Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева Беляев Иван

Последний выстрел

• Еще раз, только раз…

Цыганская песня

Армия в полном развале… Теперь уже ясно, что никакие уговоры, никакие обещания не смогут остановить хаоса. Всем руководит невидимая скрытая сила, с которой уже невозможно бороться.

Подобно змее, выжидающей действие своего яда, немцы притаились на время… Сейчас же они неожиданно прорвали наши разложившиеся войска на Золотой горе и скользящим ударом резанули по тылам. Этого было довольно, чтобы все покатилось назад.

За несколько дней мы очутились уже за Тернополем, по дороге на Збараж. Перед нами части пехоты сменяли одна другую, уступая позицию за позицией и уходя куда-то влево. Появились «ударные батальоны», пытавшиеся восстановить бой. Наконец однажды утром перед нами показались части 1-го Гвардейского корпуса. Мой командный пост находился в хуторке близ шоссе, откуда ясно были видны позиции нашего дивизиона с приданными к нему четырьмя батареями 3-й артиллерийской бригады, и передовые линии, и высоты, на которых находился Тернополь. Туда, видимо, все время подходят подкрепления, и то и дело там виднеются дымки прибывающих поездов.

В три часа пополудни к хутору подъехала коляска. Из нее с трудом вылез начальник артиллерии корпуса генерал Папа-Федоров.

– Дорогой мой, – обратился он ко мне, – все шесть полков корпуса замитинговали и вынесли решение: «Ни аннексий, ни контрибуций: будем защищаться только на русской границе, куда и должны немедленно отступить».

На вас командир корпуса возлагает славную, но тяжелую задачу: пожертвовать своей артиллерией, но задержать немцев и спасти от позора Россию, не позволить им овладеть без боя всем гвардейским корпусом со штабами и историческими знаменами! Через 36 часов, когда корпус займет подготовленные для него позиции под Збаражем, можете даже сдаться, если не найдете другого выхода.

– Будьте спокойны, ваше превосходительство, – отвечал я, – наши батареи исполнят свой долг и не опозорят себя и вас.

Тотчас же я вызвал командиров, сообщил им все и прибавил:

– Сейчас же наметьте в трех верстах новую линию в указанных вам коридорах и отошлите туда по взводу от каждой батареи. Обрекогносцируйте скрытые пути отхода каждой. Без сомнения, немцы завтра с восьми часов утра поведут методическое наступление, под ураганом огня провода будут перебиты, передача приказаний станет невозможной. Все лишнее сразу надо отправить в тыл, оставив при орудиях по комплекту снарядов на хороший бой.

Как только неприятельская пехота поймет, что наши окопы пусты, и подойдет на картечь к одной из батарей, я даю право сняться с позиции и отходить на 3-ю линию. Это будет сигналом общего отхода. Прикрываясь линией заранее расположившихся взводов, немедленно устраивайтесь там и будьте готовы к третьей атаке. Все мы достаточно знаем свое дело, люди у нас в руках, и немцы не возьмут нас врасплох.

…Как всегда, после солидной подготовки по пустым окопам, немцы стали продвигаться вперед. Прошло много времени, пока они выяснили обстановку и решились атаковать батареи. Вот одна из них уже бьет на картечь… За ней другая… Снимаются с позиций – и вся долина покрывается пылью уходящих батарей… Наступает затишье…

Лишь на следующее утро немцы решаются идти на штурм. Дивизия германской кавалерии проходит по их тылам с севера на юг, но не пытается атаковать нас, а наши фланги прикрыты лишь патрулями Дикой дивизии… На третьей, последней позиции мы уже спокойно стоим, до темноты. Потом, в походной колонне, одна за другою батареи вытягиваются по шляху на Збараж, не оставляя ни пленных, ни трофеев, кроме брошенных телефонных проводов да груды расстрелянных гильз…

Подъезжая к Збаражу, на высоте близ дороги замечаю огоньки – это штаб корпуса. В дверях хатенки Папа-Федоров встречает меня и ведет к графу Игнатьеву, который в самых горячих выражениях благодарит за спасение корпуса…

Утро 28 июля застало нас в Збараже.

Судный день

С первыми тревожными известиями с фронта я отдал парку распоряжение перейти в Збараж. Одновременно, по моему поручению, находившийся при мне только что выпущенный прапорщик Гримальский явился к моей жене и умчал ее на нашем «паккарде» в Могилев-Подольск. Дорога была кошмарная, все пути были забиты парками, обозами… Ехать приходилось при фантастическом освещении разрывов приближавшейся канонады. Когда удалось выбраться из свалки, «паккард» полетел, как птица.

– Я поместил вашу супругу в гостинице, – пояснил Гримальский, – в крошечной, убогой комнатульке, но лучшего ничего не было. Теперь, по крайней мере, она в полной безопасности.

Но нет худа без добра… На другой же день к ней явилось две дамы.

– Вы мадам Беляева? Жена командира тяжелого дивизиона? Ах, как мы рады, что нашли вас!..

Это были Роза Васильковская, в прелестном особняке которой я останавливался, когда еще командовал 4-м тяжелым дивизионом, и ее соседка – румынка, замужем за местным прокурором. Обе рассыпались комплиментами по моему адресу.

– Сперва мы страшно перепугались… «Маркус, – говорю я мужу, – Маркус! Сюда едут солдаты!»

– Ну, хорошо, Розалия! Пускай себе едут, какое мое дело?

– Ах, Маркус! Они едут прямо сюда!

– Ну что же, Розалия, что едут… Что же я могу сделать? Пускай едут сюда!

– Но, Боже мой, Маркус, этот синий с белыми усами, что впереди, слезает с лошади, отворяет ворота! Они въезжают во двор!

– Ну и пускай себе въезжают! Разве я могу им помешать?

Но одновременно с усатым трубачом в синей куртке (это был Стежка) у парадного подъезда появился командир, вежливо извинился за беспокойство, и мы сразу успокоились… Он прожил у нас около месяца и очаровал нас всех… Никогда не отлучался из дому, работал со своим адъютантом. Как он отзывался о вас – все мы заочно вас полюбили! Переезжайте сейчас же, мы вас поместим в его комнате!

Действительно, мне так хорошо жилось у Васильковских, как нигде. И я был в восторге, что моя Аля попала сразу же в их гостеприимный дом. Они ухаживали за ней, как могли, и я мог быть за нее вполне спокоен. Все окружающие приняли в ней самое горячее участие, и она забыла все пережитые волнения.

В Збараже мы вошли в состав 1-го Гвардейского корпуса. Его артиллерия вместе с Петровской бригадой (Преображенским и Семеновским полками) осталась на другом участке, а корпус принял генерал Май-Маевский, в отряде которого, на Карпатах, я заработал себе Георгия. Боевые действия прекратились, мы жили совершенно спокойно. Управление помещалось в прелестном особняке, во дворе которого находился чудесный колодец кристальной воды; все соседи просили разрешения брать ее – кран действовал не переставая, и мы выставили плакат:

Иногда я выезжал верхом на прогулки со Стежкой, и мы вместе отводили душу, проклиная революцию. Стежка нацепил своей кобыле красный бант на репицу.

– Это зачем?

– Нехай радуется, – отвечал упрямый запорожец, – ведь ныне всякая скотина делает, что хочет! Так я и ей нацепил свободу туда, где у рака глаза…

К обеду все мы шли в польскую ксегарню, занимавшую весь верхний этаж еврейского дома. Причем попутно молодежь приветствовала трех граций, дочек хозяина, неизменно появлявшихся в дверях своего жилища.

Среди молодых офицеров появился только что выпущенный врач, кровный еврей, который в удобный момент заявил о своей принадлежности к большевицкой партии и, хотя держал себя корректно, но нередко вступал в принципиальные разговоры с молодыми офицерами.

– Посты, церковные обряды, праздники – все это пережитки старого, – утверждал он, – они должны умереть со старым поколением. Все это показывает отсталость и некультурность общества.

Но вот однажды, проходя мимо трех граций, мы нашли их за решеткой. Две хорошенькие (одна была прямо красавица) «висели» на окне, третья мрачно держалась в стороне.

– Что такое с вами? – обратился к ним Ташков.

– Ах, вы знаете, сегодня «Судный день»!

Что такое «Судный день», – я узнал только теперь. Оказывается, до звезды евреи не смеют проглотить ни крошки хлеба, и если кто покажется на улице, его унесет дьявол… Раньше я никогда не слыхал этого!

– Бедняжки! Значит вам очень хочется кушать?

– Ах, ужасно!

– И вы не прочь бы позавтракать парой пирожков из сдобного теста со вкусной начинкой?

– Еще бы!

– И не отказались бы от плитки хорошего шоколада? Прелестная Саррочка облизывает свои хорошенькие губки и с упованием глядит на Ташкова.

На обратном пути Ташков просунул ей за решетку пакет с контрабандой. Обе заключенницы радостно разорвали его пальчиками…

Но никому не пришло в голову, что третья, дурнушка, с завистью следит за сестрами.

На другое утро Ташкову пришлось выдержать целый бой со своим оппонентом, большевиком.

– Как вы позволяете себе развращать невинную молодежь? Ведь вы попираете самые светлые чувства! Вы подрываете авторитет родителей, основы семьи!..

Вот тебе и на! Значит, все эти слова о некультурности, отсталости вымирающего поколения – эти аргументы существуют только «для простых», как говорят поляки? Две морали, две истины, две справедливости! Одна для евреев, а другая для «гоев»!

…Тучи, которые заволокли весь наш политический горизонт, наконец, разразились грозой.

Совершенно неожиданно я получил телеграмму: «Немедленно с получением сего арестовать и предать суду всех агитаторов, безразлично офицеров или солдат, призывающих части к неисполнению боевых приказаний, возбуждающих войска против наступления и войны – колебание со стороны начальников буду считать неисполнением служебного долга и буду отрешать от командования и предавать суду – 8 июля 1917 № 3718 Корнилов».

Роковой судьбе было угодно, чтобы все распоряжения государственной важности приходили лишь тогда, когда теряли всякий смысл… Начиная с созыва ответственного министерства и отречения Монарха!

– Что же я могу тебе сказать? – говорит мне в штабе капитан Люндеквист – когда-то мой милый, юный товарищ по дивизиону, а ныне, за бегством всех старших, начальник штаба 1-го Гвардейского корпуса.

– Но ведь ты понимаешь, что неминуемо должно произойти. Это сигнал для поголовного самоубийства всех ответственных начальников. Это все равно, как скомандовать «Пли», находясь перед дулом собственной пушки! А потом – конец всякого подчинения.

– Спасайся кто может!

– Ну, а что же ты думаешь делать?

– Это последняя, отчаянная ставка на спасение России. Не исполнить приказ – это вырвать соломинку из рук утопающего. Это – последняя услуга, которую ждет от нас Отечество. Будь, что будет, я выполню приказ, но я не хочу путать в это дело других.

Пусть жертвой буду один я… От тебя я попрошу конвой для ареста, таким образом не нарушу господствующего у нас согласия среди офицеров и нижних чинов. Отвечу один я!

– Из всех начальников частей только двое исполнили приказ. Но я не могу ничего тебе посоветовать. Поступай, как знаешь!

В 12 часов я прочел приказ Миловатскому и Воеводину, вызванным мною в управление.

– Напра-во, шагом – марш! – скомандовал присланный из штаба ундер, и оба, повесив носы, пошли на корпусную гауптвахту. Затем я поехал к корпусному командиру и подал ему рапорт об отставке.

– Теперь моя песня спета, – сказал я ему. – Кто-нибудь другой, может быть, выведет еще дело на прямую. Но я уже не могу пользоваться доверием моих людей.

– Ну вот, как раз наоборот! – возразил Май-Маевский. – Теперь вы мне нужнее, чем когда-либо. Ну, а пока я пришлю вам на помощь председателя корпусного комитета.

Развязки долго ждать не пришлось.

– В соседнем доме собрались комитеты от всех частей, находящихся под вашей командой, – доложил мне Ташков после обе да. – Они просят вас для объяснений. Мы вас не пустим одного, мы с Лером пойдем вместе с вами!

– Боже сохрани! Я заварил всю эту кашу, мне одному придется ее расхлебывать.

– Ну, хотя возьмите с собой револьвер!

– К чему? Шашку я возьму, это по форме. А со своими солдатами с револьвером за пазухой я не могу разговаривать!

И Лер, и Ташков все-таки пошли вслед за мною и все время в волнении ждали развязки за дверями…

Целых восемь часов приходилось мне парировать все представляемые мне обвинения… Если мне удалось, в конце концов, выйти победителем, то этим я всецело обязан ловкости штабс-капитана, присланного мне в помощь Май-Маевским в качестве председателя корпусного комитета. Ему удалось доказать, что я должен был исполнить боевой приказ Командующего и что, нападая на меня, мои оппоненты становятся сами виновниками его нарушения и подлежат расстрелу.

В заключение оба арестованных в присутствии прочих поклялись в чистосердечии своих намерений, умоляли не вменять им в вину прошлого и просили, чтоб ради всех испытанных ими треволнений их перевели в запас гвардейской артиллерии, находившийся в Петергофе.

После всего мы крепко расцеловались к общему удовольствию всех прочих и поклялись во взаимном доверии и верности своему слову.

Нужно ли прибавлять, что в эту ночь я спал как убитый, и только когда проснулся, мог отдать себе полный отчет о происшедшем. Ташков и Лер тоже свалились с ног от усталости и беспокойства… Переволновались и все офицеры, с тревогой ожидавшие результата.

Чтоб мой рассказ не показался совершенно невероятным, прилагаю письмо, оставленное мне Миловатским[142].

– Ну, а теперь пора и мне самому позаботиться о своих делах! – думалось мне на другое утро после кошмарной ночи.

Как видно, чины и ордена не даются за подвиги, а, за редкими исключениями, выхлопатываются самими «героями».

Затерялся мой Георгиевский крест за Запаллени. Бродит по штабам и поныне представление мое за Скроду-Руду, за высоту 70,9. За спасение 1-го Гвардейского корпуса я заработал от графа Игнатьева слоеный пирожок и рюмку водки… Хватит с меня!.. Поеду-ка я сам производить себя в генералы… Достав копию с ходатайства генерала Седельникова с санкцией от армии и при горячей поддержке штаба фронта – командующим был уже генерал Огородников, в чьем корпусе я воевал на Золотой горе, – я решил смолить прямо в Питер, пока там еще функционировало нечто, похожее на военное министерство.

Но перед этим надо было сделать нечто несравненно более важное: устроить мою Алю. И мы с Гримальским свалились, как снег на голову, в ее уютное помещение в Атаках. У Гримальского был тоже хороший повод стремиться туда: его отец, почтенный и уважаемый всеми старик, и мать, еще прекрасная, казавшаяся совсем молоденькой женщиной, с незапамятных времен жили в Атаках, где отец служил приходским священником. Несколько месяцев назад старик получил назначение в Хотин, но теперь там уже нельзя было оставаться, и сын, забрав мать и детей, поехал, чтоб вывезти оттуда отца. Это казалось ему увеселительной прогулкой. Если б он уведомил меня, я не посоветовал бы ему искать увеселений в такое время. И действительно, все это кончилось ужасным несчастьем.

Дня через два, вернувшись из города, я застал его на коленях перед моей женой. Оба рыдали навзрыд, невозможно было добиться от них ни одного слова…

Наконец, я понял, в чем дело. В Хотине они захватили отца. Заботливая мать привела все в порядок и взяла необходимые вещи, и они всей семьей сели в автомобиль, чтобы пуститься в обратный путь. Дорогой Гримальскому пришло в голову показать маме удивительно живописный обрыв, но на спуске автомобиль соскользнул с дороги и покатился в пропасть, где разбился вдребезги… Отец, дети и шофер спаслись чудом, но милой, чудесной женщине при падении автомобиль буквально отсек голову… Обезумевший шофер скрылся, а остальные были подобраны проезжими.

– Это я убил маму, – повторял несчастный, вне себя от отчаяния. Он был ее любимец и сам был влюблен в нее без ума. Что делалось на похоронах, я отказываюсь повторять. Несчастный муж, сидя в алтаре, рыдая, повторял: «Боже мой, за что, за что?..»

Этим не кончились несчастья этой чудной семьи. Уже в изгнании наши поселенцы сообщили мне остальное. Когда ворвались большевики, они убили сына, и несчастный отец бросился с моста в Днестр. Что сталось с его девочкой и младшим сыном, они не могли сообщить мне.

С тяжелым сердцем распрощались мы с Атаками и сели в поезд, уходивший в Киев.

Там жила семья одного из офицеров дивизиона, служившая всем нам постоянным приютом.

Тетя Туня

– Зайка! Боже мой, вернулся!..

– Алечка моя! Как ты?

– Я – слава Богу. Только очень переволновалась за тебя. Ведь там, в Петербурге, все вверх дном!

– Да, там совсем плохо. Но, слава Богу, мне удалось провести приказ о производстве…

– Заинька мой – генеральчик!

– Подробности потом, сейчас беру экипаж и лечу к тебе…

И вот мы уже в большой уютной комнате, оба на кушетке, крепко держа друг друга за руки.

– Ну, как твои хозяева?

– Прелестные! Тут, кроме меня, столуется еще казачий сотник, она в нем души не чает, и он уговаривает Томашевского пробиваться с ним на Дон. Останутся одни женщины и Ежик, их сынишка. Ну, теперь рассказывай про свои приключения.

– Это был ряд чудес… С вокзала я приехал прямо к Махочке. Она запирала квартиру, Ангелиночка уже в монастыре вместе с Лилей. Она не могла забрать вещей, все остается там: в городе нет подвод. Феклуша с Саничкой должны уехать в деревню. Дивы давно уже нет, ее брат и сестра увезены неизвестно куда с корпусом и институтом. Я бросился в штаб. «Вы попали вовремя, – сказал мне маленький штабс-капитанчик, сидевший на этом столе. – Я попытаюсь вытащить ваше производство из вороха завалявшихся бумаг. Приезжайте завтра ровно в три часа, иначе будет поздно».

На другой день я бросился опять туда…

– Беляев Иван Тимофеевич?

– Он самый!

– Вот ваше производство! Так это ваша тетя Генриэтта Ивановна Эллиот?.. Ведь она была музыкальной учительницей моей жены, которая знала и вас, и всех ваших братьев. Она рожденная Сушенкова, дочь петербургского брандмейстера.

– Как же, я хорошо ее помню, она часто бывала у нас!

– Когда она услыхала вчера ваше имя, всплеснула руками: «Это был ее любимец, – говорила она, – обожание его тети. Из всех братьев он поражал своим удивительным благородством. Сделай для него все, ради меня, ради его милой тети!»

Я был тронут до слез. Это было последнее благословение от моей милой тети Туни!

– Поистине это чудо Господне!

– Это чудо! За нас молятся, Алечка, не бойся ничего! Господь за нас.

…Я сразу купил себе погоны и поехал повидать родных. Елизавету Андреевну я застал у графини Голенищевой-Кутузовой, ее тети, они живут вместе. Младшие оба с нею, Ася эвакуирован в Новочеркасск с юнкерами. Бедняжка ждет Володю… говорят, немцы отпускают пленных. Видел Марию Николаевну, она ждет Тиму[143]. Мы с ней простились очень нежно. Был у Зои, от нее уехал поздно ночью. Кока болен на дому. Сережина семья собирается на юг. Утром я был уже на вокзале.

– Узнаете меня? Я писарь Мошенский, – сказал мне кассир, – вот ваш билет, я отложил его, заметив вас вчера в кассе. Билеты нарасхват, это был последний – все спасаются, пока не поздно!

Я горячо поблагодарил его. «Ангелы Божии охраняют мой путь!» – подумал я.

В поезде все места были заняты и перезаняты. Мне удалось пробиться к окну и ко мне непостижимым чудом пробрались только что выпущенные в дивизион прапорщики Андрович и Ташков, брат адъютанта. Наконец, поезд тронулся. Миновал роковое Дно и Псков, где все походило на разгромленный врагами край. На станции Верро функционировал вокзал. Мы попытались достать там по стакану чая, за который чуть не поплатились жизнью.

Маленький и юркий Андрович подлетел к прилавку и, обернувшись ко мне, крикнул: «Ваше превосходительство, чай есть, но сахару нету». Тотчас вокруг нас сомкнулись ряды наполнявших вокзал гусар 6-го полка.

– А позвольте узнать, господин генерал, вы теперь какому правительству подчиняетесь? – обратились ко мне два бравые ундера. – Новому или старому?

– С последним приказом Государя, – отвечал я, – все мы перешли в подчинение новому правительству.

– Так почему же вверенные вам господа офицеры не исполняют приказа о титуловании начальства по чинам?

Это несвоевременное усердие Андровича чуть не погубило нас всех.

– Слушайте, я вижу, что вы старый служака. Наверное, служите лет шесть, но не позабыли еще, сколько раз вам приходилось стоять под шашкой за ничтожную путаницу в обращении к старшим?

– Что верно, то верно! Уж сколько только мне приходилось выстоять за всю эту словесность…

– Ну вот, а теперь вот этого желтоусого птенчика после семи лет корпуса и пары годков юнкером научили, наконец, так, что когда после он уже видит генеральский погон, то забывает все на свете… А сейчас, говорят, все по-новому. Так разве можно на него обижаться, что он рявкнет некстати – ваше превосходительство!

– И это вы изволили сказать чистую правду! А вот только вот что еще раз спрошу я вас: как это будет ваше имя и фамилия?

– Пожалуйста – меня зовут Иван Тимофеевич Беляев.

– Вот и спасибо! Вот уже и спасибо за такое слово… А то у нас, куда ни сунься, всюду фончики да барончики… А это же и по разговору видно, что русская душа. Вот только сняли бы вы эти погончики да лампасики, так мы бы с вами всюду пошли!

– Дорогой мой, я не только погоны и лампасы, да и штаны поснимаю, если вы повернете со мной на врага. А на внутренний фронт, против своих, не ходил и не пойду, так вы меня уж увольте!

– Ну, спасибо вам за чай и за сахар, – обратился я к своим спутникам. – На сегодня на всех нас довольно!

Дивизион стоял на Вольмаре. Офицеры, всей кучкой, были в тяжелом настроении. 12-я Армия видимо, разложилась. Командовавший армией генерал Юзефович делал все по приказу революционного комитета. Все было полно арестованными контрреволюционерами, как говорили, многих вывели в расход.

В штабе корпуса я разыскал временно командующего полковника Шефтельсона и получил от него приказ об отъезде к новому месту служения и полный послужной список. С дивизионным управлением я попрощался по-старому, но было видно, что я спасаюсь по горящему мосту. С офицерами… но почти со всеми я встретился вскоре при совершенно иной обстановке…

Получив в ставке от генерала Барсукова назначение командиром 83-й артиллерийской бригады, я сразу повернул на Киев… Ехать в незнакомую бригаду, уже разложившуюся, чтоб получить там пару лошадей или повозку… Нет, дудки! Война кончилась, остался один обзор.

От Барсукова я узнал, что Великий князь Сергей Михайлович уехал в Петербург.

– Ну что же, – говорил он, прощаясь, – арестуют, повесят! Барсуков показал мне миньятюрную модель трехлинейной винтовки, только что поднесенную Тульским заводом маленькому цесаревичу…

– Куда же мы теперь?

– Посмотрим! Хотелось бы пробиться к себе на Кавказ. Может быть, там еще дерутся с турками. А пока…

– Пока уже хорошо, что мы вместе. – Это главное!

Стежка

• У Васьки все слово едино:
• Он славит свово господина…

А. К. Толстой. «Васька Шибанов»

– Ну, что же сказал тебе Накашидзе?

– Он сам ничего не знает. Сказал только, что здесь простоим дня два, пока немцы очистят от большевиков Екатеринослав.

– А потом?

– А потом увидим… Сейчас еще ничего нельзя сказать. А я думаю воспользоваться этим и проехать отсюда на Запорожье-Каменское, взглянуть на Стежку.

– На Стежку?

– Ну да! Ведь когда фронт стал разваливаться, я отослал его домой. А за ним поехал и его младший брат с обеими лошадьми, так как он просил, чтоб, в случае чего, я отослал ему и Кокетку, и Красотку.

– Вот как! Что же, ты поедешь один?

– Нет, я подбил одного молоденького кирасира Ее Величества. Через несколько часов мы вернемся.

– Так это уж не вы ли будете Стежкин командир? – оборачивается к нам мужичок, который повез нас со станции. – Ох, и тужил же он за вами! Все ходовал ваших лошадок, спасал их от большевиков, а потом от немцев… Их тут семь братьев, все дружно живут, хорошо работают, он у них старшой… Да вот и сам он подле своей хаты.

Так и есть! Облокотившись на плетень своего забора, в своей синей куртке, расправляя свои белые усы, стоит перед нами мой неизменный Стежка собственной своей персоной…

– Ну, не надеялся я уже повидать вас в живых, – говорит он, освобождаясь из моих объятий. – А это кто же с вами? Ну ладно, пойдем в хату, расскажу все!

Когда мы очутились в его хате, нас усадили за широкий дубовый стол; хозяйка принесла большую сковороду, на которой шипела яичница-глазунья на малороссийском сале, положила на стол каравай домашнего хлеба и поставила бутыль с водкой и три шкалика.

– Ну как же злодеи вас выпустили? Видно, Бог спас! А как другие офицера?

– Удалось ускользнуть всем. Поручика Ташкова они оставили за адъютанта. Однажды председатель комитета, работавший с ним, вышел на минуту, забыв на столе свою печать. Ташков схватил ее и припечатал целую пачку бланков, которые потом заполнил и роздал офицерам. Сам он остался последним, но когда дивизион двинулся на внутренний фронт и поезд уже тронулся, выскочил из вагона и пересел в находившийся подле состав, уходивший на Киев. Изо всех офицеров остался один Сикорский – писарем во 2-й батарее. Мне удалось выехать из Киева с грузинским эшелоном.

Случилось это так: иду я как-то по Крещатику – смотрю, навстречу на фаэтоне катит кто-то знакомый… Он соскакивает и бежит ко мне… – Вайчешвили! – Он самый! – Как вы здесь? Работаете? – Я здесь полномочный комиссар Грузии при Центрораде. – Вот так превращение! Из фуражиров, да в министры! – А вы? Вижу, вы в черкеске, пробиваетесь к нам на Кавказ? – Мечтаю попасть к себе в Красную Поляну! – Так мы вас заберем, я отправляю на днях 2-й эшелон под начальством князя Накашидзе. – Но я не один, я с женой! – И с барыней, по первому классу, и со всем багажом. Едем со мной в центр!

А в центре все кавказцы, носатые да усатые, их говор, словно клекот орлиный, стоит в воздухе. Вайчешвили подвел меня к столу писать документы, а сам отошел в сторону. Секретарь обращается ко мне по-грузински.

– Генерал не говорит по-нашему, – кричит Вайчешвили через весь зал, – но он превосходный человек!

Нацепили мне свои цвета, выдали удостоверение, и вот мы уже второй месяц тянемся от Киева. Но с нами, оказывается, едет целая группа русских офицеров, которые пробиваются, куда Бог приведет, под грузинским флагом. Даже оружие везем с собою. И не отдаем немцам!

– И я своего оружия не выдал! – Стежка выдвигает ящик в столе, где лежит его шашка с темляком и револьвер с алым шнуром.

– А когда привели коней, то мы все время скрывали их между нами от большевиков, а от немцев в меннонитской колонии[144], где у меня приятель. Красотка и теперь там. А Кокетку зашибли при выгрузке, так у нее сделался накостник на путовом суставе, пришлось продать за 900 рублей – вот деньги, извольте получить. А что генерал Постовский?

– Да уж ему больше не придется садиться на своего коня. Наверное, Красотка так и останется у вас.

– Ну как прикажете! Воля ваша…

– Не перевелись еще Шибановы на Святой Руси, – говорили мы на обратном пути. – Найдутся и Минины, будут и Пожарские…

Сокольский

• Порося, порося, превратись в карася…

Старый анекдот

…Наконец-то доползли до Екатеринослава…

Мы прибыли туда рано утром, и я тотчас же побежал на вокзал, чтоб справиться по телефону о Сокольском. Ведь Екатеринослав – это Итака моего хитроумного Улисса![145]

В справочнике есть три-четыре Сокольских, но нет ни Володи, ни Ильи. Беру на удачу первого попавшегося.

– Сокольский?

– Нет дома, с вами говорит его жена.

– Скажите, где я найду Владимира Сокольского?

– Ах, это брат моего мужа! А вы откуда? Уж не вы ли его командир? Ах, как он будет рад… Но я сама к вам приеду!

Через несколько минут буквально попадаю в объятия молоденькой элегантной дамы с заметно семитическими чертами миловидного лица.

– Ах, как я рада, как я рада, – повторяет она, слегка грассируя и не без труда выбирая подходящие выражения. – Ведь он все время волновался за вас. – «Мой командир такой храбрый, – говорил он, – не уступит им ни на шаг, так они его расстреляют…» У них нет телефона, он живет с матерью и сестрой и будет дома только к 12 часам… Вот его адрес!

– Володя сейчас придет! Ах, как он обрадуется, – повторяет его старушка-мать, усаживая меня в скромной гостиной. – А я сейчас принесу вам кофе.

Вот и Володя! Такой же, как всегда, только в штатском.

– Ну как же я беспокоился о вас! Я ведь знал, что вы с большевиками не поладите, я думал, что они вас погубят при занятии Киева. А вы не записались в украинские войска?

– Нет, нет. Ни с украинцами, ни с немцами мне не по дороге. Я попробую пробраться к себе в Красную Поляну, где нет еще ни тех, ни других.

– Но что же делать? Ведь с немцами все-таки можно жить… Все таки стало немного спокойнее. Об России уже нечего вспоминать… Были бы мы живы, да могли бы работать. А вот и кофе! Вы не по пробуете мацы?

Когда мать вышла, Володя подошел ко мне на цыпочках и прошептал на ухо:

– Только, пожалуйста, не говорите, что я перешел в православие! И при Иоффе тоже – ведь он такой ортодоксальной семьи…

Это уже 13-е превращение Сокольского, на этот раз, думаю, уже последнее. Говоря на официальном языке, он вернулся «в первобытное состояние».

В Екатеринославе мы простояли еще несколько дней. Гуляя по улицам, наткнулись на двух немецких солдат, которые покосились на газыри моей черкески.

– Патроны?

Я показал им пустые гильзы.

– Sind Sie jdisch?[146] – обращается ко мне один из них, по глазам и жестам несомненный семит.

Хевсуры считают меня своим по крови… Черкесы видят во мне убыха. А тут, на юге России…

– Фуй, какой вы интеллигентный, – говорит мне молоденькая еврейка, – совсем как наш еврей…

Я собираю все свои лингвистические познания, усвоенные от Эверлинга, почерпнутые из грамматики Кайзера и учебника Керкевиуса:

– Nich geringsten![147]

Оба, и семит, и его спутник, кровный немец, вступают со мной в разговор, выражая свое удивление неожиданному развалу России.

– Doch Bolschewismus ist eine Krankheit148], – возражаю я. – По дождите немного, он обойдет всю Европу, и первое, где он начнет выдыхаться, это будет Россия!

Семит пытается возражать. Его товарищ пожимает плечами.

– Doch Lassen Sie ihn ihre Meinung haben![149] – говорит он. Обедая на вокзале, нам пришлось встретиться еще с группой немцев, которым, как и нам, видимо, было приятно посидеть за роскошным table d’hote’ом, где проворные официанты подавали одно за другим бесподобные блюда, как по мирному времени.

Три немца, очевидно, Einjahriger[150], по-нашему, вольноопределяющиеся, оживленно стучали ножами и вилками, выбирая все самое дорогое. Они уселись в центре стола, как раз напротив нас.

– Was sagt er? Ich kann nicht vestehen![151] – обратился ко мне один из них, указывая на официанта с салфеткой под мышкой, который положил перед ним счет. – Mssen wir bezahlen?[152]

Все трое поднялись: «Herr Leutnant, Herr Leutnant! Sagen Sie uns ob wir etwas bezahlen mssen?[153]» – затараторили они вдруг, обращаясь к дверям, но в комнате не было никакого лейтенанта, и все трое стали понемногу пятиться к выходу, пока совсем не исчезли из виду. Официант молча пожал плечами и пошел убирать тарелки.

Опять движемся скачками от станции до станции. «Nur immer Langsam voran!»[154] – как напевала Алисынька у Волконских. За эти полтора-два месяца мы многое повидали в дороге… На остановках отправлялись по соседним деревням покупать яйца, масло, молоко, творог, жареных кур и гусей, сало. Теперь около Мариуполя целых две недели питались роскошной осетриной… Дорогой молодежь повлюблялась, кое-кто поженился. Одна даже произвела на свет. Ссорились и мирились, вызывая на дуэль… Однажды явились немцы с обыском. Все попрятали оружие. Барыни, в порыве патриотизма, позапрятали наши револьверы и карабины туда, где раки зимуют… Чего только не было дорогой!

В Мариуполе присутствовали на заутрене. Служил чудный батюшка, с которым за короткие дни мы сошлись душа в душу и расстались со слезами. Накануне отъезда я пошел за бельем к доброй женщине, которая перемыла и перегладила все наше приданое.

Это был первый день праздника. В хате толпилось много портовых, все больше матросы с торговых судов.

– Вот, милости просим, – загалдела толпа. – Вовремя пожаловали. Вы, кавказцы, – веселые ребята, так уж выпьем заодно! Да може еще спляшем?