Ложная память Мит Валерий
Покончив с досье, Дасти при помощи имени «Раймонд Шоу» и хокку о листве ввел Марти в транс и привел ее в часовню сознания, но до того он произнес торжественное обещание, что оставит ее душу неизменной, а все ее недостатки — неприкосновенными. Марти эта клятва показалась очень забавной и трогательной.
Как и несколько часов назад, обращаясь к Скиту, он дал ей тщательно сформулированные инструкции. Она должна была забыть все, что когда-либо ей говорил Раймонд Шоу, забыть все связанные с насильственной смертью образы, которые Шоу внедрил в ее мысли, полностью освободиться от программы управления сознанием, которую заложил в нее Шоу, и также полностью освободиться от аутофобии. На сознательном уровне она не слышала ни слова из того, что он ей говорил, и потом не могла вспомнить, что происходило с нею после того, как он произнес активирующее имя и…
…Щелчок пальцев, и она проснулась, ощущая себя свободной и чистой, какой не чувствовала себя почти два дня. Надежда, ее старый друг, снова вернулась на свое место в душе. А проверка показала, что Раймонд Шоу больше не имеет над нею власти.
После этого Марти так же освободила Дасти, произнеся вслух имя «Виола Нарвилли» и прочитав хокку про цаплю. И вслед за щелчком пальцев он возвратился к ней.
После того как его прекрасные глаза очистились от транса, она поняла ужасающую тяжесть той ответственности, которую он взял на себя, активизировав программу Скита и давая ему инструкции. Какой благоговейный ужас испытывала она, когда ее муж оказался перед нею абсолютно беззащитным, когда самые потаенные глубины его сознания оказались в ее власти, доступные любой переделке. И насколько страшным и унизительным было понимание, что она раскрыла ему самые сокровенные глубины своего «я», оставалась абсолютно нагой и беспомощной, не имея никакой защиты, кроме полнейшего доверия.
После того как они убедились, что Дасти теперь тоже невозможно мгновенно взять под контроль, он воскликнул:
— Свобода!
— А будет еще лучше, — сказала она, — если, начиная с сегодняшнего дня, когда я буду просить тебя вынести мусор, ты будешь сразу же бросаться к ведру.
Дасти расхохотался, пожалуй, слишком заливисто для этой немудреной шутки.
В качестве декларации независимости Марти выбросила свой валиум в унитаз.
Некоторое время тому назад, покидая дом в хорошем расположении духа, доктор выбрал вишнево-красный «Феррари-Тестаросса» — низко сидевший над землей, быстрый, как ящерица, который, правда, оказался слишком роскошным для того, чтобы соответствовать его нынешнему настроению. И «Мерседес» тоже сейчас не годился для него: он был слишком величественным и благообразным для человека, пребывающего в самоубийственно дурном расположении духа, ощущающего себя оскорбленным и вывалянным в грязи. В его коллекции автомобилей был экземпляр, который, пожалуй, лучше всего подошел бы сейчас: черный «Бьюик-Ривера» 1963 года выпуска. У него был угловатый верх, ребристая решетка радиатора с овальными выпуклыми воздухозаборниками, составной задний бампер и множество других экзотических деталей. Все это делало «Бьюик» похожим на одну из тех демонически могучих и несокрушимых машин, на которых герои кинобоевиков отправлялись на смертельно опасные для себя и других задания.
Он зашел в круглосуточный магазинчик, чтобы сделать звонок, так как не хотел пользоваться ни своим сотовым, ни домашним телефонами.
Мир героического нового тысячелетия представлял собой одну гигантскую исповедальню, в которой за сокрытыми от посторонних глаз дисплеями сидели священники мирской церкви, внимательно прислушивающиеся к каждому разговору. Доктор ежемесячно проверял свой дом, свои офисы и автомобили, выискивая подслушивающие устройства. Он проделывал эту работу собственноручно, используя оборудование, купленное за наличные деньги, так как не доверял ни одной из фирм, занимающихся личной охраной, которые предлагали подобные услуги. Однако телефон был доступен для дистанционного прослушивания, поэтому все звонки, в которых можно было найти преступное содержание, следовало всегда делать с телефонных номеров, не имевших отношения к его имени.
Телефон-автомат находился на улице, неподалеку от входа в магазин. Если даже за доктором кто-то следил, то завывания ветра не давали возможности подслушать его слова при помощи направленного микрофона. Но он был уверен, что «хвоста» за ним не было. Если этот телефон был известен властям как орудие торговцев наркотиками, то он мог быть подключен к магнитофону, производившему запись каждого разговора. В этом случае при помощи компьютерной идентификации голоса можно было в конечном счете использовать запись для того, чтобы выдвинуть против Аримана обвинение. Но этот риск был хотя и неизбежным, но очень незначительным.
Занимавшие высокие посты друзья доктора могли почти полностью гарантировать ему безопасность в случае возбуждения судебного преследования за какое бы то ни было преступление, но он тем не менее соблюдал осторожность. Ведь, помимо всего прочего, существовала возможность, что следить за ним будут именно друзья. Это заставляло его ежемесячно проводить поиск незнакомых ему электронных устройств, и он гораздо больше заботился о том, чтобы скрыть свои частные игры от этих друзей, чем от полиции. Сам доктор без колебаний продал бы любого друга, если бы это оказалось для него достаточно выгодным, и предполагал, что любой из друзей готов поступить так же с ним самим.
Он набрал номер, накормил автомат монетами, прикрыл ладонью микрофон, чтобы ветер не заглушал его голос. Ему ответили после третьего гудка.
— Эд Мэйвол, — сказал он. Это было имя одного из персонажей «Маньчжурского кандидата».
— Я слушаю.
Они исполнили ритуал активизации запрограммированного человека при помощи хокку, после чего доктор приказал:
— Скажи мне, ты действительно находишься в одиночестве?
— Я нахожусь в одиночестве.
— Я хочу, чтобы ты отправился в дом Дасти и Марти в Корону-дель-Мар… — Он поглядел на наручные часы. Почти полночь. — Я хочу, чтобы ты отправился в их дом в три часа утра, через три с небольшим часа с этого времени. Скажи мне, ты меня понимаешь?
— Я понимаю.
— Ты возьмешь с собой пять литров бензина и коробку спичек.
— Да.
— Пожалуйста, будь внимателен. Прими все меры предосторожности для того, чтобы тебя не заметили.
— Да.
— Ты войдешь через черный ход. Под половой тряпкой лежит ключ, который я оставил для тебя.
— Благодарю вас.
— Рад быть полезным.
Уверенный в том, что его объект не обладает достаточными техническими знаниями для того, чтобы совершить полностью успешный поджог, доктор, желавший, чтобы дом оказался полностью уничтожен, повернулся спиной к ветру и посвятил добрых пять минут объяснению того, как лучше использовать вдобавок к бензину огнеопасные жидкости и горючие материалы, которые наверняка окажутся в помещении. Затем он просветил своего безропотного слушателя по поводу четырех архитектурных деталей, будто нарочно предназначенных для облегчения работы поджигателя.
Несмотря на опаснейшее положение, в котором они оказались, а может быть, именно благодаря ему, несмотря на свою грусть, а может быть, именно из-за нее, Марти и Дасти занимались любовью. Их неторопливое, легкое слияние друг с другом было, пожалуй, не столько сексуальной близостью, сколько утверждением: утверждением жизни, их взаимной любви, их веры в будущее.
В эти блаженные минуты их не тревожили никакие страхи, ни демоны собственного сознания, ни демоны окружающего мира, и гостиничный номер не казался ни маленьким, ни душным, как прежде. Пока жил этот нежный ритм, не существовало никакой неясности в границе между реальностью и вымыслом, потому что вся реальность воплотилась в их телах и той нежности, которыми они оба были исполнены.
Дома, в своем отделанном панелями из сикоморового дерева кабинете, доктор сел на эргономичное кресло, покрытое кожей страуса, коснулся одной из многочисленных кнопок на крышке трансформируемого письменного стола и несколько секунд наблюдал за тем, как из его недр вырастает компьютер. Подъемный механизм чуть слышно мурлыкал.
Он составил сообщение, в котором предупредил о планах путешествия Мартины и Дастина Родс, детально описал их внешность, и попросил держать их под наблюдением с того момента, как они выйдут из самолета в Нью-Мексико. Если их расследование окажется явно бесплодным, то им можно будет позволить возвратиться в Калифорнию. Ну, а в том случае, если станет ясно, что им удалось добыть хоть какую-то информацию, представляющую угрозу для доктора, то будет лучше, если они будут убиты прямо там, в Краю очарования, как аборигены называли свою землю. Это избавит его от хлопот по их устранению, неизбежных в том случае, если им удастся вернуться сюда, в Золотой штат. Если окажется необходимо завершить операцию в Нью-Мексико, то супругов сначала следует убедить раскрыть местонахождение брата мистера Родса, Скита Колфилда.
Перечитывая свою депешу, чтобы удостовериться, что все в ней изложено достаточно ясно, Ариман не испытывал большого оптимизма на предмет еще одной встречи с живыми Дасти или Марти. Хотя какая-то надежда на это у него оставалась. К настоящему времени они проявили поразительную находчивость, но все же следовало считать, что у ловкости простого маляра и девчонки — разработчицы компьютерных игр должен быть предел.
Если окажется, что им не хватит таланта для игры в детективов, то, возможно, когда они возвратятся в Калифорнию, Ариман сможет организовать встречу с ними. Тогда он сможет активизировать их, допросить и выяснить, что им известно о его истинной природе. Потом он реабилитирует их, удалив все воспоминания, которые могут или помешать им далее повиноваться ему, или уменьшить запрограммированное восхищение Ариманом. Если это удастся сделать, то игра будет спасена.
Он мог попросить оперативников в Нью-Мексико задержать пару и по одному подвести их к телефону, что позволило бы ему активизировать их, допросить, а потом и реабилитировать прямо на месте. К сожалению, при таком плане действий его друзья оказались бы посвящены в его собственную игру, а ему совершенно не хотелось, чтобы им было что-то известно о его стратегиях, побуждениях и личных удовольствиях.
В настоящее время между ним и его коллегами-кукольниками в Нью-Мексико сложились идеальные взаимовыгодные отношения. Двадцать лет назад доктор Ариман подобрал эффективную комбинацию наркотиков, которые создавали у человека подходящее для программирования состояние, и с тех пор непрерывно совершенствовал ее. К тому же он написал руководство по методам программирования, от которого никто другой и по сей день не мог отклониться ни на йоту. Горстка людей — в том числе и две женщины — могла осуществлять эти чудеса управления сознанием, но доктор не имел себе равных в этом сообществе. Он был кукольником кукольников, и когда им приходилось делать особенно трудную или тонкую работу, то они приходили к нему. Он никогда не отказывал им, никогда не упрекал их, но всегда получал компенсацию всех путевых расходов, щедрое ежедневное содержание с учетом всевозможных гастрономических изысков, а кроме того, на каждое Рождество — небольшие, но хорошо продуманные подарки (водительские перчатки из овечьей кожи, лазуритовые запонки или, скажем, галстук, вручную раскрашенный невероятно одаренными детьми из таинственного тибетского приюта для глухих).
Три-четыре раза в год он прилетал по их просьбам в Олбени, Литтл-Рок, Хайалия, Дез-Мойнс, Фоллз-Черч или куда-нибудь еще. Чаще в те места, где прежде не бывал и куда в ином случае так и не попал бы. Он одевался так, чтобы не привлекать внимания местных жителей, путешествовал под вымышленными именами, такими, например, как Джим Шайтан, Билл Саммаэль или Джек Аполлион[50]. Там он проводил вместе со своими учениками сеансы программирования — обычно на одном или двух объектах. Это занимало от трех до пяти дней, а потом он улетал домой, на благоуханные берега Тихого океана. В знак благодарности и признания его уникального статуса Ариман был признан единственным членом профессионального содружества, которому те, кто надзирал за ним, дозволяли применять свои навыки для своих личных целей.
Один из психологов, участвовавших в проекте, — молодой, с козлиной бородкой, американский немец по фамилии Фуггер, — попытался сам воспользоваться этой привилегией, но был пойман за руку. Его участь послужила наглядным примером для других психологов-программистов: собрав их всех, Фуггера у них на глазах изрубили на части, а части побросали в яму, полную голодных крокодилов.
Поскольку доктору Ариману разрешались частные акции, он не получил приглашения и узнал об этом дисциплинарном взыскании post factum. Хотя жизнь, которую он вел, оставляла совсем немного места для сожалений, ему все же было очень жаль, что он не смог принять участия в прощальной вечеринке Фуггера.
Теперь, сидя за покрытым полированным ониксом столом в облицованном драгоценным деревом кабинете, доктор добавил несколько строк к своему посланию. Он сообщал, что актер полностью запрограммирован, как того требовалось, и что вскоре тема президентского носа надолго, по крайней мере на неделю, займет ведущее место во всех средствах массовой информации и будет освещаться экспертами всех областей знания, в том числе и ведущими специалистами по носам.
Группа излишне дотошных следователей, натравленная Белым домом на нескольких чрезмерно, по мнению некоторых, хитрых бюрократов из департамента торговли, вне всякого сомнения, будет стреножена не более чем через двадцать четыре часа после того, как хобот главы исполнительной власти займет подобающее место на его лице, и правительство сможет вернуться к нормальной работе.
Никогда не забывавший о правилах хорошего тона доктор добавил несколько персональных примечаний: поздравление с днем рождения одному из программистов, вопрос о здоровье старшего сына директора проекта, который подцепил особенно вредную разновидность гриппа, и сердечные поздравления Керли, чья подружка приняла наконец его предложение руки и сердца.
Он отправил депешу по электронной почте в институт, находившийся в Санта-Фе, использовав сверхзащищенную программу шифрования, недоступную широкой публике — она была разработана исключительно для содружества психологов-программистов и ближайшего круга их обслуживающего персонала.
Какой день.
Такие взлеты, такие падения.
Чтобы поднять настроение и вознаградить себя за сохранение спокойствия и сосредоточенности пред лицом бедственной ситуации, доктор отправился в кухню и соорудил большую порцию вишневого мороженого с газированной водой. Он также угостился печеньем «Милано», изготовленным фирмой «Пеперидж фарм», которое относилось к числу самых любимых его матерью сортов.
Ветер в небе завывал, как банши[51]. Сирены несущихся по улицам автомобилей напоминали злобные вопли гоблинов. Деревья гнулись и жалобно стонали; растопыренные ладони пальм пытались удержать огненные шарфы искр, которые ветер срывал с локонов индейских лавров. То ли это был январский Хэллоуин, то ли просто любой день из повседневности ада. Вот разом лопнули стекла в окнах второго этажа, и осколки, сверкая мириадами отражений пожара, со звоном, наводящим на мысль о диссонансных аккордах фортепьяно в симфонии разрушения, посыпались на крышу парадного подъезда.
Пожарные, спасательные и санитарные автомобили полностью перегородили узкую улицу, свет сигнальных фонарей и прожекторов на крышах машин метался и мигал, из многочисленных раций доносились хриплые голоса диспетчеров. Шланги выводком питонов разлеглись на мокром тротуаре, как будто их околдовали ритмические всхлипывания насосов.
К моменту прибытия первой пожарной машины жилище Родсов уже было полностью охвачено огнем, и, поскольку дома в этом районе располагались очень близко один к другому, пожарные прежде всего принялись поливать крыши соседних зданий и росшие поблизости деревья, чтобы не дать огню возможности перекинуться дальше. Когда эта опасность была предотвращена, брандспойты, подключенные к самому мощному насосу, повернули в сторону викторианского особнячка.
Дом, украшенный декоративной мельницей, сиял в огненном венце, но под языками пламени красочная роспись в сан-францисском стиле уже обгорела и сменилась сажей и головешками. Стена фасада накренилась, разрушив последнее окно. Главная крыша просела. Крыша подъезда обвалилась. Уже жерла всех брандспойтов были направлены на горящий дом, но огонь, казалось, с удовольствием поглощал воду, всасывал ее, нисколько не ослабевая.
Когда большой кусок главной крыши обрушился в пылающие внутренности дома, в группе соседей, собравшихся на другой стороне улицы, раздался дружный крик тревоги. Над погибающим жилищем внезапно взвилась туча темного дыма и, подхваченная ветром, унеслась на запад, словно табун призрачных лошадей из ночного кошмара.
Марти несли через бушующий огонь, и напряженные руки, державшие ее, принадлежали ее отцу, Улыбчивому Бобу Вудхаусу. Он был одет в свой рабочий наряд: каска с номером расчета и личным номером, роба с нашитыми светоотражающими полосами, несгораемые перчатки. Он целеустремленно нес ее в безопасное место, и его тяжелые ботинки попирали тлеющие обломки.
«Но, папа, ты же умер», — удивилась Марти, а Улыбчивый Боб ответил: «Ну, можно сказать, что умер, а можно сказать, что нет. Но разве то, что я умер, значит, что я не могу прийти тебе на помощь?»
Огонь окружал их, временами сверкающий и прозрачный, а временами, казалось, твердый, как камень, словно это было не просто уничтожаемое огнем место, а место, построенное из огня, Парфенон бога огня с тяжелыми колоннами, перемычками, аркадами, созданными из огня, мозаичными полами из запутанных огненных узоров, огненными сводчатыми потолками, нескончаемыми анфиладами комнат из вечного пламени; через них они проходили в поисках выхода, которого, казалось, не существовало.
И все же Марти в крепких объятиях отца чувствовала себя в безопасности. Она обнимала его левой рукой за плечи и была уверена, что рано или поздно он вынесет ее оттуда — до тех пор, пока, взглянув назад, не увидела за его спиной преследователя. За ними гнался Человек-из-Листьев, и хотя самое вещество его пламенело, он, питая огонь, не становился меньше. Даже наоборот, он, казалось, становился все больше и сильнее, потому что огонь не был его врагом; это был источник его силы.
Он приближался к ним, рассыпая искры горящих листьев и тучи пепла, он потянулся обеими руками за Улыбчивым Бобом и дочерью неустрашимого борца с огнем, он ударил опаляющим воздухом ей в лицо. Она задрожала, зарыдала; даже несмотря на то что отец все так же крепко держал ее в объятиях, рыдания становились все сильнее, сильнее… Все ближе, ближе темные пустые глазницы и голодная черная утроба, губы из рваных листьев и огненные зубы, ближе, ближе, и вот она уже слышит осенний голос Человека-из-Листьев, холодный и колючий, как густо заросшее чертополохом поле под полной октябрьской луной: «Я хочу попробовать. Я хочу попробовать на вкус твои слезы…»
Она мгновенно проснулась и соскочила с кровати. Настороженная, она чувствовала, что голова у нее была совершенно ясная, и все же ее лицо было горячим, как будто она все еще находилась в окружении огня. Ее обоняние даже улавливало слабый запах дыма.
Они не стали выключать свет в ванной и оставили дверь приоткрытой, так что в навевавшем клаустрофобию гостиничном номере не было совсем темно. Марти видела окружающее достаточно четко для того, чтобы сразу же определить: воздух прозрачен, никакого дыма нет.
Но она продолжала ощущать слабый, но острый запах и начала опасаться, что гостиница загорелась, и если не сам дым, то его запах просачивается под дверью из коридора.
Дасти спал, и она уже совсем собралась разбудить его, когда увидела стоявшего во мраке человека. Он был в самом дальнем от бледного клина света, падавшего из ванной, углу.
Марти не могла разглядеть черт его лица, но не могла ни с чем спутать форму пожарной каски. И светоотражающие полосы на его робе.
Игра теней. Конечно, конечно же. И все же… нет. Это не было простой иллюзией.
Она была уверена, что не спит, уверена, как мало в чем в жизни. И все же он стоял там, на расстоянии всего лишь десяти-двенадцати футов, вынеся ее из кошмарного сна, полного бушующего огня.
Мир сновидений и тот мир, в котором существовал этот гостиничный номер, казалось, внезапно обрели одинаковую достоверность, стали частями одной и той же реальности, разделенными между собою барьером менее тонким, чем даже завеса сна. В этом заключалась истина, чистая и пронзительная, та, на которую столь редко удается бросить взгляд, и Марти стояла, затаив дыхание, потрясенная озарением.
Она хотела подойти к нему, но ее удержала внезапная мысль, некое интуитивное знание о том, что он находится в своем мире, а она — в своем и что кратковременная встреча этих двух миров является эфемерным состоянием, милостью, которой она не должна злоупотреблять.
Стоя в тени, пожарный — он же сторож, — казалось, одобрительно кивнул в ответ на ее сдержанность. Ей показалось, что она увидела зубы, сверкнувшие в полумесяце знакомой и любимой улыбки.
Она вернулась в кровать, легла головой на две подушки и натянула покрывало до подбородка. Ее лицо остыло, запах дыма улетучился.
Часы на тумбочке показывали 3:35 утра. Марти усомнилась, что сможет снова заснуть.
Она с любопытством всмотрелась в странные тени в углу комнаты: он все еще находился там.
Она улыбнулась, кивнула и закрыла глаза и не стала раскрывать их, когда вскоре услышала так хорошо знакомую ей поступь каучуковых подошв его ботинок и шуршание жесткой робы. И даже почувствовав, как асбестовая рукавица легко прикоснулась к ее лбу, как она нежно погладила раскинувшиеся по подушке волосы, она все равно не разомкнула веки.
Хотя Марти думала, что ей предстоит пролежать без сна весь остаток ночи, на нее почти сразу же снизошла необыкновенно умиротворяющая дремота. В следующий раз она проснулась более чем через час, всего за несколько минут до того, как сотрудник гостиницы должен был позвонить, чтобы разбудить их.
Она не чувствовала ни малейшего запаха дыма, и никакой гость не стоял больше на часах в атласных тенях. Она снова жила в едином мире, своем мире, столь знакомом, внушающем страх и все же полном надежды.
Она не смогла бы внятно объяснить кому-либо, что этой ночью было реально, а что нет, но ей самой истина была ясна.
Когда телефон на тумбочке зазвонил, чтобы разбудить их, она точно знала, что больше никогда не увидит Улыбчивого Боба в этом мире, и лишь спросила себя: как скоро она встретится с ним в его мире — то ли лет через пятьдесят, то ли завтра-послезавтра?
ГЛАВА 64
В высокогорных пустынях зимой редко бывает тепло, и когда утром в четверг Марти и Дасти вышли из самолета в муниципальном аэропорту Санта-Фе, их встретили сухой холодный воздух, бледная земля и безветрие столь же полное, как и на поверхности Луны.
После того как игрушечная пожарная машина благополучно проехала сквозь рамку рентгеновского контроля в аэропорту Оранж-Каунти, они взяли обе небольшие дорожные сумки с собой в кабину самолета. Поэтому им не пришлось терять время около багажного транспортера, и они смогли сразу же направиться в агентство проката автомобилей.
Усевшись в двухдверный «Форд», Марти вдохнула аромат цитрусового освежителя воздуха, который все же не мог полностью заглушить застоявшийся запах табачного дыма.
Пока Дасти вел машину по Серрилос-роуд в город, Марти отвернула бронзовые винтики, крепившие основание игрушечного грузовика. Вынув фетровый мешочек из грузовика и пистолет из мешочка, она спросила Дасти:
— Ты возьмешь его?
— Нет, пусть будет у тебя.
Дасти в свое время заказал на оружейном заводе в Спрингфилде пистолет «спрингфилд армори чемпион», усовершенствованный вариант знаменитого «коммандера кольта» с массой дополнительных деталей. У него был чуть сужающийся к дулу ствол, незаклинивающаяся обойма, невысокая мушка, полированные экстрактор и эжектор и идеальной формы спусковой крючок, рассчитанный на усилие всего лишь четыре с половиной фунта. Этот семизарядный пистолет был легким, компактным и простым в обращении оружием.
Сначала Марти была настроена против того, чтобы держать дома оружие. Однако после того, как она десяток раз побывала на стрельбище и сделала тысячи две выстрелов, оказалось, что она обращается с пистолетом намного увереннее, чем Дасти.
Она засунула пистолет в сумочку. Это был не идеальный способ носить оружие, потому что его нельзя было быстро и беспрепятственно выхватить. Дасти присматривался к различным кобурам — конечно, только для того, чтобы пользоваться ими на стрельбище, но так и не выбрал ни одной.
Так как Марти была одета в джинсы, темно-голубой свитер и синий твидовый жакет, она могла бы сунуть пистолет за пояс, то ли на животе, то ли на спине, и прикрыть его свитером. Но и в том, и в другом случае она бы чувствовала слишком большое неудобство, так что иного варианта, кроме сумочки, пожалуй, не оставалось. Среднее отделение сумочки, где лежало оружие, она оставила незастегнутым, чтобы его было легче вынуть.
— Теперь мы стали настоящими нарушителями закона, — сказала она.
— Мы уже были ими, когда садились в самолет.
— Ну, конечно, но теперь мы нарушаем еще и законы штата Нью-Мексико.
— И как ты себя ощущаешь?
— Разве Билли Бонни прибыл не из Санта-Фе? — спросила Марти.
— Билли Кид? Я не знаю.
— Так или иначе, он прибыл из штата Нью-Мексико. Но хочу признаться, что я вовсе не чувствую себя этим дурацким Билли Кидом. Если, конечно, он не шлялся по Америке настолько перепуганным, что думал лишь о том, как бы не обмочить штаны.
Они остановились у торгового центра и купили диктофон с запасом батареек и кассет.
В уличной телефонной будке они обнаружили прикованный цепочкой справочник и проверили короткий список фамилий, найденных ими в досье, собранном Роем Клостерманом. Пар от их дыхания клубился над страницами. Часть фамилий могла быть не внесена в список, часть людей могла умереть или уехать из города. Девочки могли к этому времени выйти замуж и иметь теперь другие фамилии. Однако им все же удалось найти адреса нескольких людей из списка.
Вернувшись в автомобиль, они съели на завтрак такое с цыпленком, купленный в заведении быстрого питания. Дасти одновременно изучал карту города, предоставленную прокатным агентством вместе с машиной, а Марти заряжала диктофон батарейками и изучала инструкцию. Аппарат оказался очень удобным и простым в обращении.
Они не имели представления о том, какие доказательства им удастся собрать, смогут ли они явиться поддержкой той истории, с которой они сами намеревались прийти в полицию в Калифорнии, но им не оставалось ничего иного, кроме как предпринять попытку. Без свидетельств других людей, пострадавших от рук Аримана, и установления связей между событиями, жалобы, которые подадут Марти и Дасти, неминуемо будут восприниматься как забавный набор речей двух параноиков, и их никто не примет всерьез, даже вместе с записью телефонного сообщения Сьюзен.
Решимость в них поддерживали два имевшихся у них преимущества. Во-первых, благодаря тому, что удалось выяснить Рою Клостерману, они знали, что здесь, в Санта-Фе, имелись люди, ненавидевшие Аримана, подозревавшие его в тяжелейших проступках и даже преступлениях против его присяги врача и донельзя расстроенные тем, что ему удалось избежать справедливого наказания и покинуть пределы штата, не только сохранив свою лицензию на медицинскую практику, но даже и с незапятнанной репутацией. Наверняка эти люди были их потенциальными союзниками.
И во-вторых, Ариману не было известно о том, что они узнали многое из его прошлого. А так как он, конечно, не может быть настолько высокого мнения об их умах и стремлениях, чтобы допустить, что им удастся докопаться до истории его давних опытов по «промыванию мозгов», то он и не подумает искать их в Санта-Фе. Это значило, что день-два, а то и дольше они смогут действовать, не привлекая к себе пугающего внимания тех неведомых людей, которые отрезали Брайену ухо.
Здесь, в краю молодости Аримана, держась вне поля зрения радара психиатра и его загадочных партнеров, у них была возможность собрать достаточно информации, чтобы придать весомость и достоверность их истории, когда придет время изложить ее властям Калифорнии.
Нет. Слово «возможность» здесь не годится. «Возможность» — слово для самооправдания того, кто готов к поражению. «Должны» — вот слово, которое ей было нужно; оно из словаря победителей. Они должны собрать достаточно информации, а поскольку должны, то сделают это.
Действовать.
Когда они покидали торговый центр, Марти села за руль, а Дасти глядел в карту и давал указания, куда ехать.
Небо над этой страной высокогорных равнин висело низко и имело цвет гипса, который в изобилии добывают в Нью-Мексико. Медленно проползавшие по небу тяжелые тучи тоже были ледяными и, согласно переданному по радио прогнозу погоды, собирались еще до вечера вытрясти друг из друга немного снега.
Всего в нескольких кварталах от собора Святого Франциска Ассизского стоял дом, окруженный стеной из сырцового кирпича с деревянными воротами, над которыми выгибалась ступенчатая арка.
Марти остановила машину вплотную к тротуару. С диктофоном и спрятанным в сумочке пистолетом они с Дасти отправились наносить визит, привнеся тем самым немного калифорнийского стиля в мистическую природу Санта-Фе.
Возле ворот у самой стены, под бронзовой лампой с медно-красными, похожими на слюду, стеклами, свешивалась пышная гирлянда громадных красных перцев. Эта яркая осенняя декорация давно пережила свой сезон. Местами гирлянда насквозь промерзла, но там, где плоды покрывал лед, они казались сочными и глянцевыми.
Ворота были приоткрыты; за ними проглядывал мощенный кирпичом двор. Низко над землей щетинились шипами разнообразные агавы и алоэ, а высокие пинии, если бы в небе было солнце, отбрасывали бы на кирпичную площадку глубокие тени.
Одноэтажный дом в мексиканском сельском стиле подтверждал претензии штата именоваться Краем очарования. Он был массивным, со скругленными углами, все его линии были мягкими, а раскраска перекликалась с цветом земли. Дверь и окна были глубоко утоплены в стены.
Крыльцо подчеркивало ширину здания; его крышу поддерживали отполированные временем столбы из еловых бревен, а поверху проходил резной карниз, расписанный синими звездами. На потолке между массивными еловыми стропилами, поддерживавшими крышу, была перекинута обрешетка из осиновых досок.
Арочную парадную дверь украшали резные розетки, раковины и витые шнуры. Ручной ковки железный дверной молоток изображал койота, подвешенного за задние ноги. Передними ногами он бил в створку большой железной раковины, врезанной в дверь, и, когда Дасти постучал, звук разнесся по всему двору, заполнив холодный неподвижный воздух.
Предки женщины тридцати с чем-то лет, открывшей дверь в ответ на стук, судя по всему, покинули Италию не далее чем два поколения назад. А другая ветвь ее родни явно восходила к индейскому племени навахо. У нее было прекрасное лицо с высокими скулами, угольно-черные глаза, волосы тоже черные, как вороново крыло, даже чернее, чем у Марти. Она была принцессой Юго-Запада, одетой в белую блузку с вышитыми на воротнике голубыми птицами, короткую светлую юбку из хлопчатобумажной ткани, низко подвернутые на икрах гольфы и белые тапочки со смятыми задниками.
Дасти представил себя и Марти.
— Мы хотели бы видеть Чейза Глисона.
— Я Зина Глисон, — ответила женщина, — его жена. Может быть, я могла бы помочь вам?
Дасти заколебался; тогда заговорила Марти:
— Мы очень хотели бы поговорить с ним насчет доктора Аримана. Марка Аримана.
Безмятежное выражение лица миссис Глисон ничуть не изменилось, и голос остался столь же приятным, что совершенно не гармонировало с ее словами:
— Вы приходите сюда и произносите возле моей двери имя дьявола. С какой стати я стану разговаривать с вами?
— Он не дьявол, — поправила ее Марти. — Он скорее вампир, и мы намереваемся воткнуть осиновый кол прямо в сердце этому ублюдку.
Прямой и вдумчивый взгляд миссис Глисон был не менее проницательным, чем у любого из индейских старейшин, возглавлявших заседание совета племени. После секундного раздумья она отступила на шаг в сторону и жестом пригласила их пройти с холодного крыльца в теплые комнаты за толстыми глинобитными стенами.
Как правило, доктор не носил с собой оружия, но сейчас, когда из-за действий Родсов ситуация становилась непредсказуемой, он полагал, что благоразумие требует от него вооружиться.
Марти и Дасти, находясь в Нью-Мексико, не представляли для него непосредственной опасности. И по возвращении они тоже не должны были стать опасными — конечно, если ему удастся подойти к ним на достаточно близкое расстояние и произнести имена «Шоу, Нарвилли», которые активизируют заложенные в объектах программы.
Со Скитом все обстояло по-другому. Его поврежденные наркотиками дырявые мозги, судя по всему, не были в состоянии удержать в себе существенные детали управлявшей им программы без периодической перезарядки. Если этому гнусному тщедушному наркоману в тухлую голову придет мысль преследовать Аримана, то он может не сразу подчиниться «доктору Ену Ло» и оказаться в состоянии воспользоваться ножом, пистолетом или еще неведомо каким оружием, которое у него случится.
Двубортный серый в полоску костюм доктора был сшит не кем-нибудь, а самим Эрменгильдо Зегной, который чрезвычайно изящно скроил его по самому модному образцу. Обязательно нужно принять федеральный закон против искажения линий одежды путем ношения под ней наплечной кобуры. К счастью, доктор, всегда предусмотрительный, уже давно обзавелся кобурой, изготовленной вручную из чрезвычайно мягкой кожи, которая располагалась так глубоко под рукой и так уютно прилегала к телу, что даже моднейшие портные Италии оказались бы бессильны заметить оружие.
К тому же избежать появления неприятной выпуклости помогало еще и то, что оружие представляло собой компактный полуавтоматический пистолет «Таурус РТ-111 миллениум» с откидной рукоятью. Маленький, но весьма мощный.
После проведенной в хлопотах ночи доктор спал допоздна. Теперь это было возможно, так как у него не было постоянного в последние месяцы утреннего приема по четвергам: Сьюзен Джэггер была бесповоротно мертва. Не имея никаких занятий до самого ленча, он с огромным удовольствием посетил свой любимый магазин антикварной игрушки, где купил всего за 3250 долларов марксовский игровой набор «Додж-сити в пороховом дыму» в совершенно идеальном состоянии и литой автомобильчик Джонни Лайтнинга «Кастом-Феррари» — всего за 115 долларов.
По магазину бродили, болтая с продавцами, еще несколько клиентов, и доктор Ариман развлекался про себя, представляя, как они удивятся, если он вытащит пистолет и без всякой причины продырявит им животы. Конечно, он не стал делать этого, потому что был доволен своими покупками и хотел, чтобы хозяин магазина чувствовал себя с ним спокойно, когда он вновь придет сюда, чтобы приобрести очередное сокровище.
Кухня была полна благоухания пекущегося в духовке маисового хлеба, а из большого чугунного котла, стоявшего на плите, исходил аппетитный аромат тушеных перцев.
Зина позвонила мужу на работу. Они держали картинную галерею на Каньон-роуд. Услышав, зачем явились гости, он примчался домой уже через десять минут.
Пока они ожидали хозяина, Зина подала на стол большие красные глиняные чашки с крепким кофе, сдобренным корицей, и домашнее печенье, посыпанное обжаренными орешками пинии.
Тут приехал Чейз. Глядя на него, казалось, что он должен зарабатывать себе на жизнь не демонстрацией живописи, а работая ковбоем на ранчо: он был высок ростом, долговяз, со взъерошенными соломенно-желтыми волосами и опаленным ветром и солнцем красивым лицом. Он был одним из тех людей, которые, лишь войдя в конюшню, сразу же завоевывают доверие лошадей и которых те приветствуют негромким приветливым ржанием, к которым тянутся из дверей денников, чтобы ласково фыркнуть в плечо. Говорил он негромко, но четко произнося каждое слово.
— И что же сотворил Ариман с вами и вашими близкими? — спросил он, усевшись за стол в кухне.
Марти рассказала ему историю Сьюзен. Постоянно усиливающаяся агорафобия, догадки о часто повторяющемся сексуальном насилии. Внезапное самоубийство.
— Он каким-то образом заставил ее поступить так, — твердо сказал Чейз Глисон. — Я верю во все это. Полностью верю. И вы проделали весь этот путь из-за вашей подруги?
— Да. Моей самой дорогой подруги. — Марти не видела оснований выкладывать все до конца.
— Прошло более девятнадцати лет, — сказал Чейз, — с тех пор как он погубил мою семью, десять с лишним — как он уволок свою мерзкую задницу прочь из Санта-Фе. Сначала я надеялся, что он умер. Но потом он стал издавать книги и получил известность.
— Вы не будете против, если мы запишем на пленку то, что вы нам расскажете? — спросил Дасти.
— Нет, нисколько. Но что я могу сказать?… Черт возьми, я уже, наверно, сотню раз пересказывал все это копам, различным районным прокурорам, сменившимся за эти годы, что даже странно, как это морда у меня не посинела, как шкура голубого койота. Никто не желал слушать меня. Ну, а если кто-то когда-то и слушал и даже считал, что я могу говорить правду, тогда его навещали какие-нибудь приятели тех больших шишек, с которыми Ариман водит дружбу, проповедовали ему какую-то новую религию, после чего он понимал, как ему чертовски повезло, что он только намеревался поверить в то, что я рассказывал о своих матери и отце.
Пока Чейз Глисон говорил, а Марти и Дасти записывали его слова на диктофон, Зина взгромоздилась на высокий табурет перед мольбертом около простого кирпичного камина; она рисовала карандашный натюрморт, которой еще до их прихода установила на краю того же самого простого соснового стола, на котором располагались и чашки с кофе. Это были пять предметов индейской керамической посуды необычных форм, в том числе двугорлый свадебный кувшин.
Суть истории Чейза почти ничем не отличалась от информации, содержавшейся в газетных вырезках, собранных Роем Клостерманом в досье. Тереза и Карл Глисон в течение нескольких лет с успехом содержали небольшой детский сад-школу для малышей, носившую название «Зайчик», пока их самих и еще троих служащих не обвинили в сексуальных приставаниях к детям обоего пола. Как и в происшедшем спустя много лет случае со школой Орнуолов в Лагуна-Бич, Ариман, как предполагалось, со всей возможной осторожностью проводил официальную психиатрическую экспертизу. Он беседовал с детьми, применяя порой технику гипнотической регрессии, и нашел многочисленные подтверждения первоначальных обвинений.
— Все это представляло собой кучу сплошного вздора, мистер Родс, — сказал Чейз Глисон. — Мои старики были лучшими на свете людьми из всех, кого вы когда-либо могли встретить.
— Терри, мать Чейза, скорее сама отрубила бы себе руку, если бы она пошевелилась, чтобы причинить малейший вред ребенку, — добавила Зина.
— Папа был таким же, — сказал Чейз. — Кроме того, он очень редко бывал в «Зайчике». Только чтобы время от времени сделать какой-нибудь ремонт — он был мастером на все руки. Школа была делом моей матери. Отец владел половиной предприятия по продаже автомобилей и был постоянно занят там. Большинство жителей города так и не поверили ни в единое слово из всего этого бреда.
— Но были и такие, кто поверил, — мрачно добавила Зина.
— О, — воскликнул Чейз, — всегда найдутся люди, которые поверят во что угодно о ком угодно. Стоит нашептать им на ухо, что, поскольку Иисус во время Тайной Вечери пил вино, значит, он был алкоголиком, и они примутся утверждать это на всех углах и клясться в этом спасением своих душ. Большинство считало, что это не могло быть правдой, и без вещественных доказательств их ни в коем случае не осудили бы. Но когда Валерия-Мария Падильо покончила с собой…
— Одна из учениц, пятилетняя девочка? — уточнила Марти.
— Да, мэм. — Лицо Чейза, казалось, потемнело, словно под свисавшей с потолка простой, но изящной люстрой встало густое облако. — Она оставила последнее прости: рисунок цветными карандашами, этот злосчастный неумелый рисунок, который полностью изменил все. Она с мужчиной.
— Анатомически достоверный рисунок, — заметила Марти.
— Хуже того, у мужчины были усы… как у моего папы. На рисунке у него на голове ковбойская шляпа, белая, с красной лентой, за которую засунуто черное перо. А именно такие шляпы мой отец всегда носил.
Зина Глисон резким порывистым движением вырвала верхний лист из альбома, с силой скомкала его и бросила в камин.
— Отец Чейза был моим крестным отцом, лучший друг моего собственного отца. Я знала Карла с тех пор, как лежала в пеленках. Этот человек… он уважал людей, независимо от того, кто они были, независимо от того, богатыми они были или бедными и сколько наделали ошибок. Он также уважал детей, и прислушивался к ним, и заботился о них. Ни разу в жизни он не прикоснулся ко мне с дурным намерением, и я знаю, что он не прикасался и к Валерии-Марии. Если она действительно убила себя, то исключительно из-за отвратительного, дьявольского внушения, которое Ариман вложил ей в голову, всех этих историй о сексуальных извращениях и кровавых жертвоприношениях животных, которые устраивались в школе, о том, как детей заставляли пить их кровь… Этому ребенку было пять лет. Какое же смятение должно было возникнуть в уме такой крошки, какая ужасная депрессия была спровоцирована расспросами о подобных вещах, когда человек, называвший себя врачом, под гипнозом помогал ей вспомнить то, чего никогда не было?
— Успокойся, Зи, — ласково сказал ее муж. — Все это давно закончилось.
— Нет, для меня не закончилось. — Зина подошла к плите. — И не закончится, пока он будет жив. — Она взялась правой рукой за ручку духовки. — А тогда я не поверю некрологу. — Она вытащила из духовки противень со свежеиспеченным маисовым хлебом. — Я должна буду своими глазами увидеть его труп и ткнуть пальцем в глаз, чтобы убедиться, что он не реагирует.
Если в Зине была итальянская кровь, то она наверняка принадлежала сицилийцам, а доля индейской крови досталась не от мирных навахо, а от воинственных апачей. В ней чувствовалась необыкновенная сила, твердость духа, и если бы у нее появился шанс собственноручно прикончить Аримана и не быть пойманной, то она, скорее всего, воспользовалась бы этим шансом. Она очень понравилась Марти.
— Мне было тогда семнадцать лет, — сказал Чейз. Непонятно было, к кому он обращался: то ли к присутствующим, то ли к самому себе. — Одному богу известно, почему меня не обвинили вместе с родителями. Как я избежал их участи? Разве когда сжигают ведьм, то не убивают вместе с ними и их родных?
Возвращаясь к тому, о чем говорила Зина, Дасти задал ключевой вопрос:
— Если она действительно убила себя? Что вы имели в виду, использовав именно эти слова?
— Расскажи ему, Чейз, — обратилась Зина к мужу, поворачиваясь к котлу с перцами. — Посмотрим, приходилось ли им когда либо предполагать или слышать, чтобы маленький ребенок сделал с собой что-нибудь подобное.
— Ее мать находилась в соседней комнате, — сказал Чейз. — Она услышала выстрел и вбежала, спустя, может быть, две-три секунды после того, как это случилось. Там не могло быть никого постороннего. Девочка, совершенно определенно, убила себя из пистолета своего отца.
— Она должна была достать пистолет из коробки в шкафу, — вмешалась Зина. — И отдельную коробку с патронами. И зарядить пистолет. Это ребенок, который никогда в жизни не прикасался к оружию.
— Но не это является самым невероятным, — сказал Чейз. — Что ужаснее всего… — он замялся. — Это настоящий кошмар, миссис Родс.
— Я выдержу, — мрачно уверила его Марти.
— Каким образом Валерия-Мария убила себя… — Чейз явно с трудом подыскивал слова. — В новостях процитировали Аримана, который сказал, что это «проявление ненависти к себе, отрицания своей половой принадлежности, попытка уничтожить половую составляющую своего «я», существование которой привело к тому, что она подверглась насилию». Поймите, эта маленькая девочка, прежде, чем нажать на курок, разделась догола, а потом засунула дуло пистолета… ну… в себя…
Марти оказалась на ногах прежде, чем поняла, что хочет встать из-за стола.
— Милостивый боже!
Ей необходимо было как-то двигаться, куда-нибудь идти, что-то делать, но здесь некуда было идти, кроме — она не успела даже осознать этого — кроме как к Зине Глисон. Она обвила ее руками точно так же, как в схожей ситуации обняла бы Сьюзен.
— Вы были знакомы с Чейзом в то время?
— Да, — подтвердила Зина.
— И остались с ним. И вышли за него замуж.
— Благодарение богу, — пробормотал Чейз.
— Чего же это должно было стоить, — воскликнула Марти, — после самоубийства ребенка защищать Карла перед другими женщинами и остаться с его сыном!
Зина восприняла порыв Марти так же естественно, как он случился. Воспоминания о тех годах заставили эту принцессу Юго-Запада задрожать, но проливать бессильные слезы не было в обычаях ни сицилийских, ни индейских женщин.
— Никто вслух не обвинял Чейза, — сказала она, — но его все же подозревали. И я… Люди улыбались мне, но держали детей от меня подальше. В течение многих лет.
Продолжая обнимать Зину за плечи, Марти подвела ее к столу, и они снова уселись вчетвером.
— Забудьте все эти психологические бредни насчет отрицания половой принадлежности и уничтожения половой составляющей, — сказала Зина. — То, что сделала Валерия-Мария, не могло прийти в голову ни одному ребенку. Ни одному. То, что сделала с собой эта маленькая девочка, произошло из-за того, что кто-то вложил ей это в голову и заставил сделать. Это кажется невозможным, звучит, как безумные речи, но именно Ариман показал ей, как зарядить револьвер, именно Ариман сказал ей, что сделать с собой, и она пришла домой и вскоре сделала это, потому что была… Она была, я не знаю, загипнотизирована или что-то в этом роде.
— Нам это не кажется ни невозможным, ни безумным, — заверил ее Дасти.
Город буквально бурлил из-за смерти Валерии-Марии Падильо и боязни того, что другие маленькие дети, посещавшие «Зайчик», могли впасть в такую же депрессию; все это привело к своего рода массовой истерии, которую Зина назвала Чумным годом. Именно во время этой чумы жюри из семи женщин и пятерых мужчин единогласно признало виновными всех пятерых обвиняемых.
— Вы, возможно, знаете, — сказал Чейз, — что преступники относятся к насильникам над детьми как к низшим из низших. Мой папа… Он прожил всего лишь девятнадцать месяцев и был убит во время работы в тюремной кухне. Четыре колотые раны, по одной в каждую почку со спины, две в кишечник спереди. Судя по всему, его кромсали вдвоем. Об этом не было особых разговоров, и, конечно, никого так и не нашли.
— А ваша мать еще жива? — спросил Дасти.
Чейз помотал головой.
— Три женщины из школы — прекрасные люди — все они отбыли по четыре года. А мою маму освободили через пять — и сразу же после того, как она оказалась на свободе, у нее обнаружился рак.
— Согласно официальному заключению, она умерла от рака, но на самом деле ее убил позор, — сказала Зина. — Терри была прекрасной женщиной, доброй женщиной и гордой. Она не сделала ничего плохого, ничего, но ее терзал позор — ведь люди думали, что она виновна. Она жила с нами, но это продолжалось недолго. Школа была закрыта, Карл лишился своей доли в предприятии. Все сбережения сожрали счета адвокатов. Мы лишились всего и с трудом набрали денег на ее похороны. Она мертва уже тринадцать лет. А для меня все это случилось все равно что вчера.
— А как же вы живете здесь теперь? — спросил Дасти. Зина и Чейз посмотрели друг на друга; потребовались бы целые тома, чтобы описать то, что скрывалось в этих мимолетных взглядах.
— Намного лучше, чем могло бы быть, — ответил Чейз. — Еще остались люди, которые до сих пор верят в обвинения, предъявленные моим родителям, но после убийства Пасторе их стало гораздо меньше. И некоторые из малышей, посещавших «Зайчик»… Они в конце концов отреклись от своих показаний.
— После того как прошло десять лет, — добавила Зина. В этот момент ее глаза казались чернее, чем антрацит, а их взгляд был тяжелее железа.
— Возможно, для того чтобы ложные воспоминания стали разрушаться, требуется десять лет, — вздохнул Чейз. — Я не знаю.
— А на протяжении всего этого времени вы никогда не думали о том, чтобы собраться и уехать из Санта-Фе? — отважилась спросить Марти.
— Мы любим Санта-Фе, — ответил Чейз. Казалось, в эти простые слова он вложил всю свою душу.
— Это лучшее место на земле, — согласилась Зина. — А кроме того, если бы мы уехали, то обязательно нашлось бы несколько человек, которые принялись бы кричать, что дыма без огня не бывает и что своим отъездом мы, дескать, подтвердили, что все обвинения были истинными, а удрали, чтобы скрыться от позора.
Чейз кивнул.
— Но таких лишь несколько человек.
— Да будь всего один такой, — возразила Зина, — я и то не доставила бы ему удовольствие, уехав отсюда.
Руки Зины лежали на столе, и Чейз накрыл их обе своей огромной ладонью.
— Мистер Родс, если вы считаете, что это может вам помочь… Я полностью уверен, что некоторые из детей, учившихся в «Зайчике», те, кто отказался от своих показаний, не откажутся поговорить с вами. Они приходили к нам. Они просили прощения. Они неплохие люди. Их использовали. Я думаю, что они захотят помочь.
— Если вам удастся это устроить, — ответил Дасти, — то мы посвятим этому завтрашний день. А сегодня, пока светло и не пошел снег, мы хотели бы поехать на ранчо Пасторе.
Чейз отодвинулся вместе со стулом от стола и встал. Он оказался еще выше ростом, чем на первый взгляд.
— Вы знаете дорогу?
Читать бесплатно другие книги:
