Любимые дети, или Моя чужая семья Чемберлен Диана

На алгебре Бриджет Хаммет сидела рядом со мной. СЛЕВА.

Это имело значение. Я не люблю, когда кто-то сидит слева от меня. На уроках я обычно стараюсь сесть к окну, чтобы никто не сидел слева. Но на первый урок алгебры я опоздал, и все места у окон были заняты.

Так что теперь Бриджет, которая была самой крутой девчонкой в классе, а может, и во всей старшей школе Дуглас, сидела слева и писала эсэмэску Софи Таппер, сидевшей справа. Я точно знал, что пишет она обо мне. Я всегда чувствую, когда люди говорят обо мне.

Моя левая рука дико болела, и мне понадобилась еще одна таблетка перкосета. За десять минут до звонка я просто мечтал убраться отсюда. Не только с алгебры. Из чертовой школы. Сегодня пришлось прийти раньше, на дурацкую пересдачу экзамена, и теперь я валился с ног. Раньше я уходил после седьмого урока. В последнее время – после шестого. Скоро, возможно, буду уходить после пятого. Я просто не мог здесь сидеть. Тем более что отстал и остался на второй год. Снова стал гребаным джуниором[2].

Семнадцатилетний джуниор. Парень, на которого все украдкой глазеют. И притворяются, будто не смотрят. До пожара все девчонки не сводили с меня глаз. Тогда мне это льстило. И было приятно сознавать, что они пишут подругам эсэмэски обо мне. А еще я часто получал е-мейлы насчет того, как они хотят целоваться со мной. Со множеством подробностей.

Теперь все стало по-другому. Я вообще не получал е-мейлов. И знал, что сейчас говорят обо мне девушки. Как они смотрят на меня с правой стороны. Пока они не видели моих рук и ладоней, я выглядел круто. Но если они смотрели слева… Я словно вылез из фильма ужасов. Я с трудом терпел эти взгляды, хотя так и подмывало выкинуть из окон все парты.

Звонок, наконец, прозвенел, и я без оглядки вылетел за дверь. Прошагал прямо к машине и сел. Какая-то дилерская контора в Джексонвилле пожертвовала мне машину после того, как я вышел из больницы. Машина была полным отстоем. Я хотел продать ее и купить мотоцикл, но мать сказала, что это было бы оскорблением. Что я должен быть благодарен и бла-бла-бла.

Я запил перкосет тем, что осталось в банке «Доктор Пеппер», которую утром сунул в держатель для чашки. Выехал с парковки и направился к мосту. Но не для того, чтобы вернуться домой. Прежде всего потому, что там будет ма, а я не хотел, чтобы она знала о пропусках уроков. Не хотел, чтобы она расстраивалась. И главное, сегодня, по какой-то дерьмовой причине, у нас был Энди. Сегодня! В день, когда выпускают Мэгги! В день, когда ужасно хотелось забыть обо всей семейке Локвудов. Ма оставила на сотовом сообщение насчет Энди, но сказала, что он уедет к тому времени, когда я вернусь. Она добавила, чтобы я после школы сразу ехал домой. Возможно, потому, что знала, как я буду злиться из-за освобождения Мэгги.

– Если увидишь репортеров, проходи мимо, – велела она. – Не вступай в разговор. Ты им ничем не обязан.

Репортеры. Дерьмо. Им лучше держаться подальше.

Но я ни за что не поеду домой, пока не буду знать наверняка, что Энди оттуда убрался. Не желаю видеть никого из Локвудов. Ни Энди, ни Лорел, ни суку, которая сожгла мне лицо. Ради нее же самой. Я могу убить ее, если увижу. Деньги способны купить все, в том числе и освобождение из тюрьмы. Она навещала меня в госпитале до того, как попала в тюрьму, но знай я то, что знаю сейчас, клянусь, задушил бы ее, хотя мои руки были забинтованы до плеч. Я часто тешился вкусной фантазией, как поджигаю ее, только бы кто-то зажег за меня спичку. Последнее время я не слишком спокойно выносил вид огня, но любил представлять, как Мэгги горит на костре. Как в те века, когда сжигали ведьм. Конечно, эта была мерзкая фантазия, но все же не такая, как у нее, – сжечь церковь, полную детей.

Я припарковался у пирса, где тусовались сёрферы, хотя прибой был таким слабым, что там собрались только трое парней. Я знал их, но не слишком хорошо. Самая крутая штука в сёрфинге – это возможность находиться с другими людьми без необходимости общаться с ними по-настоящему. Без необходимости говорить с ними или стоять достаточно близко, чтобы они смогли глазеть на твое лицо.

Вода все еще была достаточно теплой, так что мне не особенно был нужен гидрокостюм, но я все равно надел верхнюю половину, потому что мне запрещено держать руки на солнце. Я надел козырек, чтобы спрятать изуродованное лицо. Потом зашел в воду и стал дожидаться приличной волны. Мой физиотерапевт считал, что виндсёрфинг мне полезен, если я «не буду подвергать себя опасности». Он имел в виду, если я смогу управлять доской покалеченной левой рукой и добиться достаточной гибкости. Мы работали над этим на физиотерапии. Вот и говори о боли. Но если я забывал об упражнениях хотя бы на один день, за это приходилось платить, и еще как!

Из воды мне был виден трейлерный парк, хотя я не мог разглядеть наш трейлер. Он был третий от дороги, и я видел только бледно-желтый угол. Энди все еще там? Мой сводный брат? Не то чтобы я кому-то рассказывал, что прихожусь родственником этому лузеру.

Остальные три сёрфера переговаривались между собой. Но я не мог разобрать, что они говорят. Потом они стали грести к берегу. Вероятно, устали ждать настоящей волны. Может, они куда-то собрались вместе? За бургером? Поговорить о девчонках?

А я сидел один в воде, глядя на угол нашего трейлера, удерживаясь на месте, желая, чтобы и у меня было куда пойти.

Церковь Свободных Искателей

1988

Первое, что я заметила, – простую красоту маленького пятиугольного здания. Запах дерева был так силен, что кружилась голова. Я чувствовала себя связанной с ним, связанной с землей, словно запах пробудил к жизни воспоминания, запечатленные на генетическом уровне.

Сквозь большие панорамные окна я увидела море, окружавшее крохотную часовенку. И казалось, что я очутилась на пятиугольном корабле, в обществе двенадцати таких же, как я, матросов.

Второе, что я заметила, – мужчину в джинсах и кожаной куртке. Хотя он не произнес ни слова, сразу стало ясно, кто здесь главный. Физически он был довольно внушителен, если вести речь о весе и росте, но дело было не только в этом. Он был волшебником. Колдуном. Даже сейчас, когда я пишу об этом много лет спустя, сердце бьется сильнее. Не взглянув в мою сторону, он опутал меня чарами, таинственными, пьянящими и, если уж быть абсолютно честной, сексуальными. В этот момент я поняла, что мне очень долго не хватало двух вещей: у меня не было духовной жизни и почти не было чувственной. А если отнять и то, и другое, что остается?

Я сидела вместе с другими в благоговейном молчании. Наконец, мужчина поднялся. Утреннее солнце, брызжущее из высокого, ближайшего к океану окна, сияло на его лице и в темных, мягких глазах. Он оглядел комнату. Взгляд переходил от человека к человеку. Пока не остановился на мне. Я не могла отвести глаз. И не хотела. Он заглядывал в меня. В бескрайнюю пустоту моей души.

«Наполни ее ради меня, – думала я. – Помоги мне».

Но его взгляд ускользнул и снова упал на прихожан.

– Где вы познали Бога на этой неделе? – спросил он.

«Нигде», – подумала я. Хотя даже не понимала, что он имеет в виду. Знала только, что почувствовала себя дома впервые с тех пор, как Стив притащил меня из Мичигана в Кэмп Лежен. Я была чужой в этом маленьком южном анклаве с сотнями церквей и тысячами прихожан, с которыми у меня не было ничего общего. Я не отличала овсянки от помидора, лунного пирога – от жареного картофеля. Я совершенно терялась при общении с другими офицерскими женами. Они скучали по мужьям, находившимся в служебных командировках, а я, мучимая совестью, нетерпеливо ждала отлучек Стива. Многие женщины были моими ровесницами – двадцать один год, – и все же я не могла преодолеть пропасть между ними и собой, особенно когда они трещали о мужьях, покупая продукты в военном магазине. Я остро ощущала, что со мной что-то не так. Совсем не так. Чего-то страшно не хватает. Но сейчас я вдруг почувствовала себя дома, хотя находилась в церкви.

После вопроса мужчины о Боге возникло долгое молчание. Но оно вовсе не было неловким. По крайней мере, не для меня. Наконец, женщина, что была ближе к проповеднику, встала. Я увидела блеск кольца на ее левой руке и подумала: «Его очень счастливая жена».

– Прошлой ночью я лежала на пляже, – сказала она, – и неожиданно на меня снизошло ощущение покоя.

Она была хорошенькой. Не красивой. Разница есть. Слишком худа. В солнечном свете ее волосы были невероятны. Чуть волнистые. Ниже плеч. Темные и блестящие, как у азиатки. Полная противоположность моим коротко стриженным, светлым волосам. Очень белокожая, с обычными карими глазами – не то что у мужа, – и лицо сердечком. Но при взгляде на мужа ее глаза светились.

Я ревновала. Не к этой женщине, а к любой, способной чувствовать то, что явно чувствовала она. Абсолютную любовь. Обожание такого мужчины вернется к тебе в десятикратном размере.

Я попыталась представить, как Стив встает и спрашивает о Боге. Так страстно заботится о чем-то. Создает этот крохотный шедевр-храм. Я предположила, и, как выяснилось, правильно, что это тот парень, о котором все говорили, – помешанный на мотоциклах байкер, выстроиший собственную церковь. Я не могла представить себе, что Стив способен на что-то подобное. Не могла представить, что он способен улыбнуться мне так, как этот человек – своей жене, когда она снова села. Откровенно говоря, я понятия не имела, что творится в голове Стива. Я вышла замуж за почти незнакомого мужчину, поскольку чувствовала, что у меня нет выбора. Когда ты молод, когда у тебя больший выбор, чем раньше, ты все же иногда просто не видишь вариантов. Я действительно была слепа.

Стив был так красив в своем мундире в день нашей свадьбы. Я убедила себя, что он прекрасный человек, сделавший мне предложение, когда я сказала ему о ребенке. Я приняла это предложение. Хотя между нами ни слова не было сказано о любви. Только об ответственности. Я твердила себе, что любовь придет позже.

Но этим утром мужчина с солнцем в глазах заставил меня усомниться, что любовь к Стиву вообще возможна. Может, если бы ноги моей не было в церкви, все и обошлось бы. Я научилась бы довольствоваться тем, что имела. Но, встав после службы, я знала, что уже поздно. Семя того, что должно было последовать, уже посеяно. Беда уже случилась.

Когда мы свернули на короткую улицу, вернее в тупик, заканчивавшийся заливом, я увидела кучу новостных фургонов, припаркованных вдоль обочин, и бегающих возле них людей и неожиданно поняла, что следующие несколько дней моя жизнь будет именно такой. Несколько дней…. а может, всегда.

– О нет! – пробормотала ма.

Дядя Маркус рассерженно выдохнул:

– Не волнуйся, Мэгс, мы въедем прямо в гараж. Тебе не придется ни с кем говорить.

Я низко пригнулась, думая о заключенных, закрывающих лица куртками, когда они идут сквозь строй репортеров. Такое часто показывают по ТВ. Я всегда считала, что они стараются казаться неузнанными, но теперь поняла. Это унижение заставляло их прятать лица.

Оказавшись в доме, я переходила из комнаты в комнату, гладя рукой диван, стойку с фарфором, обеденный стол. Каким знакомым все казалось, и как приятно это сознавать.

Энди ходил за мной по пятам, не переставая болтать. Словно пытался возместить все потерянные между нами разговоры.

На кухонной стойке стояла долговарка дяди Маркуса, которую я узнала. Судя по запаху, ма готовила чили. Я была рада, что они не поднимают большого шума из-за моего приезда домой. Никаких вечеринок или чего-то в этом роде, где мне пришлось бы встретиться с кучей людей. Я была ужасно рада оказаться дома, но, мне кажется, подобные события праздновать не стоит.

Моя комната была точно такой, какой я ее оставила. То же покрывало в зелено-голубую полоску на двуспальной кровати, а на комоде в рамках фотографии папы, Энди и некоторых – бывших – друзей.

На подушке сидел белый игрушечный мишка, которого я раньше не видела. Я подняла его. Какой мягкий! И держит в лапах маленькую карточку, на которой написано:

«Добро пожаловать домой. С любовью. Дядя Маркус».

Судя по этикетке, мишка был сделан из ангоры. Конечно, игрушечный медведь мог показаться дурацким подарком для девятнадцатилетней девушки, но этот был просто идеален. Откуда дядя Маркус узнал, что мне нужно именно что-то вроде медведя? Что-то, что я могла бы держать. Что-то заставлявшее меня чувствовать себя вроде как невинной. Маленьким ребенком, который не хотел сделать что-то настолько плохое.

Проходя по дому, я не выпускала медведя из рук.

Комната ма немного изменилась. В основном из-за дяди Маркуса. Его шлепанцы стояли на полу около кровати. В ванной я увидела его набор для бритья, зубную щетку и дезодорант, занявшие полочку вокруг раковины. Пока я была в маминой комнате, в дверь позвонили. Я услышала, как дядя Маркус с кем-то говорит. Слов я не разобрала, но похоже, он требовал, чтобы кто-то убрался. Оставил нас в покое.

Комната Энди была той же. Но только пахло в ней иначе. Воздух казался гуще или что-то в этом роде. Я иногда бывала в комнатах своих друзей-мальчишек, прежде чем стала встречаться с Беном, и в их комнатах пахло точно так же. Уже не запах маленького мальчика. Немного пахнет грязными носками, немного потом. Немного кремом после бритья. Как странно оказаться тут.

– Хочешь посмотреть снимки? – спросил Энди, садясь за компьютер.

– Конечно. – Я выдвинула стул, села рядом и обняла медведя. – У тебя есть фото Кимми?

– Угу, – кивнул Энди, кликнув мышью. Сразу высыпалось несколько снимков. – Это моя Специальная Олимпийская команда, – пояснил он.

Всего их было десять. Шесть мальчиков, четыре девочки в купальных костюмах, выстроившихся вдоль стены. По крайней мере у семерых был синдром Дауна. Двое мальчиков выглядели абсолютно нормальными. И Энди. Симпатичный, но гораздо ниже остальных.

– Это Мэтт, – Энди показал на мальчика с синдромом Дауна. – Он – брат Кимми.

И тут я вспомнила. Ма говорила мне, что Кимми была одной из пяти усыновленных ребят. Все страдали от каких-то болезней. Но самой Кимми в команде пловцов не было. Только ее брат.

– А это мы с Кимми. – Энди кликнул на другой снимок.

– Какая хорошенькая!

Кимми была на пару дюймов выше Энди. Темные волосы забраны в хвост. Трудно даже предположить, откуда она. Глаза вроде азиатские. Кожа – почти такая же темная, как у Летиши, но Кимми не выглядела афроамериканкой.

– У нее одна нога короче другой, – пояснил Энди. Словно прочитал мои мысли, чего, я знала, не было. – Родилась с покалеченной ногой. Сделали операцию, но Кимми осталась хромой.

– Влюблен? – ухмыльнулась я.

Кончики ушей Энди покраснели, и я, хихикнув, обняла его.

– Да, – признался он.

– А она любит тебя?

Попробовала бы только не любить!

– Да. Она помогает мне. Отмечает все события в календаре на случай, если я забуду.

Ма говорила, что Кимми взяла на себя роль второй матери Энди. Следит за его расписанием, делает все, чтобы он запоминал сказанное. Раньше это было моей работой.

– Не дождусь встречи с ней, Панда, – улыбнулась я.

– Не зови меня больше Пандой. Это для малышей.

На секунду я почувствовала, будто он что-то украл у меня. Но я поняла. Панда – детское прозвище.

– О’кей, Эндрю, – кивнула я. Он рассмеялся.

Неожиданно внизу что-то разбилось, раздался ужасный шум, потом глухой стук. Мы с Энди переглянулись и застыли, словно статуи.

– Лорел! – откуда-то снизу крикнул дядя Маркус. – Вызови полицию!

Эндрю вылетел из комнаты прежде, чем я успела его остановить. Я последовала за ним в коридор, пытаясь схватить брата за руку.

– Не спускайся вниз! – крикнула я. Но он оказался чересчур проворен. Вырвался и слетел по лестнице.

– Держись подальше от всего этого! – услышала я мамин вопль. – Тут повсюду стекло!

– Оставайся наверху, Мэгги.

Я увидела ма. Она прижимала к уху телефон и смотрела в сторону гостиной.

– Кто-то бросил…. не знаю, что это. Камень, Маркус?

Дядя Маркус что-то ответил.

– Кусок бетона или что-то в этом роде, – пояснила ма. – Кто-то бросил… да… Алло!

Она заговорила в телефон. Голос дрожал:

– Это Лорел Локвуд. Кто-то только что бросил кусок бетона в наше окно.

Я пошла к себе, прижимая к груди медведя. Возможно, мне следовало спуститься вниз. Помочь все убрать, но я была слишком измучена. Подобные вещи не случаются на Топсейл-Айленд, и я знала, что это не просто хулиганство. Они охотились за мной. Но при этом страдала моя семья.

После обеда я посмотрела в окно спальни. Два фургона телевизионщиков еще были здесь. Что они собираются делать? Торчать здесь всю ночь? Всю неделю? Бьюсь об заклад, им понравилось снимать приезд копов и дядю Маркуса, закрывающего разбитое окно штормовыми ставнями.

Я закрыла жалюзи. Немного погодя даже набралась мужества включить новостной канал на ТВ. Села на кровать и положила подбородок на сидевшего на коленях мишку. Долго ждать не пришлось. На экране возникли люди. Толпившиеся у тюрьмы. Вопящие и размахивающие лозунгами.

– Вопреки протестам, – сказала репортерша на вид не старше меня. – Сегодня из Женского исправительного заведения Кауачи освободили Мэгги Локвуд после отбытия двенадцатимесячного заключения за попытку поджога церкви Друри-Мемориел в Серф-Сити.

Несколько минут она распространялась о том, кто я и что сделала, после чего стала брать интервью у людей на улице. Первым был темноволосый мужчина, такой обозленный, что изо рта летели капельки слюны.

– Она получает год тюрьмы! А потом начинает новую жизнь, словно ничего не случилось! – прорычал он.

– Хорошо бы, – громко сказала я.

– Мой дядя мертв! – кричала молодая женщина, чье лицо было искажено ненавистью. Ко мне. – Он был таким хорошим человеком! А эта девица выкрутилась с помощью слизняка-адвоката.

Должно быть, это племянница мистера Игглса, поскольку он единственный взрослый, погибший при пожаре. Я подумала о своем дяде. Представила его мертвым, жертвой кого-то вроде меня. НЕТ!!!!

Я вздрогнула и помахала рукой перед лицом, чтобы отогнать мысль.

На экране появился преподобный Билл. Я охнула. Мне так не хотелось смотреть на него. Он стоял перед кирпичной церковью. Новая Друри-Мемориел? Вау. Совершенно другая.

– Многие люди рассержены, – сказал он. – Нам удалось заново выстроить Друри-Мемориел. Работы почти закончены. Но мы не можем вернуть жизни погибших и утешить пострадавших. И сознавать это очень тяжело. Но я надеюсь, что это возможность вспомнить о прощении.

О прощении? Это преподобный Билл? Что за лицемер! Он ненавидел меня. Ненавидел всю мою семью.

В дверь спальни кто-то постучал.

– Войдите, – откликнулась я.

Ма просунула голову в дверь и увидела включенный телевизор.

– О, Мэгги, не смотри это!

– Все нормально.

– Спускайся, поешь с нами мороженого. С мятой и шоколадной крошкой.

Я покачала головой. В животе заныло.

– Только не подходите к окнам, – сказала я. Боялась, что первый кусок бетона окажется не последним.

– Пойдем, – настаивала ма. – Сегодня вечером мы хотим быть с тобой.

Как-то странно было сидеть в гостиной с задвинутыми шторами. Раньше мы никогда их не сдвигали. Но теперь не хотели, чтобы кто-то смотрел на нас, пока мы едим мороженое. И сидели мы подальше от окон. По крайней мере, остальные ели. Пока я размазывала зеленое месиво по чашке.

Зазвонил телефон, и ма подняла трубку.

Посмотрела на номер звонившего и, пожав плечами, передала трубку дяде Маркусу. Полагаю, ему было поручено говорить за всю семью.

– Алло? – сказал он. – Эй, все в порядке?

Я увидела, как между бровями появилась морщинка, и стала гадать, с кем он говорит.

– Да, она здесь.

Я боялась, что он имеет в виду меня. Но он прикрыл рукой микрофон и взглянул на ма:

– Это Кит. Кажется, он чем-то потрясен.

Мы все молчали, пока ма брала трубку. Я попыталась представить, как выглядит сейчас Кит. В последний раз я видела его в больнице. Тогда его руки казались гигантскими белыми древесными обрубками. Из повязок высовывались тонкие стальные стержни, закрывавшие пальцы левой руки. Повязки закрывали и половину его лица. Я знала, что он покрыт шрамами. Никто не сказал мне, насколько все плохо, но можно было догадаться.

Ма отвела трубку от уха и взглянула на Энди.

– Когда Сара… мисс Сара сказала, что идет в магазин, не пояснила ли она, в какое время собирается вернуться?

Энди облизал ложку.

– Нет.

– Она сказала, в какой магазин идет? Что она собиралась купить?

– Не помню.

Ма снова заговорила в телефон:

– Он ничего не знает, Кит.

Встав, она повернулась к нам спиной и пошла к кухне. И понизила голос, но до меня доносилось каждое слово:

– Почему бы тебе не позвонить Дон? Может, она что-то знает?

Дон Рейнолдс – та женщина, с которой Бен мне изменил. Впрочем, стоило признать, что это я была женщиной, вернее, девушкой, с которой он изменял Дон. В конце концов, он с ней жил. Слава богу, что он вернулся в Шарлотт, к своей жене, и можно не беспокоиться насчет того, что наткнешься на него. О господи. Это было бы хуже всего.

– Что стряслось? – спросила я, когда ма повесила трубку и снова села.

– Кит вернулся домой около пяти. Но Сары не было, и она все еще не пришла.

Ма подняла пустую чашку из-под мороженого, словно хотела встать и отнести ее на кухню, но не сдвинулась с места.

– Он видел записку, которую я оставила. В записке я благодарила ее за то, что присмотрела за Энди.

– Возможно, она сказала Энди, что уедет, а тот забыл, – предположил дядя Маркус.

– Все равно странно.

Ма нахмурилась:

– В какое время она ушла, Энди?

– Откуда? – спросил Энди.

– Из трейлера. Из мобильного дома.

Энди пожал плечами.

– Я убивал Мега-воинов.

– И каков счет? – рассмеялся дядя Маркус.

– Лучший результат – пятьдесят две тысячи триста сорок один воин! – гордо воскликнул Энди.

Дядя Маркус улыбнулся матери:

– Когда речь идет о том, что запоминать, а что нет, у этого мальчика свои приоритеты. Уверен, что с Сарой все в порядке.

Я слушала разговор и внезапно почувствовала себя так, словно меня здесь нет. Отчужденной от всего происходящего.

Словно мне только снится, что я дома. Это сон, о котором я мечтала весь год.

Около половины одиннадцатого дядя Маркус поднялся наверх, и я поняла, что он будет ночевать здесь.

Я была рада. Потому что не ощущала себя в безопасности в нашем доме. Хорошо, что дядя Маркус рядом.

Я думала, что фургоны телевизионщиков, наконец, уехали, но все же казалось, что в темноте по-прежнему шныряют люди. Может, заглядывают в окна, может, несут камни, чтобы швырять в стекла. О господи! Что, если кто-то подожжет дом со всеми обитателями? Люди могут посчитать, что этим отомстят за мое преступление.

Я поднялась наверх и впервые за целый год надела старые шорты на тесемке и майку, в которых любила спать. Шорты едва не спадали с меня. Вау, как я похудела за этот год. Здорово.

До тюрьмы я на ночь смотрела телевизор, но на сегодня с меня было довольно телевидения. С полчаса я лежала в темноте и, как казалось, слышала странные звуки. Если кто-то подожжет дом и огонь перережет лестницу, что мы будем делать? У меня и Энди в чуланах были веревочные лестницы, которые можно зацепить за окна. Но в маминой комнате ничего подобного не было. Я заплакала при одной мысли о том, какой ужас нас ждет.

Наконец, я не выдержала и спустилась вниз вместе с медведем, чтобы убедиться, что все как следует заперто. Босиком вошла в темную кухню. Сквозь стеклянную дверь я видела лунный свет на заливе и наш причал. Очень хотелось выйти на причал и вдохнуть запах воды, почувствовать кожей соленый ветерок, развевающий волосы. Но я, конечно, не посмела выйти.

Я направилась в гостиную и увидела, что дверь, ведущая на крыльцо, открыта. Я замерла. Потихоньку подобралась к крыльцу и, выглянув, увидела сидевшую в темноте мать.

– Привет, – прошептала я.

– Не можешь уснуть?

– Угу.

– Посиди со мной.

Я посмотрела в сторону улицы.

– Никого, – заверила она. – Даже если кто-то есть, нас не увидят. Слишком темно. Садись.

Она похлопала по подушке дивана-качалки.

Я села. Странно было сидеть вот так. Мы не сидели так близко с тех пор, как я была маленькой. А может, и тогда не сидели.

– Я просто дожидаюсь полуночи, – пояснила ма.

– А что случится в полночь?

– Я решила, что, если к тому времени Кит не объявится, позвоню сама, чтобы убедиться, что Сара благополучно вернулась.

– Думаю, так и есть.

– Возможно.

– Не знаешь, Кит говорил с Дон?

Я хотела произнести это имя вслух. Дать маме понять, что могу его вынести.

– Не знаю. Надеюсь, что говорил.

Она стала потихоньку раскачиваться.

– Представляешь, Мэгги, я в этом году лучше узнала Дон.

– Ты о чем?

– Видишь ли…. после всего, что случилось, мы с ней должны были выяснить отношения. Она тоже была ранена ситуацией с… треугольником между ней, тобой и Беном.

– Знаю.

Я все еще испытывала к Дон нечто вроде остатков ненависти. Не ее вина, но я ничего не могла поделать с собой.

– Она – порядочная женщина, – заявила ма. – Теперь в ее жизни появился новый мужчина. Фрэнки. Работает в пункте проката лодок и в прошлом месяце перебрался к ней. Я не слишком хорошо его знаю, но он вроде славный парень.

Я сильнее прижала к себе мишку.

– Она много работала, чтобы помочь жертвам и их семьям, получить для них финансовую поддержку и сделать все, чтобы они при необходимости могли консультироваться у психотерапевта.

– Знаю, – прошептала я. – Видела некоторых в новостях. Племянница мистера Иггла была…

Я покачала головой, не желая вспоминать уродливую гримасу на лице женщины.

– Семья мистера Иггла очень обозлена, – вздохнула ма. – Многие люди все еще обозлены. Маркусу позвонили из полиции и сказали, что поймали парня, кинувшего в окно кусок бетона. Оказалось, что он друг Хендерсона Райта.

Я вспомнила постер с лицом Хендерсона Райта на поминальной службе по жертвам пожара. Он выглядел испуганным крольчонком. Еще преподобный Билл говорил, что его семья жила в машине.

– Семья Хендерсона оказалась более понимающая. И простила тебя, – сказала ма.

– Правда?

– Дон смогла поселить их в квартире, а они из тех людей, которые…. – Она снова раскачала диван. – Очень религиозны. И способны принять то, что случилось, чего я никак не могу представить.

Я покачала головой. Потому что тоже не могла представить.

Ма вздохнула:

– Мне нужно рассказать о матери Джорди Мэтьюз. Не хочу, чтобы ты услышала от сплетников.

О нет! Джорди Мэтьюз была третьей жертвой, погибшей в огне. Очень хорошенькая голубоглазая блондинка, перед которой открывалось большое будущее. Я все еще вижу ее, когда закрываю глаза.

– А что с ее матерью? – спросила я.

– Она так и не смирилась с потерей. Не то чтобы я осуждала ее даже на мгновение. После смерти Джорди она пыталась покончить с собой, и ее на несколько месяцев поместили в психлечебницу. Когда она вышла, всем казалось, что ей лучше, но несколько недель назад она погибла, направив машину на перила разводного моста.

Я задохнулась.

– Она…

Я представила разводной мост. Как невероятно трудно было сбросить с него машину. Такое не может быть случайностью.

– Самоубийство?

Ма кивнула:

– Не смогла вынести. Она была матерью-одиночкой. Еще одна дочь учится в колледже. Но вряд ли у них были хорошие отношения. Так что ей, должно быть, казалось, что она одна на свете и теперь ей не для чего жить.

Я оперлась подбородком о медведя.

– Это все продолжается и продолжается… последствия того, что я наделала.

Ма обняла меня за плечи.

– Я знаю, как тебе плохо. И я не говорила тебе об Эллен, матери Джорди, чтобы не было еще хуже. Но лучше, чтобы ты услышала это от меня.

Моя рука легла на ее плечо:

– Я рада, что ты мне сказала.

Она коснулась медведя:

– Правда, самая мягкая на свете штука?