Дети войны. Народная книга памяти Коллектив авторов

Оборона Севастополя

Одно из главных произведений социалистического реализма – картина А. А. Дейнеки «Оборона Севастополя». Советские матросы в белой форме, подлинные воины света, повергают в небытие гитлеровские силы тьмы. Город у Черного моря, как и в XIX веке, подтвердил статус «Русской Трои»: героической, кажущейся неприступной, но обреченной пасть.

Севастополь оказался первым городом в Союзе, который подвергся удару фашистской авиации, – подлетное время с румынских аэродромов было невелико, и первые бомбы упали здесь уже в три часа пятнадцать минут. Первыми жертвами еще не объявленной войны стали жители одного из домов в центре города. Сейчас на месте их гибели установлена мемориальная доска.

В ночь с 21 на 22 июня 1941 года ПВО города сумела отбить налет – поэтому немецким самолетам не удалось сбросить магнитные мины, которые бы заперли боевые корабли в севастопольской бухте.

По переписи 1939 года в городе проживало 112 тысяч человек. В годы индустриализации было построено и реконструировано большое количество предприятий, создано две электростанции, активно развивалось жилищное строительство. Как и во все время своего существования, большая часть населения города была так или иначе связана с Черноморским флотом. Севастопольский гарнизон накануне войны насчитывал около 23 тысяч человек. В его распоряжении находилось 150 боевых и береговых орудий, а также 82 самолета.

К началу сентября немецкие войска блокировали Ленинград, овладели Киевом и заняли большую часть Украины. К середине месяца части вермахта вышли к Крыму. Полуостров занимал стратегическое положение – его не зря называли «непотопляемым авианосцем». Во-первых, он выступал в роли одного из коридоров к нефтеносным районам Кавказа, во-вторых, именно с территории Крыма советские самолеты бомбили нефтепромыслы Румынии.

Обороняла полуостров 51-я отдельная армия под командованием генерал-полковника Федора Кузнецова. Ей противостояла 11-я армия под командованием фельдмаршала Эриха фон Манштейна – в ее составе было семь пехотных дивизий и румынский горный корпус, состоящий из двух бригад.

К 30 сентября после упорных боев немцы взяли Перекопский перешеек, а 18 октября начали штурм соседних ишуньских позиций. 28 октября оборона была прорвана. Красная армия отошла к Севастополю и Керчи. 29-го числа в городе было введено осадное положение.

Как и в годы Крымской войны, задача обороны города с суши не ставилась, оборонительные сооружения отсутствовали. Фортификационные работы начались только с 3 июля. В предельно сжатые сроки, к 1 ноября 1941 года, вокруг Севастополя были возведены три рубежа обороны: тыловой, главный и передовой. Было сооружено 82 артиллерийских дота с морскими орудиями и 220 пулеметных дотов и дзотов, 33 километра противотанковых рвов и 56 километров проволочных ограждений. Помимо дотов, минных полей и системы окопов в оборону входили две бронебашенные батареи, вооруженные орудиями калибра 305 мм. Поначалу советская группировка составляла около 20 тысяч человек, но затем ей на помощь перебросили из Одессы Приморскую армию, и общее число защитников выросло до 55 тысяч бойцов.

Важность взятия Севастополя для Германии подчеркивалась и названием, которое предполагалось дать городу после взятия – Теодорихсхафен (гавань Теодориха) – в честь остготского правителя и завоевателя. Cам полуостров должен был быть переименован в Готенланд (земля готов), а Симферополь – в Готенбург.

Природные особенности Севастополя определили специфические черты обороны. Так, связь с тылом была ограниченна – снабжение преимущественно осуществлялось по морю. Отход сухопутных сил Красной армии был затруднен – в этих условиях Черное море становилось для защитников города последнием рубежом. Именно поэтому севастопольский гарнизон так долго и упорно продолжал сопротивляться силам противника.

Первый штурм шел с 30 октября по 21 ноября 1941 года. К 10 ноября части вермахта полностью окружили Севастополь с суши. До 21 ноября шли попытки вклиниться в оборону, но затем в сражении наступила пауза.

Чтобы разрушить артиллерийские форты Севастополя, немцы использовали осадную артиллерию крупных калибров. Плотность огня на километр фронта была одной из самых высоких за всю историю войны. Помимо полевой артиллерии применялись тяжелые гаубицы калибром от 210 мм до 350 мм, а также уникальные осадные мортиры «Карл» (600 мм) и самая массивная пушка всех времен «Дора» (800 мм) – она была способна пробивать скальный массив на 30 метров.

Второй штурм Севастополя длился с 17 декабря по 30 декабря 1941 года. Однако серьезных успехов добиться не удалось, к тому же часть сил вермахта оттянул на себя советский десант в Феодосии. В итоге Манштейн отдал приказ об отводе частей на исходные рубежи.

Третий, и последний штурм Севастополя начался 7 июня 1942 года. Немецкие части понесли огромные потери – в атакующих ротах осталось, в среднем, по 25 человек. Спустя десять дней наметился перелом – вермахту удалось выйти к Сапун-горе, а также захватить форт «Сталин». Это исключило возможность подвоза боеприпасов по морю для нужд советских частей – немцы могли обстреливать подходы к бухтам. 28 июня части вермахта скрытно, без артподготовки переправились через бухту и атаковали советские части. 30 июня пал Малахов курган. Боеприпасы были на исходе. Командующий обороной получил разрешение Ставки на эвакуацию, однако она коснулась лишь высшего командного состава армии и флота – 200 человек были вывезены самолетами, 700 – на подлодках, еще несколько сотен – на легких кораблях и катерах ЧФ.

Между тем брошенный гарнизон сражался еще две недели – до 12 июля 1942 года. В плен попало 78 тысяч человек. С июля 1942 Севастополь был оккупирован.

Первое, что сделали немцы, – провели перерегистрацию населения. С ее помощью выявлялись коммунисты, евреи, сотрудники госбезопасности и милиции, участники обороны Севастополя. Кроме того, шел учет трудоспособного населения, лиц призывного возраста. Регистрация населения позволяла выявить и лиц, согласных сотрудничать с германскими властями.

В городе был установлен жесточайший режим прописки. Каждый житель, начиная с 16-летнего возраста, после регистрации на бирже труда обязан был в течение 48-ми часов, а с марта 1944 года – в течение 24-х часов оформить прописку в отделении полиции. Для этого необходимо было предъявить паспорт, явочную карточку, выданную на бирже труда, квитанцию об оплате взноса за регистрацию паспорта и прописки в размере 5 рублей, свидетельства о рождении несовершеннолетних детей и другие документы, удостоверяющие личность (трудовая книжка, больничный лист и т. п.). Лицам, не имевшим паспортов, выдавался вид на жительство.

Разрешение на постоянное местожительство выдавался ортскомендантом, на кратковременное пребывание в городе до 3-х дней – начальниками паспортных столов. Люди, находившиеся в городе без разрешения или прописки, а также жители, укрывавшие их, при обнаружении расстреливались.

Выехать из Севастополя в другие оккупированные районы можно было только с разрешения ортскоменданта, бургомистра или старост районов. Наряду с паспортом или удостоверением выезжавший из города обязан был представить полиции направление или разрешение на выезд, затем в паспортном столе оформлялся листок выбытия. Причем регистрация населения, а также прибывающих и выбывающих из города жителей велась систематически в течение всего периода оккупации Севастополя.

Также был введен и комендантский час: осенью – зимой – с 17.00 до 6.00, летом – весной – с 20.00 до 6.00. Нарушители, задержанные патрулями, отправлялись на принудительные работы на срок до 10 дней.

Люди гибли не только из-за репрессий, но и от голода. Пайки получали лишь сотрудники немногочисленных предприятий и учреждений, открытых оккупационной администрацией. Всем остальным приходилось добывать пропитание самостоятельно.

На территории Севастополя с первых дней оккупации было создано более 20 лагерей военнопленных. Одновременно людей насильно продолжали угонять в Германию – с сентября 1942 по январь 1943 года из Севастополя было насильственно вывезено более 30 тысяч мирных жителей. В итоге к декабрю 1943 года гражданское население Севастополя составляло немногим более 14 тысяч, в том числе: мужчин – 4 тысячи, женщин – 7 тысяч, детей – 3 тысячи. По национальному составу это были преимущественно русские (12 тысяч), крымские татары (1 тысяча) и другие национальности – 2 тысячи.

Освобождение города началось в апреле 44 года.

К тому моменту советские войска блокировали в Крыму 17-ю немецкую армию. Германское командование полагало, что удерживать полуостров в условиях блокады нецелесообразно, но Гитлер потребовал оборонять Крым. Между тем в распоряжении советских войск имелось порядка 470 тысяч человек, почти 600 орудий и минометов, 559 танков и САУ, а также 1250 самолетов. Силы Германии на полуострове насчитывали около 200 тысяч человек, 3600 орудий и минометов, 215 танков, 148 самолетов.

Операция началась 8 апреля с мощной артподготовки. После ее окончания началось наступление. Первым освобожденным крымским городом в тот же день стал Армянск. 11 апреля освободили Джанкой и Керчь, 13-го – Феодосию, Симферополь, Евпаторию и Саки. 14 апреля – Судак, 15-го – Алушту. К 16 апреля советские войска вышли к Севастополю.

Попытка взять город с ходу потерпела неудачу. Вплоть до 30 апреля предпринимались попытки штурма, но без стратегических успехов. Главный же штурм начался 5 мая, и после четырех дней упорных ожесточенных боев Севастополь был освобожден. 12 мая остатки немецкой армии на мысе Херсонес сложили оружие. Безвозвратные потери немцев составили 140 тысяч (из них 61 580 – пленными).

К моменту освобождения советскими войсками в 1944 году Севастополь фактически был стерт с лица земли – в результате боевых действий было разрушено 94 % зданий. Если к июню 1941 года в городе проживало 112 тысяч человек, то после освобождения было зарегистрировано лишь 11 тысяч.

До победы в Великой Отечественной войне оставался один год.

Мы выжили благодаря маме

Лактина Раиса Яновна, 1930 г. р

Прошли десятилетия, но я помню все, что с нами происходило, в мельчайших деталях. Я родилась в Севастополе 10 июля 1930 года. Мне посчастливилось прожить почти всю жизнь в этом прекрасном городе. Город, который нельзя не любить, а тем более забыть. Этим воздухом, напоенным ароматом цветущих деревьев и моря, нагретым щедрым южным солнцем, невозможно надышаться. Наверно, поэтому, несмотря на то что я родилась последним пятым ребенком в не очень обеспеченной семье, мы – дети – все равно были счастливы. Потому мне и хочется описать довоенный Севастополь.

Старшая сестра и брат учились в первой школе, вторая сестра и я ходили в тринадцатую школу. Жили мы на Банковском переулке – теперь там главный вход театра имени Луначарского. Дома были, в основном, трех– или четырехэтажные. С одной стороны нашего дома была редакция газеты «Слава Севастополя» – тогда она называлась «Маяк Коммуны». С другой стороны стоял большой солидный дом – банк (собственно, поэтому наш переулок так и назывался).

В домах на первых этажах по всей улице были магазины, булочные, парикмахерские, фотоателье и прочие заведения. Улицы были уже, чем сейчас, машин было мало. Зато везде стояли пролетки – запряженные в коляски лошади.

С нашего балкона было видно море. Так близко, что мама могла, выйдя на балкон, пересчитать наши головы. А море было нашей стихией, с детства мы хорошо плавали, тут же готовили рыбу, собирали мидии. Рыбы было полно, как, впрочем, и крабов – только и смотри, чтобы не наступить, а то укусят. Море было тогда чистое, рапанов не было. А еще было очень много креветок – тогда мы их называли «усиками». Можно было наловить их простым сачком из марли. Вот так летом мы и питались за счет морских даров.

Потом – война. Помню последний мирный день. В близлежащем здании, где располагался Дом туристов, на летней площадке во дворе показывают кино. В тот вечер шла лента «Если завтра война». Фильм закончился в полночь, и мы с братом (он старше меня на два года), взбудораженные, под большим впечатлением, прибежали домой. В это время вернулась мама с дежурства – в то время из женсоветов создавались группы людей, которые дежурили по своим участкам. Потом мы ей рассказывали впечатления от фильма, ужинали, долго не могли уснуть. Но вдруг начался такой шум, грохот, вспышки в небе. Мы испугались, а родители сказали, что, наверное, начались учения, – ведь накануне в субботу в базу вернулась эскадра с большого учения. В городе по этому поводу был большой праздник, всюду было много народа. На площади и бульваре были танцы, игры, музыка и веселье. И конечно, никто не думал, что это последний день нашей мирной жизни.

Двухэтажного дома как не бывало. Вместо него – огромная воронка, вокруг валялись вещи, посуда, и самое страшное – детские игрушки.

Еще не была объявлена война, а наш город уже бомбили. Одна бомба упала в жилой дом на улице Подгорной, пока в нем спали ничего не подозревающие люди. Кстати, мамина хорошая знакомая жила на этой улице и как раз дежурила ночью недалеко от этого дома. Когда начали стрелять зенитки, небо осветили прожекторы и она увидела самолет, от которого что-то отделилось, но подумала, что это диверсант, и так как он очень быстро спускался, то она побежала, чтобы его поймать, но не добежала. К счастью, ее отбросило взрывной волной обратно, от ушиба она потеряла сознание, но осталась жива, ее фамилия Козаренко Анна Федоровна.

Днем мы ходили смотреть на этот ужас. Двухэтажного дома как не бывало. Вместо него – огромная воронка, вокруг валялись вещи, посуда, и самое страшное – детские игрушки. Вторая бомба попала на Приморский бульвар напротив Памятника затопленным кораблям. Хорошо, что это было глубокой ночью, но все равно говорили, что пострадали два человека – дежурный милиционер и прохожий.

Буквально сразу всех детей и учеников младших классов вывезли из города. Были задействованы пионерские лагеря. А тех, кто не попал в лагеря, расселили по деревням. Так мы попали в татарскую деревню Уркуста (сейчас, кажется, это село Подгорное). Впервые, мы с братом «вылетели» из родительского гнезда. Дома остались две старшие сестры и мама с отцом. Всю дорогу я проплакала, брат держался как мог, утешал меня. Вывезли нас на грузовых машинах, вместо скамеек были прибиты доски. Остановились ненадолго в Балаклаве, потом поехали дальше.

В деревне нас расселили в татарские семьи, они нас накормили и уложили на сено спать. Потом в местной школе создали что-то вроде пионерского лагеря, там была столовая, с нами там занимались, и мы были под наблюдением учителей и воспитателей. Прожили мы там 1,5–2 месяца, потом вернулись домой в Севастополь. Город было трудно узнать. Зеленый, чистый, светлый родной город превратился в серый и неуютный. Дома были окрашены пятнами в грязный цвет. На оконных стеклах были наклеены кресты из бумаги. Город еще не сильно бомбили, но жизнь изменилась к худшему. Мы как-то сразу повзрослели, детство закончилось.

Город было трудно узнать. Зеленый, чистый, светлый родной город превратился в серый и неуютный. Дома были окрашены пятнами в грязный цвет. На оконных стеклах были наклеены кресты из бумаги.

В сентябре отца мобилизовали на фронт. Немцы приближались к городу, начали чаще бомбить. Школы перешли в бомбоубежище. Мы с братом учились в подвале дома, где сейчас находится музей Крошицкого. Все больше стало развалин домов, все чаще мы видели трупы людей. К этому нельзя было привыкнуть, но уже и не так мы их боялись, как в первое время. Однажды я спускалась по лестнице с улицы Воронина. Вдруг стали стрелять зенитки прямо над головой. Немецкий самолет стал пикировать и сбрасывать бомбы. Одна из них попала в жилой дом, недалеко от нашего дома, остальные попали в море. Это случилось на моих глазах, и не один раз. Люди уже знали – если бомба свистит, то для тебя она не представляет опасности, но осколки от зенитных снарядов разных размеров могут добраться и до тебя.

Забегая вперед, скажу. Однажды со мной был такой случай. Не было воды, взрослые (с нами была моя старшая сестра) пошли за ней в один из отдаленных домов, где во дворе был колодец. Я тоже пошла с коромыслом и двумя ведрами, чтобы помочь. Отстояв очередь, я наполнила ведра до половины и несла их. Мы возвращались домой. Взрослые ушли вперед, мне было тяжело, я от них отстала. Неожиданно, без объявления тревоги, начали стрелять зенитки. Самолет летел так низко, что было видно на нем кресты. Я присела, чтобы вылезти из-под коромысла и спрятаться под стеной дома, но в этот самый момент я почувствовала, как на голове зашкворчали волосы, и тут же передо мной упал в асфальт огромный осколок. То есть, если бы я не нагнулась, то осколок попал бы мне или в спину, или в голову. Это было мое первое боевое крещение.

Но это я забежала вперед, а пока что на дворе сентябрь месяц 1941 года. Школы перебрались в бомбоубежища. Бомбят нас теперь больше и чаще. Мы – школьники – собираем металлолом, гильзы от снарядов и бутылки для зажигательной смеси. Потом из них взрослые делали что-то типа гранат. Еще не коснулось нашей семьи черное крыло смерти.

Самолет летел так низко, что было видно на нем кресты. Я присела, чтобы вылезти из-под коромысла и спрятаться под стеной дома, но в этот самый момент я почувствовала, как на голове зашкворчали волосы, и тут же передо мной упал в асфальт огромный осколок. То есть, если бы я не нагнулась, то осколок попал бы мне или в спину, или в голову. Это было мое первое боевое крещение.

В октябре город перешел на осадное положение. Немец подошел так близко, что нас уже стали обстреливать не только с самолетов, но и из дальнобойных орудий. Но мы еще жили в своей квартире. Наши дома стояли как бы большим квадратом: это наш Банковский переулок, улица Фрунзе и улица Энгельса. Внутри получался двор, а посередине была большая спортивная площадка. Вот там, в закутке от бомбежек, мы и играли. Конечно же, больше всего играли в войну. На всю площадку был выкопан длинный окоп, сверху он был накрыт бревнами в несколько рядов. Из окопа было несколько ходов, чтобы люди в случае бомбежки могли спрятаться. Несмотря на это тревожное время, мы были все-таки детьми, нам хотелось играть, бегать, смеяться.

Я уже писала, что чаще всего мы играли в войну. Никто не хотел быть немцем или шпионом, а все хотели быть красноармейцами и разведчиками. Приходилось бросать жребий, по количеству человек оттачивали тонкие палочки и делили их пополам, и кому доставались длинные, были нашими, советскими, короткая – значит, немец. В тот раз мне не повезло дважды. Во-первых, я была немец, во-вторых, сильно упала и содрала себе кожу на ладонях и коленках, крови было много. Мне сочувствовали, как могли, старались помочь. А один маленький мальчик лет восьми сказал: «Так и надо! Немцев надо уничтожать». Странно, но я на него не обиделась, он был прав.

Незаметно подкралась зима. Мы были к ней не готовы. Я прожила в Севастополе почти всю жизнь, но ни до, ни после такой зимы я не помню – как будто Бог послал нам еще одно испытание. Были жуткие морозы, много снега, и очень долго он не таял. Все побережье в нашей бухте было покрыто льдом. В один из таких дней мой брат (ему было 13 лет) тепло оделся в папины кирзовые ботинки (очень тяжелые сами по себе, они были для него большие), поверх надел тяжелый отцовский бушлат и пошел на пристань проведать своих друзей – моряков-катерников. Он у них был как сын полка. Пристань была обледенелая, не дойдя до катера, он свалился в море. Одежда и ботинки намокли, стали еще тяжелее – хотя он отлично плавал, его стало тянуть на дно, он барахтался, сопротивлялся. Хорошо, моряки увидели, вытащили его. Переодели в сухую одежду, предварительно растерев его спиртом, напоили горячим чаем. Слава Богу, все обошлось.

Чаще всего мы играли в войну. Никто не хотел быть немцем или шпионом, а все хотели быть красноармейцами и разведчиками. Приходилось бросать жребий, по количеству человек оттачивали тонкие палочки и делили их пополам, и вот кому доставались длинные – те были нашими, советскими, короткая – значит, немец.

В декабре был ранен отец – он служил в Инкермане, его положили в госпиталь, который находился в инкерманских штольнях. Сразу же он заболел крупозным воспалением легких, и было большое осложнение – видимо, ослабший организм не мог бороться. Врачи немного полечили его и решили комиссовать на полгода, чтобы он в домашних условиях быстрее поправился. Но этого не случилось. Зима холодная, питание плохое, через два месяца у него снова случилось крупозное воспаление легких, и снова госпиталь, но уже пересылочный в Севастополе по улице Карла Маркса, в переулке у бани.

Город уже очень сильно бомбили, раненых было так много, что не разбирали – военные они или гражданские. Все госпитали были заполнены до отказа.

Ночью тяжелых отправляли на Большую землю – лечить раненых и больных было нечем. Был апрель 1942 года – к тому моменту уже полгода как Севастополь был в осаде. Не хватало лекарств, начался голод. Мы часто навещали отца, относили ему все лучшее, что удавалось достать. Но однажды, это было 5 мая, мы с мамой пришли к нему. Дежурная сестра спросила: «А вы к кому?» Мама сказала. А она отвечает: «А мы его уже вынесли». Мама заплакала, а я все не могла понять – почему и куда вынесли папу и почему мама плачет? На мои вопросы она не отвечала, не хотела расстраивать. Накануне мама приходила одна, отец уже бредил, брал ее руки, гладил ладони и говорил: «Что же ты, доченька, руки не моешь, они у тебя грязные».

Мама поняла, что эти слова были адресованы мне. Я в семье была самая младшая, старшие две сестры были уже взрослые. Когда я родилась, отцу было уже 40 лет. Он любил меня больше всех, и мама часто брала меня с собой. Вот и в этот последний раз я была с ней.

Потом были похороны. Домой отца уже не привозили, хоронили из морга, который находился в первой горбольнице. Вывезли его на лошади в повозке. Пока доехали до кладбища, которое находится на улице Пожарова, четыре раза люди разбегались с дороги, потому что город бомбили и обстреливали.

С каждым днем все меньше оставалось целых домов в городе. Мы до последнего жили в своей квартире, если не считать недель, прожитых у маминой подруги, что недалеко от того места, где упала первая мина. Они выкопали в скале углубление, довольно вместительное, прямо в пещере. Вот мы у них и жили, а, когда начался обстрел, прятались вот в этой пещере. У тети Ани было двое детей, муж был на фронте.

В то время у моей старшей сестры родилась дочка, назвали ее в честь моей мамы – Александрой. Родилась она недоношенной, семимесячной, слабенькой, но очень хорошенькой. Мы все ее очень любили. В это время мужа сестры отправляют на фронт, мы возвращаемся в свою квартиру, и сестра с девочкой перебираются от мужа к нам.

В скором времени в наш дом попадет не то небольшая бомба, не то снаряд. Ранним утром, когда мы еще все спали, на чердаке, как раз над нашей спальней, взрывается что-то, срывает крышу с чердака. С одной стороны, где стояла мамина кровать, обламываются балки и падают вместе с потолком вниз. Над мамой небо, а нас потолком накрыло, как в шалаше. Там стояли три кровати, на которых спали мы – дети. Сразу же нас окутало всех пылью, какое-то время было трудно дышать. Тут мы услышали мамин голос. Она звала нас всех по именам, спрашивала, живы ли мы, не ранены ли? В углу у упавшего потолка увидели небольшую дыру, старшие расковыряли ее больше, и мы вылезли на волю к маме. Она лежала в своей кровати очень бледная, но живая. Потом мы увидели на простыне большое пятно крови, а на ноге выше пятки была огромная рана. К счастью, кость не была задета. Она сама смазала ее чем-то и завязала чистой тряпкой.

Тут начали прибегать соседи, чужие люди. Приехала какая-то машина, все спрашивали, нужна ли какая помощь, все ли живы. Мама отказалась ехать в больницу. И тут кто-то увидел, что у меня майка и трусики сильно испачканы кровью. Сестра сказала, что я очень близко находилась от мамы и, наверное, испачкалась ее кровью. Но потом при тщательном осмотре мы увидели на моей руке рваную рану, небольшую, но глубокую. Я совсем не чувствовала и не замечала боли. Видно, этот ужас, страх, боль за маму подействовали на меня как обезболивающее средство. Руку мне тут же перевязали. Кстати, еще тогда мама настаивала белую лилию на подсолнечном масле – средство, которое быстро заживляло раны. На память о войне остались шрамы: у мамы огромный на правой ноге, а у меня пятисантиметровый рубец на правой руке.

Началась бомбежка, люди спустились в подвал, надеясь спастись там. В дом попала бомба, завалило вход, люди не могли выйти. А потом немцы набросали «зажигалок», все стало гореть, и людей не смогли спасти.

После этого случая мы переселились в убежище, оно находилось в подвале дома недостроенной водолечебницы по улице Энгельса, недалеко от нашего дома. К нашему счастью, там не было ничего, что могло бы гореть. Все было из бетона и кафеля, поэтому это спасало нас от пожаров, но не от бомб и снарядов. Однажды в этот дом залетела огромная бомба, разрушив угол, она пролетела по кафелю несколько метров и, не взорвавшись, остановилась. Сразу же вызвали саперов, и ее разрядили. Мы, дети, бегали на нее смотреть, когда она была уже обезврежена, такая большая, вряд ли кто-то уцелел бы из нас. Мама тогда сказала: «Видно, с нами здесь сидит богоугодный человек. Это и спасает нас».

В последних числах апреля 1942 года в одном из домов по улице Фрунзе выдавали продуктовые и хлебные карточки. Там всегда было много народа, а в тот день особенно. Люди получали карточки на следующий месяц. Началась бомбежка, люди спустились в подвал, надеясь спастись там. В дом попала бомба, завалило вход, люди не могли выйти. А потом немцы набросали «зажигалок», все стало гореть, и людей не смогли спасти. В том подвале тогда погибли хорошая мамина знакомая с дочерью. Свою дочь она везде брала с собой, ей в то время исполнилось шестнадцать лет. Она ее одну не оставляла, говорила: «А вдруг я уйду, а с ней что-нибудь случится, а так если погибнем, то вместе». Вот так и случилось. А мы продолжали жить и спасаться в своем убежище.

Жили впроголодь, не хватало продуктов, не проходило чувство голода, все время хотелось есть. Даже если была крупа, мука, негде было приготовить. Раньше, когда не было керосина, то готовили на улице, на костре. Теперь на улицу было страшно выходить, все вокруг гремело, взрывалось, падало на голову. Начались проблемы с водой. Ее и раньше было мало, а теперь совсем плохо. У нас в убежищах появились раненые – военные и гражданские, которых подбирали в нашем районе. Им оказывали первую помощь, а ночью на катерах переправляли на корабли, которые увозили их. Эвакуировали на Большую землю. Многие корабли попадали под обстрел и погибали.

Если повезет, бомба или снаряд могли оглушить рыбу. Тогда наши мальчишки прыгали в шлюпки и собирали ее. Вот тогда и у нас был праздник – наедались досыта ухи. Но это было не так часто.

Не хватало лекарств и перевязочного материала. Наши женщины, в том числе и моя мама, стали помогать медсестрам. Стирали от крови бинты в морской воде с помощью специального мыла КИЛ, предназначенного для морской воды. В короткие промежутки, когда наступало затишье и немцы переставали стрелять, можно было еще приготовить кашу, или на железном листе испечь лепешки, или, если повезет, бомба или снаряд могли оглушить рыбу. Тогда наши мальчишки прыгали в шлюпки и собирали ее. Вот тогда и у нас был праздник – наедались досыта ухи. Но это было не так часто, бомбы и снаряды взрывались и взрывались, носа не высунешь на улицу.

Несколько домов в нашем районе пока еще оставались целыми, в том числе и наш. В один из таких дней кто-то сказал, что в наши дома попало несколько зажигательных бомб. У нас в убежище находились несколько мужчин, у которых была броня или по возрасту их не забрали на фронт. Они всегда вместе с мальчишками, в числе которых был и мой брат Валентин, бегали тушить «зажигалки», спасали наши дома от пожара. У каждого из них на счету было по несколько десятков таких бомб. Их даже собирались наградить медалями, но так и не успели. Немцы были уже слишком близко.

В тот день, когда поступил сигнал, трое мужчин из нашего дома быстро собрались и пошли спасать дом от «зажигалок», к ним присоединился и мой брат. И тут мама как что-то почувствовала, вцепилась в него и не отпускала.

Плакала, просила не уходить (раньше с ней такого никогда не было). Но он все равно вырвался и побежал. У входа стояли матросы с катеров. Мама кричит, просит не выпускать его. Кто-то подставил ему ногу, он упал, пока поднялся, мама снова вцепилась в него. Прошло еще какое-то время, и все-таки он вырвался и побежал догонять мужчин.

Сейчас, когда думаю о том жутком периоде, мне часто приходит в голову мысль: как же трудно было нашим матерям в то время уберечь нас, накормить, не дать погибнуть. В нашей семье было четверо детей.

И вот представьте, город бомбят ежечасно, каждый из нас может быть в любом месте.

К счастью, их к тому моменту разделяло метров тридцать, когда рядом с мужчинами разорвался снаряд. От взрывной волны мой брат упал. Когда вскочил, то увидел, что все они лежат на земле, двое из них были мертвые, а третий был тяжело ранен в живот. Так мамина интуиция спасла моего брата, он не добежал до них, и это спасло ему жизнь. Вернулся он бледный, с поникшей головой и рассказал, что случилось. Этого раненого принесли к нам в убежище, оказали первую помощь. А ночью его вместе с другими ранеными, которые здесь находились, отправили на Большую землю. Родные так и не получили от него никаких вестей.

Еще немного хочу написать о своей маме, она была героическим человеком. Может, это громко сказано, но сейчас мне не приходит в голову другого подходящего слова. К счастью, таких людей в то время было очень много, иначе мы бы не победили в той страшной войне. Сейчас, когда думаю о том жутком периоде, мне часто приходит в голову мысль: как же трудно было нашим матерям в то время уберечь нас, накормить, не дать погибнуть. В нашей семье было четверо детей. И вот представьте, город бомбят ежечасно, каждый из нас может быть в любом месте. И вот, если в этот момент одного из нас нет рядом, а бывает, что и все разбегутся, – сколько же нужно иметь самообладания, терпения, сдержанности, нервов, чтобы переносить это, и так каждый день по несколько раз. Женщины нашего города – моя мама не исключение – участвовали в общественных делах: расчищали разрушенные дома, спасали людей, стирали раненым. Весь период осады Севастополя мама сдавала кровь от 400 до 800 граммов, у нее была кровь первой группы. Многим раненым она спасла жизнь, за это имела благодарность от командования.

Потом был страшный оккупационный период, начиная с третьего июля 1942 года, когда в наш город пришли немцы. Перед этим первого июля наши части, отступая, уничтожали все, чтобы ничего не досталось немцам, в том числе и продуктовые склады, один из которых был в подвале нашего дома. Так и наш дом превратился в руины, хотя мы много раз спасали его от зажигательных бомб. А вместе с ним были уничтожены наши вещи, мы остались без убежища. Выбежали только в том, что было на нас в то время надето, но зато живые.

Когда пришли немцы, то через две или три недели они собрали евреев на стадионе «Чайка» и уничтожили их, а потом вывесили приказы такого содержания, что все, кто скрывает у себя евреев, будут расстреляны вместе с семьей.

Немцы сразу же отгородили все побережье забором из колючей проволоки. На заборах висели объявления, что если кто зайдет на эту территорию, то будет расстрелян. Так мы были вынуждены покинуть родные места. Позже нашли какой-то полуразвалившийся дом почти без крыши, только одни стены. И на некоторое время мы поселились там. Этот дом находился недалеко от первой городской больницы (по улице Октябрьской, как она сейчас называется). Потом мы переехали на улицу Ломоносова.

Когда пришли немцы, то через две или три недели они собрали евреев на стадионе «Чайка» и уничтожили их, а потом вывесили приказы такого содержания, что все, кто скрывает у себя евреев, будут расстреляны вместе с семьей. В то время вместе с нами жил муж моей старшей сестры, он был еврей. После этого он жил у нас еще месяца два. Когда все немного улеглось, он ушел и, слава богу, остался жив. В 1976 году, когда умерла мама, он приехал на похороны, стоял у гроба и сказал: «Какой большой души человек – Александра Ивановна! Ведь она тогда из-за меня так рисковала всей своей семьей. И еще был голод, а она делилась со мной последним». Прожил он до 80 лет и всегда добрым словом вспоминал мою маму.

Помню ужасную деталь. Это было уже лето 1945 года, мы с подругой пришли на Графскую пристань, чтобы на катере переехать в Инкерман, где она жила. Было очень жарко, мы решили искупаться тут же у пристани – тогда это было можно. Прибежали мальчики, решили нас испугать, стали прыгать в воду. А мы с Аней, чтобы с ними не связываться, решили нырнуть и спрятаться между сваями под мостом. Так и сделали, но то, что мы там увидели, поразило нас обеих. Там было сравнительно неглубоко, вода была очень прозрачной. Было отчетливо видно, что на дне стоит матросский рабочий ботинок, в котором за это время накопилось много песку и гравия. А из него была видна оторванная по колено человеческая нога, она качалась от движения воды, и нам – детям, пережившим войну и видевшим еще и не такое, стало страшно. Мы поторопились поскорее покинуть свое убежище и сообщить взрослым об этой страшной находке.

Без надежды на спасение

Абакумова (Костромская) Майя Николаевна

Когда началась война, мы жили на 5-м километре Балаклавского шоссе. Там располагалось городское подсобное хозяйство, которым руководил мой отец, Николай Алексеевич Костромской.

На второй день войны отец, не дожидаясь вызова в военкомат, сказал нам с матерью, что идет в парикмахерскую, а сам прибыл на призывной пункт, и через два дня мы прощались с ним на симферопольском вокзале. На память он купил нам подарки: мне детский зонтик, а маме золотое обручальное кольцо.

На второй день войны отец, не дожидаясь вызова в военкомат, сказал нам с матерью, что идет в парикмахерскую, а сам прибыл на призывной пункт, и через два дня мы прощались с ним на симферопольском вокзале. На память он купил нам подарки: мне детский зонтик, а маме золотое обручальное кольцо. Он поехал на передовую, а мы с мамой вернулись домой в Севастополь. Кроме нас, в нем жили еще наши соседи – Макушенко Петр и Ефросинья, а также их дочь Катя, с которой я дружила.

Севастополь с первых дней войны подвергался сильной бомбардировке.

Мы прятались от обстрелов в вырытом недалеко от дома окопе, но однажды бомба попала прямо в дом. Мы вышли из окопа и увидели, что нашего жилья больше нет – осталась лишь стена соседской квартиры, и на ней висели две иконы, на которых не лопнуло даже стекло. Эти иконы до сих пор хранятся в доме моей подруги Екатерины Макушенко.

Севастополь с первых дней войны подвергался сильной бомбардировке. Мы прятались от обстрелов в вырытом недалеко от дома окопе, но однажды бомба попала прямо в дом. Мы вышли из окопа и увидели, что нашего жилья больше нет – осталась лишь стена соседской квартиры, и на ней висели две иконы, на которых не лопнуло даже стекло.

Когда дома не стало, мы с мамой переехали к моей бабушке, которая жила в центре города на улице Карла Маркса, напротив нынешнего магазина «Золотой ключик». Вскоре получили от отца известие, что он контужен в бою под Перекопом и находится в симферопольском госпитале. Мы с мамой поехали за ним – он был ранен в позвоночник, находился в гипсе до пояса. Мы увезли его с предписанием врача продолжить лечение по месту жительства. Отец был комиссован, остался инвалидом на всю жизнь. Но, как только с него сняли гипс, он продолжил работу при Севгорисполкоме на должности инспектора по обеспечению продовольствием населения города и воинских частей. К тому времени шла активная эвакуация городских ценностей и архива. Я знаю, что отец участвовал в снятии полотен Панорамы и организации ее эвакуации.

К концу лета город бомбили ежедневно и ежечасно. Мы вынуждены были поселиться в бомбоубежище, которое находилось под клубом «Пролетарская кузница» (ныне магазин «Черноморочка»). Там организовали школу, и я стала учиться во втором классе. Мы готовили бойцам новогодние подарки (варежки, носки, платки, кисеты с табаком и даже бинты). Там же встречали Новый 1942 год. Но к весне бомбоубежище опустело, так как многие эвакуировались, а мы остались с отцом, так как мама была ранена, перенесла операцию и не могла решиться на эвакуацию без мужа. Но отец продолжал работать и не верил в то, что город будет сдан врагу.

Уже летом 1942 года отец перевел нас в городское КП, где находилось руководство города. Оно располагалось под городским центральным холмом. Вход был на улице Ленина, а выход на улице Карла Маркса (возле кинотеатра «Победа»). Но и это бомбоубежище, заметно опустевшее к тому времени, приютило нас ненадолго.

Однажды после бомбежки люди вышли во дворик – кто покурить, кто поговорить. Среди них была и доктор Турская. Ей сказали, что разбомбили ее квартиру. А она успела лишь ответить, что была бы голова цела, как в этот момент рядом разрывается снаряд, осколок попадает ей в сонную артерию, и она умирает мгновенно на наших глазах. Похоронили ее на кладбище Коммунаров.

Немцы продолжали наступление, и нам пришлось отступать. Была надежда, что нас эвакуируют с Херсонесского маяка. Последний день, который мы провели в городе, начался, как обычно, с обстрела. Отец появлялся все реже, и порой мы думали, что его уже нет в живых. Вечерело, когда в наше убежище прибежал матрос с автоматом в руках. Он бежал по коридору и кричал: «Костромская! Кто Костромская?» Мать, услышав фамилию, отозвалась. Он сказал, что его прислал наш отец и велел ему доставить нас в Покровский собор для дальнейшей эвакуации. Дорога к собору составляла несколько сот метров, но дойти до него не представлялось возможным – немцы вели прицельный обстрел с городского холма. У нас с матерью было пальто, которым она укрыла меня и себя, мы легли на живот и ползли за матросиком, молясь Всевышнему. Пули свистели над головой, но отскакивали в сторону, не зацепив ни нас, ни матроса. Так мы добрались до собора Покровской Богоматери.

Она успела лишь ответить, что была бы голова цела, как в этот момент рядом разрывается снаряд, осколок попадает ей в сонную артерию, и она умирает мгновенно на наших глазах.

Там мы встретились с отцом, он был переодет в военную форму, в сапогах, темно-синих галифе, с пистолетом и планшетом. Я до сих пор не знаю, что произошло и почему отец был в военной форме. С наступлением темноты на карете скорой помощи по Херсонесскому мосту мы начали движение в сторону херсонесского маяка. Но доехать смогли только до «ОВРы» в Стрелецкой бухте. Дальше дороги не было, сплошные воронки от бомб и нагромождение разбитой и брошенной бронетехники. Нам предстояло продолжить путь пешком.

Мы шли всю ночь. Немцы сбрасывали осветительные ракеты на парашютах и обстреливали даже ночью. Идти было тяжело и страшно. Но вот мы на месте – и что предстало перед нашим взором? Там находилось огромное скопление гражданского населения и войск. Мы провели на маяке два дня и две ночи – одну ночевали прямо на лестницах маяка. Но никакой эвакуации организовано не было, и отец узнал, что транспорт для эвакуации якобы прибудет на 35-ю береговую батарею. Мы в эту же ночь ушли с маяка в район 35-й береговой батареи, но когда туда добрались, то оказалось, что к батарее нельзя подойти, так как там находилось еще наше командование. Батарею охраняли автоматчики. Транспорт подавался редко и только для высшего комсостава.

Мы еще четверо суток провели в этом аду. Однажды под вечер отец остановил машину, задний борт которой был открыт, переговорил с водителем и решил прорываться на Балаклаву. Меня поставили на машину, дали мне в руку бутылочку воды, пачку печенья, которую матросы принесли мне с батареи. Родители не успели запрыгнуть вслед за мною, как вдруг машина рванула с места и помчалась прямо к обрыву. Сквозь шельф бурой пыли я слышала крик матери: «Маечка, прыгай!» Собрав все свое мужество, я прыгнула в это бурое облако и оказалась в колючем кусте барбариса. Одна из колючек впилась в мою детскую коленку и разорвала кожу – память об этом до сих пор осталась на моей коленке в виде шрама. А машина с обезумевшим водителем и моим НЗ ушла с обрыва в море.

Меня поставили на машину, дали мне в руку бутылочку воды, пачку печенья. Родители не успели запрыгнуть вслед за мною, как вдруг машина рванула с места и помчалась прямо к обрыву. Сквозь шельф бурой пыли я слышала крик матери: «Маечка, прыгай!»

Здесь же я видела банковскую машину, груженную мешками с деньгами. Она стояла одиноко на виду, и вдруг в нее прямым попаданием попадает снаряд, и деньги разлетелись вокруг, и мы шли по ним, но они уже не представляли никакой ценности. Последнюю ночь перед сдачей мы провели в дзоте, куда нас привел отец и его знакомый. Оба были в военной форме, с партбилетами, с пистолетами. Ночью они сожгли свои партбилеты и приняли решение стреляться. Но, так как мы с матерью не отпускали отца ни на шаг, они решили, что сделают это, когда мы утром выйдем из дзота. И вот настало это утро. Немцы стояли вокруг дзота и переводчик кричал: «Выходите или будете уничтожены!» Отец сказал матери: «Идите». Но мама разгадала их план и не вышла одна. Она сказала ему: «Будем вместе до конца». И мы вышли из дзота все вместе. Там стоял рыжий коренастый немецкий офицер с адъютантом. Увидев отца, он спросил: «Комиссар?» – и показал, что комиссары толстые, а он худой. Тут же приказал снять с отца сапоги, и его и знакомого погнали в колонну для военнопленных. Нас погнали следом. Так начался наш путь обратно в горящий город, но теперь без всякой надежды на спасение.

Никогда не забуду, как освобождали Севастополь

Батманова (Сычева) Надежда Георгиевна, 1928 г. р

Батманова (Сычева) Надежда Георгиевна родилась в Воронеже 25 сентября 1928 года. К началу войны отцу, Сычеву Георгию Евгеньевичу, был 51 год. Маме, Сычевой Раисе Алексеевне, 38.

Когда мне было два года, мои родители переехали в Севастополь – из-за необходимости лечиться в институте имени Сеченова, который тогда находился там. Жили мы по улице Ломоносова, в частном доме № 12, хозяева которого жили в другом месте. Мама работала на железной дороге старшим товарным кассиром, отец работал в Госбанке тоже старшим кассиром.

В 8 лет я пошла в школу № 3 на Советской улице, а с 1938 года стала учиться в музыкальной школе на улице Айвазовского. В музыкальной школе училась у преподавателя по фамилии Гринберг, а в общеобразовательной, где директором была Кораблева Клавдия Ивановна, классным руководителем у нас была Девочко Вера Романовна.

Жизнь протекала счастливо в труде и отдыхе. Ни в еде, ни в одежде нужды у нас не было. Почти каждое воскресенье мы ездили на экскурсии по Крыму. Все было в семье спокойно, без роскоши, но все были довольны.

Но однажды отца арестовали, от меня все скрыли, и я ничего не знала. Лишь тогда, когда отца выпустили, мне рассказали, что у него была недостача денег в кассе, но потом их нашли. Так как в тот момент это все уже было в прошлом, то я легко это пережила.

В 1940 году у меня появилась сестричка Леночка, и я стала главной ее няней.

В 40-х годах в городе часто проходили военные учения, и летом 1941 года было такое же учение, мы даже окна должны были заклеить бумагой. Мне как-то было очень тревожно на душе, лезли мысли о войне, но в газетах много писали о войне за границей. И вот однажды в июне 1941-го в четыре часа утра началась стрельба. Я уже не спала, так как меня разбудили начавшиеся за два часа до этого тревожные стуки в двери некоторых соседних домов. Но когда началась стрельба, то проснулись все и вышли на улицу. Прожектор поймал самолет, и зенитчики стреляли по нему, но он спокойно летел дальше. Мы с замиранием сердца смотрели на происходящее. Мама плакала и вдруг сказала: «Надюша! Это ведь война!» Мне было очень страшно, но я молчала, молчали и окружавшие нас люди. Вдруг самолет сбросил над нами какой-то предмет, и вскорости прозвучал колоссальный взрыв недалеко от нас – это упала первая бомба.

Очень многие женщины плакали. Вот так для меня началась война. По нашей улице Подгорной, куда выходила верхняя калитка, носили на носилках убитых. Так страх и ужас вселились мне в душу. Дальше бомбежки были очень частыми, и потому отец отправил нас за город, в лес за Инкерманом.

Нам возили еду, мы жили в скалах, а некоторые в палатках. Это было первое наше убежище. Мама была еще на работе, а я сидела одна с сестричкой. Там произошел случай, который врезался мне в память: среди нас была одна женщина, мать военнослужащего, который приезжал к ней. Я эту женщину знала еще до войны, так как она привлекала внимание своей жизнерадостностью, не унывала и всегда всех успокаивала и веселила. И вот ей в голову пришла фантазия. Она вывернула свое легкое пальто наизнанку, надела шляпу по-модному, обувь большую мы ей дали на босу ногу, и она пошла в другой лагерь, якобы она врач и пришла лечить больных. Дети были в восторге от этой затеи, так как заниматься было нечем, было тревожно и скучно, а вернее, однообразно. Я с ней не ходила, так как моя сестричка капризничала, а другие пошли вместе с этой женщиной и смеялись над происходящим. Вдруг к ней подошли двое вооруженных военных и предложили пройти с ними. Дети вступились за нее: «Это наша тетя Катя!» – но военные были неумолимы. Дети вернулись и мне все рассказали. Больше она не появлялась, а потом пришел военный и забрал все ее вещи.

После этого случая я стала очень активно проситься домой. Вскоре отец перевез нас в инкерманские штольни, и там мы находились довольно долго. Нам также возили еду, а Севастополь бомбили каждый день. Потом я стала проситься забрать нас и оттуда.

Мы приехали домой уже к осени, но дома невозможно было находиться, так как негде было прятаться. Помню, мы еще ходили к знакомым на ночь. Жили они за вокзалом в доме, который стоял рядом со скалой, а кухня, в которой мы находились, была просто в скалах.

Но в один день я наотрез отказалась туда идти, а на следующий день мама узнала, что туда попала бомба, и их всех придавило. С тех пор мама мне верила и насильно никуда меня не водила.

Потом маме предложили сдать деньги на то, чтобы вырыть убежище ближе к дому, на улице Батумской, и она согласилась. Когда убежище было готово, мы пошли на Батумскую. Убежище вырыли в 6–8 метрах под дорогой, а второй выход был во двор дома. Так как это было недалеко от нашего дома, то можно было иногда побыть там. Жили мы у женщины, которую звали Роза, она жила со старенькой мамой. Я часто бегала с ребятами искать бутылки: мы их набирали и бегали сдавать для «коктейлей Молотова». Занимались этим часто, и скоро в домах не осталось бутылок. К этой тете Розе приходил племянник с линии фронта, много рассказывал и о наших ребятах, и о зверствах немцев. Советовал уезжать скорей, но у тети Розы была старенькая мама. У нас к этому времени отец работал в особом отделе флота в столовой, которую надо было обеспечивать продуктами. Он умел, очевидно, работать хорошо, и его не отпускали, а на фронт тоже не брали, ведь ему было уже много лет.

Мама часто бывала с нами, но еще чаще помогала отцу по работе, и мы нередко сидели одни. После того как убежище было готово, мы так и жили в этом доме с тетей Розой и прятались там же. Мама всегда очень боялась моря, так как плавать не умела, а бури на нее производили ужасное впечатление. Эвакуироваться морем она боялась – а другого сообщения, кроме как по морю, не было. При этом мама говорила, что лучше умирать на суше. Так шло тревожное время осады Севастополя.

Каждый день кого-то из знакомых убивало, ранило, каждый день страдания, слезы, переживания, но жизнь шла, надо было есть, пить, мыться, доставать еду. Бомбили очень часто, а мы – дети – научились даже под бомбами бегать то за водой, то за хлебом. Знали уже по свисту бомб: близко она падает или далеко, надо падать или бежать. Очень часто бросали зажигательные бомбы. Если не успеешь сбросить ее с крыши, то все сгорит. Сначала мы лазили на чердаки и крыши, научились сбрасывать их, но потом это стало невозможно, так как бомбы сыпались как орехи – за зажигательной следовала сразу фугасная.

Я часто бегала с ребятами искать бутылки: мы их набирали и бегали сдавать для «коктейлей Молотова».

Занимались этим часто, и скоро в домах не осталось бутылок.

Так проходили день за днем. Воду доставали в колодцах. За водой бегала чаще я, и если принесу половину ведра, то это уже счастье, а так обычно 2–3 кружки оставалось на дне, так как под бомбами и снарядами приходилось прятаться, ложиться, все проливалось.

Каждый день кого-то из знакомых убивало, ранило, каждый день страдания, слезы, переживания, но жизнь шла, надо было есть, пить, мыться, доставать еду. Бомбили очень часто, а мы – дети – научились даже под бомбами бегать то за водой, то за хлебом. Знали уже по свисту бомб: близко она падает или далеко, надо падать или бежать

Страницы: «« « ... 2425262728293031 » »»