
Приехали в Германию, попала я к хозяину, откуда сбежала. Поймали, привезли к другому. Я снова сбежала. Села в товарный вагон, и в каком-то городе меня обнаружили. Так я попала в концлагерь Равенсбрюк, где пробыла год и шесть месяцев.
В концлагере мне чем-то помазали голову – волос не стало, сделали какой-то укол – чуть не потеряла сознание, дали платье в полоску с пришитым номером 34765. Мое место на нарах было на третьем ярусе.
Я работала в хвостовой части самолета, сделала брак, и меня должны были сжечь в крематории.
Утром всех выстроили и под конвоем с собаками повезли работать на авиазавод. В неволе выкачивали из нас кровь, кормили одной брюквой. Деревянные колодки до крови натирали ноги. Мы были похожи на скелеты, одна кожа да кости.
Я работала в хвостовой части самолета, сделала брак, и меня должны были сжечь в крематории. Но тут началось наступление Красной армии, совсем низко летали самолеты. Конвой с собаками разбежался. Мы поняли, что наши войска входят в проклятый Равенсбрюк. Мы плакали, обнимались, кричали от радости.
В апреле 2010 года в составе украинской делегации я посетила Равенсбрюк, участвовала в торжествах, посвященных 55-летию окончания Великой Отечественной войны и освобождению Равенсбрюка. Было тяжело, слезы подступают к глазам от воспоминаний. Но была и светлая радость: сейчас Равенсбрюк – большой Мемориальный комплекс. Сюда приезжают со всего мира, чтобы почтить память жертв нацизма. Память живет.
Страх остался на всю жизнь
Романенко (Ярмош) Майя Михайловна, 1938 г. р
Родилась 28 сентября 1938 года в Белоруссии. В 1943 году в возрасте четырех с половиной лет вместе с мамой попала в Германию.
Я постараюсь рассказать то, что осталось в моей памяти. Маленькие дети, попавшие вместе с родителями в мясорубку войны, пережили громадный стресс и страх, который остался на всю жизнь. Я долгие годы спустя вскакивала не просыпаясь, как лунатик, и бежала куда-то, бежала прятаться. Детская психика была серьезно нарушена. Последствия – потеря памяти.
В 1943 году из Гомельской (Полесской) области Белоруссии, после того как немецкие войска сожгли нашу деревню Ветчины, жителей перегнали на станцию Копцевичи, откуда молодых женщин и девушек вместе с коровами вывезли в Германию. Так я в возрасте четырех с половиной лет попала вместе с мамой, Пелагеей Ярмош, к помещику в деревню Нордан (между Бременом и Ольденбургом). Нас везли на открытой платформе, ночевали под телегами. На всем протяжении пути часто бомбили, все разбегались кто куда, мама прикрывала меня своим телом, говорила: «Если попадет в нас, чтобы убило сразу обеих».
На всем протяжении пути часто бомбили, все разбегались кто куда, мама прикрывала меня своим телом, говорила: «Если попадет в нас, чтобы убило сразу обоих».
Жили мы у хозяйки Шумахер. Муж ее воевал. Жила еще бабушка Телли, молодой сын Ганс бывал наездами, в течение которых учил меня «уму-разуму». В хозяйстве работал еще француз. Поместье обширное – коровы, лошади, куры. Маму видела только по ночам, было очень много работы. Гитлер издавал много указов: как для нас – рабов, так и для владельцев поместий. Запрещалось есть за одним столом с рабами, запрещалось слушать радио и так далее. А хозяйке необходимо было сдавать все молоко для фронта. Но однажды моя мама выпросила разрешение послушать радио. Хозяйка часть молока оставила себе и ночью сбивала масло. Мама сказала ей, что скажет, что не все молоко сдала. И когда, получив разрешение, включила радио, то услышала песню «Катюша». Она так плакала, услышав родной язык. Я и сейчас люблю эту песню, пела своему сыну, теперь пою внукам.
В декабре 1945 года нас вернули на родину.
Нас спас немецкий полицейский
Демченко Лидия Михайловна, 1926 г. р
В 1942 году нас увозили из Евпатории в Германию в товарных вагонах, набитых до отказа. В каждом вагоне – солдат с автоматом. Привезли нас в Негайм-Гюстен, на фабрику «Брокельман-Бусс». Лагерь, где нас разместили, был окружен большим рвом и четырьмя рядами колючей проволоки. Нас охраняли полицейские со сторожевыми собаками.
Читать бесплатно другие книги:
