Ложная память Мит Валерий

— Я думаю, что это касалось их проблем с перевозками. Они, похоже, изрядно злились по этому поводу.

— А насколько выборочной бывает выборочная проверка? — спросил Дасти, обращаясь к Пустяку. — Один чемодан из десятка? Один из пяти?

— Возможно, на некоторых рейсах пять процентов.

— Ну, ладно…

— А на других, возможно, сто процентов.

Поглядев на пистолет в своей руке, Дасти сказал:

— Это законная пушка, но у меня нет разрешения на ее ношение.

— И вывоз из штата, — предупредил Пустяк.

— А это еще хуже, да?

— Да уж, не лучше. — Пустяк подмигнул совиным глазом и добавил: — Но у меня кое-что есть.

Пустяк скрылся в задней комнате трейлера, но уже спустя минуту вернулся, держа в руке коробку. Из нее он извлек сверкающий игрушечный грузовик и резким движением руки провернул колеса.

— Гррррммм! Вот и транспорт.

Около черного хода миниатюрного викторианского домика Родсов, который, на вкус Аримана, выглядел слишком претенциозно, он остановился, прислушиваясь к рваному ритму сотрясаемых ветром деревьев, издававших звуки, напоминавшие дробь маракасов, к хокку о черном ветре, звучавшему в его мыслях. Он был доволен собой.

Когда он месяца два назад впервые прибыл сюда, чтобы провести сеанс программирования с Дасти, то взял себе один из запасных ключей от дома Родсов, точно так же, как запасся, когда потребовалось, ключом от квартиры Сьюзен. И теперь он вошел внутрь и спокойно закрыл за собой дверь.

Если ветер и обитал здесь, то его не было дома. Чернота была теплой и неподвижной. Дома не было вообще никого, даже золотистого ретривера.

Привыкший безраздельно хозяйничать в домах тех, кем управлял, он смело включил свет на кухне.

Он не знал, что разыскивает, но был уверен: когда увидит нужное, то сразу поймет.

Первое открытие было сделано почти сразу. На столе в кухне лежал вскрытый почтовый конверт. Его внимание привлек адрес отправителя: доктор Рой Клостерман.

Поскольку Ариман практиковал с огромным успехом, его книги пользовались широкой популярностью, да к тому же он унаследовал большое богатство, ему постоянно завидовали. А еще он не желал терпеть дураков, был больше расположен испытывать презрение, а не восхищение другими представителями сообщества целителей, чьи самовлюбленные этические кодексы и догматические представления он находил удушающими. Была еще масса других причин, благодаря которым он имел крайне мало друзей и куда больше врагов среди своих собратьев-врачей всех специальностей. И потому он был бы крайне удивлен, если бы врач Родсов не принадлежал к числу тех, кто дурно высказывается о нем, Аримане. То, что они были пациентами Клостермана, который собственноручно приписал свое имя к перечню святых, было лишь немногим более неприятно, чем если бы они пользовались услугами любого другого доктора из тех, кого Ариман презрительно именовал дубовыми головами.

Рядом лежала записка, судя по всему, вынутая из конверта. Написана она была на бланке Клостермана, внизу стояла его подпись.

«Мой регистратор проезжает мимо вашего дома по дороге к себе домой; поэтому я попросил ее завезти вам это. Я подумал, что вы могли бы найти самую последнюю книгу доктора Аримана не лишенной интереса. Возможно, вы никогда не читали его работ».

Это явно был еще один козырь. Доктор Ариман аккуратно сложил записку и положил к себе в карман. Издания, о котором писал Клостерман, здесь не было. Если это действительно была самая последняя из его работ, значит, Клостерман прислал Родсам экземпляр выпущенной в твердом переплете и суперобложке книги «Учитесь любить себя».

Доктор был доволен, обнаружив, что даже враги вносят свой вклад в дело извлечения доходов от продажи книг.

Тем не менее, когда этот кризис будет разрешен, Ариман должен будет обратить внимание на святого Клостермана. Вероятно, удастся несколько восстановить равновесие на голове его дружка, отрезав тому оставшееся ухо. Самого Клостермана можно будет, пожалуй, лишить среднего пальца правой руки. Тогда он потеряет возможность делать вульгарные жесты; святой не должен возражать против освобождения от пальца, обладающего таким непристойным потенциалом.

Пожарный автомобильчик шириной и высотой пять на пять дюймов и длиной в двенадцать дюймов был сделан из жести. Он был снабжен всеми деталями своего большого собрата и старательно раскрашен вручную. Сделанная талантливым и гордым своим искусством голландским мастером игрушка неизбежно должна была очаровать любого ребенка.

Пустяк уселся за обеденный стол, а гости собрались вокруг и внимательно смотрели за его действиями. Взяв маленькую отвертку, он отвернул восемь медных винтиков и отделил кузов автомобильчика от рамы и колес.

Внутри грузовика оказался небольшой фетровый мешочек наподобие тех, в которые обычно упаковывают пару ботинок, которые нужно уложить в чемодан.

— Пушку! — потребовал Пустяк.

Дасти подал ему «кольт».

Пустяк обернул маленький пистолет мешком так, чтобы оружие не могло загреметь, если чемодан встряхнут, а мешок, в свою очередь, поместил в полый корпус пожарной машинки. Если бы оружие оказалось намного больше, то и грузовик понадобился бы другой, покрупнее.

— Запасные патроны? — спросил Пустяк.

— У меня нет, — ответил Дасти.

— Будут.

— Нет.

Пустяк вновь соединил части грузовичка, приклеил скотчем ко дну маленькую отвертку и вручил игрушку Дасти.

— А теперь пусть просвечивают.

— Теперь мы положим его на бок в чемодане, и при проверке рентгеном будет виден легко узнаваемый силуэт игрушечного грузовика, — восхищенно сказала Марти.

— Можете отправляться, — заявил Пустяк.

— Им и в голову не придет заставить кого-нибудь открыть сумку, чтобы осмотреть такую вещицу.

— Не-а.

— Пожалуй, мы даже могли бы забрать машинку с собой, в ручную кладь, — сказал Дасти.

— Лучше.

— Лучше? — переспросила Марти. — Ну, конечно же, ведь иногда в аэропортах багаж, который ты не несешь с собой, теряют.

— Точно, — кивнул Пустяк.

— А ты сам когда-нибудь проделывал такие штуки? — поинтересовался Скит.

— Никогда, — спокойно сознался Пустяк.

— А тогда зачем тебе эта машинка?

— На всякий случаи.

— Ты странный человек, Фостер Ньютон, — сказал Дасти, осматривая со всех сторон игрушку.

— Благодарю, — откликнулся тот. — Кевларовый бронежилет?

— А?

— Кевлар. Пуленепробиваемый.

— Пуленепробиваемые жилеты? — удивился Дасти.

— У тебя есть?

— Нет.

— Хочешь?

— У тебя есть бронежилет? — восхитилась Марти.

— Конечно.

— Он тебе когда-нибудь был нужен? — спросил Скит.

— Еще нет, — ответил Пустяк.

Марти встряхнула головой.

— Ну, а теперь ты, наверно, предложишь нам пистолет инопланетян, стреляющий смертельным лучом.

— У меня нет такого, — с нескрываемым сожалением ответил хозяин.

— Бронежилетов мы не возьмем, — решил Дасти. — Служба безопасности в аэропорту может обратить внимание, что у нас чересчур много вещей.

— Может, — согласился Пустяк, приняв его слова всерьез.

Внизу доктор не нашел больше ничего, что привлекло бы его внимание. Хотя он питал живой интерес к оформлению помещений, он не стал задерживаться ни на минуту, чтобы восхититься какой-нибудь картиной, иным предметом искусства или меблировки. Обстановка оставила его холодным.

В спальне он обнаружил признаки поспешного отъезда. Два ящика комода выдвинуты. Дверь шкафа открыта настежь. На полу валяется свитер.

При более внимательном осмотре шкафа он увидел на верхней полке две одинаковые дорожные сумки. Рядом с ними было свободное место, где вполне могли поместиться еще две сумки, поменьше размером.

Во второй спальне и ванной он не заметил никаких улик и перешел в кабинет Марти.

На большом П-образном рабочем столе были сложены книги, карты выдуманных стран, эскизы персонажей и другие материалы, связанные с проектом, над которым она работала, опираясь на сюжет «Властелина Колец». Ариман потратил на изучение всех этих предметов больше времени, чем отводило благоразумие, но он не желал противиться своему глубокому интересу ко всему, что было так или иначе связано с играми.

Раздумывая над описаниями проекта компьютерной игры в хоббитов, орков и других существ, доктор осознал одну из важнейших причин, по которой хокку, связанные с Марти, получались у него лучше, чем вдохновленные, например, Сьюзен и другими женщинами. И он, и Марти разделяли один интерес — к играм. Ей нравилась власть, которую она ощущала, будучи госпожой в игре. И ему тоже. По крайней мере, эта черта ее характера перекликалась с его натурой.

Он спросил себя, не может ли быть, что со временем он обнаружит у них и другие общие увлечения и страсти. Если вдруг, после того как завершится этот пронизанный столь прискорбной неразберихой период в их отношениях — а завершение у него может быть только одно, — выяснится, что у них был шанс на более сложное и интересное совместное будущее, чем он предполагал, увлеченный исключительной красотой Сьюзен и семейным положением Марти, то в этом проявится потрясающая ирония судьбы…

Сентиментальная составляющая Аримана всегда с удовольствием откликалась на мысли о возможной влюбленности, или, по крайней мере, каком-то сердечном увлечении. Хотя доктор жил полной жизнью и обладал устоявшимися привычками, он, конечно, не стал бы возражать против некоторого усложнения романа.

И поэтому, перейдя от поверхности стола к выдвижным ящикам, он ощущал себя не столько детективом, сколько строптивым влюбленным, листающим дневник предмета обожания в поисках самых сокровенных тайн ее сердца.

Просмотрев три ящика тумбы на колесиках, он не нашел ничего интересного ни для детектива, ни для влюбленного. А вот в широком, но мелком центральном ящике, среди линеек, карандашей, резинок и всякой прочей чепухи он наткнулся на микрокассету, на которой красными печатными буквами было написано: «Сьюзен».

Ощущение, которое он испытал при виде кассеты, было сродни, пожалуй, тому чувству, что ощущает владеющая провидческим даром цыганка, увидевшая зловещую печать рока в узорах кофейной гущи: пронизывающий холод, мгновенно превративший, как ему показалось, спинной мозг в ледяную нить.

Он принялся выдвигать оставшиеся ящики в поисках диктофона, в который можно было бы вставить микрокассету. Но у Марти такого не было.

И лишь увидев на углу стола автоответчик, он понял, что же держит в руке.

Дюралевая крыша гремела на ветру, и в этом звуке слышалось гортанное рычание живой твари, словно снаружи, в ночи, кто-то голодный ждал, пока Дасти откроет дверь трейлера.

— Если верить прогнозам погоды, то оставшаяся часть недели будет из рук вон, — сказал он, обращаясь к Пустяку. — Даже и не думай заниматься домом Соренсона. Лучше позаботься ради меня о Ските и Валете.

— И до каких пор? — спросил Пустяк.

— Я не знаю. Все будет зависеть от того, что мы там найдем. Скорее всего, мы вернемся послезавтра, в пятницу. А может быть, и в субботу.

— Мы будем развлекаться, — пообещал Пустяк.

— Будем играть в карты, — присоединился к нему Скит.

— И следить за кодированными передачами инопланетян, — добавил Пустяк. Сказать такую длинную фразу для него было все равно что произнести торжественную речь.

— Будем слушать радиоболтовню, готов спорить, — предсказал Скит.

— Эй, — окликнул его Пустяк, — хочешь взорвать здание суда?

— Стоп! — воскликнула Марти.

— Шутка, — сказал Пустяк и подмигнул совиным глазом.

— Плохая шутка, — укорила она.

Снаружи, после того как Дасти и Марти спустились по ступенькам, на них набросился ветер, и всю дорогу до автомобиля большие мертво-коричневые листья магнолии подворачивались, как крысы, им под ноги.

Позади них, из открытой двери трейлера, донеслось щемящее трогательное завывание Валета. Он скулил, будто собачье предвидение говорило ему, что он никогда больше не увидит любимых хозяев.

Окно индикатора на автоответчике говорило, что в приборе записано два сообщения. Доктор Ариман решил сначала прослушать их, а потом заняться кассетой «Сьюзен».

Первой звонила мать Марти. Она говорила взволнованно и желала выяснить, что произошло и почему ее предыдущие обращения до сих пор остаются без ответа.

Второй голос на ленте принадлежал женщине, которая представилась агентом по продаже билетов авиакомпании. «Мистер Родс, я позабыла спросить вас о сроке действия вашей кредитной карточки. Если вы получите это сообщение, то, надеюсь, вас не затруднит сообщить мне эту информацию». Ее номер был 800. «Но даже если я не получу от вас сообщения, то утром вас все равно будут ожидать два билета до Санта-Фе».

Доктор Ариман поразился тому, насколько быстро они определили, что важнее всего окажется то время, когда он проживал в Нью-Мексико. Марти и Дасти даже показались ему просто сверхъестественными противниками… до тех пор, пока он не понял, что Санта-Фе им, скорее всего, указал святой Клостерман.

Однако размеренный и устойчивый пульс доктора, который редко ускорялся более чем на десять ударов в минуту, даже в те моменты, когда он совершал убийства, после того как Ариман услышал новости о планах путешествия семейства Родсов, забился чаще.

С тем вниманием к состоянию своего тела, которое свойственно опытным атлетам, привыкшим к непоколебимо хорошему состоянию здоровья, доктор снова уселся, сделал несколько глубоких вздохов, а затем, глядя на наручные часы, сосчитал свой пульс. Он находился в прекрасной физической форме; как правило, в сидячем положении частота его пульса равнялась шестидесяти — шестидесяти двум ударам в минуту. Но сейчас он насчитал семьдесят ударов, на целых восемь ударов чаще, чем обычно, причем рядом не было мертвой женщины, которая несла бы ответственность за сердцебиение.

Пока Дасти колесил по окрестностям аэропорта в поисках гостиницы, Марти из автомобиля наконец позвонила матери.

Сабрина была взволнована до полного умопомрачения. В течение нескольких минут она отказывалась поверить, что Марти не искалечена, что она не стала жертвой дорожного происшествия, случайной перестрелки, пожара, удара молнии, рассерженного почтового служащего или одной из тех ужасных плотоядных бактерий, о которых снова сообщали в передаче новостей.

Слушая эту напыщенную тираду, Марти исполнилась особой нежностью, которую могла вызвать одна лишь ее мать.

Сабрина любила свое единственное дитя с безумной страстью, которая к одиннадцати годам могла бы превратить Марти в безнадежную неврастеничку, если бы только девочка не обладала столь решительным стремлением к независимости. Оно начало проявляться чуть ли не с того самого дня, когда малышка впервые встала на ноги. Но в этом мире находилось место вещам, много худшим, нежели безумная любовь. Безумная ненависть. О, ее немыслимо много. И бесконечное количество простого безумия.

Улыбчивого Боба Сабрина любила ничуть не меньше, чем дочь. И после того как потеряла его — а он прожил всего-навсего пятьдесят три года, — пыталась еще сильнее, чем прежде, опекать Марти. Вероятность того, что и ее муж, и ее дочь умрут молодыми, была, пожалуй, настолько же мала, насколько и вероятность гибельного для Земли столкновения с астероидом в тот самый момент, когда она наливает себе утренний чай. Но цифры холодной статистики и доводы страховых компаний ни в коей мере не успокаивали ее израненное встревоженное сердце.

Поэтому Марти не собирался говорить матери ни слова об управлении сознанием, хокку, Человеке-из-Листьев, священнике с вбитым в лоб железнодорожным костылем, отрезанных ушах или поездке в Санта-Фе. Ошарашенная этими сверхъестественными новостями, Сабрина сорвалась бы в продолжительную истерику.

Она не собиралась говорить матери и о смерти Сьюзен Джэггер. Трудно было сказать, что ее сильнее сдерживало: то ли, что она не была уверена, что, сообщая о потере подруги, сама не сорвется в припадок, то ли то, что Сабрина любила Сьюзен, почти так же как и дочь. Эту новость следовало сообщать не по телефону, а держа мать за руку, давая ей эмоциональную поддержку и получая поддержку от нее.

Чтобы оправдаться в том, что звонки матери остались без своевременного ответа, Марти в подробностях рассказала о попытке самоубийства Скита и его добровольном отъезде в клинику «Новая жизнь». Конечно, все эти события произошли предыдущим утром, во вторник, и ни в коей мере не могли служить оправданием поведения Марти в среду. Поэтому ей пришлось несколько отклониться от истины. Из ее рассказа можно было сделать вывод, что Скит шагнул в воздух с крыши Соренсона в один день, а попал в клинику только на следующий, а это означало два дня, полных суматохи.

Реакция Сабрины лишь частично совпала с ожиданиями Марти и оказалась на удивление эмоциональной. Она не слишком хорошо знала Скита и никогда не выказывала желание познакомиться с ним поближе. С точки зрения матери Марти, несчастный Скит был опасен не менее, чем любой из вооруженных автоматами членов Медельинского картеля поставщиков наркотиков Колумбии, зловещей личностью, стремившейся хватать детей в школьных дворах и насильно вводить героин им в вены. Тем не менее, слушая рассказ, она рыдала, сморкалась, взволнованно расспрашивала о том, насколько тяжелые травмы он получил, что говорят врачи о его перспективах, и снова рыдала, и снова сморкалась.

— Именно этого я и боялась, — сказала наконец Сабрина. — Именно это меня все время грызет. Я знала, что это приближается, что это должно произойти, и теперь оно случилось, а на следующий раз все это окончится вовсе не так благополучно.

В следующий раз Дасти свалится с крыши, сломает шею и останется парализованным на всю жизнь или умрет. А дальше что? Я просила тебя не выходить замуж за маляра, найти человека с большими жизненными устремлениями, у которого будет хороший кабинет, который будет сидеть за столом, а не будет все время падать с крыш, у которого даже не будет возможности упасть с крыши.

— Мама…

— Всю жизнь с твоим отцом я прожила, испытывая этот страх. Твой отец и огонь… Всегда огонь, горящие здания, всякие взрывающиеся штуки, потолки, которые могут завалить его. Все время, пока я была замужем за ним, я боялась, когда он собирался на работу, впадала в панику при звуке пожарной сирены, не могла смотреть «Новости» по телевизору, потому что всякий раз, когда там показывали сенсационные кадры большого пожара, я думала, что он может оказаться там. И он снова и снова получал травмы. И наверно, его рак связан с тем, что ему приходилось так много дышать дымом на пожарах. Во время сильных пожаров воздух полон токсинов. А теперь и у тебя появился муж, который все время лазит по крышам, как мой все время лез в огонь. Крыши, лестницы, постоянные падения… И ты никогда не будешь знать покоя.

Выслушав этот взволнованный, вырвавшийся из самой глубины души монолог, Марти лишилась дара речи.

На другом конце линии Сабрина рыдала в трубку.

Очевидно, ощутив, что в отношениях дочери с матерью наступил момент необычайной важности, и предполагая, что этот момент может повлечь какие-то негативные последствия для него, Дасти оторвал взгляд от дороги и прошептал:

— Ну, что там еще?

Наконец Марти нашла в себе силы заговорить:

— Мама, ты же никогда ни слова об этом не говорила. Ты…

— Жена пожарного не говорит об этом, не ворчит на мужа из-за этого, не проявляет своего волнения вслух, — ответила Сабрина. — Никогда, никогда в жизни, помилуй бог, потому что, если заговорить об этом, то это случится. Жена пожарного должна быть сильной, должна быть уверенной во всем хорошем, должна оказывать ему поддержку, глотать свои страхи и улыбаться. Но этот страх всегда находится в ее душе, а теперь еще ты вышла замуж за человека, который все время ползает по лестницам, бегает по крышам и падает с них, когда могла найти кого-нибудь, кто работал бы за столом и не мог упасть ни с чего выше стула.

— Мама, дело в том, что я люблю его.

— Я знаю об этом, моя дорогая, — ее мать опять зарыдала. — Это просто ужасно.

— Так ты поэтому все время лезла в мои отношения с Дасти?

— Я не лезла в твои отношения, дорогая. Я была в твоей шкуре.

— А мне казалось, что это мои… Мама, послушай, нельзя ли из всего этого сделать вывод, что ты можешь относиться к Дасти немного получше?

Дасти был так поражен, услышав этот вопрос, что его руки, державшие баранку, непроизвольно дернулись, и «Сатурн» чуть не вывалился из своего ряда.

— Он хороший мальчик, — ответила Сабрина, как будто Марти все еще была юной девушкой и речь шла о ее приятеле-подростке. — Он очень приятный, и умный, и вежливый, и я понимаю, за что ты его любишь. Но однажды он упадет с крыши и убьется, а это разрушит всю твою жизнь. Ты никогда не сможешь справиться с этим. Твое сердце умрет вместе с ним.

— А почему же ты не сказала всего этого давным-давно, а только исподтишка ругала все, что он делал?

— Я не ругала исподтишка, моя дорогая. Я пыталась выразить свое беспокойство. Я не могла говорить о том, что он упадет с крыши, не могла говорить об этом прямо. Никогда, помилуй бог, ведь стоит об этом заговорить, как это случается. А теперь мы говорим об этом! И теперь он упадет с крыши, и это случится по моей вине!

— Мама, ну это же невероятно. Этого не может случиться.

— Это уже случилось, — отрезала Сабрина. — А теперь случится еще раз. Пожарные и огонь. Маляры и крыши.

Держа телефон между собой и Дасти, так, чтобы мать могла слышать обоих, Марти обратилась к мужу:

— Сколько у тебя знакомых маляров? Тех, кто работает на тебя, и других профессионалов в городе?

— Человек пятьдесят. А может быть, шестьдесят. Я точно не знаю. Но, пожалуй, не меньше.

— И сколько из них падало с крыш?

— Не считая меня и Скита?

— Не считая тебя и Скита.

— Из тех, кого я знаю, — один. Он сломал ногу.

Снова приложив телефон к уху, Марти сказала:

— Ты слышала, мама? Один. Сломал ногу.

— Один из тех, с кем он знаком, — ответила Сабрина. — Один, а он будет следующим.

— Он уже падал с крыши. Вероятность того, что какой-нибудь маляр свалится с крыши два раза в жизни, должна быть не больше, чем одна миллионная.

— Его первое падение не считается, — возразила Сабрина. — Он старался спасти своего брата. Это не был несчастный случай. А несчастный случай все еще ожидает своего момента.

— Мама, я тебя очень-очень люблю, но ты немного сумасшедшая.

— Я знаю, дорогая. Все эти годы переживаний… И ты тоже когда-нибудь станешь немного сумасшедшей.

— Мама, мы будем сильно заняты в ближайшие два-три дня, и поэтому, пожалуйста, не давай своей желчи слишком разливаться, если я не сразу отвечу на один из твоих звонков, ладно? Мы не собираемся падать ни с какой крыши.

— Дай мне поговорить с Дасти.

Марти дала телефон мужу.

Он настороженно взглянул на нее, но взял.

— Привет, Сабрина. Да. Хорошо, вы же знаете. О-хо-хо. Конечно. Нет, я не буду. Нет, не буду. Нет, я обещаю, что не буду. Это правда, так ведь? А? О нет, я никогда не принимал этого всерьез. Не рвите на себе волосы. Ну, да, я тоже люблю вас, Сабрина. А? Конечно. Мама. Я тоже люблю тебя, мама.

Он отдал телефон Марти, и она нажала кнопку выключения. Некоторое время они молчали. Потом Марти сказала:

— Кто бы мог подумать — посреди всего этого дерьма воссоединение матери и ребенка.

Удивительно, что надежда, словно цветок в пустыне, поднимает свою прекрасную головку в те минуты, когда этого труднее всего ожидать.

— Ты солгала ей, малышка, — сказал Дасти.

Она знала, что он не имел в виду ни созданного ею варианта происшествия со Скитом и его госпитализации, ни того, что она умолчала о трагедии Сьюзен и вообще о том бедственном положении, в котором они оказались.

— Да, я сказала ей, что мы не собираемся падать ни с каких крыш, — кивнула она, — но, черт возьми, каждый из нас рано или поздно упадет с крыши.

— Если, конечно, мы не собираемся оказаться первыми, кто будет жить вечно.

— Если соберемся, то нам нужно будет поскорее начать серьезно относиться к своему пенсионному фонду.

Марти ужасно боялась потерять его. Как и мать, она не могла заставить себя облечь этот страх в слова, чтобы то, чего она боится, не стало реальностью.

Нью-Мексико — это штат, где Великие равнины встречаются с крышей американского юго-запада, Скалистыми горами, а Санта-Фе — это город, построенный на большой высоте — почти полторы мили над уровнем моря. Есть куда упасть.

На микрокассете автоответчика, подписанной «Сьюзен», важным было только одно из пяти имевшихся сообщений, зато, прослушав его, доктор почувствовал, что его сердце опять забилось чаще. Он обнаружил еще один из лишних козырей.

Прослушав два сообщения от матери Марти, которые следовали за бомбой, подложенной Сьюзен, он стер запись.

Потом он вынул кассету из аппарата, бросил ее на пол и топтал ногами до тех пор, пока пластмассовый кожух не разлетелся на мелкие кусочки.

Из кучки обломков он извлек узкую магнитную ленту и две крошечные катушки, на которые она была намотана. Лента даже не заполнила его ладонь: такой крошечной была эта штучка, содержавшая в себе огромную опасность.

Внизу, в гостиной, Ариман открыл заслонку газового камина и положил ленту и пластмассовые катушки на одно из декоративных керамических поленьев. Из кармана пиджака он извлек небольшую элегантную зажигалку.

Он носил с собой зажигалку с тех пор, как ему исполнилось одиннадцать лет. Сначала ту, что украл у отца, а потом эту, гораздо лучше. Доктор не курил, но учитывал, что в любой момент может возникнуть необходимость что-нибудь сжечь.

Когда ему было тринадцать лет, уже на первом году его обучения в колледже, он сжег свою мать. Если бы у него в кармане в нужный момент не оказалось зажигалки, то его жизнь в тот мрачный день, тридцать пять лет назад, могла бы сильно измениться к худшему.

Хотя его мать, как предполагалось, отправилась кататься на лыжах — дело происходило в их загородном доме в Вэйле во время рождественских каникул, — она вломилась к нему как раз в то время, когда он собирался заживо препарировать кошку. Он только что анестезировал ее при помощи хлороформа, выгнанного из чистящего средства для домохозяек, привязал ее лапы к пластмассовой дощечке, которую использовал вместо операционного стола, плотно обмотал клейкой лентой рот, чтобы приглушить крики, если она очнется раньше времени, и приготовил набор хирургических инструментов, которые приобрел у компании, со скидкой поставлявшей медицинское оборудование начинающим студентам университета. И вдруг… Привет, мама. Он часто не видел ее целыми месяцами, когда она была на выездных съемках или отправлялась в одно из бескровных сафари, которые ей так нравились, но теперь внезапно почувствовала себя виноватой в том, что оставила сына одного, отправившись на лыжную прогулку со своими приятельницами. Она решила, что им следует провести день, занимаясь какими-то дурацкими занятиями, которые помогут им с сыном стать ближе друг к другу. Не могла выбрать другого времени.

Он увидел, что его мать сразу поняла, что случилось со щенком его кузена Хитера в День благодарения, и, возможно, интуитивно угадала правду об исчезновении четырехлетнего сына управляющего их поместьем, происшедшем в минувшем году. Его мать была типичной самовлюбленной актрисой тридцати с чем-то лет, которая заказывала рамки для журнальных обложек и украшала ими свою спальню, но дурой она не была.

Юный Ариман соображал, как всегда, быстро. Он вырвал пробку из бутылки хлороформа и плеснул содержимым в ее фотогеничное лицо. Это дало ему время освободить кошку, убрать свой операционный стол и хирургический комплект, выключить электрический поджиг газовой плиты, открыть газ, поджечь одежду своей все еще лежавшей без сознания матери, схватить кошку и выбежать вон.

Взрыв сотряс Вэйл и разнесся громоподобным эхом по покрытым снегом горам, вызвав несколько лавин, которые, правда, оказались слишком незначительными для того, чтобы развлечь зевак. Щедро отделанное красным деревом десятикомнатное шале пылало, как куча сухой стружки.

Когда пожарные нашли юного Аримана, тот сидел в снегу в сотне футов от костра, прижимая к груди кошку, которую спас от взрыва. Мальчик был настолько потрясен, что сначала не мог не только говорить, но даже плакать.

— Я спас кошку, — наконец сказал он пожарным дрожащим голосом, который часто слышался им много лет спустя, — но я не смог спасти мою маму. Я не смог спасти мою маму.

Позже они идентифицировали тело его матери по записям зубного врача. Крохотная кучка заблаговременно кремированных останков не заняла даже половины мемориальной урны. (Он знал; он видел.) Ее похороны почтили своим присутствием все короли и королевы Голливуда, а наверху кружил шумный почетный караул, всегда присутствующий на похоронах знаменитостей, — вертолеты прессы.

Он не стал смотреть последних фильмов, в которых его мать играла центральные роли, поскольку она очень тщательно подходила к выбору сценариев, и картины с ее участием, как правило, были хорошими. Но он не тосковал по матери, так как знал, что она не стала бы слишком тосковать по нему, доведись им поменяться участями. Она любила животных и всегда оказывалась среди лидеров всех акций, проводимых в их защиту; дети просто не находили в ее душе такого же глубокого отклика, как четвероногие. На большом экране она могла перевернуть человеку душу, погрузить его в отчаяние или наполнить радостью, но этот талант не распространялся на реальную жизнь.

Два ужасных пожара, разделенных пятнадцатью годами, сделали доктора сиротой (если, конечно, не знать об отравленных пирожных). Первый, трагический инцидент, за который пришлось дорого заплатить изготовителю газового оборудования, и второй, устроенный вечно пьяным, свихнувшимся от пьянства убийцей, разнорабочим Эрлом Вентнором, который наконец-то умер в тюрьме два года назад, жестоко избитый своим соседом по камере.

Теперь, когда Ариман большим пальцем чиркнул колесиком на старомодной, снабженной кремнем зажигалке и лента из кассеты автоответчика загорелась, он задумался о том, насколько большую роль играл огонь в его собственной жизни и в жизни Марти. Ведь ее отец был самым прославленным пожарником за всю историю штата. Это тоже было у них общим.

Грустно. Исходя из последних событий, он вряд ли мог позволить их отношениям развиваться. А ведь он так рассчитывал на то, что он и эта прекрасная, любящая играть женщина могли бы в один прекрасный день сделать друг для друга нечто особенное.

Если бы он мог отыскать ее и ее мужа, то ему удалось бы активизировать их. Он отвел бы каждого из них в часовню сознания и выяснил, что еще они узнали о нем, кому могли разболтать то, что узнали. И, очень вероятно, удалось бы исправить причиненный ими вред, возобновить игру и довести ее до конца.

У него был номер их сотового телефона, но они знали, что он ему известен, и вряд ли бы стали в своем нынешнем параноидальном настроении отвечать на звонки. А он мог активизировать по телефону только одного за раз, таким образом тот, кто рядом, немедленно должен насторожиться. Слишком опасно.

Проблема заключалась в том, чтобы найти их. Они бежали, встревоженные и настороженные, и будут отсиживаться в укрытии до тех пор, пока утром не настанет время садиться в самолет, вылетающий в Нью-Мексико.

О том, чтобы подойти к ним в аэропорту, в посадочных воротах, не могло быть и речи. Даже если бы им и не удалось бежать, он не мог активизировать, опрашивать и инструктировать их на виду у публики.

Ну, а когда они окажутся в Нью-Мексико… Пожалуй, лучше всего будет, если они там останутся навсегда. Мертвыми.

Когда магнитная лента загорелась, испуская едкое химическое зловоние, доктор включил газ в камине. Свист, яркое пламя, и спустя две минуты от ленты не осталось ничего, кроме липкого потека на декоративном керамическом полене.

Доктор был в дурном настроении, и печаль не была главной составляющей этого настроения.

Игра потеряла всю свою прелесть. Он приложил к ней так много усилий, так тщательно разрабатывал стратегию, и вот теперь она скорее всего закончится вдали от побережья Малибу, которое он выбрал для ее финала.

Ему захотелось сжечь этот дом дотла.

И не злость была его главным побуждением к этому, и не отвращение к обстановке жилища. Дело в том, что для того, чтобы убедиться, что микрокассета с обвинениями Сьюзен была единственным свидетельством против него, которым располагали Марти и Дасти, ему пришлось бы потратить чуть ли не целый день и дюйм за дюймом обыскать дом. У него не было лишнего дня, и поэтому полностью сжечь дом было вернейшим способом защитить себя.

Пусть сообщения Сьюзен, записанного на ленте, было недостаточно для того, чтобы обличить его, даже предъявить ему обвинение. Но он, однако, относился к числу тех людей, которые никогда не идут на сделки с богом случайности.

Поджигать дом собственноручно было слишком опасно. Не исключено, что будет установлен поджог, а тогда может оказаться, что кто-то заметил, как он выходил из этого дома, и его опознают. Он выключил газовый камин.

Уходя из дома, он гасил свет в каждой комнате. У двери черного хода он сунул свой ключ под коврик. Следующему визитеру будет дано указание, где его искать.

Еще до утра он подожжет дом, но сделает это не собственными руками, а при помощи своего орудия. У него был запрограммированный кандидат, с которым легко связаться по телефону, который совершит этот поджог в то время, которое будет ему указано, но так и не вспомнит, как чиркнул спичкой.

Ветер все так же гремел в ночи.

Доктор предусмотрительно оставил свой автомобиль в трех кварталах. Направляясь к нему пешком, он попытался сложить хокку о ветре, но не добился успеха.

Проезжая мимо причудливого викторианского особнячка Родсов, он представил его охваченным огнем и снова попробовал воплотить свое представление в семнадцатисложном стихе, но слова ускользали от него.

Вместо этого он вспомнил строчки, которые спонтанно и так легко сложились в его сознании, когда, войдя в кабинет Марти, он увидел рабочие материалы, сложенные на ее столе.

Он внес поправки в текст, желая отразить последние события:

ГЛАВА 63

Хотя гостиничный номер был куда больше размером, чем камера в Сен-Квентине, и его многоцветная, даже чрезмерно вычурная раскраска ничуть не напоминала серые тюремные стены, тем не менее он вызывал какие-то весьма настойчивые ассоциации с тюрьмой. Вид ванны напомнил Марти о Сьюзен, сидевшей в темно-красной воде, несмотря на то что она так и не увидела свою подругу мертвой. Окна никогда не открывались, и воздух, накачиваемый в номер кондиционером, вызывал удушье, хотя термостат был установлен на очень слабый нагрев — уровень минимального комфорта. Марти чувствовала себя изолированной от всех и вся, преследуемой, почти загнанной в угол. Аутофобия, которая, начиная с девяти часов, почти не давала о себе знать, казалось, намеревалась вновь проявиться в виде мощного приступа боязни замкнутого пространства.

Нужно действовать. Действия, опирающиеся на разум, знания и моральную оценку, приносят разрешение большинству проблем. Так было написано на первой странице философии Улыбчивого Боба.

Они тоже действовали, хотя только время могло показать, обладали ли они достаточными знаниями и разумом, на которые могли бы опираться.

Прежде всего они внимательно просмотрели полученное от Роя Клостермана досье на Марка Аримана, обращая особое внимание на информацию, связанную с убийствами в семействе Пасторе и трагически-скандальным происшествием с дошкольниками в Нью-Мексико. В ксерокопиях газетных статей они нашли имена и составили список тех, кто претерпел страдания и в чьих страданиях можно было бы найти как улики преступления, так и их подтверждение.

Страницы: «« « ... 2425262728293031 » ... »»