Дети войны. Народная книга памяти Коллектив авторов
И мы с соседом Витей, моим ровесником, который тоже был маленького роста (они жили в доме № 37), пошли в магазин. Так как мы жили на этой же улице, то шли спокойно до улицы 25-го Октября, там нас не обстреливали, мы бежали спокойно. А дальше надо было перебегать через поперечные улицы – Волынскую и Севскую. И тут начиналась стрельба из автоматов. Мы бежали, а сзади пули по камням цокали. А мы, глупые дети, перебежим, а потом выглянем и покажем им «нос». Теперь я понимаю, что нас никто не собирался убивать, а только хотели попугать. И так было дня три. А 20 или 21 июня хлеба не было, а карточки начали отоваривать мукой – и так до конца месяца. Последние два месяца я брала карточки у хозяев, мне было очень тяжело. Витя помогал мне нести продукты.
Когда папа окончательно перешел на инвалидность, его прикрепили к столовой, чтобы получать обеды. Столовая, как мне помнится, находилась примерно там, где сейчас в доме № 14 по проспекту Нахимова расположился «Макдоналдс». После первого штурма Севастополя, когда меньше обстреливали город, папа туда ходил обедать, а потом договорился, что будет приходить дочка и брать обед на дом. Несколько месяцев ежедневно, кроме воскресенья, я ходила туда с судочками. Меня иногда спрашивают, неужели мне не было страшно и я не боялась? Дело в том, что меня воспитывали в строгости и труде. Сколько себя помню, я всегда помогала маме. И за провинности наказывали. Так что, если мне говорили «иди и делай», я это выполняла без разговоров. Мне действительно не было страшно. Днем час-два немцы отдыхали после обеда, и, как правило, налетов не было. Я привыкла ходить, и ходила быстро. Что удивительно, я почти никого не встречала по дороге.
Шла к вокзалу, потом по верхней дороге поднималась на улицу Карла Маркса и шла к площади Революции. А уже около столовой встречала таких же «столующихся». Очереди большой не было – два-три человека. Обед был горячий: суп и что-нибудь на второе, но не мясное, а рыба, каша. Потом даже и рыбы не было. В столовой была красивая молодая кассирша. Она, узнав, что я прихожу с Корабельной стороны, предложила мне поискать на заброшенных огородах зелень, приносить ей, а за это она мне будет давать два обеда вместо одного. Я пришла домой и сказала родителям об этом. Они мне сказали, что знакомые наши жили на улице Полтавской, чтобы я там поискала. И вот я утром шла по улицам Истоминской, Полтавской,
Суздальской и там, в заброшенных, разрушенных дворах находила зелень и относила в столовую. Это продолжалось месяц или чуть больше весной 1942 года. А где-то в конце апреля (примерно) столовую разбомбили, обеды прекратились.
Удивительно, но город был совсем пуст. Я ведь много ходила, но очень редко встречала кого-нибудь. Не было ни патрулей, ни милиции. Совершенно пусто. Два раза я видела убитых лошадей, одну у Лазаревских казарм, а другую – в районе вокзала. У стенки городского холодильника в Южной бухте стоял ошвартованный крейсер «Красный Крым», который иногда из главного калибра обстреливал немцев, а те из дальнобойных орудий отвечали. Или вдруг начинался налет немецких самолетов, бомбили. Тогда мне приходилось прятаться. На переезде в конце Южной бухты было какое-то полуразрушенное строение, что-то бетонное. И внизу была щель, в которую я залезала, пережидала обстрелы. И видела, как самолеты сбрасывают бомбы, они падают струйками. И я всегда знала, куда они упадут. Если близко будут падать, я залезала подальше, чтобы осколками не убило. Знаете, дети очень приспосабливаются и к условиям войны. Я не помню, чтобы когда-то плакала, ужасалась. Вот мертвых лошадей видела, а назавтра их уже там не было. Теперь я думаю, что люди, наверное, на еду их забирали.
Удивительно, но город был совсем пуст. Я ведь много ходила, но очень редко встречала кого-нибудь. Не было ни патрулей, ни милиции. Совершенно пусто. Два раза я видела убитых лошадей, одну у Лазаревских казарм, а другую – в районе вокзала. У стенки городского холодильника в Южной бухте стоял ошвартованный крейсер «Красный Крым», который иногда из главного калибра обстреливал немцев, а те из дальнобойных орудий отвечали.
Во время второго и третьего штурма немцы забрасывали город зажигательными мелкими бомбами, и папа ночами дежурил на крыше и тушил их. Там стояли ведра с водой и щипцы, которыми он хватал горящую бомбу и окунал в ведро. А уже остывшую выбрасывал. Отец флигель сохранил (он цел до сих пор, и даже наша комната такая же, как была, я недавно туда ходила). А вот хозяева свой дом не смогли уберечь. У них была большая и хорошая библиотека, неплохая мебель. Остались они нищими. Осталась цела и летняя кухня, а сами хозяева перешли жить во флигель, в двухкомнатную квартиру, из которой жильцы в начале войны эвакуировались. Я тех соседей не помню.
И вот настало время третьего штурма Севастополя. Я не помню, как долго мы просидели в «щели». Помню, что очень шумело вокруг, взрывалось где-то близко, земля содрогалась. Всем было страшно. В двери (крышки входа) были щели, на дворе было светло и солнечно. И вдруг все замолкло. Наступила непривычная тишина. Это было 1 июля, часов в 10–11 утра. Моя мама была беременна, она выбежала в туалет, который находился у дальней стены – ограды двора за домом и флигелями. Это деревянная будка, всем пожилым людям знакомая. И она увидела, когда собралась выходить, что в саду два немца с автоматами с аппетитом едят черешню. И она бегом со страху бросилась к нам в «щель». И открыла этим немцам наше убежище. Если бы она не выбежала, то скольких бед мы бы избежали! Но, что было, то было.
Немцы открыли нашу дверцу, направили на нас автоматы, стали кричать: «Вэк, вэк!» Выгнали нас на улицу, где уже стояли несколько наших соседей. Образовали группу и погнали под дулами автоматов за Ушакову балку, туда, где сейчас улица Макарова. По пути присоединялись другие группы. Нас пригнали туда примерно в 11–12 часов. Там было уже два участка, огороженные колючей проволокой. Разделили нас: в один загон – мужчин, в другой – стариков, женщин и детей. Не давали ни есть, ни пить. Насчет туалетов – не помню. Было тепло. Мы ночь просидели на земле. Не помню, была ли там трава или на голой земле сидели. Утром рано мама меня разбудила (я все же спала) и велела перелезть через колючую проволоку, бежать домой. Сказала, где спрятана была мука (немного), как сварить суп-«затирушку» (это побрызгать муку, рассыпанную на доске, и получаются такие катышки из теста). Я должна сварить суп и принести, накормить папу и ее и принести воды. Я перелезла через проволоку с той стороны, где немцы не стояли, и бегом побежала вниз в балку. Немцы кричали, стреляли из автоматов, но, видимо, в воздух. Прибежала я домой. Мы же сутки или двое не выходили из «щели», ничего не видели. В нашу квартиру прямо в стену залетел снаряд. Пробил огромное отверстие, как раз в том месте, где находилась моя кровать. Там же, наверное, разорвался. Но кто-то жил и ночевал у нас в эту ночь. Квартира была освобождена от камней, кровать родителей была аккуратно застелена. Никаких вещей не было. Но кастрюли, чайник и другая посуда на полу валялись. Я разожгла огонь (дров было везде навалом), сварила суп, взяла в ковшик для молока воды, в кастрюльке суп и, не евши сама (да как-то не хотелось, одной было очень страшно), пошла кормить родителей. Сначала накормила через проволоку папу. Немцы делали вид, что этого не видят. Потом накормила маму и с ней поела сама этого так называемого супа. Баланда, но, правда, соленая. Побыла там часа два, все маме рассказала. Она велела мне возвращаться и жить пока одной. А завтра снова сварить и принести. Но на следующий день – это уже 3 июля – рано утром пришла мама и хозяева.
Немцы открыли нашу дверцу, направили на нас автоматы, стали кричать: «Вэк, вэк!» Выгнали нас на улицу, где уже стояли несколько наших соседей. Образовали группу и погнали под дулами автоматов за Ушакову балку, туда, где сейчас улица Макарова.
Немцы отпустили стариков, женщин и детей. Мама быстро сварила какой-то суп и послала меня с водой кормить и поить папу. Я прихожу, а там никого уже нет, нет и проволоки. Вместо этого на этом месте стоит походная кухня, и румыны варят мамалыгу. Дело в том, что вместе с немцами город штурмовали румынские войска – им за это на разграбление дали два дня. Они ходили по домам и все, что им приглянулось, забирали. Мамалыгу варили с абрикосами. Радостно меня встретили, что-то лопотали. Увидели мой суп, вылили его на землю, а мне полную кастрюльку дали этой мамалыги. Хлопали меня по плечу. Я ведь ничего не понимала, но разобрала, что они приглашали приходить к ним.
Возвращаясь домой, я увидела наклеенные на электрических столбax листы. Это был отпечатанный на русском языке приказ № 1 коменданта города Севастополя. Первым пунктом (пишу по памяти) было: «За каждого убитого немца будет убито 100 русских». Пункт № 2: «За каждого убитого русского будет убито 10 татар». Якобы татары хотели всех русских убить, чтобы остались только они сами, – об этом говорили соседи. Оказалось, что в нашем квартале еще остались несколько семей, которые, как и мы, сидели в «щелях» или штольнях. Из штолен уже 2 июля стали возвращаться люди. Что стало с нашими мужчинами, нам никто объяснять не стал. Идти было некуда. Власти как таковой еще не было.
Два или три дня я ходила к румынам за мамалыгой, а когда пришла к ним 5 июля, то никаких румын уже не было – там теперь стояла какая-то немецкая часть. А у меня была пол-литровая банка, я ведь пошла за мамалыгой. Вдруг ко мне подходит (как мне тогда казалось) немолодой полноватый невысокого роста немец. Что-то дружелюбно мне говорит. Что уж я говорила, не помню. Он взял мою баночку и ушел. Приносит мне немецкий котелок (плоский) с супом, а к баночке моей приделал ручку из веревки, и в ней полбанки чечевицы с тушенкой. До этого я никогда не видела и не ела чечевицы. И он тоже пригласил меня приходить. Как его звали, я не помню (хотя он мне говорил). Дня два или три я ходила к нему одна. В эти дни немец мне что-то подолгу рассказывал, показывал довоенную фотографию, где он был с женой и двумя детьми: мальчиком и девочкой. Я не помню, кто из них был старше. Так старший писал ему письма, а тот, кто младше, – присылал посылки.
Возвращаясь домой, я увидела наклеенные на электрических столбax листы. Это был отпечатанный на русском языке приказ № 1 коменданта города Севастополя. Первым пунктом (пишу по памяти) было:
«За каждого убитого немца будет убито 100 русских». Пункт № 2: «За каждого убитого русского будет убито 10 татар».
Помню ночь с 7 на 8 июля. Разбудила меня мама и сказала, чтобы я пошла и привела какую-нибудь пожилую женщину, так как она рожает. Была очень темная ночь, кругом одни развалины. Даже не были очищены дорожки для прохода. Я карабкалась по камням и кричала: «Люди добрые, помогите!» Но вокруг была тишина. Так я дошла до улицы 25-го Октября, то есть до Малахова кургана, завернула на улицу Островского и пошла обратно. Кричать не переставала. И где-то, не доходя до улицы Горького, из какого-то дома (ночь – темень) вышла старушка: «Чего кричишь, девочка?» Говорю, что мама рожает и надо помочь. Она тут же пошла со мной. Пришли, мама стоит на камнях у кровати и кричит. Женщина заставила меня разжечь печку, вскипятить воду, нашли ножницы, чистую простыню она порвала на пеленки и подгузники. Как долго это длилось, не знаю, часов не было. Чуть рассвело, мама стала кричать сильнее, женщина бросилась к ней, а мама меня заставила отвернуться. Потом я услышала крик ребенка. Женщина обрезала пуповину, завернула ребенка (это был мальчик), дала мне. И ушла. Мама легла на кровать, отвернулась и заснула. Я уложила мальчика в деревянное корыто и тоже немного поспала. Мальчик стал плакать. Мама сказала, чтобы я шла и искала ее родную сестру Нину Лаврентьевну Струкову, которая была в блокаду в штольнях. Я стала спрашивать тех, кто был в штольнях, о Нине (она 1923 года рождения). Они сказали, что она с родственниками, кажется, уже ушла домой.
Сразу же после прихода немцев в первые дни горели склады с продовольствием. Я ходила к ним – там было много муки, не сгоревшей, но облитой керосином. Видимо, те, кто жил поближе, смогли забрать то, что было не облито, но нам, детям нашей улицы, взять ничего уже не удалось.
Жили они до войны на улице Корабельной. Я нашла Нину во дворе, она пришла вместе со мной и стала купать мальчика в слабом растворе марганцовки. Она тогда была влюблена в Жору – моряка, и сказала, что братика будем звать Жорик. Мама сказала, что у нее нет молока, а ребенка надо кормить. Нина меня послала в дом за Малаховым курганом (где я собирала весеннюю зелень), там, по слухам, жила бабка с козой. Я пошла и нашла бабушку с белой козой, и она мне бесплатно давала ежедневно 0,5 л козьего молока, которое я должна была пополам с водой кипятить и давать младенцу. Но у меня ведь не из чего было поить ребенка. Я пошла в аптеку, которая находилась на углу улиц Рабочей и Комсомольской в одноэтажном домике. Там была квартира заведующего аптекой по фамилии Лордкипанидзе (как я запомнила), а жену его, по-моему, звали Натальей, русская, полноватая, – она работала там же провизором. Детей у них не было, они были добрые и отзывчивые люди. Они мне дали две бутылочки детские и две соски. Сами сделали и отверстия в сосках. Так что вечером того же 8 июля после купания мой братик уже сосал молоко. А у мамы начался понос, она совсем заболела, вставала только на горшок.
Сразу же после прихода немцев в первые дни горели склады с продовольствием. Я ходила к ним – там было много муки, не сгоревшей, но облитой керосином. Видимо, те, кто жил поближе, смогли забрать то, что было не облито, но нам, детям нашей улицы, взять ничего уже не удалось.
Числа 4-го или 5-го прошел слух, что на Подплаве (воинская часть) в Южной бухте, по дороге ниже Лазаревских казарм (учебного отряда), действует городской водопровод. Я взяла трехлитровый бидончик и пошла туда. У дороги под Учебным отрядом были две штольни, в которых находились раненые моряки: немцы ведь матросов не брали в плен, они всех убивали. Раненые не вышли (или не смогли), и эти штольни немцами были снаружи подожжены. Слышны были стоны, крики, проклятия. Мы спустились к Подплаву, много народу (десятка два) набирали воду из водопровода, чистую. И вдруг кто-то крикнул: «Смотрите, смотрите!» А недалеко по воде плыли головы – это мертвые тела. Немцы моряков, которые еще были живы, завязывали в мешки и бросали в воду, они тонули, а через два дня всплывали. Было жутко. Так говорили взрослые. Я больше никогда туда не ходила, пили нашу колодезную воду.
Потом, примерно в те же дни, прошел слух, что на улице Пушкинской стоят виселицы, на которых вешают партизан. Я тоже пошла туда. Не помню точно, но две или три виселицы стояли, висели люди, на груди таблички: «Я – партизан». Я даже не смогла смотреть. Увидела мельком и убежала.
По воде плыли головы – это мертвые тела. Немцы моряков, которые еще были живы, завязывали в мешки и бросали в воду, они тонули, а через два дня всплывали.
Я помню, что у нас на улице Карла Либкнехта, ближе к балке, с нечетной стороны жила ненормальная женщина Сара Корабельская, а рядом в доме – семья армейского или флотского командира. У него была жена – молоденькая и красивая евреечка. У них было двое детей: девочка трех-четырех лет и маленький мальчик на руках у матери, видимо около года. Мальчик был так хорош, что я всегда засматривалась на него.
Помню, еще до первого штурма города стояли мы в очереди за чем-то в магазине, и ее спросили, почему она не эвакуировалась, ведь немцы евреев уничтожают. А она ответила, что, по ее мнению, это пропаганда. Нация, которая дала столько великих гуманистов, поступать так не может. Я стояла рядом, и в меня до глубины души запал разговор. Мы все были воспитаны в добре и человечности, поверить в такие ужасы не могли. Потом, уже при немцах, в первые дни я видела ее, спешащую домой, а на спине у нее на одежде была пришита большая шестиконечная звезда.
Числа 12 июля ребята, которые со мной ходили к немцам за обедом, рассказывали, что бегали к вентиляционным каналам наверху горы, которую взорвали, и слышали стоны и крики.
18 июля я утром проснулась, а мама говорит, что брат Жорик умер. Я бросилась к корыту, оно заменяло детскую коляску, а он лежит холодный уже. Было так жалко. Он родился таким хорошеньким, чистеньким. Мне казалось, что он мне даже стал улыбаться. Я его кормила три раза в день. Но я не весь день была дома, надо было кормить маму и себя, я ходила к немцам ежедневно, кроме того, у мамы после родов начался понос. Где-то у румын выпросила рис, варила его понемногу, маме давала отвар, а сама ела рис. Так мне порекомендовали делать соседи. А еще они говорили, что от поноса хорошо помогает отвар дубовой коры. Я ходила в Ушакову балку, обдирала ножом кусочки коры и тоже давала маме отвар. Мне мама сказала, что нужно найти мужчину, чтобы похоронить Жорика. А где его найти?
18 июля я утром проснулась, а мама говорит, что брат Жорик умер. Я бросилась к корыту, оно заменяло детскую коляску, а он лежит холодный уже. Было так жалко. Он родился таким хорошеньким, чистеньким. Мне казалось, что он мне даже стал улыбаться.
Кто-то из соседей посоветовал мне пойти в управу. Это было где-то на площади Ластовой. Полицейскими были молодые, красивые, холеные татары. Сначала они делали вид, что не понимают русского языка (между собой говорили на крымско-татарском), но я плакала и не уходила. В управу зашёл какой-то немец, он привел женщину-переводчицу, и тогда мне выделили пожилого русского мужчину. Я ему все объяснила. Он спросил, какой инструмент у нас есть. Ничего у нас не было – в первые сутки у нас как-то многое пропало. Мужчина взял топор, лопату, и мы пошли с ним к нам. На улице он нашел пару досок, сколотил ящичек, и мы пошли на наше кладбище Оно теперь, кажется, цело, но заброшено – это за Малаховым курганом. Мама мне велела запомнить место, чтобы можно было найти потом. Мы выбрали самое большое дерево, мужчина выкопал ямку, положили Жорика, засыпали землей. А когда, перед отъездом из Севастополя, мы с папой пошли на кладбище, то оказалось, что дерева не было, разрушено в этом месте было все.
В двенадцатых числах июля у меня стал болеть большой палец на правой руке. Я не знала, что это. Из простыни я рвала полоски и бинтовала палец. Он распух, почернел. Врачей не было, поликлиника не работала. Я просто терпела и ходила к немцам за едой. Я ведь говорливая и открытая, рассказала об обедах мальчишкам и девчонкам из нашего квартала. В итоге нас к немцам за обедом ходило уже человек шесть-семь. Мы все стояли около двери, ко мне выходил мой немец – он оказался денщиком у офицеров. Он брал мой котелок и баночку и выносил мне: полкотелка первого и полбаночки второго. А к другим детям выходили другие немцы и со своих тарелок, что не доедали, давали детям в их посуду. Я не помню случая, чтобы кто-то у кого-то отнимал, чтобы лезли без очереди. Все было очень спокойно. Видимо, в этом нас немцы убедили. Мы как-то понимали, что от нас требовали. Никто из нас с пустой посудой не уходил. А взрослые в нашем квартале объяснили нам, чтобы мы не трепались, а то вся Корабельная туда бросится просить и всех прогонят.
Со второго этажа дома ежедневно после обеда спускался высокий стройный старик (как мне казалось тогда), совершенно седой. У него были сапоги, а на задниках были бубенчики, как потом мне объяснили – это шпоры, которые положены кавалеристам. Этот старик спускался, мы отходили подальше, он проходил и на нас не смотрел, будто нас нет. Мы там вообще были очень тихие, молчали. Мы понимали, что если хоть одна жалоба поступит, то нас жандармы с центрального входа прогонят отсюда. И вот мой немец видит, что я несколько дней прихожу с перевязанным пальцем. Он спрашивает, что случилось, а я молчу, прячу руку. Он схватил тогда мою руку, развязал палец, а верхняя фаланга, где ноготь (нарыв был под ногтем, по народному «волос»), была уже почерневшая. Он поволок меня тут же на второй этаж по этой лестнице. Зашли в большую светлую комнату. Это был медицинский пункт. Этот высокий седой старик был врачом, у него был еще медбрат, немец. Они все о чем-то поговорили. Посадили меня за стеклянный столик посреди комнаты, на котором были инструменты, врач взял в одну руку скальпель, в другую – ножницы. И мне объяснил, если я буду орать и дергаться, то мне отрежут палец. (Как я это понимала?) Заставили меня отвернуться. Я слышала скрип скальпеля по косточке, он ножницами и скальпелем убирал все загноившиеся части. Когда меня отпустили, и я смогла посмотреть, то увидела, что медбрат мокнул бинт в какую-то зеленую жидкость и обмотал палец. Хорошо все забинтовали, руку подвесили на перевязь, я молча плакала, просто текли слезы. Мне дали за хорошее поведение конфету – кругленький леденец. Сказали, чтобы я завтра пришла на перевязку. Ну и обед, конечно, в левую руку дали. Я пришла домой и все рассказала маме. Говорю, что немец мне сказал, что еще два-три дня, и я бы умерла. Мама сказала на следующий день, чтобы я узнала, не можем ли мы врача отблагодарить чем-нибудь. Я сказала врачу, он, смутившись, ответил, что если у нас есть настоящий чай, то он был бы рад. Мама мне сказала, где у нас спрятана в кладовке маленькая упаковка, 50 граммов грузинского чая «Экстра». Я нашла его и отнесла врачу на второй день. Когда я ему отдала пачечку – какой у него был счастливый вид! Он нюхал пачку, закрывал глаза от наслаждения, ее же нюхал и его помощник.
Этот высокий седой старик был врачом, у него был еще медбрат, немец. Они все о чем-то поговорили. Посадили меня за стеклянный столик посреди комнаты, на котором были инструменты, врач взял в одну руку скальпель, в другую – ножницы. И мне объяснил, если я буду орать и дергаться, то мне отрежут палец. (Как я это понимала?) Заставили меня отвернуться. Я слышала скрип скальпеля по косточке, он ножницами и скальпелем убирал все загноившиеся части.
Они делали мне перевязку, за чай дали небольшой кирпичик белого хлеба, как теперь продают, граммов 300, и пачку маргарина. Какое лакомство! Хлеба я не ела с 20 июня. Так я ходила на перевязки дней десять – двенадцать, и в итоге палец зажил, хоть и остался уродливым.
Уже после того, как мой палец зажил, – в августе, я заметила, как по Корабельной стороне по домам ходит пожилой фельдшер по фамилии Крылов. После войны он работал в поликлинике на площади. Это был очень добрый и знающий фельдшер.
Где-то после двадцатого августа прихожу домой и вижу – на полу возле печки лежит папа. Оказывается, он был в лагере под Симферополем, в котором находилось около десяти тысяч командиров Красной армии. Папа говорил, что немцы взяли около ста тысяч в плен. Было несколько лагерей. И когда их (гражданских) стали отправлять на работы, папа еще с двумя сидельцами договорились бежать.
Папа сказал, что маме нужно есть. Того, что я носила, было мало. Папа родом из деревни, а деревенские приучены к любому труду. Мне папа сказал, чтобы я нашла и принесла брезент и покрышку от колеса. Это добро в развалинах можно было найти. Я их разыскала и папа стал шить какие-то примитивные тапочки. Я носила их на рынок, который располагался там, где теперь площадь Ревякина, примерно там, где сейчас стоит мемориальный паровоз. Утром приходила электричка (или на паровозной тяге поезд, не помню), приезжали торговать татары из окрестных сел: молочные продукты, помидоры розовые крупные, сладкий лук, который теперь называют ялтинским, всякая зелень. Я раньше не ходила туда, у нас не было денег. Кстати, в ходу были советские деньги. Я продавала каждый день по одной паре тапочек, покупала что-нибудь из овощей. Хлеба и круп не было. Те сухари, что я насушила летом, мы съели, когда стало голодно, – в последние месяцы осады они нам очень помогли. Где-то через неделю после прихода папы та немецкая часть, которая нас кормила, вдруг исчезла. Мы приходим, а там другая часть, и нас просто прогнали.
И вот открылась дверь, и выходит солдат с ведром остатков еды и выливает их на асфальт.
И все туда бросаются и молча, без ругани, хватают пригоршнями еду в посуду. Меня это так напугало, что я бросилась бежать домой. Я привыкла, что еду дают, а не выливают.
На пересечении улицы Островского с улицей 25-го Октября перед войной построили новый трехэтажный г-образный дом. Длинной стороной он выходил на Островского, а короткой – к Малахову кургану. Покрашен он был в красно-розовый цвет. Короткая часть здания была совсем разрушена, а длинная – частично стояла. Его срочно отремонтировали, и там расположились части СС. В это здание ходили немцы в черной форме со свастикой на рукаве. Я слышала, что там жители тоже каким-то образом берут еду. Вот и я взяла свой котелок и к обеду пошла туда. Народу было очень много – человек 20–25: дети и взрослые. И вот открылась дверь, и выходит солдат с ведром остатков еды и выливает их на асфальт. И все туда бросаются и молча, без ругани, хватают пригоршнями еду в посуду. Меня это так напугало, что я бросилась бежать домой. Я привыкла, что еду дают, а не выливают.
С приходом немцев в город начались голодные дни. Не было продуктов нигде, кроме рынка. За неделю, что я папу подкармливала, он окреп. Тапочки, которые он шил, были примитивные, у меня их очень редко покупали. Из молочных продуктов торговали молоком, брынзой, катыком – он похож на сметану, но кислее. Мы с мамой еще долго доедали остатки сухарей.
До войны у нас было много друзей, товарищей папы. Не все эвакуировались. И вот папе рассказали, что люди с вещами ходят по татарским деревням и обменивают их на крупу, муку. А у нас в «щели» кое-что сохранилось в тайнике (в доме в первый же день почти все было украдено). И папа решил рискнуть и пойти, но надо было идти в дальние деревни. И мы в сентябре три раза вместе ходили. Папа до войны сделал две примитивные модели самолетов, которые у них на заводе собирали, достраивали, испытывали. Один был с шасси, а другой – гидросамолетик. Мы два раза ходили в сторону реки Кача. От Павловского мыса яликом – на Северную сторону. Поднимались в гору, а там стояла небольшая часовенка, недействующая. Дальше строений не было. Вся Северная сторона – это несколько улочек внизу у моря, рыбаки жили в пещерах вдоль моря. И мы с папой к вечеру приходили в деревню Мамашай (теперь Орловка). Там у кого-то ночевали, а утром шли дальше, вверх по руслу реки Кача. Я бежала впереди с самолетиком, пропеллер вращался, татарчата гурьбой с криками бежали за мной. А уж потом выходили на крики взрослые, и начиналась торговля. Так мы проходили две-три деревни. Когда все обменивалось, мы возвращались назад в Мамашай, ночевали. К вечеру возвращались домой. Когда впереди видели часовенку, это означало, что скоро будем дома. А в третий раз мы ходили уже другой дорогой, не помню, как именно, но одну ночь ночевали в деревне Каралез (теперь Красный Мак). Самолетиков не было, то есть не было рекламы. Обмен получился плохой, начались холодные дни. Мы больше не ходили.
На улице Комсомольской, в квартале между улицами Рабочей и Горького, жили наши земляки из соседнего села, мы иногда ходили к ним в гости. Их фамилия была Кошевые, у них две дочери были: старшая Клава и младшая Рая. Я с ними дружила. А поскольку в городе был голод, то в сентябре началась регистрация всех жителей. Теперь жителей стало больше, чем при осаде, некоторые временно жили в ближних деревнях. И тем жителям, которые имели родственников на Украине, предлагали уехать из города. Должны были дать два эшелона и составляли списки.
В один из дней в сентябре или в начале октября погода была солнечной, теплой. Мы пошли в гости. И пока мы у них были, на этой улице убили немца.
Поднялся шум, крики, во двор вбежали автоматчики, всех жителей выгнали на улицу. Собрали сто человек заложников, окружили группу, но собак не было с ними. Прошло немного времени, все стояли. Мне родители говорят, чтобы я бежала домой, зачем же мне умирать. Дождалась, когда двое немцев начнут разговаривать и перестанут на нас смотреть, и бросилась наутек. Мне вслед кричали, стреляли в воздух, но я, не останавливаясь, домчалась домой. Потом всех отпустили.
В октябре должны были подать первый состав эшелона, желающие уехать стали съезжаться к вокзалу из близлежащих деревень и расположились табором на привокзальной площади. Все жители Севастополя пока жили дома. А эшелон все не подавали. Наконец после ноябрьских праздников папа узнал, что подают эшелон. Он срочно добыл где-то тачку на двух колесах, погрузил наши вещи, главное из которых – это мамина ножная швейная машинка, которую купили в 1936 году. Мама ходила на курсы шитья, а потом и вышивания.
Подали теплушки, внутри были трехэтажные деревянные нары. В нашем вагоне ехала Лаврентьева Валентина Емельяновна, которая была детским лечащим врачом на Корабельной и нашим участковым врачом. Она с моими родителями хорошо знакома, ибо я до войны была довольно болезненным ребенком. Она спрашивала у папы, куда бы ей поехать, в какую бы дальнюю деревню, чтобы спокойно пережить войну. И папа посоветовал ей нашу деревню. Было село Зеленое № 1, где мы все родились, а через большой ставок – деревня Рубановка – это чисто украинское село. Теперь это село Рубановка, которое поглотило и наше Зеленое № 1. Только запись в паспорте осталась. Учительница нас послушалась, и там они пережили годы оккупации. Мы медленно, с остановками, поехали в город Мелитополь – конечный пункт.
Я уже упоминала, что два брата – хозяева нашего флигеля – они при немцах совсем голодали. У них все сгорело. Это были интеллигентные люди, они не умели ходить и попрошайничать. А когда вернулся папа, мы их поддерживали, давали им понемногу еды. Сами-то тоже жили впроголодь. У них не было родственников на Украине, им некуда было ехать. Когда папа в мае 1945 года после окончания войны вернулся в Севастополь, то наш флигель был занят чужими людьми, они его не впустили. А соседи сказали, что прежние хозяева скончались: Дмитрий Васильевич умер вскоре после нашего отъезда, а Владимир Васильевич – в декабре.
Так закончилась наша война в городе Севастополе. Продолжалась она уже на Украине.
Как оказалось, немцы к вещам эвакуированных не сразу приставили охрану: окрестные жители стали растаскивать вещи.
К счастью, наши вещи уцелели.
Ночью наш эшелон прибыл в город Мелитополь. Выгрузили все вещи на платформу, нас всех простроили в одну колонну и под охраной повели куда-то. Потом распространили слух по колонне, что ведут нас на карантин. Долго шли, медленно. Прошли через реку Молочную, зашли в какую-то деревню, подошли к школе. В школе на полу лежала солома. Мы, одетые, вповалку завалились спать. Проснулась я рано, меня кто-то кусал. Я села и увидела, что по мне лазают (как подсказала мама) огромные белые нательные вши. Мы прежде ведь жили дома, у нас было много воды, и никогда никаких паразитов не было. Я впервые увидела, что вши злые и противные. Папа сказал мне, чтобы я сейчас же перелезла через проволоку, пошла по селу и поискала людей, которые захотят взять нас «на поруки», то есть выдать за своих родственников. Папа велел передать, что он умеет сапожничать, а мама – шить и вышивать на машинке. Вот в третьем доме хозяин – дядя Лука – и согласился.
Я ему все объяснила. Жители деревни знали, что в школе – эвакуированные из Севастополя. Мы с дядей Лукой пошли к старосте. Это был высокий, красивый немолодой человек. И, как оказалось, добрый. Он оформил какую-то бумагу, дал лошадь с бричкой, мы поехали к школе. Родителей под расписку выпустили. Папа с дядей Лукой поехали в Мелитополь за вещами, а мы с мамой пошли в наш новый дом. Как оказалось, немцы к вещам эвакуированных не сразу приставили охрану: окрестные жители стали растаскивать вещи. К счастью, наши вещи уцелели.
Так мы устроились с жильем. Нам выделили комнату. У Луки были жена и сын, который был старше меня. Папа пошел по селу искать, нет ли у кого какого сапожного инструмента. Много чего нашел, стал сапожничать. А мама открыла курсы по обучению шитью и вышиванию.
В доме рядом жила семья: отец, мать и сын. Их называли «полтора Ивана». Отец и сын – оба Иваны – были очень высокого роста. Да и мать тоже не маленькая. Почему я их так хорошо запомнила? Кроме роста, у них был особый ритм жизни. Они рано вставали, но мать уже к этому времени успевала приготовить обед. Они ели борщ, мясо. Плотно наедались и шли в поле работать до вечера. С собой еду не брали.
Переехали мы в Мелитополь примерно в начале марта. В школе началась четвертая четверть, меня отправили в школу, в третий класс. Школа была в нижней части города, ближе к реке. Посадили меня рядом с девочкой, звали ее Тоня Кругликова. Она была на год или два моложе меня, но была крупнее, круглолицая, полненькая и очень добрая, я с ней подружилась сразу. Ее родители были, как теперь говорят, «из бывших». У них в городе когда-то было имение – большой дом и огромный сад, которые потом стали колхозными. Так немцы им все вернули. В мае, когда мы закончили школу, Тонины родители стали меня приглашать в гости на весь день. У них к тому времени уже поспели фрукты. В обед все вместе садились в саду за большим длинным столом: хозяева, работники и мы, дети. Обед всегда был сытным, вкусным, много зелени и фруктов. Потом я лазила по деревьям и набирала себе отборных фруктов, шла домой. Мы жили довольно скудно.
В Мелитополе был тогда огромный рынок, на рынке были ряды: отдельно муки, крупы, овощей, фруктов. Зерно, муку, крупы продавали мешками или ведрами (оцинкованными) Деньги ходили советские. Помню только, что ведро любых фруктов стоило три рубля.
В конце сентября немцы стали отступать через наше село. Отступали очень быстро, бежали. Всё что могли – хватали с собой. Сутки было спокойно, а утром в село вошли наши войска. Вошли шумно, весело. В это время школа почти не работала, мы помогали колхозу по хозработам.
Нарядов не было, а хотелось что-то сшить. Мы из Севастополя привезли флотский воротничок – мне мама сшила белую кофточку-матроску. Нужна была юбка, а за материалом пришлось ехать в Мелитополь.
Когда пришла советская власть, то начались чистки, у нас пострадал бывший председатель колхоза – староста, его куда-то сослали. А хуже всего пришлось милиционеру-полицейскому Поваляеву. На него кто-то накатал донос (он ведь следил за порядком на селе – были недовольные). И его осудили на десять лет, а у него была большая семья. Им пришлось сразу куда-то уехать. Мне было их так жаль!
Председателем нашего колхоза был избран пожилой мужчина, имени его не помню, но кличка у него была Ярыга. Папа с ним договорился, что меня возьмут до Мелитополя и обратно, чтоб я купила материал на юбку. Было лето, у меня легкие парусиновые тапочки, легко одета. Приехали в субботу вечером. Я сидела на возу на мешках. Остановились в городе, где собирались ночевать с подводами. Я бросила тапочки на землю, собиралась слезть с телеги, тут вышел Ярыга, сказал, что едем в другое место. Мы тронулись, тапочки я забыла. В городе я спокойно ходила босиком. Договорились, что в понедельник утром рано я приду к ним, и мы поедем домой. Я полдня провела на барахолке. Купила большой сатиновый наперник в полосочку, синюю краску, чтобы была настоящая матросская одежда: темно-синяя юбка и белая кофта с синим воротником – моя очень давняя мечта. Ночевала я у знакомых. Люди в то время были очень добрые и гостеприимные. Они еще и кормили меня.
Вот прихожу я очень рано в понедельник в тот дом, где останавливался Ярыга с подводами, а мне говорят, что они уехали еще в воскресенье вечером домой. Меня бросили. И вот я стою босиком, без денег, без еды, а впереди сто километров проселочной дороги, как понимаете, совсем не гладкой. Первый день я почти без остановок шла до нашего хутора. Пришла с ранами на ногах. Помню, добрая женщина причитала надо мной, парила мне ноги, прикладывала какую-то траву. Утром, накормив меня, дав что-то в дорогу, замотав тряпками мои ноги, проводила меня до дороги, по которой я уже пошла домой. Часа через два тряпки оборвались с ног, я шла, поддерживая себя веселыми маршами. Никаких попутчиков, никого нет, я одна. Село Покровка прошла уже перед закатом солнца, а впереди еще 22 км. Ночь была лунная. Ближе к рассвету я постучалась в дом, где мы снимали у тети Дуси комнату. Мама мне открыла дверь и ушла спать. Здесь надо мной никто не причитал, хотя мои ноги были – сплошные раны. Я сама их потом долго лечила.
Я писала, что до войны я была болезненным ребенком, так вот спартанская жизнь в селе, сон на дворе, очень много ходьбы, тяжелая работа закалили меня на всю оставшуюся жизнь. Вот мне уже более восьмидесяти лет, а я еще сама себя обслуживаю.
А как мы учились? Совмещали с работой, но старались. Раньше в пятом классе было пять или шесть выпускных экзаменов почти по всем предметам. А в шестом – даже семь. Кроме того, после возвращения советской власти нам стали преподавать военное дело. С фронта после тяжелого ранения пришел в школу военрук Усик Виктор Алексеевич. Молодой, красивый, улыбчивый парень, все девчонки постарше сразу в него влюбились. Мы изучали винтовку и противогаз, которые были в школе в наличии, а в теории – еще и другое оружие. А как он нас гонял на плацу! Построение, маршировка, ползком «по-пластунски», даже в грязь, бросание гранат. Все по-настоящему. И никто не ныл, не отказывался. И это начиная с пятого класса. Мы, дети, так же как и родители, были заняты с утра и до вечера. И нигде ни ссор, ни драк, ни ругани не было. Был тяжелый ежедневный труд.
Я писала, что в нашем селе не было никаких фруктов – а очень хотелось. И вот в августе 1944 года жена нашего директора Шишлакова Мария Петровна (тоже учительница младших классов) с соседкой собрались в Каменку за грушами. Запрягли двух коров, на телегу положили мешочки с мукой и крупой, пригласили детей, меня в том числе, и мы поехали-пошли туда. Коровы не могли везти тяжелую повозку, поэтому на телеге был только груз, а мы все пошли пешком. Сёла эти от нас располагались примерно километрах в сорока – сорока пяти, так что поход длился дня четыре. Совершили обмен продуктами. Груши назывались «морщинкой» и были не гладкие, а такими морщинками, но при этом очень сладкими, вкусными. На обратном пути нас повстречали какие-то люди, стали отнимать корову Марии Петровны, говорить, что это их собственность. Нас, детей, было много, человек восемь. Мы все кричали, держались за корову. Мимо ехали еще какие-то люди и помогли нам отбиться. Мы с большим трудом, но благополучно вернулись домой.
1944 год стал годом побед Советской армии. Был освобожден Севастополь, вся Украина. Все стали ждать конца войны. Стали приходить письма с фронта, посылки. В селе было много тех, кто приезжал из городов к родственникам отсидеться. Стали приходить в начале 1945 года посылки с вещами, разными материалами трофейными. К папе и маме стали приносить материалы для шитья обуви и одежды. Папа уже умел шить модельную красивую обувь. Сам делал разные приспособления, колодки, каблуки. Мама шила нарядные платья. Правда, это все уже в мастерских, официально – тогда нельзя было подпольно что-нибудь делать.
1944 год стал годом побед Советской армии. Был освобожден Севастополь, вся Украина. Все стали ждать конца войны. Стали приходить письма с фронта, посылки. В селе было много тех, кто приезжал из городов к родственникам отсидеться.
Пришел 1945 год. Встречали его с надеждой на скорую победу. Были праздничные концерты. Наша самодеятельность была нарасхват. Все было общее: участвовали и учителя, и ученики. Из села стали уезжать люди в свои освобожденные города. По воскресеньям вечером учителя делали народу обзор побед наших войск на фронтах, а после – обязательно концерт. У нас в школе был театральный кружок, хор, небольшой оркестр народных инструментов. Я была задействована везде, кроме оркестра. Всегда была очень активна. Родители мои решили остаться в селе, пока война не кончится, здесь был уже налажен быт.
Родители зарекомендовали себя с очень положительной стороны. Осенью 1944 года нам на проживание выделили отдельную хату в приличном состоянии. Там было все как положено: от сеней слева «чистая» горница с окнами на улицу, прямо – маленькая темная комнатка, справа – большая комната с большой русской печью, полатями, из нее вход в большой хлев для скота. Тогда ввели налог на весь скот. Служащим можно было без налогов иметь только кур. К зиме мы вырастили около сотни курочек и петушков. За работу родителям давали (или продавали) иногда колхозное молоко, если оно оставалось, мы делали творог и даже масло. Я научилась все это делать. У нас в селе с царских времен осталась ветряная мельница (ветряк), но она делала крупный помол. Вальцовая мельница (паровая) была только в Нижних Серогозах, там мололи муку на булки, пироги. А черный хлеб мы пекли, пересеивая свою муку. Часть шла в крупу, часть на хлеб. Хлеб, конечно, все пекли свой, подовой. Здесь я не была помощницей. Длинный рогач для чугунков, длинная деревянная лопата для хлеба. А хлеб вкусный, пышный, натуральный, с хрустящими горбушками и с ароматом. В 1944, 1945 и в начале 1946 года мы отъедались.
И вот наступило 9 мая. Из района позвонили в сельсовет, что война окончена. В храме зазвонили празднично колокола, все выскочили на улицу, бежали к нашему зеленовскому сельсовету, где начался митинг. Сколько было слез! Почти все наши деревенские бабы остались вдовами, а дети сиротами. Вот уж действительно – победа со слезами на глазах.
Папа стал собираться в Севастополь. Решено было, что мы с мамой останемся, он едет один. Обустроится, найдет нам жилье, а потом уж приедет за нами. Даже от той сытой и устроенной жизни мы все-таки рвались в Севастополь. Только туда, в наш любимый город. Где нас ждали в 1946–1947 годах голод и невзгоды.
Папа за нами приехал в июне 1946 года. Так закончилась для нас Великая Отечественная война.
Немцы сбрасывали рельсы с самолетов
Дремух (Котолупенко) Зинаида Филипповна, 1933 г. р
Родилась в 1933 году. К моменту начала войны жила с родителями в городе Инкерман. Когда началась война, папу призвали на фронт, он служил в кавалерии Буденного, был коммунистом. Мама в период обороны Севастополя работала в воинской части полковника Горпищенко.
Я со своими сестрами тоже помогала. Шила для бойцов рукавицы из одеял. И еще у нас были две бочки соленых огурцов и помидоров – мы носили их солдатам на Сахарную Головку. Когда закончились соленья, носили даже рассол.
Я со своими сестрами тоже помогала. Шила для бойцов рукавицы из одеял. И еще у нас были две бочки соленых огурцов и помидоров – мы носили их солдатам на Сахарную Головку.
Когда закончились соленья, носили даже рассол.
Бомбили днем и ночью, да еще немцы сбрасывали рельсы с самолетов, они так свистели, что передать нельзя. Потом наш полковник Горпищенко сказал, что больше нельзя оставаться в землянках, а надо перебираться в штольню. Там мы были без еды и воды. У нас ноги пухли.
Когда немцы вошли в Севастополь, то нас стали выгонять. На всю оставшуюся жизнь я запомнила, как они кричали, у нас у всех не было сил, нас загнали за колючую проволоку. Потом разрешили набрать воды из речки, но она была вся в крови, кругом были трупы. Было очень страшно при немцах, так как мой папа был коммунистом.
Когда немцы вошли в Севастополь, то нас стали выгонять. На всю оставшуюся жизнь я запомнила, как они кричали, у нас у всех не было сил, нас загнали за колючую проволоку. Потом разрешили набрать воды из речки, но она была вся в крови, кругом были трупы.
Мама ночью нас увела, и мы добрались до города. Жили где только могли. Как-то раз вышла моя сестра из укрытия, к ней подошел полицай и стал кричать: «Партизанка!» – и уже навел на нее пистолет, чтобы убить, но тут выскочила мама, и так как полицай был татарин, а мама знала татарский язык, то она крикнула, чтобы он опустил пистолет. Тот принял ее за татарку, так как мама родилась в деревне Кучук-Мускомья, там жили всю жизнь и ее родители.
Как-то раз мама вышла на базар купить кусочек хлеба и увидела своего папу, а он ее не узнал, так как думал, что мы все расстреляны. Немцы приходили к нему домой и уже расспрашивали, где твоя дочь и внуки. Дедушка забрал нас и привез в деревню. Когда бабушка увидела нас, то упала в обморок. Затем дедушку вызвал староста и говорит: «Почему твоя дочь не приходит регистрироваться?» Немцев в деревне не было, и староста сказал, что если они узнают про отсутствие регистрации, то всю семью повесят. Дедушка пришел домой и сказал бабушке печь лепешки, чтобы отвести ночью нас с мамой в лес. Когда стало темнеть, пришли партизаны и, услышав рассказ дедушки, сказали: «Не бойтесь, вся деревня окружена партизанами». А через несколько дней вошли наши. Потом освободили Севастополь. Это было 9 мая 1944 года.
Мы мылись золой…
Ерышева Марта Сергеевна, 1936 г. р
Родилась 23 марта 1936 года. К началу войны семья жила в Севастополе на улице Большой Морской. 22 июня мы проснулись утром, родители нас собирались куда-то отвезти. О начале войны узнали по радио – отлично помню голос Молотова. Утром после первого налета пришел кто-то из детей постарше и сказал, что неподалеку осколком мины убило мальчика, помню, как он лежал на столе посреди двора.
До начала осады города запомнились бомбежки. Родители вместе с нами ушли из дома, так как бомбы стали падать рядом с местом, где мы жили. Позже наш дом все равно разбомбили, но мы к тому моменту уже жили у знакомых. Во время войны все старались помогать друг другу. С водой было сравнительно неплохо, так как неподалеку были скважины.
Перед тем как немцы заняли город, родители нас предупредили, чтобы мы при них ни в коем случае не начали петь наши песни.
Перед тем как немцы заняли город, родители нас предупредили, чтобы мы при них ни в коем случае не начали петь наши песни.
Севастополь мы покинули, после того как в город вошли немцы. К тому моменту было очень голодно, все было разрушено. Накануне зимы 1942–1943 годов мы ушли из города в село Орлиное. Помню, как партизаны приходили в барак, где мы поселились. Родители рассказывали, что партизаны увели старосту, и что после этого жизнь у нас началась ужасная, так как сын старосты не давал проходу моему отцу.
В эмалированной кружке мама варила горох, и мы на четверых его делили.
Но и из Орлиного нам пришлось уйти – отец ранее работал на советском предприятии, и об этом знали люди, жившие в деревне. Наша родственница предупредила нас, что лучше переехать, во избежание неприятностей.
Мы перебрались в деревню под Симферополь, а позднее в село Сарабуз (сегодня это поселок Красногвардейское), где был аэродром. Жить там было очень сложно из-за постоянных бомбежек советской авиации. Поэтому мы двинулись на восток Крыма в сторону Керчи и в одной из деревень жили вплоть до освобождения.
Местное население относилось к нам хорошо. В Сарабузе нас приютила женщина, она относилась к нам, как к родным. На всем нашем пути скитаний всегда находились люди, которые нам помогали. В поселке Биюк-Онлар (сегодня – поселок Октябрьское) нас приютила местная семья. Но однажды ночью началась облава, в дом пришел немец и через переводчика потребовал, чтобы мы к утру покинули дом.
Помню, как кушали конский щавель и паслен, из которого мама делала вареники. Мыла не было. В степном Крыму собирали траву, жгли и мылись золой.
В ту ночь моя мама полностью поседела
Живов Владимир Иванович, 10.04.1934 г. р
В 1941—42 годах я и моя сестра Галина находились вместе с родителями в осажденном городе Севастополе. Отец был военнослужащим, офицером, служил в береговой обороне ЧФ. Мать была домохозяйкой. Я и моя сестра – дети шести и пяти лет.
В ночь на 22 июня 1941 года мы проснулись от сильных взрывов в районе Севастопольской бухты. Это, как оказалось, с немецких самолетов сбрасывали морские мины.
От периода осады города врагом остались в памяти постоянные бомбежки, артиллерийские обстрелы, дым от пожарищ, голод и смерть. Город был полностью разрушен. Перед сдачей города немецко-фашистским захватчикам мать, меня и сестру эвакуировали на Кавказ военным кораблем.
В ночь на 22 июня 1941 года мы проснулись от сильных взрывов в районе Севастопольской бухты. Это, как оказалось, с немецких самолетов сбрасывали морские мины.
В ночь на 18 мая 1942 года на корабле было объявлено, что нужно соблюдать спокойствие, что наш корабль окружен немецкими подводными лодками. Моя мать, глубоко верующая, всю ночь молилась Богу и святому Николаю Чудотворцу о спасении. Было холодно, на корабле находились женщины, старики, дети. Матросы укрывали нас бушлатами, и мы спаслись. В ту ночь моя мама полностью поседела. Благодаря Божьему заступничеству мы дошли до города Туапсе. Там нас встретил отец. В освобожденный Севастополь всей семьей вернулись в августе 1944 года.
Из-за нехватки воды умывались шампанским
Касич Инна Ивановна, 1924 г. р
Был июнь 1941 года. Город жил своей обычной жизнью. Люди работали, веселились, мечтали. В школах проходили выпускные вечера. Мы жили в Севастополе на Петровой слободке, вторая линия Бомбор, дом 20, после войны – номер 49.
21 июня 1941 года, как обычно, легли спать. Ночью услышали страшный гул самолетов. Мы проснулись, а мама выбежала на балкончик и увидела прожектора, которые освещали эти самолеты. Они так низко летели, что можно было различить на них знаки, тогда мы не знали, чьи они, думали, что начались учения. А мама сказала: «Нет, дети, это война!» А мы не знали что такое война. Утром 22 июня объявили по радио о нападении Германии на Советский Союз.
С собой люди брали то, что могли унести, как-то пытались спрятаться от бомбежек. Эвакуировались на кораблях, самолетах, и даже на подводных лодках. Зато мародеры пользовались случаем и все очищали: квартиры, дома – у них цель была своя.
Наш город бомбили каждый день, земля содрогалась, было очень страшно. Не знали куда бежать, что делать. Люди с детьми бежали в сторону железнодорожного вокзала – он стоял в черном дыму. С собой люди брали то, что могли унести, как-то пытались спрятаться от бомбежек. Эвакуировались на кораблях, самолетах, и даже на подводных лодках. Зато мародеры пользовались случаем и все очищали: квартиры, дома – у них цель была своя. А мы решили остаться: пусть нами распорядится судьба. Но все, что мы видели, что испытывали, – словами не передать. Прятались дома под скалой: там поставили кровати, а кто-то спал на досках или даже на табуретках. Хотя какой сон, когда бомбили постоянно!
Семья у нас была большая: дедушка, бабушка, мама, сестра, брат, мамина сестра и ее дочь, двое ее внуков – все местные. Соседи с Бомбор и с улицы Пластунской тоже жили у нас. Много было народа, жили очень дружно и сплоченно, делились каждым кусочком кто что раздобудет.
Очень тяжело было нашим бойцам сражаться с фашистами. Я видела, как один наш самолет сражался с несколькими немецкими и так долго наш летчик боролся против них! И все-таки немцы его подбили. Я видела, как летчик спускался на парашюте, его подобрали наши и отправили в госпиталь учебного отряда. А я там уже работала, увидела этого летчика и сказала ему, что видела, как он сражался с немецкими самолетами и как спускался на парашюте. В госпитале его лечили, ухаживали за ним, жаль только, его фамилии не помню.
В первые дни войны председатель уличного комитета, ныне покойная Прасковья Макаровна Запорожец (все ее называли тетей Паней), собрала жителей и комсомольцев, где мы жили, и предложила копать противотанковый ров, который проходил от Лабораторного шоссе до инкерманской штольни. Люди работали с большим энтузиазмом. У всех были семьи, дети, и все понимали, для чего нужно это делать. У всех было общее горе. Ров рыли около двух месяцев. Меня, семнадцатилетнюю, отправили работать в госпиталь, который находился в учебном отряде. Оттуда мы приносили белье, портянки и прочую одежду – женщины слободки это белье стирали, гладили, ходили собирать подарки для наших воинов, кто что мог дать. Когда подарки собрали, то отвезли их в воинскую часть на Мекензиевых горах.
Раненых перевязывали, раны зашивали. Раненые поступали в тяжелейшем состоянии: раны загнивали, в них начинали заводиться черви. Медики по нескольку раз промывали раны, обрабатывали их сулемой – без перчаток и пинцетов. Работали сутками, не выходя из штольни: стирали перевязочные материалы, гладили и опять перевязывали.
В части нас встретил майор Мажуло из Ленинграда и сказал, что у него дочь такого же возраста, как я. Он водил нас по части, все показывал и рассказывал. Затем мы пришли к минометчикам, где нас познакомили с командиром подразделения лейтенантом Сергеем Фроловым. Между нами завязалась фронтовая переписка. Письма его я сохранила, но он погиб на Мекензиевых горах в 1942 году, последнее письмо было от 2 мая 1942 года.
Когда сильно стали бомбить, госпиталь перевели на Максимову дачу, а потом в инкерманские штольни. Я работала в армейском госпитале, а рядом находился флотский. Раненых перевязывали, раны зашивали. Раненые поступали в тяжелейшем состоянии: раны загнивали, в них начинали заводиться черви. Медики по нескольку раз промывали раны, обрабатывали их сулемой – без перчаток и пинцетов. Работали сутками, не выходя из штольни: стирали перевязочные материалы, гладили и опять перевязывали. В одной штольне работали, а в другой отдыхали, если появлялась возможность. Раненые все поступали и поступали. Воду привозили на бричке, а когда воды не было, пили и умывались шампанским – из-за дефицита воды в условиях жаркого лета населению выдавали винное сусло с местного завода шампанских вин.
Воду привозили на бричке, а когда воды не было, пили и умывались шампанским – из-за дефицита воды в условиях жаркого лета населению выдавали винное сусло с местного завода шампанских вин.
Со мной находился мой брат Виктор, ему было десять лет, он работал с армейским старшиной по фамилии Курзон. Когда поступали раненые, они с Курзоном их раздевали, писали записки на одежду – регистрировали поступающих в регистрационной книге. Брат разносил лежачим еду и воду. Когда немцы наступали, все свистело от взрывов, содрогалось, бомбы сыпались как град. Госпиталь был заполнен до отказа: раненые лежали на носилках, на полу, пройти было невозможно, приходилось через них переступать. Срочно нужно было эвакуировать раненых, эвакуацией занимались два лейтенанта: Сергей Кардаш и Михаил Бубенников. У входа в штольню стояли две зенитки, из-за бомбежек выйти на воздух уже было невозможно. Потом увидели тело Сергея Кардаша под бричкой, в которой возили воду: он был мертв.
Вскоре эвакуация раненых прекратилась. И однажды в штольне появился желтый дым, пустили дымовые шашки. Взрыва я не услышала, но вдруг, странное дело, все начали кашлять и задыхаться. Кто из раненых мог двигаться, старались покинуть штольню, а кто не мог, видимо, так и задохнулись. У меня был противогаз, но я его отдала брату, а сама мочила шампанским тряпки и прикладывала к лицу. Так делали все, спаслись чудом.
«Отходим!» – приказал главврач госпиталя. Военнообязанных отвезли на Максимову дачу, а нам велели разбегаться по домам. Уходили ночью по противотанковому рву на Лабораторном шоссе.
И однажды в штольне появился желтый дым, пустили дымовые шашки. У меня был противогаз, но я его отдала брату, а сама мочила шампанским тряпки и прикладывала к лицу.
Так делали все, спаслись чудом.
6 мая 1942 года мы с родственниками стояли на балкончике нашего дома и увидели немецкий самолет, потом еще – они сбросили на нас бомбы. Моя мама увидела и говорит: «Прощайте, дети!» Мы пригнулись и услышали оглушительный взрыв, а бомба упала рядом, к соседям. Погибло сразу четверо детей: старшему было двенадцать, а самой маленькой около годика. Это такой был страх! А каково родителям! Отца этих детей расстреляли немцы в апреле 1944 года. Их фамилия Богохваловы, их фамилия есть в Книге памяти.
А когда немцы вошли в Севастополь, 4 июля 1942 года при бомбежке погиб мой дедушка Агафонов Сергей Агафонович и его лошадка Ромашка.
На Лабораторном шоссе находились склады с мукой. Когда наши отступали, облили муку керосином, а мы, голодные, бросились за этой мукой и таскали ее домой. Кушать ее, готовить на ней, казалось, было невозможно, но мы, голодные, пекли из нее лепешки, варили кашу и ели.
Когда немцы оккупировали город, люди делали деревянные тачки и возили на них по окрестностям Севастополя одежду, постельное белье и выменивали на них у татар продукты. Нужно было как-то выживать.
Сколько людей попало в плен! Мы ходили в тюрьму рядом с первой горбольницей и носили нашим раненым передачи. Полицаями там были татары. Один хороший был, звали его Энвер. У немцев выпросим сигарет и носим нашим ребятам в тюрьму, какую-нибудь еду – тоже. Перевязывали их, поднимали. Какие красивые и молодые были командиры и солдаты! Немцы разрешали их навещать, там же были и тяжелобольные раненые. Без слез нельзя было на них смотреть. Однажды пришли, а нас не пускают: началась дизентерия. Потом пленных вели по Лабораторному шоссе, мы давали им сигареты, еду, воду. Куда их вели и что с ними стало – нам неизвестно.
В августе 1942 года была облава, нас забрали и увезли в Германию на принудительные работы. Я работала в городе Гера. Нас, севастопольцев, было человек пятьдесят. Работали мы на фабрике «Техношеверк», кормили нас гнилой брюквой, каким-то серым супом, каким-то хлебом, отдававшим свеклой. Работали день и ночь. Общались с нами по-разному: кто хорошо, а кто плохо. Мы устраивали забастовки. Если какой-то наш – советский – праздник, то мы прикрепляли красный бантик на одежду, останавливали станки на пять минут и стояли без работы. Немцы бегали, злились, кричали, обливали водой, срывали бантики, а мы все равно бастовали.
Общались с нами по-разному: кто хорошо, а кто плохо. Мы устраивали забастовки. Если какой-то наш – советский – праздник, то мы прикрепляли красный бантик на одежду, останавливали станки на пять минут и стояли без работы.
Немцы бегали, злились, кричали, обливали водой, срывали бантики, а мы все равно бастовали.
На фабрике была столовая, на обед нас сопровождали надзирательницы Фрида и Эльза. Фрида была фашистка, а Эльза – очень хорошая. Когда заходили в столовую, там на стене висел портрет Гитлера, мы в него бросали гнилой брюквой. Эльза сняла портрет и сказала: «Я из-за вас могу в концлагерь попасть». Там были девочки и из других городов, но самые отчаянные, смелые и бесстрашные – это наши севастопольские девушки. Они были зачинщиками всех протестов.
В апреле 1945 года нас из плена освободили американцы. Мы возвращались в Союз, но вначале находились в пересылочном пункте в городе Цитау. Оттуда нас в теплушках отправили домой, но привезли в какую-то деревню в ста километрах от Севастополя. Там мы должны были отработать шесть месяцев и только тогда получили разрешение на въезд в Севастополь. Мне повезло: за мной приехала двоюродная сестра с мужем-шофером. У меня была справка, что я работала в деревне, меня прописали и выдали паспорт, но на работу нигде не принимали, очень долго не могла устроиться. И только в 1947 году меня по знакомству взяли в редакцию газеты «Красный черноморец». А потом я уволилась из газеты по состоянию здоровья – заболела, отходила от Германии.
Когда я возвратилась из Германии, то получила еще один стресс: на месте нашего города одни развалины, разрушены центр, Панорама. Я не могла это перенести. Но наш дом сохранился во время войны, и люди в нем остались живы.
Родители не верили, что Севастополь сдадут
Корвецкая Александра Яковлевна, 12.02.1938 г. р
В ночь, когда началась война, мама с папой пошли в театр. Рано утром, где-то в четыре часа утра, мы услышали тяжелый гул самолета. Первая бомба на моей памяти упала в Севастополе в районе улицы Частника.
Потом папу забрали на фронт, но некоторое время он был еще в городе. Они тушили зажигательные бомбы, последний раз он забежал домой в фуфайке в обгоревших дырках и сказал маме: «Аня, никуда не рыпайся, береги детей, война скоро закончится. Немцу не видать Севастополя, как своих ушей без зеркала». И убежал. Эта встреча была последней.
Мы жили на Корабельном спуске, где сейчас завод шампанских вин. В 1944 году, когда мы снова туда приехали, там стояла одна голубая стена, причем даже кусок стены, а все остальное было разрушено.
Мама работала дежурным по станции на железной дороге, встречала и отправляла поезда с боеприпасами. Были иногда случаи предательства – вместо боеприпасов в ящиках был песок, гравий. Она почти сутками находилась на работе, а мы с сестрой выйдем на крылечко и сидим, а над нами пули, снаряды, бомбы свистят. В итоге мама решила нас отдать в детский дом, где собирали всех детей, за которыми некому было смотреть. Спустя два-три дня мама нас забрала – сказала, что у нее сердце не выдержало. А на следующий день в этот дом – прямое попадание бомбы. Так мы и коротали время на крылечке, только вот сестру ранило снарядом – у нее вся голова была сплошь в ранах, и поэтому начались приступы эпилепсии.
Рано утром, где-то в четыре часа утра, мы услышали тяжелый гул самолета. Первая бомба на моей памяти упала в Севастополе в районе улицы Частника.
Во дворе нашего дома стояла войсковая часть. Мама им всем стирала белье. Мама еще участвовала в сборе денег и драгоценностей на самолет для Советской армии.
Мама работала дежурным по станции на железной дороге, встречала и отправляла поезда с боеприпасами. Были иногда случаи предательства – вместо боеприпасов в ящиках был песок, гравий. Она почти сутками находилась на работе, а мы с сестрой выйдем на крылечко и сидим, а над нами пули, снаряды, бомбы свистят.
4 июля 1942 года пришла справка об эвакуации, подписанная Ефремовым.
Мы покинули Севастополь, а немец был уже на Северной стороне. Перед этим мама никак не хотела уезжать, верила папиным словам. Но полковник, который руководил воинской частью, стоявшей у нас во дворе, сказал: «Аня, бери детей и срочно уезжай». Убедил ее.
Мама рассказала, как мы эвакуировались: эскадренные миноносцы «Ташкент» и «Безупречный» вышли в открытое море, матросы брали меня на руки, развлекали, и тут налетели самолеты – они сразу к зениткам и по самолетам стрелять, и так без конца. Потом все-таки бомба или снаряд попала в эсминец, и вот тогда, по словам мамы, начался кошмар. Подошли катера – кто за чемоданы, кто за детей. Крик, шум, начали нас сажать в катера. Она говорит: я вас схватила за руки мертвой хваткой, вот мы и не потерялись, зато из вещей почти ничего не сохранилось. Привезли нас на Кавказ в Буденновск, потом в Кизляр, и началось другое испытание.
В 1944 году, как только мы услышали об освобождении Севастополя, сразу приехали в надежде увидеть папу. Но получили похоронку, что он пропал без вести в мае 1944 года. Это, наверно, случилось за день-два до освобождения города, ведь воевал он в 51-й армии. Той самой, что и освобождала город.
Мы готовили манную кашу на шампанском
Кочергина Ксения Андреевна
Коренная жительница города в нескольких поколениях. Мать – домохозяйка Суркова Агрепина Андреевна, отец – Матвеев Андрей Константинович – работал в пожарной охране Севастополя.
Я родилась в многодетной семье – у родителей было три сына и две дочери, жили в доме на горе Матюшенко. Ранним утром 22 июня 1941 года я проснулась от разговоров и ходьбы по квартире. Отец взял рюкзак, поцеловал меня и спящую сестру и ушел. Мама схватила медицинскую сумку, носилки и выбежала на улицу. Так было и раньше, мы решили, что начались учения. Жили мы на улице Карла Маркса, 41. Мы со средним братом – ему было 16 лет – побежали вслед за мамой. Слышались взрывы, с каким-то завыванием спускались маленькие парашютики. Одни взрывались, другие разбрасывали листовки.
Мне из марли сшили пачку, и я танцевала польку. Раненые тепло принимали нас.
Вскоре вернулась мама, затем отец, и мы впервые услышали слово «война». Отец собрался и ушел на сборный пункт. На следующий день мы ходили с ним прощаться, он уходил на войну. Папа был распределен в танковые войска и погиб при обороне Перекопа.
В первые дни войны наблюдалась растерянность. Мама взяла на руки сестру (ей был один год), через плечо перину, мне дала свой портфель с документами и горшок для сестры, и мы пошли в бомбоубежище, которое находилось в овраге за Панорамой. Там было очень сыро, протекал ручей, спали прямо на земле. Там мы находились недолго. Началась эвакуация. Маму отправляют с яслями (где были дети рабочих завода) в деревню Шули.
Когда немцы начали наступление на Севастополь, нас всех перевезли в инкерманские штольни. Там мама руководила яслями-садом, а в конце обороны еще и детским домом. Из простыней были сделаны перегородки, которые создавали подобие комнат. Младшие были отгорожены от старших, больные от здоровых.
Мы, старшие дети, выступали перед ранеными: читали стихи, пели песни и танцевали. Даже в такое трудное время, когда нельзя было выйти на улицу, наш народ не падал духом и стремился поднять дух выздоравливающим. Мне из марли сшили пачку, и я танцевала польку. Раненые тепло принимали нас.
На всю жизнь в памяти остался один солнечный день. Было затишье, красноармейцы с бидонами и ведрами пошли к Черной речке за водой, а кто мог передвигаться – вышли на воздух и расположились вдоль выхода.
Я была с мамой, после перенесенного ревматизма только начала ходить. Неожиданно налетели немецкие самолеты, небо стало черным, началась бомбежка, творилось что-то страшное, свистели и рвались бомбы. Кругом лежали раненые и убитые, мама рвала свой халат и перевязывала их. Воды не удалось принести. В штольне нам готовили манную кашу на шампанском – его выдавали из-за нехватки воды. Видимо, после этого я лет пятьдесят не могла есть манную кашу.
Неожиданно налетели немецкие самолеты, небо стало черным, началась бомбежка, творилось что-то страшное, свистели и рвались бомбы.
Кругом лежали раненые и убитые, мама рвала свой халат и перевязывала их.
Немцы подходили к городу, надо было уничтожить все боеприпасы, которые находились в штольне напротив. По нашей штольне ходили красноармейцы и предупреждали всех, кто мог передвигаться, чтобы они покинули штольню. Маме дали грузовик, на дно положили матрацы, посадили тринадцать детей, оставшихся без родителей, нас с мамой и работников яслей-сада вместе с их детьми. Дорогу страшно бомбило, снаряды падали то впереди, то сзади. Мы ехали по горящему Лабораторному шоссе, горел вокзал, въехали в пылающий Севастополь.
В бомбоубежище дома, где сейчас бар «Меркурий», нас не приняли, так как оно было переполнено. Затем нас подвезли к бане, во дворе которой находилось другое бомбоубежище.
За мамой ночью пришел матрос с подводной лодки, но мама не могла оставить детдомовских детей. Так мы остались в осажденном Севастополе.
Утром немцы вошли в город. Цокот их сапог до сих пор стоит в ушах. Было очень страшно. Мама обратилась ко всем, кто находился в бомбоубежище, – взять детей, потерявших родителей. Детей разобрали, а мы с мамой пошли на Костомаровскую, дом 6, где до войны в доме сватов жила наша бабушка, которая с началом войны была эвакуирована на Кавказ. Мы находились там до освобождения Севастополя.
Слухи быстро распространялись, передавали, что по улице Восставших ведут военнопленных. Мама сразу побежала туда. Двигался нескончаемый поток раненых, усталых, раздетых до пояса или, наоборот – в тельняшках – защитников города.
Среди военнопленных мама узнала своего старшего брата – Матвеева Александра Андреевича, политрука Черноморского флота. Она закричала: «Саша!» и потеряла сознание. Из колонны удалось выскользнуть девушке, которая подхватила маму и отвела в сторону. Придя в сознание, мама привела ее на Костомаровскую. Звали ее Наташа, у нее было множество ран. Когда раны зажили у нее, она исчезла. После окончания войны она разыскала маму, мы жили тогда уже на Новороссийской улице.
На месте городской тюрьмы немцы разместили лагерь военнопленных. Мама каждый день ходила к тюрьме, носила воду, еду, надеялась найти отца, брата, сыновей. Через колючую проволоку она познакомилась с Наташей Величко, в записках которой сообщалась ФИО военнопленного, которого мама выдавала за мужа. Этого человека выдавали маме, она отводила его домой. И так из раза в раз.
В доме на Костомаровской спасенные раненые вырыли из нашей квартиры проход в подвал следующего дома, который выходил в разрушенный соседний двор. Вскоре там собралось много наших бойцов. Все укрытые в нашей квартире бойцы затем переправлялись в лес через Наташу Величко. Через нее мама получала листовки, которые ночью расклеивала на домах. Приносила листовки я. Мне было семь-восемь лет, я была маленького роста, никто не обращал на меня внимания. Через горки разрушенного города я приходила к дому за банком, где находилась военнопленная Наташа Величко. Стучала в окно комнаты полуподвального помещения, иногда оно было открыто. Наташа уже ждала меня, передавала мне плетеную корзинку с едой, на дне которой находились листовки. Я была предупреждена, если будут обыскивать, то сказать, что нашла. В это, правда, никто бы не поверил.
Мама получала листовки, которые ночью расклеивала на домах. Приносила листовки я. Мне было семь-восемь лет, я была маленького роста, никто не обращал на меня внимания.
Мне просто везло, я благополучно возвращалась домой. Представьте, сколько пришлось пережить маме за время моего отсутствия.
Война для нас закончилась на Костомаровской, в подвале разрушенного трехэтажного дома. Бомбежка была страшная, стены ходили ходуном, с потолка сыпалось. Вдруг в проеме полузасыпанного подвала показался матрос с автоматом и закричал: «Немцы есть?» Все вскочили и начали его целовать. Нас предупредили, чтобы не выходили на улицу. Но мы, конечно, вылезли и побежали домой.
На следующий день был салют. Ракеты выпускали в небо со всех точек города, салютовали на всех улицах, все небо было в разноцветных огнях. Это была победа!
Я помню, как немцы уничтожали евреев в Севастополе
Красова Людмила Петровна, 1928 г. р
К началу войны мне было тринадцать лет. В ночь с 21 на 22 июня был торжественный вечер, выпускной бал. Играл оркестр… Вдруг со стороны Балаклавы мы увидели два летящих самолета. Они долетели до района стадиона «Чайка» и сбросили парашют. Мы подумали, что скинули подарки, поэтому побежали встречать сброшенный с неба груз. Не успели добежать, как взорвалась сброшенная с самолета мина, и нас накрыло взрывной волной.
Мы прибежали обратно в школу. Утром объявили о начале войны. Папу сразу забрали в армию, так как он был участник Гражданской войны. Его направили в севастопольское ПВО.
Мы остались дома: мама и четверо малолетних детей. Вскоре всех детей собрали в подвале на улице Новороссийской, потом перевезли в инкерманские штольни. Не помню, сколько мы там пробыли, но там вместо воды давали шампанское, было сыро и холодно, поэтому мы с сестрой убежали домой.
Маму мобилизовали на работу в госпиталь. Дома практически никого не было, поэтому мы пошли помогать маме в больницу – она находилась там целыми сутками. Носили горшки, стирали бинты, вываривали их, гладили и скатывали. Бегали с поручениями по больнице. В школу мы первого сентября не пошли, так как занятия, по сути, прекратились. Мы работали в госпитале до последнего дня – все время под бомбежками и обстрелом. Дом наш был наполовину разбит. С водой в госпитале недостатка у нас не было.
От эвакуации в район 35-й береговой батареи мы отказались, так как находились при тяжелораненых, которых не эвакуировали. Отец ушел туда, а семья осталась в городе. Отец сказал: «Сидите дома, будь что будет…»
Когда зашли немцы, то мы три-четыре дня не высовывались из дома, боялись. Огород наш выходил на дорогу, по которой гнали военнопленных в тюрьму. Около нас было два дома. В одном сделали комендатуру, а во втором жили татары-охранники. Через пару дней они пошли по домам, стуком вызывая женщин на работы: «Бабы, выходите». Мы убирали осколки, мусор, расчищали территорию. Потом стали таскать воду для пленных и немцев.
Через неделю-две наши пленные стали умирать от антисанитарии, отсутствия медикаментов и питания. Рядом с кладбищем Коммунаров вырыли несколько огромных ям, куда скидывали тела день и ночь. Бросали неделю, две, дышать было нечем. До сих пор на месте захоронения не поставлено ни одного памятного знака, не проведена эксгумация…
Хороших, еще здоровых пленных немцы отобрали и загнали на нефтеналивную баржу, человек 100–200. Что случилось дальше, мы точно не знаем, но баржа загорелась, и эти люди сгорели заживо. В наш район прибежали татары и стали просить вилы – вытаскивать обгоревшие трупы из воды.
Через неделю-две наши пленные стали умирать от антисанитарии, отсутствия медикаментов и питания. Рядом с кладбищем Коммунаров вырыли несколько огромных ям, куда скидывали тела день и ночь. Бросали неделю, две, дышать было нечем. До сих пор на месте захоронения не поставлено ни одного памятного знака, не проведена эксгумация…
Спустя некоторое время к зданию, где содержались военнопленные, стали приезжать родственники узников со всего Крыма и, написав записку с фамилией-именем-отчеством пленного, отдавали ее охраннику, который затем шел по камерам и вызывал искомого человека. Убедившись, что он жив, сообщал об этом родственникам, которые отдавали украшения и все самое ценное за то, чтобы его отпустили. Охранники ночью, вынося на носилках трупы в яму, сверху клали живого, и он таким образом оказывался на свободе. Потом он бежал к нашему дому, где во дворе жили его родственницы. Побыв у нас дома пару дней, они уходили в сторону Инкермана. Мы собрались – дети c мамой, – пришли в концлагерь с документами, показали их, отца выпустили, а затем нас всех направили в комендатуру, где зарегистрировали.
Маму и меня немцы отправляли на кухню комендатуры, где мы готовили и убирали. Собирали объедки и очистки еды, выносили их с собой домой. Тем и питались. Территорию своей улицы все время оккупации мы практически не покидали – боялись, что могут схватить и отправить в Германию на работу.
Маму и меня немцы отправляли на кухню комендатуры, где мы готовили и убирали. Собирали объедки и очистки еды, выносили их с собой домой. Тем и питались. Территорию своей улицы все время оккупации мы практически не покидали – боялись, что могут схватить и отправить в Германию на работу.
После регистрации, проведенной немецкой комендатурой, всех евреев собрали на стадионе «Чайка» неподалеку от нашего дома. По городу ездила машина и объявляла о том, что им надо пройти перерегистрацию.
Сначала евреев загоняли в раздевалку, якобы готовили к переселению. Мужчин (преимущественно дедов) – в одну сторону, женщин (в основном, бабушек с детьми) – в другую. Потом их обыскали и повели в тюрьму. Часа в три или четыре утра к воротам тюрьмы подогнали машины-душегубки и загнали туда сначала мужчин, чтобы отвезти ко рву на седьмом километре. Пока они туда ехали, все задохнулись в машине. Потом душегубки вернулись за женщинами. Когда они подошли к машине, то услышали запах страшной вони от рвоты, оставшейся в машинах, и всё поняли. Их убили по такой же схеме.
Я помню, как летели фашистские самолеты бомбить Севастополь
Линецкий Александр Ильич, 26.08.1932
Никто не предполагал, что утро 22 июня круто изменит нашу жизнь, а у многих ее еще и заберет.
Самолеты летели низко со стороны Балаклавы. Небо было предрассветным, еще желтым, освещенным прожекторами и трассирующими снарядами. Первый же взрыв и треск разбившихся стекол вызвал страх и тревогу. Начались постоянные ночные налеты на город.
Наша семья жила на улице Щербака, в доме 61. А учился я на площади Щорса в 16-й школе – впоследствии этой школе присвоили 5-й номер. В предвоенном классе было 40 учеников. Классным руководителем была Юлия Ивановна. Сегодня из моего класса, насколько я знаю, в живых остались только трое.
К сентябрю разрушительные налеты немецкой авиации стали практически постоянными и осуществлялись как ночью, так и днем. Класс был переведен учиться в подвальное помещение на улице Константина (сейчас это улица генерала Петрова). Власть города, как могла, берегла детей. Школьников стали вывозить в сельскую местность.
В конце октября немецкие войска подошли к Севастополю и началась оборона города. Гражданское население ходило работать на строительство оборонительных сооружений. Копали траншеи, противотанковые рвы, дежурили в ночное время, боролись с зажигательными бомбами. Многие погибали при бомбежках и обстрелах. Город стал фронтом.
Становилось все тяжелее. Гражданским людям пришлось жить в бомбоубежищах, которыми стали штольни времен первой обороны Севастополя, подвальные помещения домов, разрушенные строения. Специальных убежищ было мало. Наша семья находилась в штольне-коллекторе под крепостной стеной в бомбоубежище под Краснофлотским бульваром (сейчас —
Если в десятилетнем возрасте ты видел, как отделяются бомбы от вражеского самолета, видел убитых людей, видел сожженный и разрушенный город, ты не забудешь пережитого и не сможешь простить никогда.
Матросский бульвар), на улице Фрунзе (теперь – улица Нахимова), в подвале полуразрушенного дома на улице Перелешинской (сейчас – улица Демидова), в собственном доме на улице Щербака.
В 1942 году упал снаряд на угол нашего дома. Счастливый случай спас мою жизнь. Взрыв произошел на уровне крыши. От ранений и контузий нас вылечило время.
Планомерное разрушение врагом города, недостаток воздуха, воды и пищи делали жизнь людей в осажденном Севастополе очень тяжелой. Если в десятилетнем возрасте ты видел, как отделяются бомбы от вражеского самолета, видел убитых людей, видел сожженный и разрушенный город, ты не забудешь пережитого и не сможешь простить никогда.
В мае 1942 года нашу семью должны были эвакуировать на военном корабле. Ночью под обстрелом мы добрались до угольной пристани. Корабль находился в Северной бухте – разгружал боеприпасы. Он должен был подойти и забрать раненых жителей города. Но при подходе к угольной пристани корабль был поврежден. Он не смог забрать людей и ушел. Тишина, наступившая 3 июля 1942 года, оказалась страшнее разрывов бомб. В город вошел враг.
Соседи украли наши вещи
Ляч (Гаврильченко) Мария Михайловна, 1933 г. р
Родилась 20 апреля 1933 года в Севастополе. К моменту начала войны была в детском саду, который выезжал на лето в пионерский лагерь в Мухалатке. Детей должны были вывезти из Севастополя, поэтому родителям нас не отдавали. Но мама получила пропуск для эвакуации на военном тральщике в Поти – туда был переведен ее завод. В итоге маме дали разрешение забрать меня из детсада, меня привезли и высадили возле Приморского бульвара. Подойдя к своему дому, я его не узнала: окна были грязные, на них наклеены бумажные кресты, стены тоже забрызганы грязью. Я зашла в квартиру и увидела стоящие посреди комнаты чемоданы, плачущую маму у окна. Она смотрела на тральщик, уходящий в Поти.
Так мы остались в Севастополе. Мама продолжала работать на заводе, а я 1 сентября пошла в первый класс школы № 16. Потом школу отдали под госпиталь. 30 октября 1941 года началась осада города, рабочим разрешили забрать свои семьи в штольни завода, туда же перенесли и станки. Мы с мамой жили недалеко от завода и иногда, когда стемнеет, приходили домой выкупаться, постирать белье. Около госпитального моста стояла зенитка. Солдаты-зенитчики приходили к нам по очереди помыться, мама стирала им гимнастерки, сушила их над печкой в комнате. На рассвете мы возвращались на завод, так как позже было опасно. Однажды в нас стреляли из дальнобойного орудия, стоявшего на Мекензиевых горах, снаряды перелетали через нас, и мы наклонялись к земле под свист каждого снаряда. Больше мы домой не ходили.
Читать бесплатно другие книги:
