Двенадцать детей Парижа Уиллокс Тим
– Шевалье, ради вас я прикажу отвести их ко мне домой.
– Я тронут твоим предложением, – ответил иоаннит, – но уже обо всем договорился. Просто прикажи своим людям, чтобы их оставили в покое. Белых повязок будет достаточно для их безопасности?
– Да. Я позабочусь, чтобы мои люди все правильно поняли. Клянусь.
– Этого вполне достаточно. А теперь мне пора. Нужно встретиться с Марселем Ле Телье.
Гарнье едва удержался, чтобы не отступить еще на шаг. Глаза у него прищурились.
– Замолвить за тебя словечко перед лейтенантом по уголовным делам? – спросил Матиас.
– Не сегодня, – ответил Бернар. – Может, в другой раз.
– Он действительно паук, как говорят некоторые?
– Таким, как я, непозволительны подобные выражения.
– Понимаю. И ты прав: кругом заговоры и предательство.
Пока капитан обдумывал эти мрачные намеки, госпитальер окинул взглядом ополченцев. Они сгрудились у бочки, с неприязнью поглядывая на него.
– Мне, как и тебе, приходилось командовать людьми, – произнес Тангейзер и, подождав, пока Гарнье кивнет, продолжил: – Боевой дух – тонкая штука, словно острие ножа. Не поворачивайся к своим людям. Они видят, как мы стоим друг перед другом, и мы кажемся им гигантами, принимающими важные решения, которые определят их судьбу. И им очень хочется в нас верить. Они жаждут этой веры. Ты должен это понимать.
Бернар завороженно смотрел на него.
– Вера, – повторил он. – Да, они ее жаждут.
– И лучшая поддержка этой веры – вера их начальников в самих себя. И не только в самих себя, но и друг в друга. Поэтому я предлагаю, чтобы ты похлопал меня по плечу и с улыбкой – я при этом тоже буду улыбаться – повернулся к своим людям. Тогда они увидят двух гигантов, способных защитить их от этого опасного мира.
По мере того как до Гарнье доходил смысл его слов, его лицо расплывалось в улыбке, и эта улыбка была искренней. Он и не догадывался, что Матиас купил его с потрохами.
Капитан похлопал собеседника по плечу и с ухмылкой повернулся к подчиненным, а тот рассмеялся, громко и грубо. Ополченцы преобразились прямо на глазах: сборище угрюмых лентяев превратилось в некое подобие людей. Все они распрямили спины, выстроились в ряд и поправили оружие. Каждый из них заулыбался, даже лейтенант Бонне. Бернар, раздуваясь от важности, вежливо поклонился Тангейзеру, который ответил ему любезной улыбкой и махнул детям.
Фроже во все глаза смотрел, как он убирает пистолеты. Голос его был похож на шипение:
– Двадцать убитых?!
– Капитан мне льстит, – пожал плечами мальтийский рыцарь. – Насколько я знаю, их было девятнадцать.
Когда они миновали мост, Тангейзер заставил детей лечь под парусину и поклясться, что они будут хранить обет молчания, как монахи. Их путь вел в гущу улиц, опустошенных страхом, смертью, а также послеполуденной жарой, влажной и душной. Постоялый двор Ирен находился к северу от собора Нотр-Дам и выходил прямо на широкий рукав Сены. Это был бревенчатый дом высотой в четыре этажа и глубиной в одну комнату. По словам Фроже, из задних окон верхнего этажа открывался вид на виселицы на Гревской площади. Путешествие было коротким, но когда мальтийский рыцарь заглянул под парусину, все его пассажиры спали, кроме стойкого Юсти.
Он не стал тревожить девочек и вслед за сержантом вошел в дом. Постоялый двор оказался чище и аккуратнее, чем большинство известных Матиасу, – здесь провинциальные юристы должны были чувствовать себя в безопасности, но скромная обстановка не располагала к длительному проживанию.
Сестра Фроже, Ирен, оказалась маленькой и юркой, как ворона, женщиной лет сорока. Ее внимательные голубые глаза смерили гостя испытующим взглядом, свойственным людям ее профессии. Иоаннит собрал остатки своего очарования, представился официальными титулами и извинился за неопрятный – но, как он надеялся, не слишком пугающий – вид. В ответ хозяйка с некоторым намеком на недовольство заметила, что сегодня не совсем обычное воскресенье. Утром милиция обыскала ее заведение и увела двух постояльцев, которые так и не вернулись. Тангейзер почувствовал, что больше всего Ирен волнует, как это отразится на ее доходах. Сам он обрадовался, что милиция уже прочесала улицу: у них не было причин возвращаться сюда.
Когда Фроже спросил сестру, где находится багаж исчезнувших постояльцев, она ответила ему раздраженным взглядом, по всей видимости, хорошо ему знакомым.
Матиас изложил свою просьбу. Кров и стол для пятерых усталых детей, которые не должны покидать дом до его возвращения, – а вернуться он надеется в тот же день вечером. Дети находятся под защитой капитана Гарнье. Одна комната на всех и соломенный матрас за дверью для Юсти. За комнату первого этажа с окнами на реку он заплатит столько, сколько позволит запросить христианская совесть хозяйки. Еще одну комнату на этом же этаже он просит оставить для себя и, как он надеется, для его сына Орланду. Если здесь появится мальчик с заячьей губой по имени Грегуар, его следует встретить со всей возможной любезностью и поселить в вышеупомянутую комнату. Расспросы о двух других гостях, оставшихся в доме, не выявили ничего подозрительного. По словам Ирен, они накрепко заперли двери – только что не забили их гвоздями.
Цена, как и ожидалось, была высокой, но госпитальер не стал торговаться.
Он осмотрел первую комнату и нашел ее удовлетворительной: двух кроватей в ней было вполне достаточно. Выглянув из окна, рыцарь увидел, что задняя стена дома спускается к крошечному огороду. За ним начинался маленький, вымощенный камнем причал и река Сена. Ярдах в тридцати к востоку были пришвартованы две баржи, слишком громоздкие, чтобы их можно было конфисковать.
На той стороне реки виднелась Гревская площадь, по которой бесцельно – по крайней мере, так казалось отсюда – слонялись группы вооруженных людей. У реки стояли две телеги, доверху наполненные трупами. Две пары мужчин, голых по пояс, с блестящими от пота телами, сбрасывали мертвецов в реку. Некоторые трупы были маленькими, и для них хватало всего пары рук.
Тангейзер разбудил детей в повозке, чтобы они могли снять обувь и добраться до спален, и отвел Юсти и Паскаль в гостиную. Там они сели за стол и приглушенными голосами обсудили их теперешнее положение, на взгляд Матиаса, не такое уж плохое.
Он сказал младшей Малан, чтобы та носила перчатки на людях, даже за столом, объясняя это сухим воспалением кожи. Кроме того, иоаннит разрешил еще один, не дававший ему покоя вопрос: он снова оставил детям свои пистолеты, подробно объяснив их опасность, а также необходимость скрывать их от Ирен, которая – рыцарь не сомневался – будет возражать или потребует за это дополнительную плату. Оставил он подросткам и немного денег мелкой монетой, а также рассказал об опиуме в сумках, который они могли бы продавать маленькими порциями аптекарям, за сумму, в три раза превышающую ту, которую им предложат. Потом он отдал Паскаль и Юсти все двойные пистоли, оставив себе только один.
– Их тоже никому не показывайте, – велел Матиас. – В каждой монете пол-унции чистого золота, четыре сотни солей, но расплачиваться ими можно только за лошадей или драгоценности. Если будете их менять на золотые экю или другие монеты, каждый, кто может это сделать, захочет воспользоваться вашей молодостью и предложит всего триста шестьдесят… скажем… шесть золотых экю.
– Зачем нам их менять? – не понял молодой поляк.
– Потому что он может не вернуться, – объяснила девушка.
– Совершенно верно, – сказал Тангейзер. – Я заплатил за комнату и еду за три ночи. Если к тому времени я не вернусь, значит, меня нет в живых. Или я в тюрьме, из которой быстро не выбраться. И то и другое маловероятно, однако мы должны быть готовы ко всему. В этом случае, если у вас нет могущественных покровителей, о которых вы мне не рассказали, и если, – он многозначительно посмотрел на Паскаль, – вы постараетесь завоевать уважение и любовь Ирен, то должны довериться ей, в первую очередь в финансовых вопросах.
– А Фроже? – спросила девочка.
– Сержант – человек зависимый. Рассчитывайте на Ирен. Сестра – тот комиссар, которого он боится больше всего.
– Значит, мы останемся одни, – вздохнул Юсти.
– Другие добивались успехов при более скромном начале. И у вас тоже получится.
– А как бы вы поступили на нашем месте? – спросила Паскаль.
– Уехал бы из Парижа. Здесь у вас ничего нет. Собственность вашего отца конфискуют. Рано или поздно в вас узнают дочерей печатника и повесят. – Матиас посмотрел на Юсти. – На твоем месте я бы увез сестер в Польшу.
Гугенот задумался над этим предложением и растерялся:
– Это очень длинный путь.
– И на нем тебя подстерегает много опасностей, – согласился госпитальер. – Но в твоем возрасте я путешествовал гораздо дальше, причем это была не поездка домой. Вы можете укрыться в какой-нибудь протестантской крепости, как многие твои единоверцы. В Ла-Рошели. Или в Нидерландах. Но каждая из них – костер, готовый вспыхнуть в любую минуту. Англия? Англичане не такие варвары, как все думают. Моим лучшим другом был англичанин, хотя он происходил из северных земель и был живым опровержением моего аргумента. Еще вы оба и Флер можете принять крещение. Хотя зачем присоединяться к церкви, которая предпочла бы вас сжечь?
Дети задумались.
– Мы бы могли отправиться в Польшу, если бы с нами был Грегуар, – заключил Юсти.
– И последнее, – сказал рыцарь. – Если вы останетесь одни и решитесь на долгий путь, оставьте Мышек здесь, с Ирен, и дайте ей двойной пистоль. К тому времени, как сестры проедят эти деньги, она заставит их работать и уже не сможет без них обойтись. Они приучены угождать, и у них все получится. Они справятся.
– Но разве они не с нами? – Поляк вновь не мог скрыть растерянности.
– С нами, – ответил Тангейзер. – Но без меня вы не вместе, а отдельно, и если вы возьмете двойняшек с собой, то погибнете все.
Паскаль убеждать не требовалось. Юсти опустил голову.
– Мышки никогда не будут жить в том мире, в котором живем мы, потому что они видели ужасы, которые не должна видеть ни одна живая душа, даже та, что обречена на вечные муки ада, – объяснил иоаннит. – Их использовали для удовлетворения самых низменных человеческих желаний. Их достоинство согнулось и уже никогда не выпрямится, по крайней мере, по эту сторону от райских врат. Но несмотря на все, они выжили. Несмотря на все, они будут смеяться. Смотрите на мужество Мышек как на дар вам и мне, потому что это храбрость в своей самой чистой форме.
Гугенот задумался. Он не поднимал головы. Наверное, вспоминал, как Мышки тащили труп Тибо в больницу Отель-Дье. Матиас представил себе эту сцену. Мир, в котором такое возможно, действительно безнадежен.
– Да, они самые храбрые. – Юсти посмотрел на госпитальера. – Я принимаю их дар и буду его беречь. И поэтому мне кажется неправильным их бросать.
– Верность – хорошее качество, но если его проявление убивает обладателя, то ценность его сомнительна.
– Как это произошло с моими братьями?
Тангейзера удивил этот пример. Он кивнул. А поскольку Юсти сам поднял печальную тему, рыцарь задал ему вопрос, который напрашивался сам собой:
– Скажи, Доминик Ле Телье каким-то образом провоцировал вас на дуэль?
Его юный подопечный задумался.
– Гвардейцы смеялись над нами, и мы подошли и сказали, чтобы они заткнулись, – стал он вспоминать. – Доминик успокоил их и сказал, что нам нужно разбираться с вами, а не с гвардейцами. Да. Пообещал, что они не будут вмешиваться в поединок чести. Сказал, что не знает, как в Польше, но во Франции ни один благородный человек не спустит такого оскорбления.
Юсти умолк, видимо обдумывая печальный результат, к которому привела гордость его братьев.
Матиас не спрашивал его больше ни о чем. Значит, Доминик пытался подстроить его убийство всего через несколько минут после встречи, а когда ничего не вышло, запер его в тюрьме. Он помешал ему защитить Карлу – как пытался помешать и Кристьен, придумывая причины для задержки, когда иоаннит попросил проводить его к жене. Появление Тангейзера угрожало какому-то плану, который уже начал осуществляться. И все это происходило за несколько часов до приказа короля о массовом убийстве. Среди ужасов кровавого рассвета госпитальер связал произошедшее в особняке д’Обре с резней гугенотов, ошибочно объединив эти события. Но теперь ему казалось, что между ними могло и не быть никакой связи.
Его мысли прервала Паскаль, попытавшаяся рассеять воцарившееся в комнате мрачное настроение.
– Я поеду в Польшу, – объявила она. – Или в Англию. Готова поспорить, там нужны печатники.
– Печатники нужны везде, – подтвердил рыцарь.
– Отец говорил, все зависит от того, что мы печатаем, а делать лживые книги – это хуже, чем убийство. Я никогда не буду печатать неправду, – заявила девочка.
– Да, мы знаем. – Юсти поднял голову.
– Благородный принцип, – согласился Матиас.
Затем он встал. Дети храбрились, но на их лицах проступал страх.
– Обнимите меня и пожелайте удачи. Она мне понадобится, – сказал им госпитальер.
Они обнялись, и Тангейзера захлестнула волна чувств.
Он высвободился и шагнул к двери.
– Вы говорили, что каждый из нас потерял дорогого человека, – сказала Паскаль. – Кого потеряли вы?
Рыцарь остановился. Теперь признание перестало быть для него слабостью. Оно станет цементом, пропитанным кровью и горем, который соединит их. Матиас повернулся к девушке.
– Карлу, мою жену, и нашего ребенка, который должен был вот-вот родиться, – ответил он. – Их убили перед рассветом. Я опоздал – как и к твоему отцу.
– Вы говорили, что должны найти убийц. – Юсти хотел приободрить его, но не мог скрыть своего беспокойства. – Вы за этим идете?
– Я с вами, – сказала Паскаль. – Я помогала отцу и могу помогать вам. Вы это знаете. Девочка может делать то, что не можете вы, пробраться туда, куда не проберетесь вы. Я буду делать все, что скажете!
Тангейзер снова ощутил, как его грудь затопила волна из океана чувств, не отмеченного на карте и почти неизведанного. Он потерял стольких людей, которых любил, потерял лучшую часть себя самого. Мысль о еще одной потере была невыносима. Он отвернулся от горящих глаз девушки, с обожанием смотревших на него. Возможно, с ним говорит Господь. Возможно, он просто боится услышать Его глас. Но если ему удастся вывезти из Парижа Орланду и этих дорогих его сердцу друзей, какой смысл разгадывать загадки? Иоаннит снова повернулся к детям:
– Я собираюсь позаботиться об останках Карлы. Привести сюда своего сына. И Грегуара. Справедливость подождет. Сначала нужно просто выжить.
На улице он подошел к Фроже.
– Рано или поздно Марсель выйдет на тебя. Скажешь ему, что помог мне и этим детям добраться до Вилля. Ему нужен я, а не они. Ле Телье охотится на меня с той минуты, как я оказался в Париже.
– Почему? – удивился сержант.
– Не знаю. Но если детям причинят вред в этом доме, я сожгу дом дотла – вместе с тобой. Так что позаботься обо всем сам.
Глава 17
Родильная комната
Казалось, родильная комната находится в волшебной стране, где время не то чтобы остановилось, а движется по кругу. Начнутся схватки – и Карла оседлает эту волну и будет держаться на ней, пока та не схлынет, но затем придет следующая, такая же неожиданная. Однообразие истощало женщину почти так же, как боль. В комнате была кровать, покрытая куском парусины, пятнистой от старости, но не гнилой, а сверху еще простыней. На полу лежали сухие камыши. Роженица ходила, садилась на корточки, опиралась на спинку скамьи… Несколько раз она присаживалась на ночной горшок, но не могла выдавить из себя ни капли. Устав, графиня прилегла, ворочаясь с боку на бок и не находя удобного положения. Она стонала, прекрасно понимая, что издает звуки, похожие на мычание коровы. Иногда схватки вырывали ее из объятий сна, но заснуть в любом случае удавалось всего на минуту-другую. Волшебные сказки. Сны. Сколько времени заключено в минуте или в двух?
Алис заверила гостью, что в ее доме уместны любые ругательства и проклятия. Но Карла не ругалась и не жаловалась. Сдержанность – последнее, что осталось у нее от гордости: всё остальное она без колебаний отбросила. Несмотря на задернутые занавески, жара была невыносимой. В воздухе висел дым сандалового дерева, почти невидимый, за исключением тех мест, где его голубоватые струйки попадали в лучи света. Тощий мальчишка по имени Гуго выполнял поручения старой хозяйки – приносил воду, простыни и чай. Карла слышала, как он спрашивает о ее самочувствии, но в комнату его не пускали.
Итальянка переоделась в белую ночную рубашку, которая, как и ее волосы, тут же пропиталась потом. Она сравнивала себя с охваченной огнем башней, которая плавится, трескается и распадается на части. Нескончаемая борьба вымотала ее, лишила последних сил, словно она сражалась с самой жизнью и они держали друг друга за горло, катаясь по грязи. Роженица вспомнила рассуждения Борса о природе торжества, радости и наслаждения, вызванных борьбой против боли, страха и смерти. Может, именно эти чувства испытывает Матиас во время битвы? Вряд ли, хотя если это и правда, такую радость Карла понять не могла. Но жизнь привела ее к Алис, и это уже само по себе было радостью.
Графиня де Ла Пенотье лежала на спине, потому что так приказала, а если точнее, то посоветовала ей хозяйка дома. Старуха осмотрела ее и объявила, что дело движется. Теперь она оборачивала влажную льняную простыню вокруг живота своей подопечной. Ткань была пропитана раствором из отвара рябины и яичных желтков, посыпана толченым оленьим рогом и ладаном – Алис утверждала, что такая процедура помогает избежать растяжек и складок на коже. Так это или нет, было неизвестно, но ощущение показалось Карле приятным.
– Алис, что будет с нами, когда все закончится? – спросила роженица.
– Этого не знают даже карты.
– Я теперь не похожа на саму себя, но думаю, что в любых обстоятельствах мы нашли бы друг в друге нечто достойное восхищения. Я бы точно нашла.
Пожилая женщина рассмеялась, закашлялась и сглотнула, после чего продолжила разглаживать ткань круговыми движениями.
– Разрази меня гром, старуха еще не встречала такой, как ты, и должна признаться, что этот урок хороших манер заставил ее устыдиться. Так ведут себя сильные, – объявила Алис.
– Не знаю, кого вы имеете в виду под «сильными», но сегодня сильной меня не назовешь. А что касается манер, то это мои манеры, и больше ничьи.
– Женщина хотела лишь вернуть тебе комплимент. Здесь, во Дворах, мы к ним не привыкли, так что прости, если она неудачно выразилась.
– Нет, это я должна извиняться – от вас я видела только доброту.
– Нет, нет, больше не будем об этом. Если ты спрашиваешь, не разорвется ли наша связь после того, как родится ребенок и ты достаточно окрепнешь, чтобы уйти, – конечно, не разорвется. Наши судьбы сплетены, и мы разделили – разделяем – самую священную из чаш. Ладно, хватит рассуждений. Хорошего понемножку. Черт возьми, старая женщина редко выходит из дома, а уж дальше Двора лет десять не ходила. В следующий раз она отправится дальше рыбных прилавков и, если уж на то пошло, дальше кладбища.
– По крайней мере, я знаю, где вас найти.
Алис прижала ладонь к груди Карлы:
– Ты найдешь меня здесь.
Со двора, скрытого занавесками, донесся шум. Хозяйка выглянула в окно, после чего с трудом поднялась и вышла. Роженица сжала кулаки – схватки заставили ее приподняться на матрасе. Застонав, она унеслась на новой волне боли, а потом вытерла пот синим шарфом. Алис вернулась, держа в руке плотный лист бумаги размером примерно с книгу.
Старуха присела на край кровати и протянула этот лист гостье. Карла удивленно охнула. Это был поясной портрет удивительно красивого юноши, с обнаженным торсом и поворотом лица в три четверти. Черты его лица были аристократическими и одновременно грубыми, округлости и углы скул, лба и подбородка составляли идеальную гармонию, а мускулатура тела выглядела настолько пропорциональной, что невольно закрадывалась мысль о художнике, стремившемся изобразить аллегорию мужской красоты. Однако рисунок был настолько искусен – нежное сочетание красок, уверенность и легкость штрихов, выразительность, нежность и сострадание, – что Карла не сомневалась: это портрет реального человека. Юноша смотрел с портрета высокомерно и свирепо, словно художник был для него врагом, хоть и презираемым. Его взгляд был взглядом человека, сознающего, что мир лежит у его ног. А свою усмешку он мог унаследовать только от матери.
– Гриманд, – сказала Карла.
– Самый красивый парень из тех, что я видела. А теперь обреченный на муки, – вздохнула старуха.
Итальянка посмотрела на Алис и увидела глубокую печаль, заполнявшую ее сердце. На языке графини вертелись многочисленные вопросы, но по сравнению с печалью пожилой женщины они казались банальными. Мать короля воров должна была сама рассказать свою историю, возможно, впервые в жизни. Карла взяла ее за руку и стала ждать.
– Ты видела, в кого превратился мой сын, – заговорила Алис. – Десять лет прошло, день за днем, с тех пор как нарисовали этот портрет. Гриманд живет под проклятием, которое медленно пожирает его. То, что мы видим снаружи, – это всего лишь проявление порчи, которая поразила ствол дерева и пьет его соки. И прокляла его я. Из-за женщины и из-за ребенка, которого они сделали, а еще потому, что я ревновала, потому что зло скрывалось в моем сердце и ждало своего часа.
– Я в это не верю, – возразила роженица. – Ребенок в моем чреве борется за жизнь, и я не верю. У Гриманда какая-то неизвестная болезнь, которая так медленно развивается. А может, это яд, попавший к нему с пищей…
– Мать благодарит тебя, и может, ты даже права, но все в жизни взаимосвязано. Она прокляла сына, а это незаживающая рана для любой матери. Как только эти слова слетели с моего языка, меня будто пронзила огненная стрела, и Мать Природа заплакала из камней у меня под ногами, потому что слово не воробей и его уже не вернешь. Тогда сын взял свою шлюху, а она и правда была шлюхой, взял ребенка, дочку, такую же красавицу, как он, и оставил старую дуру, чтобы она пила свое отчаяние.
По лиловым щекам хозяйки покатились слезы. Карлу пронзила острая жалость. Но у нее снова начались схватки. Боль поднималась изнутри, но женщина молчала, лишь сильнее сжимая руку старухи.
– Зря я все это, – сказала Алис. – Ты не в том состоянии, чтобы слушать мои глупости.
Она протянула руку за портретом, но ее подопечная покачала головой:
– Я рада, что вы мне это рассказали, Алис. Я знаю, что значит предать сына. Карты все правильно сказали. Неоправданные надежды. С моей стороны глупо вам что-то объяснять, но это наше бремя. Самое тяжелое из всех.
Старуха вытерла лицо тыльной стороной ладони и на мгновение стала похожа на ребенка. Она кивнула, Карла улыбнулась ей, и Алис тоже улыбнулась в ответ, качая головой:
– Понимаешь, он был влюблен. А женщина боялась за него. Он мог иметь любую девчонку, и многие об этом мечтали, причем не только во Дворах. И имел, но дело не в этом. Не в том, что я теряла его, а в том, что отдавала ей. Она была плохой. Худшей из шлюх. Но любовь не подчиняется логике, и нам не нужны карты, чтобы это знать. Она забрала его сердце – я сразу поняла, что так и будет. Конечно, надо признать, она была довольно красива. Он свалял дурака, как и все мужчины в таких обстоятельствах, но в конце концов вернулся домой, зализал раны и стал королем Кокейна, пройдя по трупам многих жестоких соперников. Враги называли его Инфантом.
– Да, я слышала. Но почему?
– Поначалу чтобы оскорбить. Ему едва исполнилось девятнадцать, и он был новичком. Ветераны считали, что Гриманд не знает, что делает, и что он должен работать на них. Свою ошибку они понять не успели, поскольку уже были мертвы. Понимаешь, мой сын ценит свою жизнь не больше, чем цветок ценит лепестки, а его враги дрожали за свою шкуру.
В голосе пожилой женщины чувствовалась гордость, но вместе с ней также гнев и сожаление.
Графине хотелось сказать: «Я знаю такого человека. Он мой муж. Я его люблю». Но она не стала прерывать исповедь Алис, рассказывавшей о бремени, которое выпало на ее материнскую долю.
– Он больше ни за кем не ухаживал, утратил вкус к любви – он вообще отказывался говорить о ней, – но старая женщина не стала бы ставить это в заслугу шлюхе. Его сердце не зажило, как это всегда бывает. Нет, просто Гриманд утратил желание. Еще один плод материнского проклятия. И кто знает, единственный ли? Он стал самым мрачным из людей.
Карла молчала, но затем любопытство в ней взяло верх.
– Вы сказали, у Гриманда есть дочь? – осторожно спросила она.
– Он не признал ее, и тут его нельзя винить, в отличие от многого другого. Гриманд сам не знал своего отца, так что это не трагедия. Бабка не видела свою малышку с того момента, когда она родилась, прямо здесь, в этой комнате.
Если все это случилось десять лет назад, то Гриманд должен был быть гораздо младше, чем казалось Карле, – ему было лет тридцать. Она невольно подумала об Эстель. Вспоминала ее яростное, измазанное сажей лицо и не находила сходства с Гримандом, хотя прекрасно понимала, что это ничего не значит. Все дело во взгляде девочки, напоминавшем огненную стрелу ревности, пущенную в итальянку. Кем бы ни была его дочь, ее потеря оставила в сердце короля воров рану, которую не смогла залечить Алис.
– У меня отняли первого сына сразу после появления на свет, – сказала Карла. – Он рос как незаконнорожденный, сирота, в мире, похожем на эти Дворы. Ему было двенадцать, когда я снова его увидела. Я долго не могла найти в себе мужества, чтобы начать искать его. А теперь он опять потерялся. Но этого ребенка, клянусь, я никому не отдам.
Роженица заплакала, и Алис тоже, а потом начались схватки, такие сильные, словно тело Карлы разрывалось надвое. Но боль прошла, а вместе с ней и печаль. Женщина попросила чаю, и хозяйка принесла ей чашку. Выпив чай, Карла взяла с кровати портрет и внимательно рассмотрела его, любуясь великолепной работой. Черные штрихи были нанесены металлическим стилом, которое окунали в порошок из сланца. Красноватый оттенок, придававший портрету жизнь, достигался с помощью рыжей глины. Искорки света в зрачках были сделаны коричневым карандашом. Настоящий шедевр. Графиня с трудом сдерживала любопытство, чтобы не спросить, кто его создал. Алис улыбнулась:
– С этим рисунком связана забавная история. Хочешь послушать?
– Да, пожалуйста. С удовольствием.
– Однажды, когда мой парень завтракал в таверне, в Ле-Але, к нему подошел знатный господин и попросил позволения нарисовать его портрет. В Ле-Але можно встретить кого угодно, но такая просьба была очень странной. Мой сын принял его за содомита – тот дворянин не первый, кто его домогался, – и сказал, чтобы он шел своей дорогой, пока цел. Но господин настаивал, обещая щедро заплатить за один час. Ты спросишь, почему? Увидев моего сына, этот знатный человек почувствовал непреодолимое желание попрактиковаться в своем искусстве – он называл себя самым известным живописцем Франции.
– Я знаю его – это месье Клуэ. Придворный живописец.
– Да, тот самый парень. Конечно, его имя ничего не говорило моему сыну, но тщеславие мальчика было задето. Он ничего не боялся и поэтому, доев свою колбасу, последовал за господином в его шикарные комнаты в Лувре, где месье Клуэ, верный своему слову, в мгновение ока нарисовал этот портрет. Ловко у него вышло, скажу я вам, да и сам господин остался очень доволен.
– Думаю, портрет великолепен. Но как он попал к вам?
Разговор снова прервали схватки. Карла с нетерпением ждала, когда они закончатся. Роды уже скоро – она впервые это почувствовала. И тогда уже ей будет не отвлечься.
– Продолжайте.
– Так вот, месье Клуэ благодарит моего сына и сует ему пять золотых экю, гораздо больше, чем тот ожидал, так что он даже засомневался, не фальшивые ли они. Гриманд, прежде чем взять монеты, посмотрел на рисунок. «Нет, месье, – сказал он. – Спасибо большое, но в оплату я возьму портрет. Он понравится моей матери. А поскольку вы потренировались и остались довольны, это честная сделка». Можешь себе представить, какой поднялся шум.
– Я бы посмеялась, если бы не мое состояние.
– Если уж мой сын что решил, его с места не сдвинешь. В общем, к тому времени, когда позвали дворцовую стражу, месье дрожал от страха, а мой парень грозился порвать картину, а обрывками промокнуть его кровь. «Но такую красивую вещь портить жалко, – сказал он, – а если вы даете мне пять экю, значит, картина стоит все пятьсот, и я останусь еще немного, чтобы вы могли нарисовать еще одну, и тогда у каждого будет своя». На том они и порешили, и вот картина здесь.
– Судя по его взгляду, это второй портрет.
– Нет, любовь моя, первый. Когда месье Клуэ рисовал второй, рука у него так дрожала, что моему сыну рисунок не понравился.
Забыв на мгновение об осторожности, итальянка рассмеялась. Ее тело ответило новыми схватками, и пока она стонала, распластавшись на кровати, Алис взяла рисунок и унесла его. Вернувшись, она откинула простыню и вытерла роженицу, а потом окунула руку в кувшин с раствором:
– Посмотрим, как там дела.
Карла раздвинула ноги, и пожилая женщина осмотрела ее.
– Отлично, – сказала она. – Осталось совсем немного. Головка уже полностью опустилась. Но пока не тужься.
Через секунду снизу послышались шаги.
– Мам! Я иду! – донесся оттуда голос Гриманда.
– Жди внизу, пока я не позову, – велела ему мать.
– У меня новости.
– Ты слышал, что я сказала.
Карла была всецело поглощена схватками и нисколько не встревожилась. Алис ждала.
– Мой сын рос в этой комнате, наблюдая, как работает мать. А после того как сил у нее поубавилось, он несколько раз помогал, когда ребенок лежал неправильно. Скорее всего, сегодня его помощь нам не понадобится, но я клянусь – ему можно доверять больше, чем любому хирургу. Хотя если ты скажешь, чтобы он сюда не входил, мой сын останется внизу.
Матиас был рядом во время прошлых родов, но когда его волнение утомляло графиню, она отсылала его рубить дрова. Однако главное – ребенок. Если ради его благополучия нужно рожать на глазах у толпы, она это сделает.
– Если ваш сын поможет, пусть приходит. Я не возражаю. Но мне нужно встать или сесть на корточки. У меня уже нет сил лежать на спине.
Карла встала, не позволив Алис ей помочь. Перед глазами у нее все поплыло, но через пару секунд головокружение прошло. У кровати не было рамы, но рядом стояла короткая, прочная скамья, на которую роженица опиралась раньше. Она ухватилась за спинку скамьи.
Карла была спокойна. Дышала она ровно. За дверью о чем-то вполголоса спорили Алис и Гриманд, причем в шепоте старухи сквозило недовольство. Итальянка не пыталась подслушать. Ей было все равно. Сил у нее осталось немного – жара совсем ее измучила. Давление внизу живота усилилось, но стоя женщина чувствовала, по крайней мере, иллюзию того, что в состоянии управлять собой. Бедра налились тяжестью, но Карла надеялась, что годы, проведенные в седле, достаточно укрепили ее мышцы. Впервые у нее возникло желание вытолкнуть из себя ребенка.
– Алис, я хочу тужиться! – крикнула она.
– Подожди следующей схватки. Все идет так, как заложено Матерью Природой.
Но схватки прекратились. Матка расслабилась, впервые после того, как Карла оказалась здесь. Организм словно взял паузу. В мозгу женщины вдруг закружился вихрь дурных предчувствий и страхов, и она сделала несколько глубоких вдохов. Ей было известно, что это самая опасная стадия родов. Может, головка ребенка слишком велика? Графиня отбросила эту мысль, но на смену ей пришла другая: вдруг у нее ослабели мышцы? А если ребенку плохо? Ведь роды начались на неделю или две раньше!
– Схватки не начинаются! – Роженица уже не прятала дрожи в голосе.
– Не волнуйся, любовь моя. Такое часто бывает, когда подходишь к краю. Твое тело собирается с силами для главного, – заверила ее Алис, вошедшая в комнату вместе с сыном.
Карла повернула голову и посмотрела на Гриманда. Она уже забыла, какое у него гротескное лицо. В памяти всплыл портрет кисти месье Клуэ. Пот заливал глаза, и женщина вытерла их шарфом. Насколько можно было понять по лицу короля Кокейна, он волновался, но не из-за нее. В отношении ее Инфант Кокейна не проявлял ни тени робости или неуверенности. Он широко улыбнулся. Для него происходящее было привычным делом, но итальянка, несмотря на водоворот чувств и мыслей, понимала всю необычность ситуации. Тем не менее присутствие этого громадного человека внушало ей уверенность.
– Карла, – сказал он. – Вы оказываете нам честь.
– Спасибо. Я очень благодарна.
– Ты вымылся, бугай? – повернулась к сыну Алис.
– Конечно, вымылся.
Гриманд протянул матери свои огромные ладони, и в это мгновение у их гостьи вновь начались схватки. Она присела на корточки, наклонилась вперед и впервые почувствовала движение ребенка. Кожу живота словно обожгло. Карла застонала и стала тужиться, пока схватки не утихли. Тяжело дыша, она опустила взгляд, но ночная рубашка закрывала ее бедра. Женщина подняла ее повыше, но та все равно мешала.
– Завяжите ее, пожалуйста, – попросила Карла.
Она потянула подол рубашки под грудь, а Гриманд собрал остальное сзади и завязал на спине.
– Не нужно стесняться, – сказал он.
– Я не стесняюсь.
Роженица снова склонила голову, но ничего не увидела – мешал живот. Тогда она сняла руку со спинки скамьи и ощупала себя. Ее лоно начало раскрываться. Алис и Гриманд подбадривали ее, но она почти не различала их слов. Теперь ей можно было рассчитывать только на себя. Это ее ребенок. И он рассчитывает на нее.
– Я тебя не подведу, – пообещала женщина своему малышу.
Снова начались схватки, и Карла, застонав, начала тужиться. Жжение усилилось. Она снова почувствовала движение ребенка, заставившее раскрываться ее тело. Боль заполнила все ее существо. Итальянка уперлась ногами в покрытый сухим камышом пол. Ноги у нее были достаточно сильными. Она сосредоточилась и напряглась, представляя, как выходит из нее ребенок. С ее губ сорвался стон:
– Я тебя люблю!
Схватки ослабли. Карла встала, наклонившись вперед и тяжело дыша. Жжение было невыносимым. Ей хотелось снова тужиться, но она ждала, стараясь дышать равномерно. Ожидание казалось бесконечным. Гриманд расстелил льняное полотенце на полу между ее ног. Женщина поняла, каких усилий это простое движение стоило бы Алис.
– Я рада, что вы здесь, – сказала она королю воров.
– Это честь для меня, – кивнул тот. – Я раздвину занавески.
Роженица кивнула. Она стояла спиной к окну, но после полумрака, к которому уже привыкли ее глаза, солнце буквально ослепило ее. Графиня закрыла глаза и снова села на корточки. Почувствовав руку Алис, сжавшую ее плечо, она погладила пальцы старухи.
Опять схватки.
Карла тужилась.
Еще.
Еще.
Еще.
Еще.
С каждой схваткой жжение усиливалось, хотя итальянке казалось, что это невозможно. Гриманд опустился перед ней на колени:
– С вашего позволения.
– Да, да.
Он заглянул ей между ног и снял ее руку со спинки скамьи:
– Дотроньтесь. Головка почти прорезалась.
Женщина почувствовала под пальцами влажные волосы. Теплая, твердая головка.
– О Боже!
Радость от прикосновения к ребенку прогнала боль – но лишь на мгновение.
– Еще немного, любовь моя. В следующий раз тужься не слишком сильно, но равномерно, чтобы не было разрывов, – сказала ей Алис.
– Как будто вытаскиваете пробку из бутылки, – добавил гигант.
Схватки усиливались, и Карла тужилась – так, как было приказано. Жжение стало невыносимым.
– Я Огонь, – прошептала итальянка.
Головка ребенка вышла наружу и повернулась, у роженицы вырвался вздох облегчения. Затем вышел остаток вод – Карла и не предполагала, что их еще так много. Отдуваясь, она протянула руку к ребенку.
– Все хорошо? Скажите.
Гриманд присел на корточки и наклонился, не обращая внимания на воды.
– Розовый, как спелый персик, и уже моргает.
Пальцы графини коснулись нежной кожи. Щека. Она всхлипнула, не в силах сдержать радость.
– Еще рано отдыхать, любовь моя. Пару усилий, и все закончится, – подбадривала ее старая хозяйка дома.
– Мне пока не тужиться? – уточнила Карла.